Гитлер: мировоззрение революционера

Юрген В. Фальтер СВОБОДА ОТ ОЦЕНОЧНЫХ СУЖДЕНИЙ КАК ВЫЗОВ ДЛЯ ИССЛЕДОВАНИЙ О ГИТЛЕРЕ И НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМЕ

В начале стоит слово, которое прямо-таки приглашает к смешению понятий: история. История — это, по смыслу слова, прежде всего то, что где-то и когда-то произошло, в семье, в стране, в мире; следовательно, история — это все, что является прошлым. Занятие тем, что было и как было, — это, по логике вещей, нечто иное, чем само то, что происходило; речь идет не об истории, а об изучении истории. Примечательно, что предмет «история» относится к тем немногим университетским дисциплинам, которые понятийно отождествляют предмет и занятие им. В то время как занимающиеся в университетах немецким или французским языком, немецкой или французской литературой, преподают или изучают германистику или романистику, а систематически изучающие социальную жизнь занимаются социологией или социальными исследованиями, а не социальным, во многих университетах изучают просто историю, что и я сам в 60-е годы прошлого столетия делал в Гейдельберге и Берлине. Во многих вузах до сих пор можно встретить «семинар по средневековой истории», «институт новой и новейшей истории» или учиться на «кафедре восточноевропейской истории». В школе на базовых или продвинутых уровнях действительно учат историю, поскольку здесь приобретают знания об истории Баварии, Германии или Европы.

Но в университете изучают, строго говоря, не историю, а историческую науку, т. е. учатся систематически и с помощью критической методологии заниматься прошлым и рассматривать различные авторитетные точки зрения. Был ли Гитлер по своей самоидентификации скорее революционером или фактически реакционером? Был ли национал-социализм, подобно советскому коммунизму, идеологией, посвятившей себя модернизации общества, или скорее попыткой повернуть колесо истории вспять и вернуться в романтически приукрашенное досовременное аграрное общество? Передача чисто фактического материала, как в школе, здесь является скорее второстепенной, наличие исторических знаний подразумевается. То, что некоторые научно-исторические институты традиционно носят другие наименования и называют себя «семинарами по новой истории», не свидетельствует в свете этих соображений о точности словоупотребления.

Понятийное отождествление занятия предметом и самого предмета, возможно, помогает понять, что одновременно рассматриваешь себя самого как часть происходящего, которое ты изучаешь, и считать, что уже по этой самой причине, в отличие от физики или химии, математики или астрономии, ты не в состоянии рассматривать предмет объективно, в какой-то мере со стороны. Но разве это не касается и медика, биолога, антрополога или специалиста по социально-экономической географии? Разве сами они не часть изучаемого ими предмета? И тем не менее их считают способными исследовать свои предметы объективно, т. е. независимо от личности отдельного исследователя.

Фактически историческая наука отличается от этих дисциплин меньше, чем многие полагают. Поскольку историку важно описать, что, когда, как и где произошло и каковы были причины определенных исторических событий, историческая наука, бесспорно, относится к эмпирическим наукам. Она не является ни аналитической наукой, как математика или логика, ни наукой, ставящей перед собой практические цели, как инженерные науки или социальная педагогика. И уж вовсе она не является судьей или адвокатом в мантии науки. Как наука, базирующаяся на опыте, она столь же мало может быть таковой, сколь и указателем пути в лучшее будущее. Ее методы и выводы для этого не годятся. Можно повторить за Леопольдом фон Ранке: «Истории отвели функцию судить прошлое, поучать окружающий мир на пользу будущих лет. Нынешняя попытка не притязает на столь высокие функции. Она лишь хочет показать, как это, собственно говоря, было». Цель любой эмпирической науки заключается в том, чтобы увеличивать наши знания о мире и вырабатывать общезначимые знания по ту сторону субъективности отдельного исследователя. Путеводная звезда представителя эмпирической науки — это поиск истины, попытка сформулировать высказывания, содержание которых соответствует описываемой реальности. При этом следует придерживаться правил, действительных для любой эмпирической науки. Вероятно, важнейшее из них гласит, что ее высказывания должны быть сформулированы таким образом, чтобы их можно было не только легко понять, но и опровергнуть.

Райнхарт Козеллек говорит в этой связи о праве вето (методически обработанных) источников. Это имеет определенные последствия для научного образа действия. Язык и методы науки должны быть легко понятны другим, пусть и не обязательно всем. Системы ее высказываний должны удовлетворять правилам логики, быть сформулированы непротиворечиво и принципиально открыты для критики. Кроме того, наука обязана быть верна идеалу объективности, т. е. ее высказывания должны сохранять общезначимость независимо от конкретного исследователя, его предубеждений и предпочтений. Чтобы соответствовать этим общепринятым, действительным для всех наук, критериям, каждая научная дисциплина использует определенные методы и техники исследования, естественно, отличающиеся в зависимости от предмета и дисциплины. Астрофизик не использует инструменты клеточного биолога или обществоведа. Но общепризнанные правила научной работы действуют всегда и без исключения для всех.

Конечно, между научными дисциплинами существуют различия, выходящие за пределы применяемых в конкретных случаях методов и исследовательских техник. Так, например, социологи и экономисты в большей степени ориентируются на прогнозы, они в общем работают в ярко выраженной связи с теорией, в то время как историк хотел бы возможно более точно реконструировать в своем описании случившегося прошлое и объяснить (или минимум понять) действия исторических фигур и события прошлого. Предсказания не входят в его задачи, хотя не каждый историк застрахован от того, чтобы, смело выйдя за пределы дисциплинарных границ и возможностей познания, присущих его дисциплине, дать более или менее рискованные прогнозы о том, что нас ожидает. К чему историк в своей роли представителя эмпирической науки не призван, так это к оценке прошлого как доброго или злого, плохого, аморального и антигуманного. Его дисциплина не дает ему необходимые для этого инструменты. Из того, что было, нельзя заключить, каким ему следовало быть, из того, что есть, — как это следовало бы организовать получше в этическом отношении.

Историческая наука подпадает, следовательно, подобно каждой эмпирической науке, под ограничения. К ним относится и то, что высказывания о фактах не позволяют выводить из себя средствами формальной логики высказывания о долженствовании. Формулируя высказывание о том, как что-то было, я не могу логически вывести из него, как это должно было быть. Ибо, чтобы это обосновать, в посылках самой соответствующей системы высказываний требуется предложение, содержащее компоненту долженствования. Из наблюдения, что что-то имеет место, что люди, например, воруют или убивают, невозможно сделать вывод, что они должны (или не должны) это делать. Это настолько банально, что почти боишься такое выговорить. И тем не менее это правило постоянно нарушается, из «быть» делается вывод о «должно быть», как будто никогда не было об этом научной теоретической дискуссии, как будто никогда не жили Давид Юм и Макс Вебер.

Мне неизвестен ни один принимаемый всерьез аргумент, с помощью которого можно было бы обосновать, почему историческая наука в этом отношении должна подчиняться правилам, отличным от правил остальных эмпирических наук. Конечно, можно спорить о том, работает ли историческая наука с иными образцами объяснения, чем те, что используют, например, общественные науки или экономическая наука. Но это не затрагивает сформулированный Давидом Юмом и Максом Вебером постулат — разве что как объект исследования, — согласно которому оценочные суждения не могут быть выведены из высказываний о фактах и поэтому им нет места внутри систем высказываний, присущих эмпирическим наукам. Этот постулат по-прежнему представляется неопровержимым, хотя на практике в историографии он ежедневно нарушается.

Историческая наука, или историография, если использовать старое, несколько вышедшее из моды, понятие, может означать разное: написание биографии исторического лица, например Карла Великого, Бисмарка или Адольфа Гитлера; попытку представить историю великой цивилизации; описание целой эпохи, скажем Высокого средневековья, XIX или XX века или межвоенного периода; хронику города или региона; в то же время и запись результатов исследований в более узкой области, как то: причины Первой мировой войны, мировоззрение Гитлера или избиратели и члены НСДАП. В биографиях, описаниях эпох и обширных изображениях цивилизаций преобладает нарративный элемент; речь частично идет здесь о больших повествованиях, способных стать бестселлерами, а в некоторых случаях даже считающихся заслуживающими Нобелевской премии. Отчеты об исследованиях подъема НСДАП в свете выборов или самоидентификация Адольфа Гитлера как революционера носят, напротив, гораздо более сухой, аналитический характер. В то время как во многих больших повествованиях превалирует скорее беллетристический элемент, а в бесчисленных биографиях Наполеона, Вильгельма II или Бисмарка речь часто идет скорее о новых точках зрения, а не о результатах новых исследований, детальные исторические анализы оперируют новыми данными. В таких анализах речь идет о подтверждении или опровержении определенных гипотез, как, например, представления о том, что рабочие в подавляющем большинстве оставались невосприимчивы к соблазнительным обещаниям НСДАП, или вопроса о том, скольких человеческих жизней стоила китайская культурная революция.

Может быть, в основе проблемы понятийности — считать себя историографом или историком — лежит различие в самоидентификации. Историограф, то есть тот, кто посвящает себя крупным, объемным описаниям общего характера, видит для себя, как показывает опыт, особенный вызов в том, чтобы не остановиться на описании и объяснении, а занять позицию, распределить хвалу и порицание, дистанцироваться от того, что он считает явно неверным, или выделить в положительном смысле то, что он считает хорошим. Это касается всех исторических эпох и личностей, но особенно Гитлера и национал-социализма.

В литературе постоянно встречаются аргументы против результатов исследований, изображающих (пусть даже лишь предположительно) Гитлера и национал-социализм не в самом черном цвете, пытающихся объяснить мотив жизненного пространства, по крайней мере начиная с 1939 г., не расистскими, а в первую очередь экономическими причинами, описывающих Гитлера не как реакционера, а как революционера по самоидентификации, подчеркивающих его увлеченность техникой и его представление о себе как действующем великом модернизаторе Германии. При этом с легкостью используются аргументы общеупотребительной педагогики, суть которых состоит в том, что не имеет права быть то, чего не должно быть.

Отношение к заслуживающему большое уважение, невероятно богатому научными фактами труду Райнера Цительманна о самоидентификации Гитлера как революционера во многих областях свидетельствует о том, сколь велико сопротивление, с которым сталкиваются результаты, доказывающие, что Гитлер сам видел в себе революционера, а его мировоззрение содержало вполне современные элементы. Частично это связано просто с тем, что критики — в отличие от самого Цительманна — воспринимают и используют такие понятия, как «революция» и «модернизация», в положительном смысле. Тот, кто дает понятию «революционер» позитивную оценку, будет сопротивляться тому, чтобы называть так Гитлера. А тот, кто связывает «модерн» с прогрессом и демократией, не хочет, чтобы национал-социализм назывался «модернистским».

Цительманн пишет в своей книге: «Мы сознательно отказались в основном от собственной оценки и моральной характеристики идей Гитлера. Оценка этих идей должна быть предоставлена читателю, который может и должен ожидать от данного исследования ознакомления с мыслями Гитлера в их внутренней взаимосвязи, а не их оценки автором с политической или философской точки зрения. Это означает также, что мы отказываемся от оценочного комментирования высказываемых Гитлером взглядов и утверждений».

Не в последнюю очередь благодаря этому исследование и через 30 лет после появления ни в чем не утратило значимости, хотя политические взгляды автора (тогда скорее левые, а сегодня скорее национально-либеральные) с того времени значительно изменились. Но поскольку Цительманн в значительной степени отказался от оценок с собственной политической точки зрения, так как полагал, что читатели хотели узнать что-то о Гитлере, а не о политических воззрениях Цительманна, ему не пришлось менять свой труд.

После появления книга была встречена в профессиональной среде весьма положительно. Однако последовала и критика, в которой явно или подспудно обозначился упрек, что сделанные в его диссертации выводы ведут — хотя и непреднамеренно — к преуменьшению серьезности этого наихудшего преступника в истории. Схожие аргументы были, кстати, направлены и против попыток историцизации национал-социализма, как того требовал бывший директор уважаемого Института современной истории Мартин Бросцат. Я думаю, что большая часть этой критики, основанной на мировоззренческих и общепедагогических мотивах (не хочется, чтобы нас неправильно поняли: критики, основанной на вполне достойных мотивах), базируется на фундаментальном непонимании задачи науки, в том числе науки исторической. При этом Леопольд фон Ранке так сформулировал задачу историка: «понять, что было». Однако оценочные суждения и предубеждения не ведут к пониманию того, что было или что есть. Наоборот. Они создают помехи для процесса познания. Ибо оценочные суждения — имеются в виду высказывания о том, что тот, кто их выносит, воспринимает как хорошие или плохие в моральном отношении, — говорят, правда, кое-что о том, кто их выносит или записывает, но не говорят ничего о предмете, который он оценивает. Предметы исследований, в том числе исторических и социологических, не носят подлежащие оценке качества внутри себя, а приобретают их лишь за счет того, что их оценивают снаружи, делают предметом оценочных суждений.

Это означает, если довести мысль до конца, что отвращению исследователя к бесчеловечности деяний и представлений Адольфа Гитлера не место в когнитивных высказываниях об этом человеке. Такими оценочными суждениями можно было, по мнению Цительманна, пренебречь еще и потому, что он придерживался мнения, согласно которому моральный приговор Гитлеру и без того вынесен, так что излишне постоянно выражать в тексте свое отвращение.

Поскольку, однако, по-прежнему существует много недоразумений по поводу требования свободы от оценочных суждений и обоснования этого требования, и так как, насколько я знаю, по этому вопросу в исторической науке не состоялись серьезные, уходящие в глубину, дебаты с той аналитической ясностью, которая отличает соответствующую дискуссию в теории науки и в общественных науках, и так как они не состоялись и в так называемом споре историков[2020], ниже мы остановимся подробнее на этом аспекте научного труда. Целью является обоснование того, почему оценочным суждениям не место в системах высказываний эмпирических наук, разве что эти суждения являются предметом исследования, но не в форме высказываний исследователя[2021].

С этой целью я хочу прежде всего реконструировать возможные аргументы, которые явно или по умолчанию выдвигаются против требования свободы от оценочных суждений. Требование свободы от оценочных суждений, гласит распространенный тезис, не может быть выполнено, поскольку то, что изучает исследователь, каким-то образом затрагивает его самого. Нейтральность и эмоциональная бесстрастность естествоиспытателя не могут быть достигнуты в исторической науке. Кроме того, попытка действовать без оценочных суждений в тенденции искажает предмет исследования, поскольку последний сам не является оценочно нейтральным, а представляет собой неразрывную связь фактов и ценностей. К тому же каждая форма историографии с необходимостью основана на ценностных решениях, поскольку без явного критерия ценностей не существует и значимых критериев для исследования.

Исторические вещи, продолжается эта аргументация, просто по своей сути не являются нейтральными, а есть предмет неприятия и согласия и содержат внутреннюю претензию на то, чтобы оцениваться в категориях добра и зла. Кто этого не делает, понимает их не как то, чем они неизбежно являются, а именно эмпирическими феноменами с присущими им ценностными качествами. Не учитывать эти ценностные качества означает неизбежно пройти мимо сути исторических предметов.

Пропагандируемое Максом Вебером разделение фактов и ценностей, гласит эта аргументация, не может поэтому соответствовать политическим предметам. Да ведь и вовсе невозможно исследовать социальные феномены, не вынося оценочных суждений. Постановка вопросов исторической науки, например, всегда определяется ценностями. Но это означает, что не логика, а субъективные интересы формулируют базовые понятия исследований. Разделение субъективных и объективных элементов не может быть поэтому реализовано ни в исторической науке, ни в общественных науках. Даже в сугубо описательных высказываниях всегда неизбежно присутствуют оценочные суждения. Следствием прямо понятой свободы от оценочных суждений являются ценностный нигилизм и моральное равнодушие. Бесчеловечные деяния не могут больше быть охарактеризованы как бесчеловечные. Постулат свободы от ценностных суждений вынуждает ученого совершенно нейтрально изображать события в концентрационных лагерях, лишая права определять их как жестокость. С таким подходом в конечном итоге выходишь на ту точку, «за которой сцена затемняется тенью Гитлера» (Лео Штраус).

При этом работающий эмпирически историк, заговорив о коррупции, группах интересов или поведении государственных мужей, неизбежно занимает оценочную позицию, поскольку подобные феномены конституируются вообще только за счет оценочных суждений. Чтобы иметь возможность отличить тиранический режим от демократии, а настоящую этику от всего лишь стиля жизни, нужно все-таки иметь чутье для их различения; однако это чутье с необходимостью включает и оценочное суждение. Другие приводят еще более радикальные аргументы, говоря, что невозможно представить себе свободную от оценок историческую науку, поскольку ничто не свободно от оценок. При изображении политических институтов и их решений описание, объяснение и предписание всегда идут рука об руку. Кроме того, все дефиниции возникают на нормативной базе.

Эти и подобные аргументы, с которыми предположительно хотя бы частично согласится немало историков, проходят, однако, мимо сути дебатов об оценочных суждениях. Бесспорно, что как при выборе предметов исследования и формулировке вопросов для исследования, так и при решении о том, какие аспекты предмета исследования рассматриваются в качестве важных, оценки играют роль так же, как и при интерпретации и использовании результатов исследования. Даже для внутренних научных критериев принятия решения («Этому источнику можно доверять?» или «Правильно ли рассчитан валовой общественный продукт?») оценки играют роль, которую не следует приуменьшать. На деле для большинства сторонников постулата о свободе от оценочных суждений речь идет скорее о нейтрализации предубеждений, которые могут исказить научный вывод.

Что определения могут быть получены (и) на нормативной базе, не является решающим доводом. Бесспорно, что в том или ином случае они вполне могут возникнуть на основе ценностных предпочтений. Но они ничего не говорят о мире. Это делают только высказывания, которые могут быть истинными или ложными. Дефиниции определяют использование понятий, то есть представляют собой конвенции. Если бы я назвал двойное государство Эрнста Френкеля овомальтиной и слово «овомальтина» сразу же определил как понятие «двойное государство», это ничего не изменило бы в моем высказывании о признаках дуальной системы господства национал-социализма. Дефиниции имеют исключительно функцию внутри соответствующих систем высказываний, в которых они используются. Оцениваются они в рамках эмпирико-аналитически ориентированной историографии исключительно на основе их плодотворности и логических качеств, как то: однозначность, непротиворечивость, экстенсиональность или интенсиональность, а говоря аналитическим языком, исключительно на основе их лексического, а не коннотативного, значения, т. е. по тому, какие еще качества резонируют или могли бы резонировать в данном понятии.

Сутью эмпирико-аналитической позиции в вопросах оценочных суждений, которую я здесь представляю, является вовсе не предположение, что свободное от оценок исследование является простым и возможно без всяких усилий, или что этот идеал может быть достигнут в реальности отдельным исследователем, а доказательство, что ввиду логической пропасти между фразами, означающими факт, и фразами, означающими долженствование, оценочные суждения не могут быть выведены из высказываний о фактах.

Ведь логические выводы имеют свойство в конечном итоге специфицировать то, что уже содержится в посылках. Если вывод включает компоненту долженствования, то логически ее можно убедительно обосновать лишь с помощью предложений, которые также содержат компоненту долженствования. Иначе говоря, оценочные суждения можно обосновать только другими оценочными суждениями. Подобным же образом это правило действует и для описательных высказываний. Следствие этого железного правила состоит в том, что оценочные суждения всегда прилагаются к фактам извне, что они характеризуют позицию того, кто их формулирует, но не предмет сам по себе. Противоречащие фактам высказывания, например «концентрационные лагеря — выдумка советской пропаганды», являются ложными и поэтому ненаучными. Отличающиеся друг от друга, даже противоположные нормативные высказывания, напротив, не только мыслимы, но и повсеместно распространены. Например, политика Меркель в отношении беженцев может описываться двумя учеными во всех деталях одинаково и одинаково анализироваться во всех ее последствиях, но с совершенно различных ценностных позиций, а именно с точки зрения так называемой культуры «добро пожаловать» и с точки зрения четко упорядоченного трансграничного сообщения. Проверить, опровергнуть или признать правдивыми можно было бы лишь описание и анализ этой политики в отношении беженцев, но не ее оценку как хорошей или плохой.

Что оценочные суждения действуют в самых разных местах историографического исследования, является азбучной истиной. Разумеется, постановка вопросов для исторических исследований определяется ценностями, как и вообще решение заниматься эмпирической исторической наукой или решение о соответствующем использовании результатов исследований. И, конечно, историческая наука, подобно другим наукам, занимается ценностными позициями, нормативными системами управления и идеологиями как социальными фактами, то есть как предметами исследования: оценка таких политиков, как Бисмарк или Наполеон, положительная или отрицательная оценка действий правительств и партийных программ или распространенные во многих обществах, становящиеся в определенные эпохи вирулентными, предрассудки в отношении этнических и религиозных групп, бесспорно, являются важными объектами эмпирической исторической науки.

Ценности имеют, следовательно, значение и в исторической науке, будь то в контексте так называемых открытий и так называемого использования или в качестве предмета ее анализа. Но в дебатах о свободе от оценочных суждений речь идет вовсе не об этом, а о том, что историческая наука — как и любая другая эмпирическая наука — по принципиальным причинам не в состоянии выдавать оценочные суждения, обоснованные эмпирической наукой. С одной стороны, оценочные суждения ничего не добавляют нашим знаниям об исторических процессах. С другой стороны, нормативные высказывания могут быть обоснованы только нормативно. Поэтому работающий эмпирически историк в своей роли ученого должен отказаться от оценочных суждений относительно предметов своего исследования. Здесь возникает задача для этики, правда тоже научной, поскольку рационально аргументирующей и подверженной критике, но действующей не эмпирически.

Не является контраргументом, что отдельный исследователь едва ли может добиться желанной свободы от оценочных суждений, поскольку сам он при выборе своих предметов, оценке значения результатов своих исследований и при их интерпретации находится в плену предубеждений. В еще большей степени это касается исторической науки и общественных наук, поскольку исследователь часто оказывается каким-то образом под воздействием того, что он исследует, например немец — национал-социализма, русский — сталинизма, француз — коллаборационизма и войны в Алжире. Представителям естественных наук предположительно легче. Но разве не касается зависимость от предмета исследования вообще всех разновидностей гуманитарных наук, причем за ними не отрицается возможность формулировать системы высказываний без искажения ценностей? И даже если историк может добиться желаемой нормативной непорочности в лучшем случае асимптотически, это не может опровергнуть систематический аргумент, что оценочные суждения когнитивно ничего не добавляют нашим эмпирическим высказываниям, а в тенденции могут их даже исказить. В качестве методического принципа и кодекса поведения научной деятельности стремление к свободе от оценочных суждений сохраняет смысл, поскольку альтернативным следствием было бы возникновение постулата науки, которая не ищет общепонятных, проверяемых истин, а руководствуется политическими или иными целеполаганиями.

Стремление к свободе от оценочных суждений и к объективности есть, стало быть, идеал, не становящийся фальшивым из-за того, что он трудно достижим или что многие исследователи его отвергают. Тем более что не видно, как могла бы существовать научная истина и как выглядели бы общие рамки исследовательских дискуссий, если бы место этого идеала заняли субъективность и партийность (как это, например, имеет место в марксистской исторической науке). Если исследователи больше не спорят о том, что, собственно говоря, было, — о чем же им тогда спорить? О мнениях и ценностных предпочтениях? И тот факт, что норма часто нарушается, не делает ее ложной: если во многих магазинах воруют, то это не аргумент против запрета воровства в магазинах; если почти никто из участников уличного движения не придерживается его правил, они из-за этого не становятся излишними.

При этом науку следует понимать не как героическую борьбу отдельного исследователя со своим предметом, а как социальный процесс, в котором участвуют многие. В этом социальном процессе научной критики и контркритики существует шанс, что некогнитивные элементы постепенно будут удаляться из систем наших высказываний и тем самым индивидуально недостижимая, но методически по-прежнему требуемая, свобода исследований от оценочных суждений будет реализована коллективно — если общей исходной точкой будет стремление, по возможности, максимально точно реконструировать и осознать исторические факты и причинные взаимосвязи. Если же такой общей исходной точки больше нет, то это запутывает исследовательскую дискуссию, поскольку больше не ясно, идет ли спор о реконструкции исторического события или, например, о политических взглядах участников дискуссии.

Эти краткие рассуждения доказывают, что названные выше доводы против постулата свободы от оценочных суждений улетучиваются безрезультатно, поскольку они не нацелены на существо вопроса. Эта критика проваливается в пустоту прежде всего там, где она касается обременения ценностями контекста возникновения и использования историографических исследований. То, что мы на основе собственных или чужих ценностных предпочтений решаемся на исследование определенных вопросов и предметов, не делает принципиально невозможным внепартийный, в высшей степени свободный от предубеждений, анализ: так же, как исследователь рака, выбравший предмет своего изучения не в последнюю очередь потому, что хочет с ним бороться, так и историк, занятый проблемами массового уничтожения, поостережется позволить своему отвращению к объекту исследования воздействовать на свой анализ. Он оказал бы этим своей задаче плохую услугу.

Точно так же решение в пользу преимущественно ориентированного на познание научного идеала, решение, которое, естественно, также определяется ценностями, не означает с неизбежностью, что теперь и все проведенное на основе этого решения исследование пронизано ценностями. Иначе это должно было бы касаться и математики, формальной логики или геодезии. И то, что ценности и отношение к ценностям являются предметами исследования исторической науки, также не предполагает с необходимостью приписываемые ей некоторыми «ценностные предубеждения» или обязательство (не говоря уже о возможности) выносить ценностные суждения.

Для того, кто понимает историческую науку как науку эмпирическую, объекты его исследования, то есть исследуемые им лица, их действия, институты и политические системы, сами по себе не имеют ценностных качеств. Скорее, они всегда признаются или отвергаются извне, на основе определенных собственных ценностных предпочтений. Уничтожение человеческой жизни войной или геноцидом не является при рассмотрении с этой точки зрения «злым» или «аморальным» само по себе, а становится таковым лишь в свете наших гуманитарных ценностей или нашей концепции морального закона. Также и работающий чисто эмпирически историк охарактеризует в свете этих ценностных представлений уничтожение евреев или сталинские лагеря как жестокость. Чего он, однако, не может, так это предпринять эмпирическое (и тем самым также историческое) обоснование этих ценностных критериев. Они должны обосновываться не фактами, а иначе.

Непонятно также, почему стремление к свободе от оценочных суждений предполагает в исследовании отказ от всякой этической ориентации. Что можно сориентировать свою постановку вопросов на эксплицитные нормативные опорные рамки, по умолчанию предполагается даже самыми решительными критиками историографии, действующей чисто эмпирически. Не требуют, однако, чтобы эти опорные рамки были обязательно обоснованы эмпирически. И совершенно абсурден упрек, что за счет воздержания от ценностей, то есть отказа от оценки исследуемых процессов или позиций, в нашем случае самоидентификации Адольфа Гитлера в экономических, социальных и политических вопросах, умаляется опасность его позиции или даже что это предполагает молчаливое согласие с ним. Этот заимствованный из коммерческих переговоров принцип «молчание — знак согласия» неприменим к социальной системе «наука».

Остается констатировать в конце данного послесловия, что точка зрения, согласно которой оценочные суждения не могут быть выведены из оценок фактов и не добавляют ничего к информационному содержанию наших когнитивных высказываний, зато оказывают скорее отрицательное воздействие на процесс познания внутри наших научных систем высказываний, должна руководить историческими исследованиями, пока не будет доказано обратное. Как эмпирический исследователь, историк не в состоянии выносить оценочные суждения о предмете своего исследования, что подводит к выводу, в соответствии с которым он в этом отношении (и только в этом) должен воздерживаться от оценок. Процитируем Ранке еще раз: задача исторической науки состоит в «критическом изучении истинных источников, нейтральном восприятии и объективном отражении». Большая заслуга настоящего исследования Цительманна заключается в том, что он этого добился, по крайней мере попытался добиться в пределах возможного.