Гитлер: мировоззрение революционера

Мы увидели, что нет особого смысла классификационно помещать Гитлера в рамки традиционного спектра «левые силы — правые силы». Хотя его теория — в том виде, в каком мы ее ранее отобразили, — определенно демонстрирует больше «левых» черт, чем «правых», но вместе с тем уже расистская составляющая его мировоззрения запрещает причислять его к левым политическим силам. Чтобы по-настоящему адекватно уяснить политическое самопонимание Гитлера, т. е. его самооценку в политическом спектре, представляется целесообразным показать его позицию в отношении враждебных и схожих политических движений и систем. Особый интерес при этом представляет отношение Гитлера к левым силам (социал-демократии / коммунизму или сталинизму), с одной стороны, и к итальянскому фашизму, а также к реакционному режиму Франко в Испании — с другой. Это связано с тем, что, хотя обычно исходят из того, что социал-демократы и коммунисты, которых он преследовал наиболее жестоко, в политическом плане находились от него дальше всех, а итальянский фашизм или Испания Франко были, скорее всего, политически родственны с национал-социализмом, в действительности с этими вопросами дело обстоит, как мы это покажем, если и не прямо противоположно, то все же эту картину следует основательно дифференцировать.

а. Социал-демократия

Имеется множество высказываний Гитлера, в которых выражается восхищение Социал-демократической партией. «Социал-демократическая партия была, — заявил Гитлер 27 апреля 1923 г., — наиболее организованным движением не только в Германии, но и во всем мире. Она была и самой дисциплинированной партией в Европе»[1771].

В «Майн кампф» Гитлер утверждает, что он якобы первоначально очень положительно относился к социал-демократии. Хотя это утверждение невозможно подтвердить однозначно, действительно есть сообщения о том, что Гитлер еще в 1918 г., до подавления Советов, якобы тщетно пытался присоединиться как к Независимой социал-демократической партии Германии, т. е. к радикальному ответвлению от СДПГ, так и к коммунистам[1772]. Этим в том числе объясняется удивительно позитивная оценка НСДП, выраженная в многочисленных высказываниях Гитлера, и, более того, ее чрезмерная позитивная стилизация.

В своей книге Гитлер объясняет свою первоначальную симпатию к социал-демократам следующим образом: «То, что она [социал-демократия. — Р. Ц.] вела борьбу за всеобщее и тайное избирательное право, меня внутренне радовало. Ведь уже тогда мой разум подсказывал мне, что это должно было бы привести к ослаблению столь ненавистного мне режима Габсбургов. Так что мне такая деятельность социал-демократии не была несимпатичной. Что она в конечном счете, как моя тогдашняя бесхитростная душа имела достаточно глупости верить, хотела улучшить условия жизни рабочего — и это тоже, как мне казалось, говорило скорее в ее пользу, чем против нее». В отличие от этого с самого начала, по словам Гитлера, ему было несимпатично враждебное отношение социал-демократии к борьбе за сохранение германства в Австрии и «жалкое домогательство расположения славянских „товарищей“». Гитлер описывает еще, как, работая подсобным рабочим на строительной площадке, он столкнулся с первым негативным опытом, связанным с социал-демократией, а также с профсоюзами, этот опыт стал для него поводом, чтобы более пристально приглядеться к социал-демократии. При этом он проанализировал причины успеха социал-демократов, например методы пропаганды, и попытался извлечь из этого уроки для себя. Однако его отрицательная позиция по отношению к социал-демократии или к марксизму окончательно сформировалась только тогда, когда он начал видеть влияние евреев в этом движении: «Только знание еврейства и дает ключ к пониманию внутренних и, следовательно, истинных намерений социал-демократии. Тот, кто знает этот народ, у того с глаз спадает пелена ложных представлений о цели и смысле этой партии, и из чада и тумана социальных фраз, ухмыляясь, поднимается личина марксизма». В «Майн кампф» Гитлер коснулся темы социал-демократии также и в другом контексте. По его мнению, СДПГ превратилась из революционной боевой партии — уже только из-за слишком большого числа членов — во всего лишь партию реформ. Он, правда, вменил лидерам социал-демократии в вину, что у них целью якобы по-прежнему была революция, «но в конечном же счете осталось одно только намерение и некое тело, которое больше не годилось для осуществления того намерения. Имея партию в десять миллионов человек, революцию больше не совершишь. В таком движении видишь уже не экстремаль активности, а широкую массу центра, то есть вялость». В то время как социал-демократия именно таким образом «все больше и больше теряла характер брутальной революционной партии», от нее отделилась радикально-активистская часть: «Независимая партия и Союз Спартака были штурмовыми батальонами революционного марксизма»[1773]. В другом контексте мы уже цитировали часть выступления Гитлера перед членами Гамбургского национального клуба, где он изложил те же мысли, из которых он в итоге вывел необходимость создания небольшой, четко организованной и крайне радикальной кадровой партии[1774].

Гитлер стремился извлечь уроки из успеха социал-демократии, с одной стороны, и из ее вырождения просто в партию реформ, с другой стороны, но он всегда оставался почитателем старой Социал-демократической партии. Так, в своей речи 12 июня 1925 г. он заявил: «СДПГ возникла не за одно мгновение. Тот, кто захочет изучать ее, должен изучить процесс ее развития, то, как она возникала из небольших рабочих объединений, как она строилась чрезвычайно логично и целесообразно! Сейчас в ней работает 15 тысяч сотрудников. Уже сам инстинкт самосохранения этого чиновничьего аппарата является гарантией дальнейшего существования партии»[1775].

Разумеется, Гитлер, как правило, не выражал своего восхищения социал-демократией в своих публичных высказываниях. Но его непубличные высказывания показывают, что он относился к социал-демократии гораздо более позитивно, чем к буржуазным партиям. В беседе с Вагенером в июне 1930 г. он сказал: «Ну вот, теперь хочу поговорить о социал-демократах. Там среди них мы находим огромную массу храброго, целеустремленного, трудолюбивого немецкого народа разного происхождения и всех слоев. <…> В среде социал-демократии совместно уживаются наиболее безупречные в расовом отношении и лучшие немецкие люди. Только вот, к сожалению, под руководством неправильных фюреров. Но это не их вина!» Задача национал-социалистов, как считал Гитлер, состоит в том, чтобы освободить этих «направленных по ложному пути» от их неправильных фюреров и склонить их на свою сторону. Достаточно сравнить эту оценку СДПГ с оценкой Гитлером Немецкой народной партии, Экономической партии, домовладельцев и т. д.: «…суматоха как в муравейнике, в котором с раннего утра и до позднего вечера по хозяйственным маршрутам усердно и деловито снуют взад и вперед, иногда заговаривают друг с другом, а затем снова торопливо бегут дальше, таща за собой иногда тяжелые грузы, но по меньшей мере портфель, в котором помимо бутербродов и туалетной бумаги содержатся абсолютно неважные документы, кажущиеся, однако, данному человеку и в данный момент ценными облигациями для удовлетворения его смехотворной и совершенно несущественной в контексте обстановки в мире жажды наживы. Это смешение рас распространенной разновидности. Они безвредны, ничего не значат, политически немощны. Они просто влачат жалкое существование». Еще более негативно Гитлер относился к Демократической партии, которую он называл просто «вонючей язвой на нации». А с другой стороны, Гитлер крайне положительно оценивал социал-демократию[1776].

Вместе с тем и во время застольных бесед Гитлер также неоднократно положительно отзывался о социал-демократии, в основном хваля ее за ликвидацию монархии в ходе Ноябрьской революции[1777]. В записанной Кёппеном застольной беседе 18 сентября 1941 г. Гитлер сказал, что «наибольшая коррупция царила в партиях центра, политики которых все без исключения были взяточниками и продажными субъектами. Ведущих же социал-демократов (Брауна, Зеверинга, Лёбе) никоим образом нельзя было заподозрить в этом. Из-за этого почти никто из них не отправился в концлагерь. Даже у Брауна не было нужды бежать за границу. Фюрер считает, что эти бывшие социал-демократы сегодня уже давно стали убежденными сторонниками 3-го рейха. Зеверинг еще во время плебисцита по вопросу Саара, а теперь снова в связи с началом войны по собственной воле предложил фюреру публиковать призывы к рабочим — бывшим социал-демократам. Фюрер отклонил это по принципиальным соображениям»[1778]. В ходе застольной беседы 28/29 декабря 1941 г. Гитлер еще раз высказал похвалу в адрес социал-демократии за то, что она «устранила это отребье [т. е. монархию. — Р. Ц.]», и заявил, что он помогал каждому, кто не был «подлым врагом» («если так, то такого сразу в концлагерь»), помогал тем, например, что увеличил пенсии Носке и другим, когда тот вернулся из Италии: «Но я никогда не давал позволения на то, чтобы эти деятели выступали с каким-нибудь политическим заявлением в мою пользу, что, например, нередко предлагал сделать Зеверинг. Это выглядело бы так, как будто я его подкупил для себя! Одно мне известно, а именно что он сказал: „Достигнуто оказалось гораздо больше, чем мы когда-либо могли себе представить!“»[1779].

В ходе застольной беседы 1 февраля 1942 г. Гитлер заявил: «В отношении фигур из 1918 года я провожу разницу. Некоторые из них тогда попали в историю, как Понтий Пилат в Символ Веры [т. е. влипли в некрасивую историю]: у них никогда не было желания совершать революцию. Сюда относятся Носке, еще Эберт, Шейдеман, Зеверинг, в Баварии Ауэр. В ходе борьбы с этими людьми я не учитывал это и не признавал оправдания. Только после победы я смог сказать: я понимаю ваши аргументы. Но: настоящими подлецами были центристы, такие как, например, Шпиккер. Они работали на сплошном обмане. Еще тоже Брюнинг был бесхарактерным субъектом, Тревиранус — подлецом. Вот такой придерживающийся марксизма маленький пролетарий вырос в мире, который он совершенно не понимал; но нашлись эти свиньи: Гильфердинг, Каутский!» — «Тогдашней социал-демократии, — продолжил Гитлер в дальнейшем ходе беседы, — единственно не хватало руководителя. Она совершила самую большую промашку, какую только можно было сделать, социал-демократия стала, не желая этого, даже опережать ту тенденцию развития, которую уже нельзя было остановить»[1780]. Сам по себе Гитлер был вполне готов как признать положительные достижения социал-демократии, так и провести дифференциацию между ее разными представителями, однако — и это важно — он подчеркнул, что в период борьбы он не мог учитывать такую дифференциацию.

Еще одна положительная оценка социал-демократов, касающаяся на этот раз в первую очередь Шейдемана, обнаруживается в застольной беседе 27 января 1942 г. Гитлер говорил во время этой беседы о подписании Версальского договора, похвалил Шейдемана и подверг критике центристских политиков Вирта и Эрцбергера: «Были социал-демократы, которые хотели довести дело до крайности. Вирт и Эрцбергер, именно они это и сделали!»[1781]Подоплека этого высказывания такова: премьер-министр социал-демократ Шейдеман вместе со своим кабинетом, сформированным 13 февраля 1919 г., ушел в отставку 20 июня 1919 г., так как отверг условия мира согласно Версальскому договору. Вирт же, напротив, был одним из самых решительных сторонников политики взаимопонимания и компромиссов в Партии Центра. Эрцбергер (убит в 1921 г.) подписал Договор о перемирии и выступал в кабинете Шейдемана за принятие мирного договора. 24 августа 1942 г. Гитлер вернулся к этому вопросу и заявил: «Тому, что тогда [т. е. в момент подписания Версальского договора. — Р. Ц.] все получилось по-другому, мы обязаны, в сущности, в первую очередь только Партии Центра. Социал-демократы этого не хотели, этим и объясняется поспешное высказывание Шейдемана»[1782].

Эти высказывания Гитлера свидетельствуют о следующем: хотя в своей пропаганде он и называл все партии Веймарской коалиции огульно «ноябрьскими преступниками», пороча их, но в его глазах главными виновниками были все же лидеры Партии Центра, в то же время он, как мы видели это в главе 11.1, признавал за социал-демократией положительную заслугу в деле устранения монархии. «Преступлением» ноябрьских фигурантов для Гитлера была ведь, в сущности, не революция и не ликвидация монархии, а то, что «Германия была оставлена беззащитной», т. е. был подписан Версальский договор. Однако поскольку премьер-министр от Социал-демократической партии отказался подписывать Версальский договор, то — с точки зрения Гитлера — в отношении социал-демократов в принципе не остается обвиняющего их момента, а вот в отношении буржуазных политиков Партии Центра такой момент существует.

В контексте взглядов Гитлера, изложенных в этой работе, становится понятной его симпатия к социал-демократии. Выступления социал-демократов за равные возможности и отстаивание социальных интересов рабочего класса могли бы быть для него в столь же малой степени основанием для неприятия, как, к примеру, их взгляды на экономическую политику. То, что делало его противником социал-демократии, были те элементы марксизма, которые он постоянно самым резким образом критиковал в своих речах: выступления за парламентскую демократию, т. е. за столь презираемый Гитлером «принцип большинства», а также интернационализм и пацифизм. Однако, прежде чем мы рассмотрим принципиальную позицию Гитлера в отношении марксизма, следует отобразить его позицию в отношении коммунизма, поскольку социал-демократия и коммунизм были для него лишь умеренной и радикальной разновидностями марксизма.

б. Коммунизм

Отношение Гитлера к коммунизму характеризовалось своеобразной амбивалентностью. Он и восхищался коммунизмом, и страшился его по одной и той же причине. Если мы поймем мотивы его восхищения, т. е. проследим эти причины, исходя из собственных посылок мышления Гитлера, тогда станет понятной и другая сторона его позиции — страх перед коммунизмом.

Гитлер восхищался коммунистами, потому что они, в отличие от буржуазных сил, «фанатично» отстаивали свое мировоззрение. Он восхищался ими, потому что они обладали всеми теми качествами и способностями, которые он считал ключевыми чертами того «исторического меньшинства», которое было, на его взгляд, способно навязывать свою волю большинству. Будучи ревнителями радикальной идеологии, коммунисты доказали, что они относятся не к оппортунистам, а к смелым и отважным людям, готовым пойти на жертвы ради своих идеалов. Именно те черты коммунистического движения, которые с точки зрения буржуазного либерализма считаются особенно предосудительными, вызывали у Гитлера величайшее восхищение: решительная оппозиция буржуазному обществу, тоталитарный характер идеологии, абсолютная воля к власти и четко сформулированное целеполагание на то, чтобы не только «фанатично» бороться со всеми политическими противниками, а в конечном счете полностью выводить их из игры. Здесь следует отметить, что существенная слабость толкования Эрнста Нольте заключается в том, что не проводится дифференциации между все же очень разными мотивами, лежащими в основе буржуазного и национал-социалистского антикоммунизма. Поскольку антикоммунистические настроения широких частей буржуазии не в последнюю очередь обусловливались радикальным антилиберализмом коммунистов и их воинственным настроем против буржуазной системы, то, пожалуй, едва ли будет соответствовать действительности, что Гитлер, как пишет Нольте, «разделял все антикоммунистические эмоции послевоенного периода»[1783]. Конечно, как среди буржуазии, так и среди национал-социалистов антикоммунистические мотивы играли немаловажную роль — хотя они и не занимали центрального места в идеологии Гитлера, как утверждает Нольте[1784]. Но при этом нельзя не принимать во внимание существенные различия в обосновании и содержании антикоммунизма буржуазного и присущего Гитлеру антикоммунизма, тем более что Гитлер часто восхищался именно тем, что в значительной степени мотивировало буржуазный антикоммунизм.

Гитлер неоднократно приводил в качестве доказательства эффективности небольшую, радикальную и идеологически ориентированную элитную партию ВКП(б), которая, имея всего 470 тысяч членов, смогла править 138 миллионами человек. «Это отряд, который невозможно разодрать на клочки. В этом и заключается сила и мощь. Если бы у нас было 600 тысяч человек, которые все как один подчиняются этой одной цели, то мы были бы у власти», — заявил Гитлер в своей речи 12 июня 1925 г.[1785]. Гитлер восхищался прежде всего нетерпимым характером коммунизма, который стремился к воплощению радикального мировоззрения, не считаясь ни с чем и исходя из предпосылки: «Мы не знаем законов человечности, но знаем закон сохранения существования движения, идеи или осуществления этой идеи»[1786].

Как следует из мемуаров Отто Вагенера, который рассказывает об отношении Гитлера к различным политическим течениям и партиям Веймарской республики, он различал в Коммунистической партии три группы: «идеалистов», «отчаявшихся» и «расово деградировавших». Первые две группы могут «снова стать ценными», поскольку они «по сути, хороши по характеру, но стали жертвой либо своей идеологии, либо своей судьбы», в то время как последняя группа «непригодна… для созидательной борьбы»[1787]. В другой беседе с Гитлером, дату которой Вагенер не называет, последний заявил, что, хотя коммунисты и являются предателями отечества, они, в отличие от реакционеров и Демократической партии, по крайней мере честны, поэтому они будут также поддерживать (направленные на «равные возможности») выдвинутые национал-социализмом принципы воспитания и школьного образования[1788].

После захвата власти Гитлер открыто вербовал членов Коммунистической партии. Так, в своей речи 8 октября 1935 г. он заявил, что, если коммунист «возьмется за ум и вернется к своему народу, мы будем рады видеть его у себя»[1789]. Лидер «Германского трудового фронта» (DAF) Роберт Лей пишет: «Одним из самых сильных впечатлений среди многих был момент, когда на последнем партийном съезде [1935 г. — Р. Ц.] в Нюрнберге фюрер подошел к толпе рабочих, подошедших к его штаб-квартире, и поприветствовал их. Сколько вам лет? — Кто по профессии? Где вы раньше находились в политическом плане? Кто-то отвечает: „Я был коммунистом“. Фюрер берет голову молодого человека в свои руки, долго смотрит на молодого человека и говорит: „Так приходите же все! Вы должны прийти к нам все!“»[1790].

В застольной беседе 2 августа 1941 г. Гитлер заметил, что он «не винит никого из простых маленьких людей в том, что он был коммунистом; выдвигать обвинения я должен только какому-нибудь интеллектуалисту: он-то знал, что нужда дала ему средство для достижения цели»[1791]. «Тельман, это и есть тип такого маленького человека, который не мог поступать иначе. Скверно в нем то, что он был не так умен, как, например, Торглер[1792]. Он был умственно более ограниченным; поэтому я позволил отпустить Торглера на волю, тогда как того я задержал, не из мести, а просто потому, что он означает опасность. Как только большая опасность в России будет устранена, он сможет отправиться туда, куда захочет. Пакт с Россией никогда не склонил бы меня к тому, чтобы занять другую позицию по отношению к опасности внутри страны. Но, по существу, наши коммунисты мне в тысячу раз симпатичнее, чем, например, Штаремберг; это были крепкие натуры, которые, если бы пробыли в России подольше, вернулись бы совершенно излечившимися»[1793]. Примечательно, что Гитлер реакционного «австрофашиста» князя фон Штаремберга (он участвовал в боях за свободу в Верхней Силезии и в гитлеровском путче в 1923 г., но позже вступил в конфронтацию с НСДАП), который с 1930 г. был федеральным фюрером австрийской «территориальной обороны», а затем вице-канцлером при Шушниге, сравнивает с лидером КПГ Тельманом. Гитлер еще в период борьбы резко критиковал австрийские отряды хаймвера [самообороны] за то, что они вступили в союз с буржуазными партиями[1794]. Высказывание Гитлера о том, что коммунисты были ему «в тысячу раз симпатичнее», чем такие фигуры, как Штаремберг, является в рамках его мировоззрения только логичным: он ощущал себя, разумеется, более близким с храбрыми и отважными коммунистами, которые, как и он сам, боролись за идеал некоего мировоззрения, чем с буржуазно-реакционными силами. В другой застольной беседе, состоявшейся 2 ноября 1941 г., рассказывая о «периоде борьбы» и о своем «презрении» к буржуазии, которое он испытал в этот период, Гитлер сказал: «Коммунисты и мы, это были единственные, у кого даже были женщины, которые не отступали, когда шла стрельба. Это те бравые люди, только с которыми и можно удержать государство»[1795].

Чтобы выразить свою симпатию к коммунистам, Гитлер в застольной беседе 28/29 декабря 1941 г. утверждал, и это не было правдой, что с Тельманом «в концлагере обращались очень прилично; у него там есть собственный домик». Торглер, продолжал Гитлер, «освобожден, он работает в Германии над трудом о социализме в XIX в. Я убежден, что это он поджег рейхстаг, но я не смог доказать его виновность в этом; лично мне не в чем его винить; он также полностью отрицал свою причастность к этому. Если бы я встретил этого человека, может быть, лет десять тому назад! Он ведь от природы был умным человеком»[1796].

Гитлер был убежден, что он привлек на свою сторону большинство не только социал-демократов, но и коммунистов. 17 марта 1944 г. в беседе с членом регентского совета Болгарии он заявил: «Национал-социалистская партия полностью впитала в себя коммунистов в Германии, за исключением преступных элементов, которые были жестоко подавлены»[1797]. На самом же деле мы знаем, что уже в «период борьбы» между штурмовиками СА и Союзом красных фронтовиков имело место взаимное перетекание кадров. Не стоит удивляться тому, что после захвата власти многие коммунисты стали убежденными сторонниками национал-социализма. КПГ всегда утверждала, что Гитлер никогда не устранит безработицу, и прежде всего он вассал Франции, антинациональный предатель идеала аншлюса Австрии и т. д., что он никогда не подвергнет ревизии Версальский договор. Но поскольку со всем этим вышло полностью наоборот и национал-социалисты, помимо этого, проводили все-таки в некоторых аспектах прогрессивную социальную политику, которая отчасти реализовала требования, у которых в Веймарской республике не было шансов на реализацию, совершенно логично, что многие коммунисты перешли на сторону национал-социализма, который выполнял столь многое из того, что требовала КПГ, и совпадал с ней по своей антибуржуазной направленности.

Но чем же объясняется, учитывая симпатии Гитлера к социал-демократам и коммунистам, что он предпринимал против них гораздо более агрессивные и жестокие действия, чем против столь ненавистных ему буржуазных реакционеров?

Как и в отношении евреев, в суждениях Гитлера о его противниках-марксистах перемешивались восхищение и страх. Он восхищался евреями из-за их «расовой сплоченности» и боялся их по той же причине. Он восхищался коммунистами как идеалистами, как людьми, готовыми принести жертвы ради своего мировоззрения. Однако в результате они представляли собой опасную отборную элиту, совершенно отличную от трусоватых и оппортунистически настроенных буржуа. Однако предпринимавшиеся Гитлером меры ориентировались на степень — реальную или предполагаемую — опасности. Для него все марксисты изначально были особенно опасны, ибо он сам перенял их методы пропаганды и многому у них научился. Ниже, прежде чем проанализировать позицию Гитлера по отношению к Сталину, мы хотим в принципиальном отношении рассмотреть его двойственное отношение к марксизму.

в. Отношение Гитлера к марксизму

Если мы зададимся вопросом, а что Гитлер, отрешаясь от неприкрытой дешевой полемики и пропаганды, подвергал критике в марксизме[1798], то прежде всего необходимо указать на три пункта: «Учение марксизма устанавливает, — заявил Гитлер 2 апреля 1927 г., — вместо борьбы пацифизм, вместо расы интернационал, вместо личности индивида демократию». Однако в связи с этим марксизм означает объявление войны «трем фундаментальным столпам, на которых покоится человек»[1799].

Мы знаем, что суть мировоззрения Гитлера представляет принцип «вечной борьбы». Поскольку для Гитлера в природе и обществе только борьба гарантирует постоянное развитие по восходящей, он отвергает гуманизм или пацифизм, которые он отождествляет как существенные признаки марксизма.

Второй упрек, который Гитлер выдвигает против марксизма, а именно обвинение в том, что он вместо расы ставит интернационал, на самом деле указывает на фундаментальное противоречие между марксизмом и гитлеризмом. В то время как марксизм пропагандирует солидарность пролетариев всех стран в борьбе с капиталом с целью мировой революции, Гитлер исходит из предположения о несхожести различных рас и превосходстве арийцев и понимает свой социализм как «национал-социализм», т. е. как некий социализм, который не должен осчастливить все человечество, а создан исключительно для немецкого народа.

Третье обвинение в адрес марксизма также указывает на решающее — хотя скорее теоретическое, нежели практическое — различие между марксизмом и гитлеризмом. Гитлер обвиняет марксизм в том, что он преклоняется перед «принципом большинства» и отрицает «принцип личности». Хотя критика Гитлером демократии («власти капитала») во многом совпадает с марксистской критикой, в конечном итоге она исходит из прямо противоположных посылов. В то время как марксизм — по крайней мере в теории — призывает к расширению демократии, например используя демократию Советов, Гитлер принципиально критикует демократический принцип принятия решений большинством. Возможно, эти пункты, которые Гитлер критикует применительно к марксизму, не обязательно являются спецификой учения Карла Маркса. Тот, кто является пацифистом, отвергает расовую доктрину и ратует за принцип демократического большинства, из-за этого все еще вовсе не будет марксистом. Гитлер, говоря о марксизме, отнюдь не имеет в виду специфику учения Карла Маркса, например его экономическую теорию, — и это играет решающее значение для понимания его критики марксизма. В речи, процитированной в начале раздела, он подчеркивает, что должен «решительно возражать против того, когда к марксистам хотят причислять только социал-демократов и коммунистов: в их число входит вся наша сегодняшняя политическая буржуазия, которая стоит на почве парламента, демократии, неприятия борьбы, интернационализма, непризнания расы»[1800].

Еще в «Майн кампф» Гитлер охарактеризовал марксистское учение как «кратко сформулированную духовную выдержку из общепринятого сегодня мировоззрения». Уже хотя бы по этой причине «любая борьба нашего так называемого буржуазного мира с ними невозможна, даже нелепа, поскольку и этот буржуазный мир, по существу, пронизан всеми этими ядовитыми веществами и преклоняется перед мировоззрением, которое отличается от марксистского в целом разве что степенями и личностями. Буржуазный мир имеет марксистский настрой…»[1801] Поскольку буржуазия также попала под пагубное влияние интернационализма, пацифизма и «принципа большинства», Гитлер пришел к следующему выводу: «По всем крупным мировоззренческим вопросам мир политических буржуазных партий уже встал на почву марксизма»[1802]. Этот довод показывает, что антимарксизм Гитлера имеет мало общего с буржуазным антикоммунизмом. В отличие от буржуазных партий Гитлер восхищался марксистскими партиями и часто признавался в том, что именно у них он очень многому научился.

На судебном процессе по делу о его попытке государственного переворота в ноябре 1923 г. Гитлер заявил 26 февраля 1924 г. (первый день слушаний), что марксизм «работал двумя ужасающими инструментами: с одной стороны, с помощью ужасающей массовой пропаганды, с помощью воздействия на массы. <…> Вторым инструментом этого движения является неслыханный террор. Ни одно другое движение не обрабатывало группы масс с таким глубоким знанием дела, как марксистское движение. Оно знает, что массы уважают силу и решимость, и оно на место слабости буржуазии и ее нерешительности поставило грубую силу и грубую волю, решительно подавило отдельных индивидуумов и поставило рабочих перед альтернативой: или ты захочешь стать мне братом, или я пробью тебе череп. Я познакомился с этим движением в годы своей юности в обеих этих ипостасях. Буржуазные партии их не знают или не желают знать». Далее Гитлер говорит о своем собственном национал-социалистском движении: «Это движение, однако, кое-чему научилось у своих противников, оно создало для себя два инструмента, оно осознало, что требуется: огромных масштабов просвещение масс и национальное просвещение. Душа народа устроена так, что в ней на переднем плане — уважение к силе. <…> Тому, кто собирается сражаться умственным оружием, мы предлагаем борьбу с использованием ума, а для того, кто готов сражаться кулаком, у нас есть кулак. У движения есть два инструмента: пропагандистская машина и наряду с этим штурмовые отряды СА»[1803].

В «Майн кампф» Гитлер выводил свои пропагандистские принципы, главным образом наблюдая за марксистской пропагандой. Он проанализировал «внутренние причины успехов социал-демократии» и пришел к выводу: «Если социал-демократии противопоставить доктрину с большей искренностью, но с такой же брутальностью при осуществлении, то она одержит победу, хотя и после тяжелейшей борьбы». Ему, по словам Гитлера, еще в его венский период «стали ясны как доктрина, так и технический инструмент социал-демократии. <…> Это была тактика, разработанная на точном расчете всех человеческих слабостей, результат которой почти математически должен приводить к успеху, если только противоположная сторона не научится бороться против отравляющего газа, используя тоже отравляющий газ». «Значение физического террора по отношению к отдельным лицам и массам» он уяснил также на примере социал-демократии: «Здесь также точный расчет психологического эффекта. Террор на рабочем месте, на фабрике, в зале для собраний и по случаю массовых митингов всегда будет приводить к успеху, пока лицом к лицу не столкнешься с террором равной силы». В известной 6-й главе «Майн кампф», посвященной пропаганде, Гитлер написал прямо в самом начале: «При моем внимательном наблюдении за всеми политическими процессами меня всегда чрезвычайно интересовала работа пропаганды. Я увидел в ней инструмент, которым именно социалистические и марксистские организации владели с мастерской ловкостью и умели его применять. При этом я рано научился понимать, что правильное использование пропаганды — это настоящее искусство, которое было почти что неизвестным буржуазным партиям и остается таковым». В пятой главе второго тома «Майн кампф» Гитлер критикует «Народное движение» и приводит марксизм как пример эффективности негативной, разлагающей критики: «Свидетельством недостаточно глубокого понимания исторических тенденций развития является то, когда ныне так называемые „народники“ (Völkische) раз за разом придают значение тому, чтобы заверить, что они ни в коем случае не намерены заниматься негативной критикой, а будут только заниматься созидательным трудом; столь же по-детски глупая, сколь и подлинно „народническая“ болтовня и подтверждение того, что мимо этих умов прошла, не оставив никаких следов, даже история их собственного времени. У марксизма тоже была цель, и он тоже знаком с созидательной деятельностью (даже если при этом речь идет только об установлении деспотии международного мирового финансового еврейства!). И тем не менее только он один на протяжении семидесяти лет занимался критикой, причем разрушительной, разлагающей критикой, и снова и снова ею, до тех пор, пока эта вечно разъедающая кислота не подточила старое государство и обрушила его. И только тогда началось его так называемое „отстраивание“. И это было само собой разумеющимся, правильным и логичным». Тот факт, что марксизм в основном обращался к трудящимся, также послужил Гитлеру примером для его собственной стратегии: «То, на что наша буржуазия смотрела, всегда только качая головой, тот факт, что к марксизму примыкали только так называемые необразованные массы, на самом деле было предпосылкой для его успеха». Свою точку зрения о превосходстве устного слова, живой речи над письменным словом, т. е. над пропагандой в листовках и над научными статьями в книгах, Гитлер также обосновывал отсылкой к марксизму: «То, что дало марксизму поразительную власть над широкими массами, — это отнюдь не формальное, осуществленное в письменном виде творение еврейской умственной деятельности, а скорее невероятная ораторская волна пропаганды, которая за много лет овладела широкими массами». То, благодаря чему марксизм привлек миллионы рабочих, это не столько манера писать у отцов марксистской церкви, сколько неустанная и поистине огромная пропагандистская работа десятков тысяч неутомимых агитаторов, начиная с великого апостола-подстрекателя и до мелкого профсоюзного служащего и до доверенного лица и участника дискуссий; это — сотни тысяч собраний, на которых эти народные ораторы в полных чада заведениях, стоя на столе, обрушивались с речами к массам и сумели таким образом получить потрясающее знание этого человеческого материала, что тем более позволяло им выбирать самое правильное оружие нападения на крепость общественного мнения. А еще это были гигантские массовые демонстрации, эти шествия с участием сотен тысяч человек, которые как каленым железом вселяли в маленького, жалкого человека гордую уверенность в том, что он, будучи малым червячком, все же является частью крупного дракона, под горячим дыханием которого ненавистный буржуазный мир однажды сгорит в огне и пламени, а пролетарская диктатура отпразднует последнюю, окончательную победу». Мы уже видели в главе о позиции Гитлера по отношению к буржуазии, что Гитлер потешался над слабоватым правлением буржуазных группок. В противовес этому Гитлер восхищался «с давних пор слепой дисциплиной» на марксистских собраниях, «так что мысль о том, чтобы подорвать марксистское собрание, по крайней мере, со стороны буржуазии, не могла даже прийти в голову». «И в этом мы пытались извлечь уроки из изучения марксистской и буржуазной методики проведения собраний, и мы извлекли уроки»[1804].

Эрнст Ганфштенгль рассказывает о разговоре, касавшемся разработанного самим Гитлером партийного знамени, во время которого он позволил себе критическое замечание против изображения свастики черным цветом: «В качестве символа солнца я могу представить себе знак свастики только ярко-красного или желтого цвета». Гитлер возразил на это: «Но в таком случае мы не сможем использовать красный в качестве основного цвета, а от этого я не собираюсь отказываться. Я как-то много лет тому назад был свидетелем массового социал-демократического мероприятия в берлинском Люстгартене и могу заверить вас, что для организации массовых шествий есть только один цвет, который оказывает действие на людей, и это красный цвет, цвет революции!»[1805] Этот, казалось бы, незначительный пример демонстрирует, насколько сильно Гитлер ориентировался на марксистские методы пропаганды.

Когда Гитлер в еженедельнике «Иллюстрированный наблюдатель» 31 мая 1930 г. подверг критике австрийские хеймверы за их неспособность понять, что «распад марксизма столь же неизбежно повлечет за собой распад буржуазных партий», он указывал им, что только марксизм правильно оценил сферу буржуазных партий: «Никто не разглядел бессилия этих структур яснее, чем марксизм. Он умеет правильно обходиться с этими партиями, т. е., с одной стороны, он обращается с ними самым бесцеремонным образом, а с другой — время от времени дает им маленький кусочек хлеба с маслом»[1806]. Именно такую тактику весьма успешно использовал и Гитлер.

Подведем итог рассмотренному материалу: отношение Гитлера к марксизму определялось своеобразной амбивалентностью. С одной стороны, он восхищался им, рассматривал марксистское движение как пример для подражания и пытался извлекать у него уроки. С другой стороны, он отверг марксистскую идеологию, поскольку она отрицала принцип «вечной борьбы», а также расовый и личностный принципы. Его критика марксизма, подчеркнем это здесь еще раз, направлена в принципе не исключительно против собственно специфики учения Карла Маркса и во многом отличается от буржуазного антимарксизма. Нольте дал определение «фашизма» как «антимарксизма», «который стремится уничтожить противника путем формирования радикально противоположной, но все же соседствующей идеологии и применения почти идентичных, но измененных по характеру методов, но всегда в непробиваемых рамках национального самоутверждения и автономии»[1807]. Это определение и на самом деле очень близко к сути национал-социализма. Однако национал-социализм следовало бы не в первую очередь интерпретировать как антимарксизм. Скорее, это было альтернативное, конкурирующее революционное движение, и главной целью его было не уничтожение марксизма, вернее ему пришлось его уничтожать, и не вопреки, а именно из-за близости к нему.

В истории нам известно множество примеров того, как идеологии, религии и т. д. наиболее яростно и безжалостно боролись друг с другом именно тогда, когда они располагались относительно близко друг к другу или имели общий исток. Тезис Г. Шрамма гласит: «Христиане причинили евреям столько страданий не несмотря на то, что евреи были им так близки, а поскольку это было так»[1808], и этот тезис, mutatis mutandis, распространяется и на отношения гитлеризма и марксизма. Подобно тому как коммунисты наиболее яростно и беспощадно боролись с социал-демократами («социал-фашистами») в Веймарской республике не в связи с «хотя», а именно «поскольку» они происходили из общего истока, вот и Гитлеру приходилось бороться с марксизмом более решительно, чем, например, с консерватизмом, с которым его мало что связывало. Амбивалентность восхищения и страха, характерная для отношения Гитлера к марксизму и коммунизму, возможно, проявляется особенно четко на примере его позиции по отношению к Сталину и Советскому Союзу.

г. Позиция Гитлера по отношению к Сталину

Оценка Гитлером Советского Союза и Сталина еще раз показывает противоречие между пропагандой и фактическими представлениями и суждениями Гитлера. В то время как в своих выступлениях он не уставал клеймить «еврейско-большевистский» заговор, в действительности он, самое позднее с 1940 г., исходил из того, что Сталин отнюдь не был представителем еврейских интересов, а скорее вывел евреев из игры и стал проводить национально-русскую политику в традициях Петра Великого. Впервые Гитлер намекнул на возможность такой тенденции развития в своей «Второй книге», написанной в 1928 г.: «Однако вполне возможно, что в самой России внутри большевистского мира происходят внутренние изменения такого рода, что, возможно, еврейский элемент можно было бы вытеснить более или менее русским национальным элементом. И тогда не исключено, что сегодняшняя, фактически еврейско-капиталистическая большевистская Россия была бы направлена в сторону национально-антикапиталистических тенденций.

Правда, в этом случае, который, кажется, в чем-то дает себя знать, можно было бы себе представить, что западноевропейский капитализм всерьез определится со своей позицией против России». То, что Гитлер в своих более поздних высказываниях констатировал как достоверный факт, а именно превращение России из «еврейской диктатуры» в национально-русское антикапиталистическое государство, он описывает в 1928 г. поначалу как возможность и тенденцию[1809].

Однако поначалу Гитлер относился к этой возможности развития скептически; по крайней мере, в своих публичных высказываниях он предостерегал от переоценки этой тенденции. Например, в статье Гитлера, опубликованной 9 февраля 1929 г. в еженедельнике «Иллюстрированный наблюдатель», говорится: «Поскольку я веду речь именно о России, я хотел бы здесь также со всей осторожностью подготовиться к отражению постоянных сообщений о „росте антисемитизма“ в России. <…> В течение двенадцати лет непрерывно сообщалось о „росте антисемитизма“ в России. Писатели-народники тоже часто высказываются об этом. Но на самом деле еврей там сегодня держится в седле крепче, чем когда-либо». Гитлер говорил о «мнимом антисемите господине Сталине»[1810].

30 марта 1929 г. он подробно остановился на этой проблематике в статье, также опубликованной в еженедельнике «Illustrierter Beobachter»: «Я всегда считал скверным то, что почти во всей нашей национальной и даже народнической прессе с некой пугающей регулярностью тиражируются сообщения о „росте“ антисемитизма в России». На самом же деле еврей «сегодня в России держится в седле крепче, чем когда-либо. Но то, что все мелкие антисемитские конвульсии изображают как крупные акции, связано в немалой степени с потребностью определенных эмигрантских кругов, которые все еще мечтают о повторном возведении на престол дома Романовых, а отчасти и живут за счет этого. Насколько при этом маловероятны такие надежды, любой может почерпнуть, изучая историю. Если снова произойдут революции, то новыми хозяевами все равно уже не станут хозяева прежние. В борьбе с революцией вырастает новое поколение бойцов и вождей. Столь же ребячливо, сколь и неприлично полагать, что умы, обладающие железной волей, и фигуры с наихрабрейшим сердцем потом, после победы, одержанной в их борьбе, вернут правление снова в руки тех слабаков, которые уже как-то не смогли удержать кормило власти, а затем, пока не начался шторм, бежали за границу». Противоборство между Сталиным и Троцким Гитлер также оценил, как показывают его публикации в еженедельнике «Иллюстрированный наблюдатель», поначалу как фиктивную стычку. Здесь, по словам Гитлера 30 марта 1929 г., будет инсценирована всего лишь «гигантская комедия»[1811].

Гитлер был уже не так уверен в статье, опубликованной в середине января 1930 г., в которой он писал: «Сталин — большевик, возможно, как таковой противник Троцкого, но, возможно, даже и нет. Я сам и сегодня, после многократного тщательного прочтения последней опубликованной работы Троцкого, испытываю обоснованные сомнения в том, не является ли вся эта кажущаяся борьба всего лишь гениально разыгранной комедией. <…> Но даже если бы это мое мнение было бы неверным, все равно борьба между Троцким и Сталиным — это всего лишь борьба между двумя соперниками. Мнение о том, что еврей Троцкий противостоит антисемиту Сталину, ничем не обосновано, даже совершенно нелепо. В любом случае самому Сталину не требуется быть обрезанным, но его сотрудники по крайней мере на девять десятых состоят из чистейших иудеев. Его действия являются продолжением полного искоренения русского народа до полного подчинения его еврейской диктатуре»[1812].

Трудно сказать, когда Гитлер окончательно пересмотрел эту оценку конфликта между Сталиным и Троцким и пришел к той точке зрения, которую он впоследствии постоянно отстаивал, что Сталин эмансипировался от евреев и проводит национальную и антиеврейскую политику. Геббельс записал в своем дневнике 25 января 1937 г., что Гитлер пока еще не имеет ясного понимания событий в России и оценки Сталина: «В Москве очередной показательный процесс. На этот раз опять исключительно против евреев. Радек и др. Фюрер все еще сомневается, нет ли скрытой антисемитской тенденции. Возможно, Сталин все-таки хочет выжить евреев. У военных тоже, говорят, сильны антисемитские настроения. Так что надо внимательно следить. Пока же временно занять выжидательную позицию»[1813]. 10 июля 1937 г. Геббельс сделал запись: «В вопросе России он [Гитлер] тоже больше не может разобраться. Сталин, вероятно, психически болен. Чем-то другим его кровавое правление объяснить нельзя»[1814].

Однако с начала 1940 г. участились высказывания Гитлера, в которых проявляется его восхищение Сталиным и большевистским режимом.

Первоначально это, безусловно, также выполняло функцию защиты пакта со Сталиным, заключенного в 1939 г., когда Гитлер в письме Муссолини 8 марта 1940 г. писал: «Россия после окончательной победы Сталина, без сомнения, переживает преобразование большевистского принципа в направлении национального русского образа жизни»[1815]. Однако даже после нападения на СССР, когда Гитлеру уже больше не нужно было оправдывать никакой союз, он продолжал придерживаться своей положительной оценки Сталина и все больше и больше перенимал то представление о большевизме, которое уже давно было распространено в кругах «Консервативной революции»[1816]. Например, 23 сентября 1941 г. Кёппен сделал запись следующего высказывания Гитлера: «Сталин является одним из величайших ныне живущих людей, поскольку ему удалось, хотя и с помощью жесточайшего принуждения, выковать государство из этой славянской кроличьей семьи. Для этого ему неизбежно пришлось привлекать евреев, поскольку тонкий европеизированный слой, на который до сих пор опиралось государство, был уничтожен, а из собственно русских эти силы никогда не вырастут»[1817].

Эта оценка, конечно, отнюдь не помешала Гитлеру в чисто пропагандистских целях продолжать распространять в своих речах тезис о еврейском большевизме. 1 октября 1941 г. в обращении к солдатам Восточного фронта по случаю большого наступления на Москву Гитлер заявил: «Теперь, мои боевые товарищи, вы сами, своими глазами, лично познакомились с „раем рабочих и крестьян“. В стране, которая благодаря своим просторам и плодородию могла бы прокормить весь мир, царит нищета, невообразимая для нас, немцев. Это результат теперь уже почти 25-летнего еврейского правления, которое под названием большевизма в глубине своей сущности походит только на самую подлую форму капитализма. Но носители этой системы в обоих случаях одни и те же: евреи и только евреи!»[1818] Также 8 ноября 1941 г. в речи — в полном противоречии со своими внутренними высказываниями — Гитлер выступил против точки зрения о том, что в России «победила национальная тенденция». Сталин в конечном счете представляет собой лишь «инструмент в руках этого всемогущего еврейства»[1819]. На заседании рейхстага 26 апреля 1942 г. Гитлер повторил, что в Советском Союзе «еврейство осуществляет свою исключительную диктатуру»[1820].

В отличие от этих публичных пропагандистских высказываний Гитлер заявил в начале января 1942 г. в ходе застольных бесед: «Сталин здесь выступает как человек, который намеревался помочь большевистской идее одержать победу. На самом же деле он — только лишь Россия, продолжение царского панславизма! Большевизм является для него средством достижения цели: он служит маскировкой перед взорами германских и романских народов»[1821]. Надо отдать должное Сталину, сказал Гитлер в другой беседе, что он «не подпускает „еврея“ к тому, чтобы тот „развернулся“ в своих художествах»[1822]. 24 июля 1942 г. в застольной беседе он утверждал, что «Сталин, говоря с Риббентропом, не скрывал, что он только и ждет того момента, когда в СССР созреет достаточно собственной интеллигенции, чтобы покончить с пока еще необходимым ему еврейством как с руководящим слоем»[1823].

Пиккер пишет о многочисленных других беседах, в которых Гитлер выражал свое восхищение Сталиным или же ограждал его от критических замечаний. Например, у Гитлера всегда вызывало раздражение, когда кто-то называл Сталина бывшим «грабителем банков». Тогда Гитлер сразу же пускал в ход в защиту Сталина заявление о том, что Сталин совершал налеты на банки не как частное лицо и не ради наполнения собственных карманов, «а как революционер и для финансирования своего коммунистического движения»[1824]. К Сталину, как сказал Гитлер 22 июля 1942 г., «нужно проявлять безусловное уважение. Он ведь в своем роде гениальный парень!»[1825]

Генрих Гейм также отметил многочисленные положительные высказывания Гитлера о Сталине. «Если бы Сталин продолжал работать еще десять-пятнадцать лет, — заявил Гитлер 26 августа 1942 г., — Советская Россия стала бы самым могущественным государством на Земле, могут пройти 150, 200, 300 лет; это такое уникальное явление! То, что общий уровень жизни повысился, в этом нет никаких сомнений. От голода люди не страдали. Учитывая все обстоятельства, надо вот что сказать: они построили фабрики там, где за два года до этого были никому неизвестные крестьянские деревни, фабрики размером с заводы имени Германа Геринга. У них есть железные дороги, которые даже не обозначены на карте. А у нас заводят споры по поводу тарифов еще до того, как железная дорога будет построена. У меня есть книга о Сталине; и надо сказать: это невероятная личность, настоящий подвижник, который железным кулаком собрал воедино эту гигантскую империю. А если только кто-то скажет, что это социальное государство, то это чудовищная ложь! Это государственно-капиталистическое государство: 200 миллионов человек, железо, марганец, никель, нефть, нефтепродукты и все что угодно — неограниченно. У руля — человек, который сказал: „Считаете ли вы потерю 13 миллионов человек слишком большой потерей ради великой идеи?“»[1826]. В этом высказывании особо отчетливо проявляются моменты, которыми Гитлер восхищался в отношении Сталина: последовательность, да даже и жестокость («железный кулак»), с помощью которых Сталин воплотил в жизнь некую «великую идею» — даже принеся в жертву миллионы людей — и создал исполинскую промышленную державу, импонировали Гитлеру. Он видел в Сталине свое собственное зеркальное отражение, а именно исполнителя модернизационной диктатуры, которая не остановилась бы даже перед применением самых жестоких средств.

С другой стороны, он назвал амбиции большевизма в социальной области «вопиющим обманом». Карл Тёт, рейхстенограф в Главной ставке фюрера с сентября 1942 г. до конца войны, записал 4 февраля 1943 г.: «Затем фюрер сопоставил социализм русских с нашим немецким социализмом. Когда русский построил где-нибудь, например, фабрику, то он просто привлекал в эту местность всех, кто вообще еще способен работать, но достойное жилье он тогда возводил только для комиссаров и технических служащих. Рабочим же, в отличие от этого, приходилось самим искать себе пристанище в самых примитивных норах-землянках. А когда мы в Германии строили новый завод, то на строительство этого завода уходила лишь часть того, что вместе с этим было затрачено на создание достойного жилища для рабочих. Высокий культурный уровень немецких рабочих требует уж наряду с их трудом также и соответствующего эквивалента-компенсации. Например, он построил крупные заводы в Зальцгиттере: да, для этого ему пришлось возвести совершенно новый город, население которого сейчас превышает 100 тысяч человек, а вскоре его численность достигнет четверти миллиона. Это потребовало прокладки дорог, разбивки площадей, электричества, канализации, а также строительства театров, кинотеатров и всевозможных других культурных объектов. Русский же ни о чем таком вообще не думает. Он оставляет своих людей в их примитивизме, и это позволяет ему теперь осуществлять гораздо более тотальный метод ведения военных действий»[1827].

Гитлер привел эти аргументы, поскольку только этим он мог обосновать отличие и превосходство национал-социализма над большевизмом, поскольку в остальном он, как сообщал Шейдт в своих записках, «внутренне уступил российскому примеру». По словам Шейдта, «то противоборство мировоззрений, с поучениями о котором он так долго выступал, или крестовый поход на духовном уровне он проиграл сразу в самом начале. В результате его оценка человека и жизни больше ничем не отличалась от оценки коммунистической». Гитлер научился «восхищаться непреклонностью тамошней системы. <…> Он начал подозревать, что заблуждался в отношении Сталина, и его замечания свидетельствовали о восхищении, даже давали понять, что его пример казался ему образцом для подражания, который не оставлял его в покое». «Гитлер втайне начал восхищаться Сталиным. Отныне его ненависть определялась завистью. <…> Он цеплялся за надежду на то, что он сможет победить большевизм его же собственными методами, если скопирует его в Германии и на оккупированных территориях. <…> Все чаще он изображал своим сотрудникам русские методы как образцовые. „Без их жесткости и беспощадности мы не сможем вести эту борьбу за существование”, — нередко говорил он. Все возражения он отверг как буржуазные»[1828].

Так, после 20 июля 1944 г. Гитлер сожалел о том, что, подобно Сталину, не провел чистку вермахта и не преобразовал его в национал-социалистскую революционную армию. Шпеер пишет, что Гитлер сказал на совещании министров 21 июля 1944 г., что «сегодня он понимает, что Сталин, проведя процесс над Тухачевским, сделал решающий шаг к успешному ведению военных действий. Ликвидировав Генеральный штаб, он освободил место для свежих сил, происхождение которых больше не было связано с царскими временами. Обвинения на московских процессах 1937 г. он раньше всегда считал фальшивкой; теперь, столкнувшись с испытанием 20 июля, он задается вопросом, не было ли в этом все-таки какой-то истинной причины. Хотя у него по-прежнему нет никакой зацепки для этого, так продолжил Гитлер, но он больше не может исключить предательского сотрудничества двух генеральных штабов»[1829]. Еще за два месяца до покушения Гитлер, обращаясь к генералам и офицерам, сказал: «Полностью эта проблема решена в большевистской России. Совершенно недвусмысленные условия, четкое, недвусмысленное отношение офицера к этим взглядам, касающимся государства, ко всей доктрине, и, конечно же, однозначное отношение к преданности, совершенно ясное отношение. В самой Германии, к сожалению, весь этот процесс был слишком быстро прерван войной, вы же можете придерживаться убеждения, что эти курсы, которые сегодня проходят, возможно, никогда бы не нужно было проводить, если бы не началась война. Не будь это, тогда все обучение немецкого офицерского корпуса, как и всех немецких солдат до зачисления в вермахт проводилось бы последовательно. Это шло бы шаг за шагом, следуя методике, которую я считал здесь правильной, а именно без битья фарфора, то есть не уничтожая то, что есть хорошего, неторопливо, но уверенно все же достигая обязательно поставленной цели. Поэтому теперь в этой борьбе не остается ничего другого, как попытаться наверстать упущенное»[1830]. Геббельс пишет в своем дневнике 16 марта 1945 г.: «Я обращаю внимание фюрера на мой просмотр книги генерального штаба о советских маршалах и генералах и добавляю, что у меня сложилось впечатление, что мы вообще не могли бы конкурировать с этим отбором руководящего состава. Фюрер полностью согласен со мной. Наш генералитет слишком старый и выдохшийся, и он совершенно чуждо относится к национал-социалистским идеям и подходам. Большая часть наших генералов даже не хочет победы национал-социализма. По сравнению с этим советские генералы не только фанатично убеждены в большевизме, но и столь же фанатично борются за его победу, что, конечно, обеспечивает советскому генералитету огромное превосходство. Фюрер полон решимости реформировать вермахт еще в ходе войны таким образом, чтобы он вышел из войны, руководствуясь принципиальным национал-социалистским настроем»[1831].

Таким образом, Гитлер восхищался Сталиным прежде всего за его революционную последовательность в устранении старых элит. Сам он не обладал такой последовательностью, чем, как мы видели, он, в частности, и объяснял свой провал. Восхищение Гитлера по адресу Сталина отнюдь не было просто выражением уважения, которое он испытывал к нему лично, его отношение к Сталину отражает его принципиально амбивалетное отношение к марксизму/коммунизму, которое всегда характеризовалось страхом и восхищением одновременно. Гитлер испытывал восхищение прежде всего революционной последовательностью Сталина, но именно эта последовательность, масштабы которой были больше, чем у его собственной, одновременно внушала ему страх, заставляла его воспринимать большевизм как единственного серьезного противника.

Следует отметить еще один важный вывод из этой главы: Гитлер, безусловно, был, и это бесспорно, фанатичным ненавистником евреев, и использовал он антисемитизм и в чисто тактических, и в пропагандистских целях. В тезис о «еврейском большевизме», шаблонно повторявшийся немецкой пропагандой, сам Гитлер больше не верил, что не мешало ему и далее использовать это нелепое утверждение в пропагандистских целях. Принципиально было бы задать вопрос, в какой степени и до каких пор Гитлер верил в тезис о марксизме как инструменте еврейства и в какой степени он использовал его только потому, что он служил его пропагандистскому принципу, разработанному в «Майн кампф»: «Вообще, искусство всех по-настоящему великих вождей народов состоит во все времена прежде всего в том, чтобы не распылять внимание народа, а всегда концентрировать его на одном-единственном противнике. Чем более последовательным будет это проявление воли народа к борьбе, тем сильнее будет магнетическая притягательность движения и тем сильнее будет сила удара. Гениальность великого руководителя включает в себя то, что он всегда умеет представить даже располагающихся далеко друг от друга противников [в данном случае: капитализм и марксизм. — Р. Ц.] всегда как принадлежащих только к одной категории [т. е. как инструменты еврейства в борьбе за мировое господство. — Р. Ц.], потому что распознание различных врагов слабоватыми и неуверенными в себе характерами слишком легко приводит к возникновению сомнений в собственных правах»[1832]. В своей программной речи 27 февраля 1925 г. Гитлер также заявил, что было бы «психологически неверно ставить перед собой несколько боевых задач» и что было бы правильно «избирать себе только одного врага», чтобы всем было видно: он один виноват». И этим врагом, по мнению Гитлера, были евреи[1833].

По этой причине является вполне логичным, что Гитлер продолжал говорить о «еврейском большевизме», хотя сам он давно уже не разделял это воззрение. В то время, как сам Гитлер был вполне способен рассматривать вещи дифференцированно, он не считал массы способными к этому: «В этом вопросе, — так Гитлер излагал свой главный пропагандистский принцип в «Майн кампф», — не так много дифференцировок, а только различие на позитив или негатив, любовь или ненависть, справедливость или несправедливость, правду или ложь, но никогда на половину такую и на половину этакую или на некие частичности и т. п.»[1834]. Отсюда становится понятным, почему в своих публичных высказываниях Гитлер редко выражал свое истинное отношение к социал-демократам и коммунистам. Однако что касается вопроса о революционном самопонимании Гитлера и его самоопределении в политическом спектре, то этот аспект имеет решающее значение, как и, наоборот, тот факт, что он оценивал итальянский фашизм и реакционный режим Франко в Испании гораздо более отрицательно, чем можно было бы предположить, исходя из его публичных заверений в дружбе.

д. Критика Гитлером итальянского фашизма и реакционного режима Франко в Испании

Трудно определить точный момент, когда Гитлер начал критический разбор фашизма. До заключения — мотивированного, кстати, политикой силы, а отнюдь не идеологически обоснованного[1835] — союза с Италией он, конечно, не хотел подвергать риску эту свою внешнеполитическую идею публичными негативными или уничижительными высказываниями, а на войне является само собой разумеющимся, что противников не снабжают дополнительными боеприпасами для их пропаганды, когда сам привлекаешь внимание к разногласиям в своем собственном лагере. Тем не менее мы знаем от доверенных лиц Гитлера и из его застольных бесед, что он крайне критически относился к итальянскому фашизму. Хотя Гитлер неоднократно высказывался о мировоззренческом родстве национал-социализма и фашизма[1836]или об «общности фашистской и национал-социалистской революций»[1837], однако его критика итальянской системы заметно усилилась, особенно после его визита в Италию в 1938 г.[1838]

Показательно сравнение речи Гитлера, произнесенной 30 января 1942 г., с застольной беседой, состоявшейся на следующий день. В своем выступлении он заявил, что «обе революции», фашистская и национал-социалистская, проходили «почти одинаково»: «В последние недели я много читал об итальянской фашистской революции, в том числе в те немногие свободные часы, которые у меня были, и мне при этом показалось, что как будто передо мной была история моей собственной партии: столько похожего, столько одинакового, такая же борьба, такие же противники, такие же аргументы; это поистине своего рода чудо»[1839]. На следующий вечер Гитлер повторил это мнение во время своих застольных бесед, но затем последовали рассуждения, предназначенные не для публики, а только для узкого круга слушавших его доверенных лиц, приглашенных на ужин. Вначале Гитлер сказал, что хотя народ Италии идеалистичен, но «руководство является реакционным». «Там разница, как между днем и ночью, а настоящих ли фашистов вы перед собой видите или нет. Социальный слой, с которым мы имеем дело, такой же космополитичный, как и у нас. <…> Возможно, дуче появился со своей революцией на год раньше срока: если бы красные перебили двор, то он стал бы главой государства. Пузырь бы исчез»[1840].

Гитлер, с одной стороны, совершенно признавал сходство между фашистской и национал-социалистской революциями, но, с другой стороны, он снова и снова критиковал продолжавшее существовать в Италии влияние церкви, короля и реакционных генералов. Никогда нельзя забывать, как Гитлер однажды сказал Розенбергу, что Муссолини не занимает в Италии такого положения, как он сам в Германии[1841]. Действительно, в Италии старые силы — король, генералы и церковь — продолжали оказывать решающее влияние, так что вряд ли можно говорить об Италии как о тоталитарном режиме. «У дуче трудности потому, — говорил Гитлер, — что его армия придерживается роялистских взглядов, потому, что в Риме находится ватиканский Интернационал, и потому, что у государства, в отличие от народа, лишь наполовину фашистское мировоззрение»[1842].

Гитлер также подверг критике социальную отсталость фашистской Италии. «Одним из наиболее нездоровых образований новой Европы с социальной точки зрения является Венгрия, а еще Италия, — заметил он 5 ноября 1941 г. — Богатство, с одной стороны, бесправные широкие массы — с другой»[1843]. Гитлер упрекнул Муссолини в отсутствии революционной последовательности в борьбе с церковью. Дуче сам по себе вольнодумец, заявил Гитлер 13 декабря 1941 г., «но он начал с уступок, в то время как я бы на его месте больше склонялся к революционной стороне. Я бы оккупировал Ватикан, выбросил бы вон всю компанию. Я бы сказал: простите, я ошибся! Но: их здесь больше нет!»[1844]

Однако Гитлер критиковал не только влияние церкви в фашистском государстве, но и принципиально власть, которой по-прежнему обладали высшие слои: «Положительного отбора не будет до тех пор, пока эта мафия высшего света не будет ликвидирована. Она такая же подлая, как мафия преступного мира: заговор заинтересованных лиц, которые, какими бы глупыми они ни были сами по себе, все же сохранили животный инстинкт к распознаванию талантов! Они самые бесцеремонные противники любого таланта! В Италии не станет лучше, пока они не получат чистое фюрерское государство!»[1845]

После того как в июле 1943 г. Муссолини был свергнут, Гитлер видел одну из причин такого хода событий в том факте, что фашисты зашли в тесные отношения с «капиталистическими элементами». Так, 12 мая 1944 г. в беседе с президентом Словакии Тисо он сказал: «Но и фашизм несет на себе часть вины; он стал очень поверхностным. Из руководящего состава, который, к сожалению, часто менялся, только сам дуче остался прежним. Другие руководящие деятели ввязались в отношения с капиталистическими элементами, как, например, Вольпи [итальянский банкир, в 1934–1943 гг. председатель фашистской промышленной ассоциации. — Р. Ц.], а кроме того, были затем развращены богатством. В отличие от Италии фюрер по-прежнему окружен прежними людьми, которые были с ним еще 20 лет назад. Но фюрер не терпел никаких дельцов в своем окружении. Напротив, он не допустил того, чтобы руководящие деятели имели бы экономические интересы. Так, никому из депутатов в рейхстаге нельзя было обладать постом в каком-нибудь наблюдательном совете. Чиано, например, был бедным человеком»[1846]. Мы уже видели в главе ГУ.4, какое значение Гитлер придавал вопросу о том, занимают ли политики посты в наблюдательных советах или являются ли они владельцами акций. Он ставил фашизму в вину то, что вместо того, чтобы сломать господство капитала, он связался с ним и таким образом оказался коррумпирован.

Анализируя в феврале 1945 г. причины своего провала, он признал, что союз с Италией был одной из его самых серьезных ошибок. Так, альянс с Италией стал помехой для налаживания совместных действий Германии с исламскими освободительными движениями: «Итальянский союзник, прямо скажем, повсюду нам только мешал. Из-за него мы не смогли проводить в корне новую политику в Северной Африке. В сложившихся обстоятельствах было очевидно, что Италия претендовала на это пространство для себя, и дуче всегда выставлял также этот довод. У нас только и была возможность освободить исламские народы, находящиеся под властью Франции. Такое восстание должно было бы привести к непредсказуемым последствиям в Египте и на Ближнем Востоке, подвластном англичанам. В результате того, что мы связали свою судьбу с судьбой итальянцев, такая политика была немыслима. При этом исламский мир был объят трепетом в ожидании наших побед. Народы Египта, Ирака и всего Ближнего Востока были готовы к восстанию. Мы должны были сделать все возможное, чтобы помочь им укрепить свое мужество, как того требовали наша выгода и наш долг. А то, что мы были связаны союзом с итальянцами, парализовало нас, и помимо того, еще и вызвало досаду у наших мусульманских друзей, потому что в их глазах, вольно или невольно, мы были сообщниками их угнетателей. Только итальянцы помешали нам разыграть на этом театре военных действий одну из наших лучших карт: она заключалась в провозглашении независимости всех народов, находящихся под французским протекторатом, и в разжигании всеобщего восстания на территориях, угнетенных британцами»[1847].

Подведем итог: конечно, Гитлер часто подчеркивал черты сходства фашизма и национал-социализма в «период борьбы», т. е. на этапе становления[1848]. Однако на этапе системы он видел существенные различия: церковь, король, реакционные генералы и капиталисты по-прежнему занимали решающие позиции во власти в Италии. Муссолини пошел на уступки по отношению к ним, вместо того чтобы действовать против них революционными методами. Фашисты заключили внутриполитический союз с реакционными, монархическими и капиталистическими силами. Во внешней политике они проводили устаревшую колониальную политику, которая препятствовала Германии в налаживании союза с революционно-освободительными движениями. Того, что восхищало Гитлера в Сталине, а именно революционной последовательности в устранении старых элит, именно отсутствие этого он ощущал в фашизме.

Еще гораздо жестче, чем фашизм, он критиковал, однако, реакционный режим Франко в Испании. Хотя Гитлер и поддерживал Франко и «Фалангу» во время гражданской войны в Испании в 1936–1939 гг., он стал — не позднее 1940 г. — острым критиком реакционного режима Франко и сожалел о том, что не поддержал другую сторону в гражданской войне, «красных». Франко, которого он не сделал бы даже руководителем района в Германии[1849], эта «мелкая сошка», был бездарным в политических вопросах и, «осознавая собственную непродуктивность… полностью предал себя в руки католической церкви»[1850].

Если бы не нависала опасность того, что большевизм распространится на Европу, заявил Гитлер в застольной беседе 19/20 февраля 1942 г., «то я бы не стал пресекать революцию в Испании, попы были бы уничтожены! Если бы попы пришли к власти у нас, Европа снова погрузилась бы в мрачное Средневековье!»[1851] Гитлер неоднократно критиковал политику Франко, дружелюбно настроенную по отношению к церкви[1852]. Именно «попы и монархисты, которые также являются смертельными врагами немецкого народного подъема», сошлись, как заявил Гитлер 7 июня 1942 г., в Испании, чтобы прибрать к своим рукам руководство народом. Поэтому «не нужно удивляться, если однажды разразится новая гражданская война, в которой фалангистам придется объединиться с красными, чтобы установить контроль над поповским и монархистским отребьем»[1853]. Это замечание показывает, что Гитлеру политически были гораздо ближе «красные», чем реакционные монархисты и клерикальные силы. Впрочем, как подтвердил ему Фриц Тодт, в остальном красные испанцы «совершенно не чувствовали себя как „красные“ в нашем понимании. Они называли самих себя революционерами и своей старательностью и производительностью труда демонстрировали весьма достойное отношение. В связи с этим мы не могли бы сделать ничего более разумного, чем оставить как можно больше из них, начиная с сорока тысяч в наших лагерях, на случай вероятной новой гражданской войны, которая может вспыхнуть в Испании, для встречного удара. Наряду с фалангистами старой закалки они по-прежнему остаются наиболее надежными». По словам Гитлера, люди Франко могли бы говорить о везении, что они нашли поддержку Италии и Германии в первой гражданской войне, «потому что, как неоднократно уверяли красные испанцы, они были вынуждены не из мировоззренческих соображений, а за неимением иной помощи пойти на союз с Советской Россией, в результате под давлением были вытеснены в политическое русло, которое, по сути, не было желанным»[1854]. Своему архитектору Герману Гислеру Гитлер сказал, что, по его мнению, если бы он знал политические цели Франко и его самого еще в 1936 г., его симпатии «были бы в большей степени на стороне тех, кто выступал против этой феодальной системы и клерикалов». Против испанского социализма у него нет никаких возражений, однако он опасался, что Испания может стать сателлитом Советов[1855].

Гитлер неоднократно предсказывал, что в Испании «скоро снова произойдет революция»[1856]. По его словам, концом рокового политического развития в Испании станет «взрыв»: «И здесь снова проявляется элементарный закон: паразиты не осознают, что в своей жадности они разрушают почву, на которой стоят»[1857]. В феврале 1945 г. Гитлер самокритично заметил, что было ошибкой связываться с режимом, «который отнюдь не пользуется моими симпатиями, с режимом плутократических эксплуататоров под мелочной опекой попов!» Непростительная ошибка Франко в том, что он после окончания гражданской войны не сумел примирить испанский народ, «что он устранил фалангистов, которым Испания обязана оказанной нами помощью, и что он относился к бывшим противникам, далеко не все из которых были настоящими красными, как к бандитам. Нельзя назвать решением, когда половина страны ставится вне закона, и это в то время, как меньшинство эксплуататоров обогащается в ущерб всем — с благословения попов. Я уверен, что среди так называемых красных в Испании было очень мало коммунистов. Нас ввели в заблуждение, ведь, зная истинное положение дел, я бы никогда не согласился с тем, что наши самолеты стали бы использоваться для того, чтобы уничтожать голодающих и восстанавливать испанскую знать и черные сутаны в их средневековых привилегиях»[1858].

Какие выводы следуют из изложенной нами позиции Гитлера в отношении социал-демократии и коммунизма, с одной стороны, и фашизма или реакционного режима Франко — с другой? Самый важный результат заключается в том, что было бы ошибкой располагать политическую позицию Гитлера на самом краю правого спектра. Гитлер чувствовал себя гораздо ближе к «красным», как только что было показано на примере Испании, чем к реакционным силам. То, что Гитлер был революционером, не в последнюю очередь демонстрирует анализ его позиции в отношении сталинизма, с одной стороны, и фашизма — с другой: в то время как он восхищался революционной последовательностью, с которой Сталин устранил старые элиты, он критиковал фашизм за то, что тот вступил в сговор с реакционными и капиталистическими силами и оставил им ключевые позиции во власти.