Гитлер: мировоззрение революционера

Реконструкция точки зрения Гитлера на исторические революции часто не проста по нескольким причинам: во-первых, он высказывался довольно редко, кратко и «походя», например о Великой французской революции, а, во-вторых, его оценка в высшей степени противоречива. Однако эта противоречивость является выражением того факта, что его отношение к великим революциям — особенно к Французской революции 1789 г. и к русской Октябрьской революции (на последней мы по соображениям систематики можем остановиться лишь в более позднем параграфе [VII.3.г]) — характеризуется одновременно восхищением и неприятием.

а. Французская революция 1789 г.

По свидетельству Эрнста Ганфштенгля, одного из самых близких Гитлеру людей в ранние годы, особый интерес «пожирателя книг» Гитлера занимала, помимо Фридриха Великого, Великая французская революция[408]. Изучая закономерности успеха какой-либо революции, он часто ссылался на пример Французской революции. Например, в «Майн кампф» он подкреплял свой тезис, согласно которому революции подготавливаются не столько письменными источниками, сколько силой великих ораторов, ссылкой на Французскую революцию: не следует думать, говорил Гитлер, что «Французская революция когда-либо совершилась бы благодаря философским теориям, если бы не нашла руководимую демагогами высшего класса армию подстрекателей, которые раздували страсти и так уже измученного народа, пока, наконец, не последовало то страшное извержение вулкана, которое заставило всю Европу оцепенеть от ужаса». В другом месте «Майн кампф» секретом успеха Французской революции он называет «демонстрацию новой великой идеи»[409].

В речи перед представителями германской прессы 10 ноября 1938 г. в Мюнхене он также привел Наполеона и Французскую революцию в доказательство силы пропаганды: Наполеон победил вовсе не только как стратег и гениальный полководец, «впереди него неслись Марсельеза, идеи Французской революции», так что Наполеон «частично пожал то, что раньше посеяла эта революция»[410]. Ту же мысль он развил спустя шесть лет перед офицерами и генералами: «Когда однажды французские революционные армии вышли на защиту своих революционных идеалов, которые своим галльским фразерством все-таки воодушевляли миллионы, то можно было увидеть, что старые, абсолютно вымуштрованные армейские формирования перед ними просто разваливались, частично потому, что впереди шла революционная идея и они начинали лопаться, частично потому, что она [революционная идея] обладала превосходством»[411]. В записи от 5 марта 1945 г. в своем дневнике Геббельс рассказывает, что во время разговора о реформе армии, которая в Германии была упущена, но предполагалась в послевоенное время, Гитлер сослался на то, что и реформа армии во Франции осуществлялась не во время Французской революции, а в ходе Наполеоновских войн[412].

Мы привели эти довольно разные ссылки Гитлера на Великую французскую революцию, поскольку они демонстрируют нечто общее: Гитлер, с одной стороны, пытается вывести из определенных событий Французской революции общие закономерности революции и перенести их на свою собственную революцию, а с другой стороны, он одновременно пытается оправдать определенные собственные взгляды, действия или также — как в последней цитате — отсутствие действий аналогиями и параллелями с Французской революцией.

Таким образом, он ставил свою собственную революцию в один ряд с Великой французской революцией. Однако его отношение к последней в принципе было двойственным. 6 июля 1920 г. он сказал, что Французская революция была — в противоположность Ноябрьской революции — «национальной и созидательной»[413]. Что, как следует из одной его речи 20 сентября 1920 г., Гитлер отвергал лозунги Французской революции (свобода, равенство, братство), излишне напоминать[414]. В речи 12 января 1921 г. он вновь привлек Французскую революцию в доказательство собственных взглядов и заговорил в этой связи о Людовике XIV и его «роскошной придворной жизни», которая «заложила основу для будущей революции, каковая дала корсиканцу Наполеону, опять-таки человеку из народа, возможность вновь завоевать для Франции былое значение в мире»[415]. Таким положительным высказываниям противостоят другие оценки. 18 января 1923 г. он интерпретировал Французскую революцию 1789 г. как попытку «еврея» «натравить частично уже разложившийся буржуазный слой арийского народа на им уже совершенно разложенное аристократическое сословие», чтобы позволить обеим силам в конечном итоге уничтожить друг друга в борьбе и затем установить собственное господство. Однако это еврею не удалось, потому что у него еще не было достаточно «умников, чтобы осуществлять господство над французским народом. Поэтому, полагает Гитлер, благодаря инсценированной евреем революции буржуазия стала в государстве фактором власти»[416].

Помимо таких откровенно путаных, пронизанных расовой идеологией оценок, встречаются, однако, и более дифференцированные высказывания; 12 сентября 1923 г. он заявил, например, что не только Французская революция 1870 г., но и революция 1789 г., хотя и были произведены людьми, «из которых не все имели в виду благо Франции», в результате увеличили ее благо — в полную противоположность мятежу ноября 1918 г.[417] В «Майн кампф» он также противопоставляет Ноябрьскую революцию Французской революции 1789 г.: в то время как первая «не породила ни одну голову некоторой величины», Французская революция выдвинула Робеспьера, Дантона и Марата. Капитулировать перед ними — это еще понятно, но не перед каким-то Шейдеманном, Эрцбергером или Эбертом[418].

В статье в «Иллюстрированном наблюдателе» 13 июля 1929 г. Гитлер использует 14 июля, день штурма Бастилии и национальный французский праздник, как повод провести сравнение между Великой французской революцией и Ноябрьской революцией. Ноябрьская революция была, по словам Гитлера, лишь «более или менее жалкой копией» Французской. Правда, штурм Бастилии был все же иным предприятием, чем «бунт дезертиров и уголовников» в 1918 г. Французская революция все-таки «выдвинула крупных личностей», даже если речь шла о «канальях, преступниках». Стоит только сравнить «фанатиков Конвента» («фанатик» у Гитлера не имел уничижительного значения, а был одной из высших похвал) со «сбродом» германского революционного правительства. «Прежде всего, — продолжает Гитлер, — Французская революция все-таки была, по крайней мере вовне, героическим предприятием» в отличие от германской революции. Из Французской революции и ее „отчаянных генералов“ все-таки вырос Наполеон. <…> Время и историческая эпоха, которые могут предъявить в качестве последнего представителя великого корсиканца — это все-таки нечто иное, чем период, получающий свое пластичное выражение в гениях спекуляции»[419].

Рядом с такими положительными высказываниями о Французской революции стоят опять-таки и отрицательные. Отрицательно он, естественно, оценивал начатую революцией эмансипацию евреев[420], из-за чего наступил период продолжительных внутренних беспорядков, при этом не были решены никакие полезные для народов задачи. Французская революция открыла «либеральную эпоху», которая не смогла дать «ни одному народу великую идею, действительно двигающую миром, зато породила тем более основательные тенденции распада»[421]. Как объяснял Гитлер в своей «Второй книге», буржуазный мир, правда, полагал, что может свергнуть феодальный, «в то время как на самом деле предоставил буржуазным торгашам, адвокатам и журналистам продолжать совершать его ошибки. У него никогда не было ни одной собственной идеи, зато было безмерно много самомнения и денег»[422].

Через шесть лет, в речи по вопросам культуры на имперском партсъезде 1934 г. Гитлер истолковывал Французскую революцию как начало новой эры. Она была первым «стихийным всплеском» того брожения, которое потрясло до глубочайших основ почти тысячелетний мир идей и общественного порядка. Эту открытую Французской революцией эру Гитлер оценивал ни однозначно негативно, ни исключительно позитивно. Чувствуется восхищение, когда он говорит о «бурном нетерпении», с которым человек пытается с начала этой эры открыть тайны мира и своего собственного бытия: «Были освоены континенты. Началось продвижение человека на вершины, в широты и глубины. В ледяные поля Арктики и в зоны тропических пустынь и лесов, через все моря, к вершинам вечных горных великанов стремятся его исследовательский порыв, его любопытство и его жадность!» Гитлер говорит о «внезапно, как бы волшебной силой, развернутой гениальности», выражающейся в изобретениях и открытиях, с восхищением говорит о появляющейся новой «великой державе физики и техники», а также химии. Мир предположительных знаний и предрассудков рассыпался, уступив место новым взглядам, патриархальный общественный порядок «разорван до самых глубин» и т. д. Кроме восхищения, слышного в этих словах, он видит и «всемирную идею либеральной эпохи», но как предшественницу марксистского социализма, он говорит о грандиозной и зловещей игре, разворачивающейся на наших глазах. Национал-социалистическая революция завершает эту эпоху «хаотического смятения»[423].

На Имперском партийном съезде двумя годами позднее Гитлер в речи по вопросам культуры вновь останавливается на Французской революции и начатой ею эпохе. Часто довольно цветистые и патетические слова Гитлера отражают его противоречивое — с одной стороны, восхищенное, а с другой стороны, негативное — отношение к событию Французской революции и открытой ею эпохе. С одной стороны, он говорит об «ужасных явлениях Французской революции» — с другой, однако, — о «гениальном боге войны», поднимающемся из ее хаоса и свергающем европейский мир, уже внутренне разложенный опережающей идеей. «И с короткими временными промежутками рушатся всё новые династии, всё новые государства превращают свою изжившую [sic!] себя авторитарную форму в мнимые современные демократии»[424]. В этой речи обнаруживается и мысль, что просвещенный абсолютизм Фридриха Великого и Иосифа II воспрепятствовал подобному развитию в Пруссии или в Австрии. Предчувствуя грозящее потрясение, они, как монархи, сделали практические выводы и тем самым отняли у грядущих революционных событий в своих государствах целый ряд «якобы оправдывающих их внутренних предпосылок, силе инфекции французских революционных идей был заранее поставлен заслон!»[425] Эту мысль Гитлер повторил через пять лет в своих застольных монологах: «Если Германия избежала Французской революции, то только потому, что здесь были Фридрих Великий и Иосиф II»[426].

Сам Гитлер, всю жизнь восхищавшийся Фридрихом Великим, видел себя, подобно ему, просвещенным правителем, которому в XX в. выпала задача пошаговым преодолением унаследованного общественного порядка отнять у большевистской революции ее предпосылку. Однако это должно было произойти в результате революции, идеи которой обладают такой мощной, все опрокидывающей силой, что, как он однажды сказал Вагенеру, «Французская революция» по сравнению с этим «кажется детской игрой»[427]. В 1932 г. он грозил «находящимся у власти», что, если они будут обращаться с народом, как перед Французской революцией, они могут быть уверены, что вызовут такую революцию, которая «возможно, будет еще мощнее, чем Французская революция»[428].

Подводя итоги сказанному до сих пор, можно констатировать, что по-прежнему распространенная точка зрения, согласно которой национал-социалисты видели себя «сильным контрударом против Французской революции»[429], действительно верна, но описывает лишь одну сторону их отношения к этому эпохальному событию. Часто цитируемое высказывание Геббельса о том, что с захватом власти «1789 год вычеркивается из истории»[430], не следует — во всяком случае, что касается Гитлера — интерпретировать таким образом, что национал-социалисты рассматривали свою революцию просто как антитезу Французской революции. Гитлер, конечно, понимал свою революцию как отрицание начатой в 1789 г. «всемирной идеи либерального века», но, с другой стороны, он видел себя самого в традиции открытой Французской революцией эпохи модерна, технических изобретений, разрушения традиционных и религиозных картин и связей мира. Как мы покажем в главе V.3, он сам отрицал идеи французского Просвещения не целиком, а рассматривал их и как начало оцениваемого им позитивно расчета с суеверием, иррационализмом и религией.

Не считая этой вполне амбивалентной оценки эпохи, открытой Французской революцией, революция как таковая представляла для Гитлера образец, к которому он неоднократно обращался и на котором он пытался учиться.

б. Провозглашение Третьей республики в сентябре 1870 г.

Однозначно позитивно Гитлер оценивал провозглашение республики во Франции в сентябре 1870 г. Как известно, 1 сентября 1870 г. армия Мак-Магона капитулировала после битвы под Седаном; Наполеон III был взят в плен, и по инициативе республиканцев Фавра и Гамбетты три дня спустя последовали провозглашение Третьей республики и образование правительства национальной обороны. Благодаря этому действию, писал Гитлер в статье 20 февраля 1921 г., должна была быть восстановлена честь французской нации, и она была восстановлена: «Французам было достаточно свергнуть императорское правление, поскольку оно представлялось им слишком слабым. Но на его место они поместили революционную, заряженную национальным восторгом, энергию республики»[431]. Эта революция, говорил Гитлер в сентябре 1923 г., явно увеличила благосостояние Франции, поскольку революцию совершили, «чтобы спасти падающий триколор». Воля к защите государства создала французскую республику. Поэтому она была не символом бесчестья, а символом «по меньшей мере честной воли к сохранению государства. Французская национальная честь была восстановлена республикой»[432]. Как мы видели в первой главе, Гитлер считал революцию в Германии в ноябре 1918 г. принципиально вполне возможной и оправданной, а в качестве модели такой революции, не связанной с «обезоруживанием нации», он неоднократно приводил провозглашение республики во Франции в сентябре 1870 г.[433]

В речи 8 декабря 1928 г. Гитлер сравнил военный крах 1870 г. во Франции и 1918 г. в Германии. Лозунг во Франции тогда гласил: «Империя умерла, да здравствует республика», что, однако, означало, одновременно: «Слабеющее сопротивление умерло, должно начаться мощное сопротивление». Таким образом, репутация Франции в мире вряд ли пострадала[434]. В статье в «Иллюстрированном наблюдателе» 6 июля 1929 г. Гитлер снова сравнил провозглашение республики во Франции в 1870 г. и провозглашение Ноябрьской республики. Правда, и во Франции это изменение формы государства сначала было предпринято «парижским сбродом под руководством журналистов и адвокатов», и здесь во главе народа стали евреи, «но тем не менее спустя несколько месяцев французская республика укрепилась как форма государства». Судьба от этого, правда, не изменилась, но была, по крайней мере, предпринята серьезная попытка. «Революция 1870 года дала новое оружие в руки французского народа, революция 1918 года разбила оружие немецкого народа. <…> Французская республика поэтому укоренилась в сердцах многих — и не худших — французов. Свой триколор они спасли из большой войны, если и не победоносно, то и не обесчещенным»[435].

В ответе на речь социал-демократа Велса, направленную против закона о предоставлении чрезвычайных полномочий 23 марта 1933 г., Гитлер прямо сослался на модель Французской революции 1870 г. Было бы возможно, сказал Гитлер, придать германской революции тот же размах и то же направление, какое Франция когда-то придала своему подъему в 1870 г. «По вашему усмотрению можно было бы превратить германское восстание в истинно национальное, и тогда у вас было бы право, если бы знамя новой республики вернулось не победоносным, по крайней мере заявить: мы сделали все, чтобы предотвратить эту катастрофу последним призывом к силе немецкого народа»[436].

в. Революция 1848 г. в Германии

О германской революции 1848 г. Гитлер высказывался редко, но всегда положительно. В статье 10 ноября 1928 г. в «Иллюстрированном наблюдателе» он упрекнул «людей ноября» в том, что они взяли в свои грязные руки черно-красно-золотой флаг «порядочных мартовских революционеров. Патриоты 48-го года верили, что однажды смогут под этим знаменем покончить с временем жалкого германского бессилия, в то время как для новогерманских революцеров оно служит символом разоружения германской чести и германской силы»[437]. В другой статье в «Иллюстрированном наблюдателе» (январь 1929 г.) Гитлер оценивает мартовских революционеров (по меньшей мере часть их) как «честных патриотов», при необходимости готовых выйти за их великогерманский идеал на баррикады. Это были «упрямые, но в основном опять-таки ценные люди, которые, сначала, преодолев узость своего партийного круга, смогли оказать ценные услуги и проделать ценную работу. При этом люди эти не терпят ущерба от того, что и тут заправилами были евреи»[438].

После того как Гитлер, присоединив Австрию в марте 1938 г., основал «Великогерманский рейх», он, выступая в Императорском зале Ремера во Франкфурте, включил себя прямо в традицию революции 48 г. Он счастлив иметь право войти сегодня в этот город «человеком, который воплотил то страстное стремление, которое когда-то нашло здесь свое глубочайшее выражение. Дело, за которое 90 лет назад [т. е. в марте 1848 г. — Р. Ц.] боролись и проливали кровь наши предки, сегодня может рассматриваться как завершенное»[439]. Когда, например, в речи памяти Гинденбурга 6 августа 1934 г. Гитлер говорил о «сумбурной революции» 1848 г.[440], то с этим не была связана общая негативная оценка. При спуске на воду «Бисмарка» в феврале 1939 г. Гитлер сказал, что это была движимая революционными настроениями, „идеалистичная по целям”, но по „методам”, однако, „сумбурная эпоха“»[441].

В дневниковой записи от 6 февраля 1940 г. Геббельс рассказывает о беседе с Гитлером, в которой тот очень благосклонно судил о революции 1848 г.: «Демократы 48-го были великогерманскими идеалистами. Не сравнить с ноябрьскими демократами. Все ненавидели династии и Австрию, поскольку она разрушала империю. Надо осознавать эту линию, чтобы прийти к справедливому суждению»[442]. Мы можем, следовательно, констатировать, что немногочисленные высказывания Гитлера о революции 1848 г., в принципе, свидетельствуют об однозначно позитивной оценке этого события.

г. Евреи как предводители революций и «отрицательный пример» для Гитлера

Уже при описании отношения Гитлера к Ноябрьской революции, а также при изучении его взгляда на Французскую революцию 1789 г., революцию 1848 г. в Германии, а также восхищавшее его как образец провозглашение Третьей республики во Франции мы видели, что он предполагал наличие за этими событиями «евреев» как заправил. В параграфе VII.3.г мы покажем, что он и большевистскую революцию сначала считал махинацией еврея, хотя позднее пришел к выводу, что при Сталине она утратила свой первоначальный («еврейский») характер.

Все эти революции, хотя они, по мнению Гитлера, развязывались «евреем», были для него одновременно образцом и ориентиром. Революции — это было одним из основных убеждений Гитлера[443] — всегда возглавляются и организуются «историческими меньшинствами». Таким «историческим меньшинством» для него были евреи, т. е. они были революционерами в чистом виде. Поэтому он одновременно их боялся и ими восхищался — позиция, которая была определяющей и для его отношения к марксизму/ коммунизму[444]. В беседе с венгерским премьером Стояи, которого он хотел убедить в необходимости «решения еврейского вопроса», Гитлер утверждал даже 7 июня 1944 г., «что без евреев не было бы революций», ибо «когда во времена кризисов еврей отсутствует, то нет и катализатора для революции»[445].

С другой стороны, Гитлер считал себя самого революционером и поэтому постоянно пытался извлечь уроки из революций, называемых им «еврейскими». Йохен Тис выдвинул идею, согласно которой Гитлер приписывал своему противнику, еврею, собственную цель, а именно завоевание мирового господства[446]. С этой точки зрения для Гитлера евреи были «отрицательным образцом», но не только из-за их цели и их способности установить мировое господство, но и прежде всего потому, что они представляли целеустремленное историческое меньшинство и, следовательно, были в состоянии эффективно возглавлять и организовывать революции. Гитлер восхищался евреями и по той же причине их боялся. Поэтому он пытался, с одной стороны, учиться у них, а с другой стороны, именно из-за их особой опасности он должен был бороться с ними, используя самые жестокие методы и с крайней последовательностью.

а. С 1919 г. до гитлеровского путча в 1923 г.

Уже на очень ранней стадии его политической деятельности Гитлер подчеркивал революционные претензии его партии и полемизировал со сторонниками лозунга «спокойствия и порядка». «Наша партия, — говорил Гитлер в речи в октябре 1920 г., — должна иметь революционный характер, ибо состояние „спокойствия и порядка“ означает только сохранение нынешнего свинарника»[447]. Быть германским и национальным, подчеркивал он, обращаясь к другим национальным группам, означает сегодня не «мечтать, а быть революционным»[448]. «Освобождение Германии, — заявил он 29 июля 1921 г. на одном из собраний НСДАП, — может прийти только от немцев, не от парламента, а через революцию»[449]. В заметках к речи 26 августа 1921 г. он противопоставлял «революционное движение» «парламентской партии» и требовал «революционную программу», которая должна не сковывать, а высвобождать силы[450].

В ранние годы своей политической деятельности Гитлер решительно выступал против участия в выборах, так как боялся, что партия скомпрометирует себя участием в парламентской системе и потеряет характер революционного движения. В опубликованной в июле 1922 г. статье он выдвигает такой аргумент: опыт учит, «что тот, кто подвергает себя опасности, от нее и гибнет». Не все нынешние политики вошли в парламент «преступниками», многие из них сначала были идеалистами, «так же… как мы сейчас, но парламентское болото и трясина постепенно задушили их лучшее Я и сделали их тем, чем они являются сегодня»[451].

В июле 1921 г. Гитлер демонстративно вышел из НСДАП. В заявлении о выходе он, помимо прочего, привел аргумент, что НСДАП была основана как революционное движение и поэтому должна отбросить всякую парламентскую тактику[452]. «В парламенты мы не хотим, — заявил Гитлер в речи в феврале 1922 г., — кто отправляется в трясину, в ней и погибнет»[453].

В вышеупомянутой статье по вопросу участия в выборах Гитлер объясняет: речь идет не о том, чтобы улучшить или реформировать ситуацию и «предотвратить парламентское обнищание». Напротив, единственной целью должно быть сознательное количественное и качественное увеличение ущерба, пока у народа наконец не раскроются глаза «и гнилой дом не рухнет. Мы не улучшатели, а революционные реформаторы»[454].

Обращаясь к СА, Гитлер в июле 1922 г. назвал задачей движения «однажды революционно перестроить Германию до основания»[455]. На неоднократно выдвигаемый ему слева упрек в том, что он реакционер, Гитлер отвечал, что национал-социалисты стремятся к революции[456]; в другом месте он говорил о «немецкой германской революции»[457]. В речи 15 января 1923 г. Гитлер заявил, что национал-социалисты готовят «намного большую революцию, чем революция 1918 года»[458]. «Германскую революцию» он понимал как «первый шаг к созданию государства на определенном мировоззрении»[459]. В месяцы, предшествовавшие ноябрьскому путчу 1923 г., который Гитлер рассматривал как попытку «национальной революции», он придерживался революционной позиции НСДАП: «Германии нужна революция, а не реформа», — сказал он в интервью нью-йоркской газете «Мир» [ «The World»][460]. Кара он не считал способным играть роль революционера. Он не личность, а лишь честный чиновник, у которого отсутствует политический инстинкт: «Такой не может ничего добиться, только революционер, как Сулла или Иван Грозный». А вообще-то история всех революций учит, «что они никогда не удаются человеку старой системы, только революционеру»[461].

На одном из собраний СА в середине октября 1923 г. Гитлер объявил, что «революционная волна» сметет все, что годами душит Германию[462], а на следующий день он говорил о «германской революции, которая перестроит тело и душу нашего народа»[463].

Свою попытку путча 8 ноября 1923 г. он понимал как попытку национальной революции. Войдя «маршем» в Бюргербройкеллер в Мюнхене, он воскликнул: «Сообщаю присутствующим, что национальная революция вспыхнула по всей Германии»[464]. До неудачи этого путча Гитлер представлял себе революцию скорее как насильственный акт, даже если стремился к тому, чтобы не противоречить «главным господам» и «фактическим властям», т. е. представителям государственного авторитета в Баварии — рейхсверу и полиции[465].

б. О проблеме совместимости революционных претензий и тактики легальности

После провала путча Гитлер внес изменение в свою революционную стратегию и тактику. Оглядываясь назад, он объяснил, что во время заключения пришел к следующему убеждению: «Насилием больше ничего не добиться. Государство уже слишком укрепилось, у него есть оружие!»[466] Однако, по словам Гитлера, многие его сторонники не поняли этот вывод и вытекающую из него модификацию тактики[467]. В «Майн кампф» Гитлер объяснил, что борьба «легальными» средствами будет вестись столько времени, сколько ими будет пользоваться подлежащая свержению власть, «но не побоимся и нелегальных, если и угнетатель их применит». Вопрос легальности, по его мнению, играет подчиненную роль, если государство больше не выполняет свою задачу. Эти формулировки заставляют усомниться в том, что Гитлер еще в тюрьме однозначно принял решение в пользу тактики легальности. Против этого говорит и тот факт, что в «Майн кампф» он назвал участие в парламентаризме одной из основных ошибок «Пангерманского движения» вокруг Шёнерера. «Вход в парламент отнял у него мощный порыв и обременил всеми слабостями, свойственными этому институту». Гитлер отвергал и аргументы, выдвигаемые сторонниками участия в парламентских выборах, о том, что парламент надо «разложить изнутри» или использовать его как форум для просвещения широчайших народных масс. Говорить перед таким «форумом» означает не что иное, как «метать бисер перед известными животными». Успех здесь может быть только нулевым. Как только «Пангерманское движение» отдало душу парламенту, оно получило «парламентариев» вместо вождей и борцов. Но тем самым оно снизилось до уровня обыкновенной ординарной политической партии. Если эти формулировки указывают на то, что Гитлер по-прежнему скептически относился к участию в парламентских выборах, то другое место в «Майн кампф» демонстрирует, что он не хотел исключать такое участие в принципе. Движение, пишет Гитлер, является антипарламентским, и его участие в парламентском институте может иметь смысл только как «деятельность по его разрушению, по устранению учреждения, в котором мы должны видеть одно из тяжелейших явлений упадка человечества»[468].

Если после тюремного заключения Гитлер решился на участие в парламентских выборах, то это никоим образом не означало изменения его отношения к парламентской демократии или отказ от его революционных претензий. Как он заявил в речи 6 марта 1929 г., национал-социалисты будут «легальным путем ковать то легальное оружие, которое предназначено для того, чтобы довести до конца победу движения, и мы будем видеть победу движения только в том, что мы уберем и искореним разрушителей нашего народа». Своей целью он назвал также «непарламентскую, германскую народную диктатуру», которая «разумеется, совершенно легально устранит демократию». Существенно то, что другое правление устанавливается легальными средствами. Когда это правление будет установлено, «да защитит ее господь от этой легальности»[469].

Несмотря на участие в парламентских выборах, Гитлер не верил в их значение и в то, что судьба нации решается единственно и только лишь в день выборов. «Если мы, национал-социалисты, тем не менее вступаем на этот путь, то только потому, что сегодня, к сожалению, не можем идти другим путем, чтобы не подпасть под жесточайший государственный террор»[470]. Гитлер неоднократно подчеркивал, что национал-социалисты являются парламентской партией не из принципа, а «по принуждению, от безвыходности, и это принуждение называется конституция». Конституция, по его словам, действительно вынуждает национал-социалистов использовать это средство, но не вынуждает преследовать определенную цель, а предписывает лишь путь, метод[471].

Хотя тактика легальности в конце концов оказалась правильной, в ней таилась опасность, что в революционные претензии Гитлера больше не будут верить. То, что Гитлер в своих ежегодных речах-воспоминаниях 8 ноября возлагал на свой неудачный путч ответственность за то, что он и дальше мог соединять принцип легальности с революционными претензиями, было, вероятно, чем-то большим, чем высказываемое задним числом оправдание путча. 8 ноября 1933 г. он, например, заявил: «Этот вечер и этот день [8 ноября 1923 г.], они сделали для нас возможным бороться легально в течение десяти лет. Ибо не обманывайтесь: если бы мы тогда не стали действовать, я никогда не смог бы основать революционное движение, сформировать и сохранить его и при этом все-таки оставаться легальным. Мне бы по праву сказали: ты говоришь, как другие, а действовать будешь так же мало, как другие. Но этот день, это решение позволили мне, несмотря на все сопротивление, продержаться девять лет»[472].

Через два года Гитлер заявил в речи в память об этом событии: «Когда пролилась эта кровь [8 ноября 1923 г. — Р. Ц.], закончился первый акт германской драмы. Ничего больше сделать было нельзя. Потому что теперь легальное насилие стояло с оружием перед национальным освободительным движением. И теперь должно было прийти осознание, что этим путем в Германии больше идти нельзя. Время прошло. И вот вторая бесконечная заслуга павших. Девять лет я должен был легально бороться за власть в Германии. До меня это пытались многие другие. Но поскольку они проповедовали легальность, в свое движение они смогли заполучить только слабаков, только трусливых. Революционные, активные люди стояли вне их рядов. Если бы я в ноябре 1923 года не попробовал эту революцию, то не мог бы девять лет говорить: с этого момента боремся только легально. Или я бы заполучил только половинчатых». Когда его противники внутри партии выступали и критиковали его курс легальности, Гитлер мог им ответить: «Господа! Чего вы хотите, вы хотите учить меня, как бороться? Где вы были, когда мы ударили? Мне не нужны ваши поучения о революции или легальности. Все это я уже однажды сделал. У вас не оказалось мужества. Так что теперь помалкивайте!»[473]

Что ссылка на насильственную революционную попытку ноября 1923 г. действительно играла важную роль в спорах с противниками внутри партии, становится ясно из письма Грегора Штрассера от 7 августа 1930 г., в котором он отчетливо высказал свое отрицательное отношение к критике со стороны своего брата Отто. Между последним и Гитлером незадолго до этого произошел окончательный разрыв, причем свою роль сыграл и спор по вопросу о «легальной» революции. «Адольф Гитлер и его сотрудники, — пишет Грегор Штрассер, — никогда не скрывали, что хотят одного, а именно власти в государстве, причем целиком и полностью, чтобы потом реализовать то, что они уже описали и провозгласили в 1919 г. Никогда не отстаивалась точка зрения, что захват власти может быть достигнут только одним путем, а именно революцией снизу, хотя в соответствующее и подходящее время и такая попытка была предпринята с риском для жизни 9 ноября 1923 г., притом что ни один из находящихся сегодня в „революционном“ лагере не участвовал и даже не был членом партии»[474].

Из этой аргументации Г. Штрассера, как и Гитлера, становится ясным значение 9 ноября 1923 г. во внутрипартийных спорах. Гитлер всегда мог сослаться на то, что он вполне в состоянии действовать как революционер, если понадобится и с использованием насильственных средств. Но, хотя Гитлер восемь лет придерживался провозглашенного им курса легальности, не только у многих его сторонников, особенно в СА и среди левых нацистов[475], но и у него самого иногда возникали сомнения в том, что этот путь действительно приведет к успеху.

Экскурс: подумывал ли Гитлер в августе 1932 г. о насильственной революции?

В августе 1932 г. возникла взрывоопасная ситуация, скрытые причины и взаимосвязи которой до сих пор в значительной степени остаются неясными. Это было после выборов 31 июля 1932 г., на которых НСДАП с большим отрывом стала сильнейшей партией, и как ее членам и сторонникам, так и ее вождям казалось, что до превращения успеха в давно желанную политическую власть рукой подать. Геббельс пишет в дневнике на следующий день после выборов: «Теперь нам нужно во власть и искоренять марксизм. Так или так! Что-то должно случиться. Время оппозиции закончилось. Теперь дела! Гитлер того же мнения. Теперь события должны проясниться, а потом надо принимать решения. К абсолютному большинству мы так не придем. Значит, пойти иным путем. Мы стоим перед тяжелыми решениями»[476].

2 августа происходит его разговор с «фюрером»: «Гитлер думает. Перед тяжелыми решениями. Легально? С Центром? Блевать хочется! Пресса разгадывает загадки. Всё ерунда! Мы думаем, но не приходим ни к какому результату». 6 августа Геббельс записывает: «Волна террора нарастает. За этим обычно следуют убийства из мести или в драке. Что-то должно случиться. А именно что-то окончательное. О половинчатых решениях не может быть и речи. Новые люди, новые идеи, новый курс. И потом решительно стряхнуть реакцию. Это главное». Геббельс возлагает все надежды на непосредственно предстоящий захват власти: «Если рейхстаг отклонит закон о предоставлении чрезвычайных полномочий [который, стало быть, планировался уже тогда. — Р. Ц.], отправим его по домам. Гинденбург умрет уже при новом кабинете. Мы никогда больше не отдадим власть, нас придется выносить трупами. Это будет окончательное решение. Это будет стоить крови, но она проясняет и очищает. У врат власти. Сохранять нервы. Не уступать. Быть мужественными. Великий час настал»[477].

Тем временем по Берлину поползли слухи о запланированном путче национал-социалистов: с вечера 8 августа на Вильгельмштрассе полиция несет караульную службу, вооруженная карабинами[478]. Геббельс пишет в дневнике о «глупостях» СА и планах главы берлинских СА графа Хельдорфа, которым надо воспрепятствовать, записывает, однако, двумя днями позднее: «СА стягиваются вокруг Берлина. Это очень нервирует господ. Вот в чем смысл учений. Они уступят. <…> Стянуть СА. Это поднимает настроение»[479]. Очевидно, национал-социалисты намеревались угрозой путча СА вынудить «легальную» передачу власти Гитлеру. В ответ Шлейхер вызывает к себе вождя берлинских СА и заявляет ему, что, если безобразия не прекратятся, рейхсвер будет стрелять[480]. Гитлер возвращается из Оберзальцберга в Берлин, он хочет поговорить с президентом Германии и потребовать всю власть. Накануне беседы, как мы знаем из мемуаров барона Э. фон Аретина, ситуация драматически обостряется. Баварскому премьеру Хельду звонят из Берлина: Гитлер якобы стянул вокруг Берлина 60 000 штурмовиков, чтобы ночью войти в Берлин и вынудить Гинденбурга сделать его рейхсканцлером. Если Гинденбург откажется, то он должен быть арестован, и, по образцу мюнхенского Бюргерброй в 1923 г., должна быть провозглашена «национальная революция»[481]. В провинции Бранденбург тоже готовятся к «маршу на Берлин»: в районе Хоэнлюхен СА обзаводится пулеметами. Под Нойруппином она пытается реквизировать грузовики и оружие[482]. 13 августа происходит разговор между Гинденбургом и Гитлером. Гитлер требует всю власть и ссылается при этом на итальянский пример: король так же не только предложил Муссолини после его марша на Рим пост вице-канцлера, но и передал ему всю власть. Ее он теперь требует и для себя. Гинденбург, однако, отказывается в такой форме, которую Гитлер должен ощущать как унижение. По данным «кайзерховского» дневника Геббельса, после провала беседы с Гинденбургом Гитлер обращается к СА. Геббельс записывает: «Для них это тяжелее всего. Кто знает, удастся ли сдержать их формирования»[483]. В оригинале дневника Геббельс пишет 15 августа: «Берлинские события и здесь потрясли всех. Я говорил со многими членами партии. Большая безнадежность. СА питали слишком большую надежду. Ошибка»[484].

Фактом является, очевидно, что в дни вокруг 13 августа СА были мобилизованы. Однако действительно ли это служило тому, чтобы оказать давление на Гинденбурга? Существовали намерения устроить путч только среди штурмовиков или такая возможность взвешивалась и Гитлером, и Геббельсом? Различные намеки говорят в пользу предположения, что в этот момент сам Гитлер взвешивал возможность отхода от легального курса. Герман Раушнинг рассказывает о беседе с Гитлером в августе 1932 г.: «Все мысли Гитлера боролись тогда с соблазном вырваться из проложенной им самим колеи легального прихода к власти и захватить власть с помощью кровавой революции. Его самые близкие сотрудники атаковали его призывами отбросить сдержанность и начать революционную борьбу. Он сам разрывался между собственным революционным темпераментом, требовавшим от него страстных действий, и своей политической хитростью, которая советовала идти надежным путем политической комбинации, а уж потом „отомстить“. Нет вопроса, что в связи с осенними выборами 32-го [? — Р. Ц.] открытая вспышка национал-социалистической революции была близка. То и дело в разговоре появлялась тогда мысль: „дорогу коричневым батальонам“. Гитлер рисовал себе и своему окружению шансы внезапного захвата ключевых пунктов государственной и экономической власти. С особым интересом он рассматривал возможность кровавого подавления марксистского сопротивления на улицах. Насколько глубоко были проработаны планы государственного переворота, показали летние события. Это не были спецоперации местных партийных вождей. Нити тянулись к самому Гитлеру». «Борьба в качестве нелегальной партии интересовала Гитлера, это его даже возбуждало, поскольку от нелегальности он ожидал новых стимулов»[485].

Данные Раушнинга, согласно которым Гитлер в августе 1932 г. считался с возможностью уйти в подполье и перевести партийное руководство за границу[486] и поэтому осведомлялся у него относительно перемещения партийного руководства в Данциг, до сих пор воспринимались скептически, тем более что высказывались принципиальные сомнения относительно качества такого источника, как «Беседы с Гитлером» Раушнинга. Эти сомнения опираются прежде всего на то, что Раушнинг — это результат исследований Фрица Тобиаса — никогда не говорил с Гитлером один на один. Верно, однако, что Гитлер, Раушнинг и гауляйтер Данцига Форстер 1 августа 1932 г. встречались для беседы в Оберзальцберге[487]. Но это не означает, что сомнения, высказываемые по поводу рассказов Раушнинга о беседах, не распространяются на беседу 1 августа. На самом деле процитированные выше данные Раушнинга с тех пор нашли подтверждение в воспоминаниях Отто Вагенера[488].

Интервью Гитлера для Рейнско-Вестфальской газеты 16 февраля 1932 г., т. е. спустя три дня после неудачной беседы с Гинденбургом, также может служить признаком того, что Гитлер в этот момент взвешивал отказ от принципа легальности, даже хотя взрывоопасный характер ситуации был пока смягчен тем, что СА отправили в двухнедельный отпуск. В интервью Гитлер откровенно угрожал: «Есть право на самооборону, которое мы не позволим долго забалтывать глупыми фразами о „спокойствии и порядке“. Национал-социалистическое движение боролось легально до последнего предела, но резня скоро закончится, либо я сам буду вынужден приказать членам партии воспользоваться правом на самооборону, которое действительно молниеносно устранит красные чекистские методы».

На вопрос, как он себе представляет дальнейший путь своей партии, Гитлер ответил: «Партия борется за власть. Ее путь определяется методами борьбы противников»[489]. Что следовало под этим понимать, становится ясно из записи в дневнике Геббельса от 28 августа 1932 г.: «Мы должны прийти к власти. Если противная сторона нарушает конституцию, тогда и для нас заканчивается принуждение к законности; тогда начинаются налоговая забастовка, саботаж, восстание. Вопрос их падения решится тогда за несколько часов»[490].

Сам Гитлер признается в записанных Пиккером застольных беседах, что ему приходилось справляться с ситуациями, «которые подталкивали его к мысли о государственном перевороте». Но он «вновь и вновь заставлял себя» не делать так, поскольку слишком велика была опасность, что использование власти, которая у него была, приведет к крушению именно эту власть, то есть когда-нибудь могло побудить к государственному перевороту против него. Можно усомниться в том, что это было решающей причиной для продолжения тактики легальности. В большей степени решающим был, вероятно, другой мотив, который Гитлер также называет. Он хотел избежать возможного конфликта с рейхсвером, поскольку он ему рано или поздно «сверхсрочно понадобится. <…> При этих размышлениях, по его словам, особую роль играло отношение вермахта к его канцлерству, так как в случае нелегитимного взятия власти вермахт мог оказаться довольно опасным как зародыш государственных переворотов по типу путча Рема; с другой стороны, в случае легитимного прихода к власти его можно было бы удерживать в пределах чисто военных задач, пока в результате введения всеобщей воинской обязанности народ как целое, а с ним и национал-социалистический дух, вольются в него и с неудержимо нарастающей силой покроют все оппозиционно настроенные в отношении национал-социалистического движения элементы, особенно в офицерском корпусе»[491].

в. Изображение Гитлером нацистской революции: один из крупнейших переворотов в истории, но в умеренной и дисциплинированной форме

Оглядка на рейхсвер наверняка была одним из мотивом для гитлеровской стратегии «легальной революции», но не единственным. По меньшей мере столь же важным было его понимание психологии немецких масс. В связи с политическим и экономическим провалом Веймарской республики широкие круги населения действительно стремились к основательному, даже революционному, преобразованию условий; с другой стороны, немецкая государственническая и авторитарная традиция столь глубоко укоренилась, что большинство людей внутренне отвергало насильственную и кровавую революцию.

Вагенеру Гитлер говорил о пути к социализму «без переворота, без разрушения самого ценного добра, без уничтожения невосполнимых человеческих жизней и без отбрасывания на более низкий уровень цивилизации и культуры, а также жизненного уровня и жизни вообще». Когда Гитлер говорил Вагенеру, что нужно обратить немецкий народ к социализму «без разрушения имущества и ценностей, без уничтожения культуры, морали и этики, которые отличают нас, европейцев, от азиатов и других рас»[492], в этом отражался типичный для немецкой традиции страх перед слишком радикальными, неупорядоченными и хаотичными революционными изменениями. Поэтому одним из важнейших мотивов в речах Гитлера после захвата власти было подчеркивание дисциплинированного, бескровного и упорядоченного течения нацистской революции, которая — хотя и умеренная по форме — была одновременно одной из самых мощных революций в истории человечества.

Уже в день захвата власти Гитлер сказал Гансу Франку, что во всем рейхе не было ни одного инцидента: «Это была самая бескровная революция в мировой истории»[493]. В речи, посвященной обоснованию закона о предоставлении чрезвычайных полномочий 23 марта 1933 г., он заявил, что «вряд ли хоть одна революция таких больших масштабов проходила так дисциплинированно и бескровно, как это восстание немецкого народа в эти недели»[494]. В призыве к бойкоту еврейских магазинов 28 марта 1933 г. Гитлер говорил о «беспримерной дисциплине и спокойствии, с которыми осуществлялся этот акт переворота», и противопоставлял эту «самодисциплину национального восстания» в Германии большевистской революции, «жертвами которой стали более трех миллионов человек убитыми»[495]. В речи 22 апреля 1933 г. Гитлер, требуя продолжения нацистской революции, подчеркнул, что удалось удержать национальную революцию, несмотря на столь глубокое влияние на все области жизни и в противоположность прежним революциям, «дисциплинированно в руках целеустремленного руководства». Причина этого заключается в том факте, что прежние революции проводились недисциплинированными кучами людей и бесцельно, чтобы в конце концов обратиться в свою противоположность, в то время как германская революция характеризуется «уникальным эластичным сочетанием чрезвычайно импульсивного народного движения и продуманного руководства со стороны вождей»[496].

На имперском партийном съезде 1933 г. Гитлер заявил, что «один из величайших переворотов» произошел почти без кровопролития: «Благодаря блестящей организации движения, которое было движущей силой этой революции, ни в один момент этого исторического переворота инструмент руководства не выпал из рук». За исключением фашистской революции в Италии, ни одно историческое действо подобного рода нельзя сравнить по «внутренней дисциплине и порядку» с национал-социалистическим восстанием[497]. Часто Гитлер сравнивал «аккуратную» и «дисциплинированную» форму нацистской революции с другими, «кровавыми», революциями в истории. Так, 14 октября 1933 г. в речи по радио он сказал, что германская революция не перерезала, как французская или русская, «гекатомбы людей», не уничтожала, как восстание коммунаров в Париже или революция Советов в Баварии или Венгрии, архитектурные памятники и произведения искусства; напротив, во время германской революции «не была разбита ни одна витрина, не был разграблен ни один магазин и не был поврежден ни один дом. Теперь Гитлер оперировал даже понятием «спокойствие и порядок», которое он в «период борьбы» так резко отвергал[498]. Когда еще, спросил он в речи 24 октября 1933 г., какая-либо революция прошла так без ужасов, как национал-социалистическая? В дни, «когда у нас была революция», в Германии было больше порядка, чем во многих других странах, где не было революции. Намекая на Французскую революцию, он сказал, что в Германии, во всяком случае, не установили гильотину и не создали Вандею[499].

Гитлер часто сопоставлял эту «умеренную форму «нацистской революции с размахом совершившихся перемен. С одной стороны, он говорил о германском восстании как «исторической революции» и «мощном предприятии», с другой — подчеркивал, «что этот огромный переворот смог состояться в нашем народе, во-первых, в прямо-таки молниеносном темпе, а во-вторых, почти без кровопролития». Такова судьба «подавляющего большинства всех революций» — в спешке штурма терять твердую почву под ногами и «в конце концов где-то разбиваться о жесткие факты». Причины, по которым в Германии удалось «так образцово провести национальное восстание… как это, за исключением фашистской революции в Италии, вряд ли когда-либо имело место», заключаются в том факте, что поднял знамя мятежа и поднес фитиль к существующему государству не загнанный в отчаяние, а в остальном дезорганизованный, народ, а блестяще организованное движение с дисциплинированными за долгие годы сторонниками. Заслугой партии и СА является то, что германская революция была проведена «почти без кровопролития и с беспримерной верностью программе»[500].

17 февраля 1934 г. Гитлер с гордостью указал в одном интервью на то, что нацистская революция обошлась всего в 27 убитых и 150 раненых, не был разрушен ни один дом и не была разграблена ни одна лавка[501]. Ни одна революция в мировой истории, сказал Гитлер 19 марта 1934 г., не прошла и не управлялась с «большей осторожностью и умом, чем национал-социа-листическая»[502]. Двумя днями позже он заявил, что благодаря дисциплине национал-социалистических бойцов удалось «провести один из величайших переворотов в мировой истории планомерно и упорядоченно»[503].

Уже после кровавого подавления «путча Рема» Гитлер заявил, что его самым большим стремлением было в ходе его революции пролить как можно меньше крови[504]. Во вступительном заявлении на имперском партийном съезде 1934 г. он утверждал, что на все времена останется редким примером, как гигантский переворот, который имел бы право лелеять тысячи мстительных мыслей, был закончен почти без кровопролития[505]. 30 января 1935 г. Гитлер говорил о том, что «ни в один момент нашей национал-социалистической революции нигде не [появлялась пустота]. Ни на одной стадии нашего продвижения и нашей борьбы не царил хаос. Самая бескровная революция мировой истории и тем не менее одна из самых радикальных!»[506] В речи в рейхстаге, посвященной внешней политике, он заявил, что за последние два года в Германии произошла революция более великая, чем это сейчас может осознать средний человек. Объем и глубина этой революции не пострадали при этом из-за «бережного отношения», с которым она обращалась со своими противниками, ибо это бережное отношение есть не признак слабости, а признак уверенности в себе и силы[507]. 1 мая 1936 г. Гитлер говорил о развязанном национал-социалистической революцией мощном историческом переломе, который, однако, отличается от подобных событий неслыханной дисциплиной: «Дикие толпы не шли тогда по германским улицам, не уничтожали произведения созидательной деятельности нашего народа, не разрушали дома и не грабили магазины — нет; но хотя Германия внешне являла собой образ глубочайшего мира, внутри происходил глубочайший переворот в германской истории, революция, легализованная доверием народа…»[508] Часто повторяемая Гитлером формулировка гласила, что во время национал-социалистической революции даже не было разбито ни одно окно[509].

В четвертую годовщину прихода нацистов к власти Гитлер еще раз обосновал необходимость национал-социалистической революции: по его словам, со стороны буржуазии ему часто задавали вопрос, почему национал-социалисты верили в необходимость революции, вместо того чтобы попытаться в рамках существующего порядка и в сотрудничестве с имеющимися партиями улучшить условия. Лечение бедствия, звучал аргумент Гитлера, не могло осуществиться простой сменой правительства или участием в причинах, за которые оно несет ответственность, а только их радикальным устранением. «Тем самым борьба при сложившихся условиях по необходимости должна была принять характер революции». Такое революционное преобразование и создание нового немыслимо ни с носителями и ответственными представителями старых порядков, ни с участием в учреждениях прежней конституционной жизни, «а только подъемом и борьбой нового движения с целью предпринять достающее до глубочайших корней необходимое реформирование политической, культурной и экономической жизни и, если необходимо, проливая кровь и рискуя жизнью!» Но парламентская победа средненьких партий вряд ли меняет что-то существенное в жизненном пути народов и их представлении о жизни, в то время как «идущая от глубочайших мировоззренческих выводов истинная революция ведет даже вовне к самым впечатляющим и видимым для всех изменениям». Но кто захочет усомниться, продолжает Гитлер, что за прошедшие четыре года «над Германией бурей пронеслась революция гигантских масштабов?» Но из-за своеобразия этого процесса глубина и сущность этого переворота не раскрываются полностью ни загранице, ни кое-кому из сограждан. Самое примечательное в протекании национал-социалистической революции, ее легальный и дисциплинированный характер, скорее затруднили загранице и отдельным согражданам понимание этого «уникального исторического события». Ибо «эта национал-социалистическая революция была прежде всего революция революций». Что он имел в виду, Гитлер поясняет далее: «За тысячелетия не только в немецких мозгах, но и еще больше в мозгах окружающего мира сформировалось мнение, что характерным признаком любой революции должно быть кровавое уничтожение всех носителей прежней власти и, в сочетании с этим, разрушение общественных и частных институтов и собственности. Человечество привыкло к тому, чтобы как-то все-таки признавать революции с такими сопутствующими обстоятельствами в качестве легальных, т. е. рассматривать суматошное уничтожение жизни и собственности, если не соглашаясь, то по крайней мере прощая как — ну, что поделать — необходимые сопутствующие явления процессов, которые потому и называют революциями!» В этом и состоит, не считая фашистского восстания в Италии, самое большое отличие между национал-социалистической и другими революциями. В дальнейшей аргументации Гитлер повторил обычные обороты о бескровной революции, во время которой не было разбито ни одно окно и не были уничтожены никакие ценности. Не может быть задачей революции создание хаоса, только замена чего-то плохого на лучшее. Эту внешнюю форму нацистской революции Гитлер сопоставлял с глубиной осуществленных ею преобразований. Революция так велика, что ее духовные основы даже теперь не осознаны выносящим поверхностные суждения окружающим миром[510].

На партийном съезде округа Майн Франкония 27 июня 1937 г. Гитлер вновь подчеркнул, что ни в одном из известных истории случаев такой переворот не был осуществлен «разумнее, осторожнее и бережнее», чем в национал-социалистической Германии. Будущее назовет однажды этот процесс одним из самых умных и гениальных из всех, какие когда-либо происходили, «одной из самых мощных революций, которая при этом ни в один момент своего течения не покинула почву безусловной легальности»[511]. На имперском трудовом съезде в 1937 г. Гитлер назвал в речи на открытии нацистскую революцию крупнейшим преобразованием в германской истории. Во времена международных беспорядков Германия может считаться «надежным и прочным прибежищем», поскольку национал-социализм вступил на путь к общественной революции, не разрушая насилием существующий порядок и тем самым не превращая в хаос основу политической, экономической и культурной жизни. «Поняв однажды слабости нашего буржуазного общественного порядка, мы старались путем дисциплинированной регенерации произвести построение нового общества». Нацистская революция — это на самом деле тоже революция, но без побочных явлений «слепого буйства массы рабов, обезумевшей от неумения использовать свободу». Национал-социалистическую революцию осуществляла не чернь, а сообщество немцев, взявшее на себя обязательство твердого подчинения[512].

Дисциплинированный и бескровный ход этого «величайшего преобразования в истории нашего народа», т. е. «германской революции», является, по словам Гитлера, сказанным 20 февраля 1938 г., выражением стремления «и в ходе этой революции подчеркнуть наш немецкий германский характер», в отличие, например, от Французской революции, «где гильотина полстолетия праздновала свои кровавые оргии, ровно столько, сколько длится уже немецкое строительство»[513]. Причиной, по которой он отказался от мести и разрушения в ходе революции и после присоединения Австрии (март 1938 г.) Гитлер назвал в речи 23 мая 1938 г.: «Кто может дать гарантию, что, когда бешенство уже началось, не начнут выплескиваться и личные страсти, не будут сводиться личные счеты под лозунгом политических дел?»[514] Это высказывание Гитлера выглядит просто циничным на фоне происшествий при подавлении так называемого «путча Рема», в течение которого как раз сводились личные счеты.

Насколько важным было для Гитлера подчеркивание аккуратного, бескровного и дисциплинированного характера нацистской революции, видно из того факта, что сам он еще в речи 30 января 1944 г. к 11-й годовщине захвата власти указывал на то, что в Германии социалистическая революция прошла без разрушения собственности[515]. Еще в декабре 1944 г., за несколько месяцев до окончательного поражения Третьего рейха, Гитлер подчеркнул в беседе с венгерским «вождем нации» Салаши, что экономические и социальные изменения в Германии, эта «гигантская революция», были «произведены без малейшего инцидента»[516].

Большое количество процитированных высказываний, число которых можно было бы увеличить похожими цитатами, показывает, как важно было для самоидентификации Гитлера и творимого им собственного образа революционера подчеркивание этого специфического характера дисциплинированной по форме, но глубокой и далеко идущей революции. Одним из существенных парадоксов национал-социализма является то, что — в рамках самоидентификации Гитлера и творимого им образа — одна из самых мощных революций в истории приняла форму легального, бескровного и дисциплинированного захвата власти и изменения структуры общества.

Было бы, разумеется, странно предполагать, что Гитлер предпочел путь легальной революции кровавому восстанию из гуманности (которую он, по собственным свидетельствам, считал признаком слабости). Тем более что утверждать о «легальном» и «бескровном» характере революции можно лишь, если ограничить ее 30 января 1933 г., в то время как она уже в последующие недели — хотя национал-социалисты и далее старались сохранять видимость — никоим образом не была уже легальной[517], а за годы до 1945-го пролила столько крови, как ни одна революция в истории. Одновременно эта псевдолегальная форма была адекватной формой революции в стране с предельно выраженными традициями подчинения и авторитарности, стране, в которой понятия формального порядка, дисциплины и спокойствия стояли на самом верху шкалы ценностей. Со своей моделью «легальной, дисциплинированной и не хаотичной» революции Гитлер отвечал внутренне противоречивым потребностям широких слоев населения, которые, с одной стороны, перед лицом экономического и политического краха Веймарской республики страстно желали радикального изменения общественных и политических условий, а с другой — слишком глубоко были укоренены в немецких антиреволюционных и консервативных традициях безусловного подчинения, чтобы участвовать в другой форме революции или принять ее.

Экскурс: «…вот так мы стали революционерами»

Мы уже называли противоречивые потребности масс в революционном изменении общества, с одной стороны, и консервировании традиционных ценностей авторитета, подчинения и дисциплины — с другой, предпосылкой эффективности концепции «легальной революции». Однако не стоит считать Гитлера исключением из этой противоречивой базовой позиции. Напротив. Уже Вильгельм Райх указывал на обусловленное воспитанием «двойственное отношение Гитлера к авторитету»: «мятеж против авторитета с одновременным признанием и подчинением»[518].

В качестве ключевого момента для понимания развития Гитлера следует процитировать его речь 13 июля 1934 г., в которой он оправдывал подавление так называемого «путча Рема»: «Мы все когда-то страдали от чудовищной трагичности, когда мы, послушные и верные долгу солдаты, вдруг столкнулись с бунтом мятежников, которым удалось завладеть государством. Каждый из нас был когда-то воспитан в уважении к законам и в почтении перед авторитетом, в подчинении к исходящим от него приказам и распоряжениям, внутренней преданности представительству государства. А теперь революция дезертиров и мятежников [имеется в виду Ноябрьская революция 1918 г. — Р. Ц.] навязывала нам внутреннее освобождение от этих понятий. Мы не могли дарить уважение новым узурпаторам. Честь и послушание заставляли нас отказать в подчинении им, любовь к нации и отечеству обязывала нас сражаться с ними, аморальность их законов гасила в нас ощущение необходимости им следовать, и так мы стали революционерами»[519].

Эта цитата демонстрирует внутреннюю раздвоенность, которую ощущали и Гитлер, и его сторонники: с одной стороны, воспитание к дисциплине, подчинению и признанию авторитета, воспитание, которое запрещает мысль о мятеже или революции. С другой стороны, неуверенность из-за крушения старой империи, Ноябрьской революции и, наконец, выступление и революция против государства. 9 ноября 1927 г. Гитлер заявил: «В день, когда развалилась старая империя и образовалось новое государство, мы превратились из бывших солдат в отношении нынешнего государства в критиков и протестующих»[520].

На самом деле похоже, что 1918 год, т. е. событие Ноябрьской революции, которое в конце концов вызвало у Гитлера желание «стать политиком»[521], обозначил поворотный пункт в развитии Гитлера, особенно в его отношении к авторитету государства. В 1942 г. в одной из застольных бесед он, например, сказал, что до 1918 г. он, оказавшись перед юристом, представлял себе, что это и есть «высшая жизнь! Вообще перед всеми государственными чиновниками! Мой старый господин был человеком чести»[522]. Было бы, конечно, неверно предполагать, что отношение Гитлера к государственному авторитету изменилось буквально за один день. Сам Гитлер объяснил в речи 24 февраля 1929 г.: «Было время, когда все мы еще находились в плену бесчисленных предрассудков. Я точно знаю, если бы нашему движению — допустим, оно существовало бы в 1919 году — судьба дала победу, мы подошли бы к решению определенных вопросов слабыми и нерешительными. Мы сами были предубеждены или, может быть, не столько предубеждены, сколько под впечатлением прошлого. В течение десятилетий было приобретено определенное отношение к понятию „государственный чиновник“, приобретено определенное отношение к понятию „министр“, приобретено определенное отношение к понятию „регирунгс-президент“ к понятию „полицай-президент“, приобретено определенное отношение к этим вещам, которое частично передавало государство, потому что это старое государство во всех этих учреждениях было чистым, порядочным и аккуратным. И хорошо, что нынешнее государство убирает все эти тогдашние сомнения и что оно показывает нам свое истинное лицо и поэтому дает тем, кто приходит, силу непринужденно предстать перед ним и сделать то, что однажды потребует час. Понятие „министр“ сегодня стало для нас другим, понятие „рейхсканцлер“ — другим, понятие „президент Германии“ — другим, понятие „полицай-президент“ — другим, понятие „судья“ — другим, все понятия сместились, и в Германии возникает организация людей, которые все эти понятия рассматривают непринужденно и по-новому»[523].

Прежде чем Гитлер смог действительно «непринужденно» контактировать с представителями государственной власти, прошли годы, возможно — по некоторым признакам, — что он достиг настоящей непринужденности, например в отношении генералов, лишь к концу жизни. Базовым и для самого Гитлера, и для его сторонников всегда оставалось двойственное отношение к авторитету: тенденция к мятежу и революции при одновременном существовании противоположной тенденции, «робости», укорененности ценностей дисциплины и подчинения. Для самого Гитлера это противоречие было основой слабости при принятии решений, описанной[524] многими исследователями, но, по сути, убедительно не объясненной.

Примером неспособности принять решение является поведение Гитлера во время его путча 8–9 ноября 1923 г. События этих двух дней демонстрируют Гитлера совсем не как решительно действующего и последовательного революционера, под которого он сам себя позднее стилизовал, а как нерешительного, колеблющегося и медлительного человека, не желающего или не могущего довести до победного конца объявленную им самим революцию, который даже перед лицом грозящего поражения даже не предпринимает серьезной попытки для ее спасения. Вернер Мазер верно пишет о «подтвержденных в решающей ситуации растерянности, неуверенности и недостатке способности Гитлера к руководству»[525]. Неспособность принимать решения объясняется в конечном итоге актуализацией противоречивых тенденций. С одной стороны, существовала воля к провозглашению «национальной революции», а с другой — царила до сих пор существующая «робость» в отношении представителей государственного авторитета. Через 13 лет после путча в ежегодной речи в память об этом событии Гитлер сам заявил: «…и совершенно тяжелым решением было для меня пленение баварского правительства и провозглашение в Германии национальной революции. Впервые надо было принимать решение о жизни и смерти, не получив приказа»[526]. Это высказывание наглядно показывает внутреннюю конфликтную ситуацию Гитлера, которая в конце концов существенно сказывалась на его способности уверенно и в наступательном духе принимать решения. Подобную же слабость в принятии решений мы продемонстрируем в параграфе 11.5.Д на примере «путча Рема».

Гитлер сам, по крайней мере поверхностно, осознавал эту проблему. В своей первой речи перед Народным судом 26 февраля 1924 г. он сказал: «Я думаю, это может быть несколько странно, что мужчина, который больше пяти лет, практически 6 лет, учился уважать начальника, никому не противоречить, слепо подчиняться, однажды впадает в самое большое противоречие, которое может быть в жизни государства, а именно с так называемой конституцией»[527].

Хотя усвоение авторитарных образов мышления, мышление и чувствование в категориях приказа и подчинения были для Гитлера, с одной стороны, помехой, так как они в определенных ситуациях отчетливо сказывались на его способности принимать решения, с другой стороны, именно это противоречие было прямо-таки условием его удивительного успеха у масс. Ведь оно прототипически отражало ту основную двойственную позицию, которая была определяющей для широких слоев населения. Концепция легальной, дисциплинированной, не хаотичной и аккуратной революции была поэтому не только сознательно разработанной Гитлером стратегией захвата власти, но и одновременно выражением противоречивой структуры его личности и личности его сторонников. Подготовленное в 30-е годы эмпирическое исследование Эриха Фромма о «Рабочих и служащих накануне Третьего рейха», основанное на анализе более чем тысячи заполненных преимущественно в 1929–1930 гг. анкет, пришло к выводу, что национал-социализму подвержен главным образом «бунтарско-авторитарный» тип характера. С падением монархии, гласил вывод Фромма, ранее подавленные бунтарские импульсы кругов населения с преимущественно авторитарной структурой характера приобрели мощную интенсивность. «Как мелкая буржуазия, так и прежде всего молодые поколения демонстрировали бунтарско-авторитарные черты и выступали против все более ненавистных авторитетов. Чем уступчивей и слабее выглядел авторитет, тем больше росли ненависть и презрение. Эта эмоциональная потребность, постоянно подпитываемая беспомощностью и трудным материальным положением, была сама по себе латентной, но могла в любое время активизироваться, как только политическое движение предъявит новые символы авторитета, сигнализирующие силу, незнакомую слабым республиканским, а также побежденным монархическим авторитетам». В послевоенное время люди с таким бунтарско-авторитарным типом характера часто вступали в социалистические или коммунистические партии. Но «и национал-социализм открывал клапаны для бунтарских чувств», которые, однако, частично направлялись на иные символы власти, чем у левых партий. Одновременно национал-социализм создавал новые авторитеты: партию, расовое сообщество и фюрера, сила которых подчеркивалась их брутальностью: «Так новая идеология удовлетворяла одновременно две потребности: бунтарские тенденции и латентную тоску по всеобъемлющему подчинению»[528].

Гитлер как личность, сам воплощавший этот «бунтарско-авторитарный» тип характера, и его концепция «дисциплинированной и легальной революции» лучше всего отвечали, как верно сформулировал Мартин Бросцат, «одновременному требованию непрерывности и изменения, которое выражали широкие слои населения». Характерным для Гитлера и его движения было именно это «двуполое, одновременно революционное и реставративное, отношение к унаследованному обществу и ценностной традиции»[529].

Эту двойственную, одновременно «консервативную» и революционную, позицию в отношении современного общества национал-социализм разделял и с современным ему течением «Консервативной революции». Однако понятие «революционное» применительно к этому движению гораздо сомнительнее, чем применительно к национал-социализму. Хотя идеологи этого нового течения часто называли себя революционерами, это понятие имело у них скорее значение духовного обновления и переориентации, в то время как у Гитлера — как у всех революционеров в мировой истории — в центре его соображений всегда стоял вопрос о власти. Характерными для консервативно-революционного течения были часто «удивительных размеров отчужденность от политики», «гротескная переоценка власти чисто духовного» и отсутствующий «инстинкт власти»[530]. В то время как консервативно-революционные группки, кружки и писатели «в основном представляли собой духовное движение», для которого «важным было прежде всего завоевание новых духовных миров»[531], Гитлер понимал под революцией сначала завоевание всей политической власти, которая была предварительным условием для изменения мировоззрения.

Несмотря на эти различия, между «Консервативной революцией» и национал-социализмом существовало определенное сходство, обусловленное главным образом общей для обоих амбивалентностью. Оба выступают за распространенное в послевоенной Германии стремление к революционному изменению с одновременным сохранением традиционных немецких ценностей и норм. В обоих отражается охватившее многих современников ощущение, что они находятся в «новой эпохе», в одной из тех редких всемирно-исторических ситуаций, которую один автор, коего можно причислить к «Консервативной революции», уже в 1914 г. заклинал следующими словами: «В настоящее время мы стоим в начале одного из величайших периодов мутации всемирной истории, который начался в 1912 г. Балканской войной и, вовлекая по очереди большинство наций Земли в свой водоворот, продлится минимум десятилетие, годы до того момента, когда германство взорвется со стихийной силой. Настанет невероятное потрясение всего существующего до самых основ, причем во всех областях». Германия, предсказывал автор, будет «в предстоящих смутах и войнах играть примерно ту же роль, что и Франция во времена революции и при великом Наполеоне»[532]. Сам Гитлер был пропитан сознанием, что он и его движение являются активными исполнителями этого всемирно-исторического перелома.

г. Всемирно-историческое значение национал-социализма: вступление к новой эпохе

Уже за годы до захвата власти Гитлер был убежден во всемирно-историческом значении грядущей нацистской революции. В речи 2 сентября 1928 г., посвященной главным образом проблеме рекрутирования элит, он поясняет: «Взгляд на всемирную историю показывает [sic!] появляющиеся время от времени отдельные явления, которые уже в течение относительно небольших промежутков времени переворачивают мир и приводят к успеху новые взгляды, хотя сначала носителей этих идей бесконечно мало, в то время как сопротивление кажется непреодолимым»[533]. Сам Гитлер видел в национал-социалистической партии такое явление, которое, правда, — в 1928 г. — было еще незначительным и малым, но на основе осознания принципов рекрутирования элит с необходимостью будет иметь успех и при этом не только добьется определенных общественных перемен, но и «перевернет мир».

Известно, что для Гитлера архитектура имела особое символически-политическое значение[534]. Еще в речи 9 апреля 1929 г. он объяснил, как сооружения грядущего Третьего рейха будут символизировать новую эпоху: как фашизм сегодня пишет на своих сооружениях: «воздвигнуто в первый год фашизма, построено во второй год фашистской идеи, создано в третий год фашистского государства и т. д.», так однажды придет час, когда будут говорить: «сооружено в первый год Третьего рейха, сооружено во втором, построено в третьем»[535].

Осенью 1930 г. Гитлер говорил Вагенеру о «великой эпохе», содержание которой состоит в том, что «индивидуалистическое мировоззрение будет заменено социалистическим». «Тысячелетнее отношение к жизни» будет вытеснено совершенно новыми взглядами[536]. Через три года Гитлер повторил эту мысль на сессии руководителей СА и СС: до сих пор понятия «индивидуума» или «человечества» были основами либерализма и марксизма.

Но внутренняя неправда этих учений привела «с естественной необходимостью к новой эпохе через национал-социализм, преодолевший либералистское формальное представление о государстве живым представлением народа»[537].

В 1935–1938 гг. участились высказывания Гитлера, в которых он говорил о нацистском захвате власти как «историческом повороте»[538] или называл нацистскую революцию «поворотом… тысячелетия германской истории»[539]. В речи на 1 мая 1935 г. он говорил о больших задачах, которые предстоит решать, «какие в истории выпадают лишь немногим поколениям»[540], а в заявлении на открытии имперского партсъезда в том же году он назвал нацистский захват власти «одним из величайших переворотов и восстаний, какие мировая история знает и когда-нибудь отметит»[541]. В речи, посвященной памяти 8 ноября, произнесенной 8 ноября 1935 г., он патетически заявил, что надгробные покровы павших двенадцать лет назад шестнадцати национал-социалистов «праздновали возрождение, уникальное в мировой истории»: «История отметит его как одно из чудесных и примечательных явлений в мировой истории. Она будет искать сравнения и примеры, но она вряд ли найдет пример, когда из такого рождения весь народ и государство за столь мало лет могли быть завоеваны без остатка»[542].

15 января 1936 г. Гитлер «пророчествовал»: «Будущей историографии, если она захочет охватить все содержание этих трех лет [с 1933 по 1935 г. — Р. Ц.], понадобится больше листов, чем в иные времена, может быть, для десяти, может быть, для двадцати, пятидесяти или даже ста»[543]. В марте 1936 г. он заметил, что «у нас всех и у всех народов» такое чувство, «что мы находимся на пороге новой эры»[544], а в речи, произнесенной два дня спустя, он сказал, что тот, кто по справедливости посмотрит на годы с 1933 по 1935-й, не сможет оспорить, что за это короткое время произошли «всемирноисторические события»[545]. 3 июля 1936 г. он высказался похожим образом: десять лет истории не всегда можно оценить одинаково, но десять прошедших лет «действительно изменили мир». Лишь потомки когда-нибудь смогут полностью оценить, какой фундамент был заложен за эти десять лет[546]. В речи в рейхстаге 30 января 1937 г. Гитлер говорил о «самой удивительной эпохе в жизни нашего народа»[547]. На имперском партсъезде того же года он заявил, что очень редко в истории борьбе одного поколения выпадает такой успех, «поскольку произошло нечто большее, чем лишь возрождение нашего народа: наступило новое историческое уникальное переформирование»[548]. На том же съезде он назвал борьбу с большевизмом гигантским процессом всемирно-исторического значения, заметив, «что со времен возникновения христианства, победного шествия мохаммеданизма или Реформации в мире не происходило ничего подобного»[549].

В связи с Германской выставкой архитектуры и художественных ремесел 22 января 1938 г. Гитлер вновь подчеркнул функцию искусства в Третьем рейхе. Поскольку любое великое время находит «окончательное выражение своих ценностей» в своих архитектурных сооружениях и «величие времени» часто осознается лишь спустя столетия, находя свое видимое документальное подтверждение благодаря его архитектурным сооружениям, можно надеяться, «что и когда-нибудь мы сможем рассчитывать на последующую столь милостивую оценку». Выставка находится «на временном переломе», в ней отражается «начало новой эпохи»[550]. На этот аспект следует обращать больше внимания при оценке искусства и архитектуры в Третьем рейхе, чем это делалось до сих пор. Они, быть может, не обязательно были выражением стремления Гитлера к мировому господству, как это пытался доказать Йохен Тис, но уж наверняка должны были задокументировать на все времена величие национал-социалистической революции и открытой ею новой эры.

В речи в рейхстаге 20 февраля 1938 г. Гитлер назвал 30 января 1933 г. «поворотным днем в истории нашего народа тогда, сейчас и на все времена». 30 января стало, по его словам, «завершением одного времени и началом другого. Настолько бесспорен и сам собой разумеется этот факт, что уже сейчас говорят о германской истории до прихода к власти и таковой после прихода к власти»[551]. В обращении к немецкой молодежи на Имперском партсъезде того же года Гитлер сказал: «Вы сейчас стали свидетелями исторического процесса, который часто не повторяется и тысячелетиями»[552]. В речи по случаю шестой годовщины Зимней помощи он заявил спустя месяц, что шесть прошедших лет принадлежат к «решающим для германской истории»[553]. 10 декабря 1938 г. в Доме германского искусства в Мюнхене открылась вторая Выставка германской архитектуры и художественных ремесел. В речи на открытии Гитлер заявил, что сегодня нужно строить настолько крупно, насколько позволяют технические возможности, «и притом строить для вечности»[554], поскольку: «Мы находимся в великой эпохе обновления немецкого народа! Кому это все еще непонятно, тот тем не менее должен верить! Просто это так! Для потомков годы 1933-й, 1934, 1935, 1936, 1937, 1938-й однажды будут значить немного больше, чем для некоторых отсталых современников сегодня! С ними будут связывать эпоху великого возрождения немецкого народа, основания мощного, большого, сильного рейха! Эти годы будут ассоциироваться с подъемом движения, благодаря которому немецкий народ из мешанины партий, сословий и конфессий слился в духовное волевое единство. Такое время не только имеет право, но и обязано увековечить себя в таких произведениях!»[555]

И в последующие годы Гитлер неоднократно подчеркивал значение открытой национал-социализмом эпохи. 30 января 1939 г. он сказал, что последние шесть лет наполнены «самыми мощными событиями нашей германской истории вообще»[556], а в обращении к германской молодежи 1 мая заявил: «Вы в своей юности пережили одну из редчайших исторических перемен»[557].

8 ноября 1940 г. в речи на очередную годовщину Гитлер заявил, оглядываясь назад, что некоторые граждане с 1925 по 1930 г. даже не заметили, «что готовилась одна из величайших революций всех времен… Но и некоторые пролетарские вожди социал-демократии или КПГ не поняли, что распространялся и шагал дальше переворот уникальных масштабов»[558]. В речи к годовщине захвата власти 30 января 1941 г. он заявил, что ни одна смена правительства в истории немецкого народа не сопровождалась такими глубокими последствиями, как та, что произошла восемь лет назад[559]. Нацистская революция принадлежит «к величайшим переворотам, которые когда-либо происходили на Земле[560]. О том, насколько глубоко Гитлер был убежден в мысли, что захват власти национал-социалистами начал переворот всемирно-исторического значения, свидетельствует его замечание в середине декабря 1941 г.: «Во время прихода к власти это был для меня решающий момент: останутся ли при старом летоисчислении? Или мы должны сделать новый мировой порядок началом нового летоисчисления?»[561] Гитлер рассматривал национал-социалистическую революцию в связи с фундаментальным всемирно-историческим поворотом, отражающимся, помимо прочего, в крушении христианства: «Мы наверняка находимся сегодня внутри величайшего переворота, какой знает человеческая история. То, что мы переживаем, это, по сути дела, крушение христианства. Все началось с лютеровской революции. Факелом стал тезис о свободе слова и веры; потрясением стало восстание против авторитета»[562].

В войне Гитлер также видел «историческую борьбу», одно из «тех естественных противоборств, которые — потрясая мир часто один раз в тысячи лет — открывают тысячелетие нового отрезка времени»[563]. В обращении по случаю десятой годовщины захвата власти он заявил, что все, что было сделано с 1933 г. в области экономики, политики и культуры, «несмотря на все величие, отступает перед задачей, которая стоит перед нами сегодня. Если бы национал-социализм не сделал ничего, кроме того, что лежит за ним, он уже был бы одним из мощнейших явлений мировой истории, однако Европа, несмотря на это, погибла бы»[564].

Приведенные здесь высказывания следует расценивать не только лишь как выражение самоидентификации и собственного образа революционера Гитлера; они скорее дают представление о той эмоциональной ситуации, которой были захвачены как Гитлер, так и его сторонники. Его действия интерпретировались в рамках одного из величайших революционных переворотов мировой истории, открывшего новую эру. При этом захват власти 30 января 1933 г. был лишь началом революции, а никоим образом не ее конечной точкой.

д. Продолжение или завершение нацистской революции? Противоречивые высказывания Гитлера и «путч Рема»

Имеются многочисленные противоречащие друг другу высказывания Гитлера о завершении или продолжении национал-социалистической революции, относящиеся к 1933–1934 гг., да и к более позднему периоду. Заявив однажды, что революция закончена, он вскоре при определенных обстоятельствах требовал продолжения и завершения революции. Эти противоречивые высказывания нельзя понятть без знания исторической подоплеки так называемого «путча Рема» либо требуемой СА «второй революции».

30 июня 1934 г. наступила кровавая развязка конфликта между Гитлером и вождем СА Ремом, или, точнее, между рейхсвером, Гиммлером и Герингом, с одной стороны, и Ремом и СА — с другой. По сути, речь шла о претензии Рема на то, чтобы поставить СА в качестве милиции рядом с рейхсвером, т. е. поставить под вопрос исключительную компетенцию рейхсвера в вопросах обороны страны и даже поставить СА на место рейхсвера[565]. Гитлер отклонил эту идею Рема, поскольку полагал, что вооружение является прежде всего профессиональной проблемой и что тут решающее значение имеют военные знания, техническое умение и специальные компетенции офицерского состава. К этому добавлялся еще один аспект, а именно вопрос о наследовании поста президента Германии. Весной 1934 г. состояние здоровья Гинденбурга все более ухудшалось, и существовала опасность, что в случае его кончины вновь может стать актуальным вопрос реставрации монархии. Гитлер знал, что может решить вопрос наследования поста президента Германии в нужном ему ключе лишь при поддержке рейхсвера, и поэтому вовсе не был готов рисковать конфликтом с ним. Эта конфликтная ситуация осложнялась тем, что в интерпретации — правда, прежде всего задним числом в литературе — преувеличивались «социалистические» и «революционные» лозунги Рема и спор по вопросу о монополии на оружие и компетенций по обороне страны упрощался до конфликта между «революционным» Ремом и «реакционером» Гитлером.

Рем, конечно же, стилизовал себя под «революционера» и для обоснования своих претензий использовал «социалистические» лозунги. Правда и то, что в результате подавления «путча» так называемое «левое» крыло НСДАП, например НСБО (национал-социалистическая организация производственных ячеек), было окончательно нейтрализовано. Однако Гитлер одновременно нанес удар и по консервативным силам вокруг Папена. Так, например, 30 июня были расстреляны Эдгар Юнг, типичный представитель германского консерватизма, а также Герберт Бозе, хотя они, конечно, не имели никакого отношения к предполагаемому «путчу». Сначала казалось, что победителем из конфликта вышел рейхсвер. Но с нейтрализацией СА начался неудержимый подъем СС, в котором Гитлер видел новый революционный авангард. Конфликт между Гитлером и Ремом был спором не между реакцией и революцией, а скорее между представителями разных революционных моделей. Историк Г. Мау, вероятно, наиболее ясно описал суть конфликта как спор между «революционером старого стиля» (Рем) и представителем «современной революции» (Гитлер).

Рем, аргументировал Мау, был революционером старого стиля. Национал-социалистическую революцию он вряд ли представлял себе иначе, чем революции, которые он знал из книг по истории: как процесс, который после по возможности быстрого преодоления этапа применения насилия, с штурмующим баррикады авангардом и неизбежным кровопролитием, свергает старый порядок и ставит на его место новый. Гитлер же был «хитрее, тоньше, современнее, чем старомодно прямолинейный „туповатый“ Рем. Как бы из-под полы ему достались методы холодной революции: мнимая легальность, латентный террор, растворение революции на аккуратно дозируемые отдельные акты, значение которых становится ясно лишь в их взаимосвязи, умение перехитрить и введение в заблуждение не только противников, но и единомышленников. И у него, вероятно, уже было чутье на то, что современные революции больше не штурмуют баррикады, а организуются как медленные процессы разложения, которые ведут к более глубоким изменениям, чем революции когда-либо прежде, поскольку затрагивают не только институты, но человеческую субстанцию»[566]. Поэтому было бы упрощением рассматривать Рема как представителя нацистской революции либо ее продолжения, а Гитлера как человека, который замышлял ее притормозить и даже закончить. Это соответствует истине лишь если абсолютизировать «традиционное» представление о революции Рема и сверять с ним Гитлера.

Исход конфликта между Гитлером и Ремом известен. 30 июня 1934 г. начались убийства, продолжавшиеся три дня. Кроме Рема и большей части вождей СА, был убит ряд других неугодных лиц, которые не имели никакого отношения к этой истории. Повод: Рем и СА планировали путч с целью убийства Гитлера. Действия Гитлера против Рема, несомненно, повысили авторитет Гитлера в глазах общественности. Явно быстрые и решительные действия усилили его имидж сильного и решительного вождя[567]. Сам Гитлер постоянно подчеркивал «молниеносность своих действий»[568]. Гинденбург приветствовал в телеграмме рейхсканцлеру его «решительные действия», Бломберг подчеркнул в приказе по войскам «солдатскую решительность»[569] Гитлера и поблагодарил его на заседании рейхскабинета 3 июля за «решительные и мужественные действия»[570]. Не только Геббельс восхищался в своем выступлении по радио 10 июля «молниеносностью» акции[571], но и сам Гитлер в речи в рейхстаге 13 июля 1934 г. говорил о необходимости действовать «молниеносно»[572]. С другой стороны, он все же признал, что в прошедшие месяцы «постоянно медлил принимать последнее решение»[573]. И действительно: стереотипные заверения в «молниеносном» реагировании и «решительных действиях» должны были всего лишь скрыть тот факт, что Гитлер месяцами медлил и был неспособен принять решение в конфликте между СА Рема и рейхсвером. Гитлер стал на точку зрения, что «надо дать делу созреть»[574], или что надо «дать вещам выкипеть»[575], хотя конфликт уже опасно разрастался. То, что он наконец все же начал действовать, было связано не с его собственной «решительностью», а скорее с тем фактом, что другие, особенно Гиммлер и Геринг, поставили его перед совершившимся фактом и с помощью сфальсифицированных сообщений о предполагаемых планах СА по путчу заставили действовать. Гизевиус пишет в своей биографии Гитлера: «…чтобы колеблющийся фюрер, как уже часто бывало, в последний момент не передумал, они грубо толкают его в авантюру. <…> Они [Гиммлер и Геринг. — Р. Ц.] забрасывают его такой массой фальшивок, что он вообще не может ничего проверить и вынужден спасаться бегством вперед: недолго думая, они запускают бунтующие формирования берлинских и мюнхенских СА выдвигаться для путча против священной персоны фюрера»[576]. Мазер пишет: Гитлер «медлил, ждал, откладывал реализацию своих намерений буквально до последнего часа и до самих действий неясно представлял себе самые существенные детали, когда события уже нельзя было остановить»[577].

Причины этой неспособности принять решение вытекают — как и во время попытки его путча 8–9 ноября 1923 г. — из оживления тех противоречивых импульсов в структуре личности Гитлера, которые Райх описывал словами «мятеж против авторитета с одновременным признанием и подчинением»[578]. В «деле Рема» «революционная» претензия Рема соответствовала «бунтарской», революционной тенденции Гитлера, в то время как рейхсвер для него, несомненно, по-прежнему в силу всего его жизненного опыта играл роль уважаемого и внушающего страх авторитета. Мир мыслей Гитлера решающим образом сформировался временем солдатской службы и событиями войны. Сюда относится и то, что Гитлер «в любой ситуации признавал авторитет офицера», а генералы были для него «особо уважаемыми персонами»[579]. Правда, отношение Гитлера к генералам изменилось в течение более позднего жизненного периода, особенно после похода во Францию и во время военных действий в России, но до последних военных лет его «робость» в отношении генералов сохранялась[580].

Не понимая эту противоречивость в мыслях и чувствах Гитлера, мы не можем объяснить и противоречивость его высказываний и действий в недели и месяцы перед 30 июня 1934 г.

10 марта 1933 г. из-за бесчинств СА Гитлер обратился с воззванием к партии, СА и СС: «С сегодняшнего дня по всей Германии национальное правительство осуществляет исполнительную власть. Тем самым дальнейшая реализация национального восстания становится руководимой сверху и планомерной. Приставания к отдельным лицам, препятствование движению автотранспорта и нарушения деловой жизни должны быть принципиально прекращены»[581]. С другой стороны, на следующий день в письме Папену он взял под защиту бесчинства СА, на которые тот жаловался: «Я настоятельно прошу Вас, уважаемый господин вице-канцлер, в будущем отказаться от направления мне этих жалоб. Они не оправданы. Весь немецкий народ должен был быть благодарен этим мужчинам, которые взяли на себя эту борьбу, притом с риском для жизни. Я бы не хотел, чтобы возникли сомнения в том, что, если когда-либо возникнет вопрос: эти мужчины, и тем самым немецкий народ, или правительство, мое место будет на стороне этих мужчин». У него создалось впечатление, пишет Гитлер, «что в настоящий момент открыт планомерный ураганный огонь с целью притормозить национальное восстание или, по крайней мере, запугать движение, являющееся его носителем». «У меня явное чувство, что наша буржуазия была, к сожалению, спасена слишком рано. Было бы лучше предоставить ей, возможно, шесть недель большевизма, чтобы она узнала разницу между красной революцией и нашим восстанием»[582].

Одновременно в зачитанном на следующий день по радио обращении Гитлер подтвердил свой призыв от 10 марта. Борьба за власть нашла «свое явное символическое завершение», с этого момента борьба будет «планомерной и управляемой сверху». Поэтому он предписывает отныне «самую строгую и слепую дисциплину», чтобы дать немецкому народу и прежде всего экономике чувство «безусловной безопасности». Гитлер говорил о «победе национальной революции» и предостерегал от «мелочной мстительности», а также от «провокаторов и шпиков»[583]. В противоречие с тенденцией этих высказываний он заявил на сессии руководителей НСДАП 22 апреля 1933 г.: «Революция закончена только тогда, когда весь германский мир внутри и снаружи будет создан совершенно по-новому»[584].

14 июня 1933 г. он вновь сказал на сессии руководства НСДАП, что действие закона национальной революции «еще не закончилось». Его динамика сегодня еще определяет развитие в Германии, которое в своем движении к «полной перестройке немецкой жизни» неудержимо[585]. Через два дня он подчеркнул на сессии руководства НСДАП, что германская революция «завершится тогда, когда весь немецкий народ будет совершенно по-новому сформирован, по-новому организован и по-новому построен»[586]. На сессии руководителей СА в Бад Райхенхалле 2 июля 1933 г. Гитлер подчеркнул дальнейшую задачу революционного перевоспитания, заявив, что задачей СА и СС является «довести великую идею национал-социалистической революции до окончательной победы»[587]. В противоречие к тенденции этих высказываний он заявил на конференции рейхсштаттгальтеров 6 июля 1933 г., что революций, удавшихся при первом штурме, гораздо больше, чем удавшихся, которые были перехвачены и остановлены: «Революция не перманентное состояние, она не должна сделать себя постоянной. Нужно направить ставший свободным поток революции в надежное русло»[588].

На сессии по вопросам культуры имперского партсъезда 1933 г. Гитлер провел следующее различение: в конце марта революция была «внешне завершена». Завершена, однако, только в том, что касается взятия политической власти без остатка. «Но только тот, кому внутренне осталась непонятна суть этой гигантской борьбы, может полагать, что тем самым борьба мировоззрений закончена». Мировоззрения, сказал Гитлер, видят в достижении политической власти «только предпосылку для начала выполнения своей настоящей миссии»[589].

В речи в рейхстаге 30 января 1934 г. он назвал «продолжение национал-социалистической революции» целью правительства[590], а 21 марта 1934 г. в газете «Народный наблюдатель» была опубликована статья о речи Гитлера перед «старой гвардией» в Мюнхене под крупным заголовком: «Революция должна продолжаться!»[591].

Даже если при соответствующих высказываниях, которые при точном анализе могли бы быть интерпретированы дифференцированно, и играли свою роль тактические соображения Гитлера, фактом остается, что в основном он делал противоречивые высказывания, однажды говоря об окончании нацистской революции, а потом опять требуя ее продолжения и завершения. В пользу того, что Гитлеру нелегко далось решение о действиях против Рема и СА и что он в недели и месяцы до 30 июня 1934 г. был не уверен и колебался, говорит и одно его высказывание 1942 г. Гитлер говорил о том, как редко до сих пор удавалось в истории «перевести революцию в эволюцию. Я знаю, как тяжело это было для меня самого в отдельные часы 1933–1934 гг.»[592]. С этой точки зрения понятно, почему Гитлер опять — как и относительно своего путча в 1923 г. — говорил о «самых горьких решениях моей жизни», которые ему пришлось принимать 30 июня 1934 г.[593]

Возможно, в последние годы войны он жалел о своем решении. В одной из бесед с Гитлером Геббельс высказал мнение, «что мы в 1934 г. упустили возможность реформировать вермахт, когда она у нас была. То, чего хотел Рем, было, конечно, по сути правильно, только гомосексуалист и анархист не мог бы практически это осуществить. Если бы Рем был безупречной и первоклассной личностью, то 30 июня, вероятно, были бы расстреляны несколько сотен генералов, а не несколько сотен вождей СА. Во всей этой ситуации есть какая-то глубокая трагичность, и сегодня мы чувствуем ее последствия. Тогда созрело время революционизировать рейхсвер. Но по положению вещей фюрер не мог тогда это осознать. Вопрос в том, можем ли мы сегодня вообще наверстать то, что тогда упустили»[594].

Шпеер рассказывает в своих воспоминаниях, что гауляйтеры открыто сожалели, что в 1934 г. СА проиграли вермахту. В тогдашних стремлениях Рема создать народную армию они теперь видели упущенную возможность; она своевременно сформировала бы офицерский корпус в национал-социалистическом духе, с отсутствием которого они связывали теперь поражения последних лет[595]. Гитлер, возможно, сам разделял эти взгляды, когда, например, говорил: «Я уже часто горько жалел, что не вычистил свой офицерский корпус так, как это сделал Сталин»[596].

Другие высказывания Гитлера о причинах его неудач[597] заставляют предположить, что, оглядываясь назад, он сожалел о 1934 годе. Об этом свидетельствует и то, что почти через три года после 30 июня 1934 г. он заявил, что к «великому сожалению… должен был уничтожить этого человека и его свиту»[598]. В другой раз он сказал в кругу высших партийных функционеров, что, если однажды будут писать историю подъема национал-социалистического движения, Рема нужно будет вспомнить в качестве второго человека рядом с ним[599].

Если в конкретной ситуации 30 июня 1934 г. Гитлер и принял решение в пользу рейхсвера, то только после продолжительной фазы промедления, шатаний и после того, как, будучи в конце концов поставлен другими перед совершившимся фактом, был вынужден начать действовать против Рема и СА.

В речи в рейхстаге 13 июля 1934 г., оправдывая свои действия 30 июня, он полемизировал с теми революционерами, «которые приветствуют революцию как революцию и хотели бы видеть в ней хроническое состояние». Революция не перманентное состояние: «Если насилие создает смертельное препятствие для естественного развития народа, тогда пусть искусственно прерванная актом насилия эволюция вновь откроет для себя свободу естественного развития. Но не существует состояния перманентной революции или даже благословенного развития через периодически возвращающиеся мятежи»[600]. И в последующие месяцы Гитлер иногда подчеркивал, что борьба за власть в государстве закончена[601] и национал-социалистическая революция завершена как «революционный процесс борьбы за власть», поскольку как революция она «без остатка выполнила то, что от нее мечтали получить. <…> В немецком народе революции всегда были редкостью. Нервная эпоха XIX столетия у нас окончательно завершилась. В следующую тысячу лет в Германии больше не будет никаких революций!»[602]

Подобные высказывания должны были, конечно, послужить успокоению консервативных кругов, рейхсвера и широких слоев общественности, у которых Гитлер хотел создать впечатление, что дальнейших нарушений общественной жизни не надо опасаться и в будущем все будет происходить в упорядоченных рамках.

Однако 9 ноября 1934 г. Гитлер заявил, обращаясь к товарищам по партии, что «в Германии есть еще «много-много противников нашего движения» и даже последних надо подчинить «нашей воле». Поэтому «миссия партии… сегодня не заканчивается, а только начинается!»[603] Еще за неделю до этого, 1 ноября 1934 г., Гитлер однозначно намекнул рейхсштаттгальтерам в отношении их функции контроля в качестве гауляйтеров: среди чиновников имеются еще «десятки тысяч» политических противников[604]. 21 мая 1935 г. Гитлер подчеркнул, что «когда-то начал национал-социалистическую революцию созданием движения и с тех пор вел ее как акцию»; он знает, однако, что «все мы увидим лишь самое начало этого великого преобразующего движения»[605]. На собрании 100 000 политических руководителей на имперском партсъезде того же года он сказал: «Завершена ли теперь эта борьба? Захват власти — это процесс, который никогда, никогда не заканчивается, т. е., если где-то, тогда тут действует принцип: то, что ты унаследовал, приобретай это постоянно вновь, чтобы им владеть! Так борьба продолжается, и мы вступаем в период второй великой задачи продолжающегося воспитания нашего народа и контроля за нашим народом»[606]. Хотя еще в 1933 и 1934 гг. он неоднократно провозглашал, что нацистская революция окончательно завершена, в заключительной речи на имперском партсъезде 1935 г. он заявил: «Однако мы и сегодня еще находимся в процессе ликвидации революции, это значит, национал-социалистической революции, это значит, что взятие власти должно постепенно найти свое завершение в принятии руководства». Поскольку ферменты старого государства не могут быть преодолены и устранены сразу, во многих местах возникает необходимость тщательного контроля за развитием, которое еще не «обеспечено без остатка как национал-социалистическое». Поэтому может случиться, что партия окажется вынужденной вмешаться напоминанием и, «при необходимости, корректировкой» там, где ход государственного руководства противоречит национал-социалистическим принципам[607].

И в более поздние годы Гитлер говорил еще о необходимости завершения революции. В беседе с итальянским министром юстиции Гранди 25 ноября 1940 г. он заявил, что «нас ждут социальные, культурные, экономические и, не в последнюю очередь, юридические работы, которые нелегко провести. Задачей товарища Франка является проведение революции и в этой области без потрясения основ государства»[608].

В противоположность своим высказываниям о том, что он отрицает идею «перманентной революции», в январе 1942 г. он отстаивал именно эту идею: «Я предполагаю, что Национал-социалистическая партия однажды выстроит прочный общественный порядок, займет государственные посты и будет управлять богатством. Надеюсь, что тогда опять появится человек и организует новый союз»[609]. Это высказывание находится, конечно, в явном противоречии с обычными замечаниями, что в Германии в ближайшие 1000 лет не будет никаких революций. Гитлер, в сущности, прекрасно знал, о чем говорит, когда 24 октября 1941 г. сказал: «Нет ни одного существа, ни одной субстанции, ни одного человеческого института, которые однажды не состарятся. Но каждый институт должен верить, что он вечен, если не хочет отказаться от себя самого. Самая прочная сталь устает. Все элементы разлагаются, и так же, как однажды не станет Земли, так же однажды погибнут все институты. Эти явления движутся волнообразно, не прямым путем, а то вверх, то вниз»[610]. Гитлер находился в противоречии с самим собой: как представитель государства, с одной стороны, он должен был верить, что Третий рейх «вечен», а с некоторой долей беспристрастности понимать, что это государство однажды удалится от своих идеалов и закостенеет[611].

Он полагал, что сможет задержать этот процесс продолжением революции. В секретной речи в мае 1944 г. Гитлер сказал: «Мы не в конце революции, а, так сказать, только в первом году этой революции. Если бы я захотел говорить об этом подробно, это длилось бы „вечность“. Это невозможно»[612].

Представление Гитлера о революции, которое можно понять лишь с учетом его социал-дарвинистской философии «вечной борьбы», существенно отличалось от понятия революции «консервативно-революционных» идеологов. Так, Эдгар Юнг, сам одна из жертв 30 июня 1934 г., прямо высказывался еще в своей вышедшей в 1927 г. книге «Господство неполноценных» против идеи «вечной революции»[613], хотя анализ понятия революции у Юнга в некоторых отношениях демонстрирует сходство с понятием революции у Гитлера[614]. «Превалирование консервативной идеи над революционной»[615], которое обнаруживается у Юнга, характерно и для Мёллера ван ден Брука, одного из основных представителей консервативно-революционной идеологии. Мёллер считал себя в первую очередь хранителем «истинного» консерватизма, а не революционером. Консерватизм, писал Мёллер в своем главном труде «Третий рейх», в конечном итоге превосходит революционное. О сопротивление «консервативных сил… которые всегда были и всегда будут», разобьется «любая революция». Поэтому «у революции… никогда не будет тенденции оставаться революционной. Революция всегда имеет тенденцию становиться консервативной»[616]. Есть сведения и о похоже звучащем высказывании Гитлера. Согласно им, он заявил 18 марта 1941 г. в разговоре с Геббельсом: «Если способные больше не могут попасть наверх, то раньше или позже будет революция. Но и революция должна быть творческой и постепенно перетечь в консервативное. Восстановление авторитета должно быть последней целью любой революции. Иначе она в конце превратится в хаос»[617].

Что Гитлер и Мёллер такими формулировками хотели выразить противоположное, станет ясно, если внимательнее проанализировать, что оба понимают под «консервативным» поворотом революции. Мёллер подчеркивал, что революционер, если он впервые несет ответственность, очень скоро оказывается вынужден «как-то приспосабливать свои заранее сформулированные идеи обновления, вместо того чтобы их радикально реализовывать, даже если это отдает компромиссом. Поэтому он отказывается нести революцию дальше и скорее старается ее погасить. Революционный человек становится в конце концов человеком оппортунистическим»[618]. Для Гитлера, однако, как мы показали, речь шла совсем не о том, чтобы «гасить» революцию, а о том, чтобы «нести ее дальше», чтобы «радикально реализовывать заранее сформулированные идеи обновления». С этой целью революцию нужно было переводить в новую фазу, отличающуюся тем, «что революция снизу, которую он в своей прежней системе двойной революции поначалу допускал, теперь должна быть прекращена, а продолжиться должна революция сверху, т. е. та, которую он прикажет и будет инициировать»[619]. Это выразил с максимально желательной ясностью заместитель Гитлера Рудольф Гесс во время конфликта вокруг Рема в своей речи-предупреждении 25 июня 1934 г.: «Может быть, Адольф Гитлер сочтет нужным однажды снова революционными средствами двигать развитие дальше. Но всегда это должна быть только им направляемая революция. Адольф Гитлер — революционер большого стиля. Ему не нужны костыли. Адольф Гитлер — великий стратег революции. Он знает границы достижимого определенными средствами и в определенных обстоятельствах. Он действует после холодного анализа, часто по видимости служа моменту, но глядя далеко вперед и преследуя дальние цели революции. Горе тому, кто неуклюже топает по тонким нитям его стратегических планов, в своем ослеплении полагая, что может сделать это быстрее. Он враг революции»[620].