Гитлер: мировоззрение революционера

Это не биография Гитлера, а исследование его целей и мировоззрения, особенно в области социальной, экономической и внутренней политики. Каковы были взгляды Гитлера на экономику? Каков был его взгляд на современное индустриальное общество? Что он думал о капитализме и социализме, о рыночной и плановой экономике, о частной собственности и национализации? Каковы были его взгляды на социальные слои немецкого общества — рабочих, буржуазию, средний класс и крестьян? Каковы были его социально-политические идеи? Что именно он имел в виду, употребляя термин «Volksgemeinschaft»? Как он позиционировал себя в политическом спектре: что он думал о социал-демократии, коммунизме и фашизме?

Со времени первой публикации настоящей книги 30 лет назад не появилось ни одной работы на эти темы, но, конечно же, потоком пошли книги и статьи о Гитлере и национал-социализме. Попытка оценки всех этих исследований и комментирования всех противоречий означала бы выход далеко за рамки моей книги. Тем не менее на следующих страницах я хочу рассмотреть некоторые важные работы о национал-социализме и биографии Гитлера, в особенности те из них, чьи результаты связаны с постановкой вопросов, лежащих в основе настоящей книги.

Книга, 5-е издание которой читатель держит в руках, писалась в 1985–1986 гг. под руководством Карла Отмара барона фон Аретина в качестве диссертации в Техническом университете Дармштадта. В ней впервые были исследованы и реконструированы на основе большого количества источников социальные, экономические и внутриполитические взгляды Гитлера. В то же время, благодаря более внимательному, чем раньше, анализу социально-революционных мотивов мировоззрения Гитлера, она должна была способствовать пониманию привлекательности национал-социализма и эффективности его воздействия на массы. Появившись впервые в 1987 г., книга получила, по преимуществу, высокую оценку в кругах исследователей[2], и после основательного изучения новейших литературных источников я могу сказать: результаты выдержали проверку временем, а значимость поставленных в ней вопросов подтверждается целым рядом новых исследований[3].

Исходным пунктом моего анализа был вывод о том, что те компоненты мировоззрения Гитлера — антисемитизм и идеология жизненного пространства, — на которые до сих пор в основном обращали внимание исследователи, не были причиной привлекательности национал-социализма и эффективности его воздействия на массы, тем более что в речах Гитлера с 1929 по 1932 г. они практически не играли никакой роли. Попытки объяснений, выделявшие прежде всего иррациональные аспекты, по моему мнению, не являлись убедительными. Я же, напротив, подчеркивал социалистические и революционные мотивы в мировоззрении Гитлера, а также обещанное продвижение по социальной лестнице в качестве существенных причин притягательности национал-социализма.

К совершенно сходным результатам — правда, с другой точки зрения — пришел в 1996 г. Уильям Бруштейн в своей книге «The Logic of Evil. The Social Origins of the Nazi Party, 1925–1933». «Мой главный тезис заключается в том, — пишет Бруштейн, — что масса последователей нацизма была мотивирована в основном обычными и рациональными факторами, а именно своими материальными интересами, а не иррациональной привлекательностью или харизмой Гитлера»[4]. Антисемитизм — тут Бруштейн явно со мной согласен[5] — играл в период подъема НСДАП с 1929 по 1933 г. второстепенную роль[6].

На основе анализа наборов данных, собранных им и Юргеном Фальтером, Бруштейн выяснил, что 40 % лиц, вступивших в НСДАП с 1925 по 1933 г., были рабочими. Еще раньше Юрген В. Фальтер выяснил, что число рабочих в электорате НСДАП было гораздо выше, чем предполагалось до сих пор[7]. Бруштейн показывает, что среди членов НСДАП число квалифицированных рабочих было явно выше числа неквалифицированных рабочих[8]. Как раз для этих групп рабочих обещанный Гитлером подъем по социальной лестнице — тема, играющая большую роль в настоящей книге, — был особенно привлекательным. «Стремление к экономическому прогрессу и ощущение того, что НСДАП, единственная среди партий рабочего класса, отвечала этому стремлению, сделали НСДАП привлекательным вариантом для миллионов немецких рабочих»[9].

С тезисами моей книги совпадают и выводы Бруштейна: «Сочетая националистическо-этатистское мышление с креативной кейнсианской экономической теорией, НСДАП, как никакая другая партия, создала программу, которая решала материальные проблемы многих немецких рабочих»[10]. Антисемитизм, супернационализм и ксенофобия, пишет Бруштейн, «сыграли незначительную роль в становлении НСДАП». Гораздо важнее было другое: «Только нацистская партия разрабатывала экономические программы, которые, по мнению многих немцев, смогли устранить их недовольство или обеспечить средства для большей социальной мобильности»[11].

В 2020 г. было опубликовано новое новаторское исследование Юргена Фальтера о членах НСДАП. 30 января 1933 г., в день назначения Гитлера канцлером, НСДАП насчитывала 900 тыс. членов. К моменту распада Третьего рейха в 1945 г. эта цифра достигла почти 9 млн человек. Или, другими словами, к концу войны в Германии примерно каждый седьмой избиратель, имеющий право голоса, был членом партии.

После своего реформирования в 1925 г. НСДАП принимала новых членов из широких кругов населения всего в течение 12 из последующих 20 лет. Раз за разом прием в члены НСДАП приостанавливался. В «Майн кампф» и ряде ранних выступлений Гитлер уже разработал теорию «исторического меньшинства». Фальтер основывает свое изложение этой теории главным образом на главе VI.2 данной книги: историческое меньшинство должно состоять из «мужественных» людей, готовых пойти на большие жертвы, как личные, так и ради своей карьеры. По мнению Гитлера, до прихода политического движения к власти, в период, когда ему оказывают ожесточенное сопротивление «система истеблишмента» и другие оппоненты, оно неизбежно будет привлекать только «смелых» членов. Однако после захвата власти Гитлер предупреждал в «Майн Кампф», что «все большее число оппортунистов будет вступать в партию, преследуя свои личные выгоды или делая карьеру». И на самом деле именно так и произошло. После 30 января 1933 г. в притоке новых членов все более заметную роль играли оппортунизм и карьерные амбиции: только с 30 января по конец апреля 1933 г. в НСДАП вступили 1,75 млн новых членов, после чего прием в партию был приостановлен. Но, несмотря на регулярное прекращение приема, численность членов партии продолжала расти.

После войны многие члены партии заявляли, что их заставили вступить в партию. Несмотря на обширный анализ, Фальтер не находит никаких доказательств, подтверждающих эти утверждения. На самом деле члены партии имели полную возможность выйти из нее и аннулировать свое членство. В период с 1925 по 1945 г. из НСДАП вышли в общей сложности 760 тыс. членов, 250 тыс. до января 1933 г. и почти полмиллиона членов покинули партию во время нацистской диктатуры.

В предыдущих исследованиях утверждалось, что именно средний класс был решающей социальной опорой национал-социализма как с точки зрения членов партии, так и с точки зрения избирателей. Многие из этих социологических теорий основывались на очень скудных массивах данных. Некоторые из них основывались даже не на данных, а на предположениях. В своем исследовании Фальтер проанализировал самую большую и наиболее полную выборку из двух центральных картотек членов НСДАП. Как показывает Фальтер, после 30 января 1933 г. в партию вступило непропорционально большое количество «белых воротничков» — лиц свободных профессий и государственных служащих. Тем не менее доля рабочих в НСДАП всегда была гораздо выше, чем считалось ранее. Как и среди избирателей партии, около 40 % членов НСДАП составляли представители рабочего класса. По своему социальному составу НСДАП не была ни рабочей партией, ни партией среднего класса, скорее это была «всеобъемлющая партия протеста».

Мужчины были представлены в партии гораздо сильнее, чем женщины, что характерно и для других политических партий Веймарской Германии.

Однако в чем НСДАП отличалась от других партий, так это в молодости своих сторонников. В первые годы большинство новых членов партии были моложе 30 лет, в том числе многие даже моложе 25 лет. Затем, по мере старения партии, средний возраст ее членов увеличивался. В связи с этим после второй приостановки приема новых членов в 1942 г. в партию принимались только выпускники Гитлерюгенда и БДМ (Союз немецких девушек, отделение Гитлерюгенда исключительно для девушек), а также лица, прошедшие войну и уволившиеся из вермахта. Партия должна была оставаться молодой.

По мнению Фальтера, не существовало единого, всеобъемлющего мотива стать национал-социалистом. Определенную роль играл Антисемитизм, но в основном среди сторонников так называемой старой гвардии, вступивших в партию до октября 1928 г. Согласно одному из расчетов, приведенных Фальтером, 50 % людей старше 40 лет и всего 26 % людей в возрасте от 20 до 40 лет назвали враждебное отношение к евреям основным мотивом вступления в партию. Несомненно, НСДАП была антисемитской партией, но Гитлер знал, что антисемитизм мобилизует лишь меньшинство избирателей. В отличие от раннего периода существования НСДАП, в конце 1920-х годов Гитлер в своих выступлениях не акцентирова антисемитские мотивы. Вместо этого он уделял гораздо больше внимания своим социальным обещаниям.

Одновременно с идеалом «Volksgemeinschaft» (национальной общности) нередко возникало стремление к отмене привилегий и сложившейся классовой системы. Часто встречаются упоминания об общности фронтовиков, о стремлении к уничтожению классовых барьеров и социальной справедливости для всех классов. Сочетание национализма и социализма в названии, а также политическая программа партии были основными факторами, повышавшими привлекательность НСДАП[12].

В этом вступительном обзоре я занимаюсь исследованиями темы «Гитлер», появившимися с 1996 г., поскольку по предыдущим годам имеется отличная работа Джона Лукача «Гитлер. История и историография», вышедшая в 1997 г. одновременно в Америке и Германии. Это историографический труд, дающий представление о проводимых по всему миру исследованиях темы «Гитлер», и одновременно попытка сделать резюме. Кроме того, Лукач демонстрирует сделанные им на основе этих исследований выводы. При этом он следует интерпретации, разработанной мною в настоящей книге. «Не только огромный поток источников, исследовательских работ и прочих писаний о Гитлере, но и определенная точка зрения приводят меня к ошеломляющему выводу: Гитлер был, быть может, самым популярным революционным вождем современного мира»[13].

Необходимо по-новому взглянуть на то, кем был Гитлер и что означают понятия «прогрессивный» и «современный». Лукач подчеркивает «современные», «социальные» и «прогрессивные» аспекты мировоззрения Гитлера «не для того, чтобы преуменьшить их серьезность, а чтобы, напротив, сделать понятной опасную притягательную силу, которую они имели в прошлом (а иногда и как минимум потенциально могут иметь в настоящем)»[14]. Лукач пришел к выводу, «что Гитлер был новым видом революционера, популистским революционером в демократическую эпоху, несмотря на все еще имевшиеся тогда более старые элементы германских учреждений и германского общества, многие из которых он сумел инструментализировать в своих целях»[15]. По мнению Лукача, Гитлер не был реакционером; напротив, он видел в реакционерах своих самых опасных врагов в Германии. Надо ловить Гитлера на слове, чтобы его понять, полагает Лукач. «Следовало бы обращать внимание на то, что он имел в виду. Революционер хочет не только повести государственный корабль по другому курсу; он хочет преобразовать общество»[16].

Лукач считает, что мое исследование о самоидентификации Гитлера в качестве революционера содержит ряд выводов, имеющих «бесспорную значимость». Сюда он относит прежде всего вывод о том, «что Гитлер действительно был революционером и что, следовательно, его цели и представления о будущем были современными вне зависимости от того, какие традиционные немецкие корни они могли иметь. Поэтому и его представления и планы по преобразованию германского общества были современными»[17]. Кроме того, Лукач согласился с моим выводом о том, «что Гитлер, в противоположность широко распространенному мнению, не был невеждой в экономических вопросах и они не были ему безразличны»[18].

Лукач использует понятие, которое я сам не использую в моей книге, но которое, однако, спустя десятилетия употребляется всеми, а именно понятие «популист». Гитлер, пишет Лукач, «был популистом. Он верил в суверенность народа, выступал за современный популизм и не был старомодным демагогом». Правда, замечает Лукач, популисты существовали и до Гитлера, но Гитлер понял, «что современный популизм по самой своей природе должен быть националистическим и, что еще важнее, национализм должен быть популистским»[19]. Лукач не собирался с помощью этой категоризации приукрасить образ Гитлера. Напротив. Он постоянно называл себя «реакционером» и одним из первых историков предупредил об опасностях современного популизма.

В 2001 г. вышел написанный Ульрихом фон Хелем обзор работ о национал-социализме. К моим тезисам Хель относится более критично, чем Лукач, признавая, однако, что ими я «оживил работу исследователей»[20]. Согласно Хелю, я исхожу из трех «предпосылок»[21]: «1. отрицания закрепившегося в качестве нормы понятия модернизации; 2. разрыва утвердившейся связи между модернизацией и демократизацией; 3. сомнений по поводу тезиса о непреднамеренном модернизирущем влиянии национал-социализма, каковой тезис он [Цительманн] описывает как целенаправленно сформулированный»[22]. Кроме того, как верно резюмирует Хель выводы моего исследования, я придерживаюсь мнения, «что мысли Гитлера содержали, кроме хорошо известных целей в сфере внешней и расовой политики, также и заслуживающие серьезного внимания идеи в сфере экономики, общественных отношений и внутренней политики и даже что диктатора следует рассматривать как социального революционера и сознательного модернизатора, а главная цель завоевания нового „жизненного пространства“ на востоке определялась в первую очередь не расовой идеологией, а экономическими соображениями». На эти соображения, продолжает Хель в своем обзоре исследований, следует возразить, что из-за фиксации исключительно на фигуре Гитлера остаются без внимания внешние факторы, имеющие неоспоримое собственное значение[23]. Эти справедливые выводы Хеля и реакцию исследователей на них я рассмотрю ниже.

Мировоззрение Гитлера и национал-социалистическая идеология

В заключении к настоящей книге я констатировал, что не существовало какого-то «одного» национал-социалистического мировоззрения; поэтому я использовал понятие «гитлеризм». Мировоззрение других национал-социалистов не являлось предметом моей работы, но в главе V.3 я показываю, что между мировоззрением Альфреда Розенберга и Генриха Гиммлера, которое Гитлер критиковал как «мистицизм», и его собственными воззрениями имелись существенные различия.

Риккардо Бавай с полным правом заявлял, что подчеркивание разнородности системы национал-социалистического мировоззрения не означает «оспаривание силы воздействия идей, которые также определяли действия национал-социалистов и решающим образом влияли на возникновение национал-социалистического движения». Он полагает, что неправильно не принимать всерьез исследования истории фашистских идей, считая такие исследования академическими играми в бисер, тем более что ведущие деятели национал-социалистического движения сами «имели вполне четкое мировоззрение»[24].

Это доказывается в написанной в качестве докторской диссертации (в том числе у Грегора Шёльгена и Ганса-Ульриха Тамера) работе Франка-Лотара Кроля «Утопия как идеология», заполнившей важный пробел в научных исследованиях. Помимо идеологии Гитлера, Кроль проанализировал также идеологии Розенберга, Рихарда Вальтера Дарре, Гиммлера и Йозефа Геббельса. Кроль решил исследовать идеи этих пяти национал-социалистов, поскольку в отношении них действует двойной критерий — мощное идеологическое воздействие и фактическая вовлеченность в конкретный процесс принятия политических решений в Третьем рейхе[25].

Кроль отмечает, что между этими национал-социалистическими «пионерами мысли» было мало общего, если не считать уверенности в том, что построение национал-социализма означает фундаментальный эпохальный поворот во всемирной истории, который должен создать «нового человека» и «новый мир»[26]. Кроль показывает, что за этой — с моей точки зрения, весьма малой — общностью скрывались существенные различия. Например, Гитлер считал «всякие мечтания по поводу германского духа, каковые были распространены прежде всего в кругах гиммлеровских СС, а также в рамках отстаиваемой Дарре идеологии „крови и почвы“, безвкусными частными закидонами далеких от жизни и реальности сектантов, вредными для конечных целей национал-социализма»[27]. «В противоположность напрашивающимся и широко распространенным паушальным оценкам Гитлеру был мало симпатичен мир германского духа»[28].

Что касается анализа мыслей Гитлера об истории и его политических представлений о мире, то в работе Кроля обнаруживаются не только многочисленные совпадения с результатами моей работы, но и некоторые отличия. Кроль также соглашается с тем, что, согласно одной из существенных базовых идей Гитлера, эра буржуазии — прогнившей, дряхлой и трусливой — подходит к неизбежному концу[29]. Говоря о гитлеровской «теории о конце буржуазной эпохи», Кроль указывает на то, что этот аспект представления Гитлера о буржуазии впервые был подробно рассмотрен мною, критикует, однако, тот факт, что в моем анализе не учитывается идеологический и исторический контекст этой точки зрения[30].

Кроль считает, что историческая исключительность «народного государства», якобы связующего противоречия интересов разных слоев, и тем самым всемирно-историческая эпохальность появления национал-социализма «лежат для Гитлера в социальной сфере». Он добавляет, что «современные» компоненты намеченной при этом Гитлером социальной программы, которая должна была устранить унаследованные классовые различия, постоянно имели «кроме своего программного содержания, к которому он относился совершенно серьезно, и определенный инструментальный характер»[31].

Совпадения с моим трудом имеются и относительно взглядов на «модернизм» Гитлера. Беря, правда, это понятие в кавычки, Кроль, однако, решительно возражает таким авторам, как Ганс Моммзен и Йенс Альбер, критикующим мои выводы и отрицающим наличие у Гитлера и национал-социализма этого признака. Кроль указывает на многочисленные доказательства модернизма Гитлера, и вот его критическое замечание: «Непонятно (и является, по всей видимости, следствием идеологически запрограммированной слепоты в отношении источников), когда представители определенного направления исследований на фоне множества подобных высказываний упорно отказываются признать за идеями Гитлера элемент специфической формы современного „модернизма“. <…> В этой связи, — полагает Кроль, — следует скорее спросить себя, не характеризует ли Гитлера его интерес к достижениям и изобретениям индустриального века как представителя того распространенного в конце XIX столетия оптимистического взгляда на прогресс, против которого выступали как раз предполагаемые „антимодернисты“ внутри национал-социалистического движения с их в то время анахронистскими, а сегодня зачастую выглядящими почти „современными“ (например, экологическими) аргументами»[32]. Мысль, что Гитлер был в этом отношении, хотя того и не признавая, «все же дитя XIX века», встречается и в настоящей работе[33].

По многим другим пунктам также есть соответствия между реконструкцией взглядов Гитлера на историю у Кроля и выводами настоящей книги — например, когда Кроль справедливо подчеркивает большое значение его теории «исторического меньшинства». На центральной роли теории «исторического меньшинства» в мышлении Гитлера я останавливаюсь подробно в главе VI.2.

Различия между моей работой и работой Кроля имеются и в оценке роли экономических вопросов в мышлении Гитлера. Я показываю, как сильно влияли экономические соображения и экономико-политические убеждения Гитлера на его взгляды, в том числе и именно для обоснования его цели завоевания «нового жизненного пространства на востоке»[34].

Барбара Ценпфенниг выпустила в 2000 и 2001 гг. две книги, посвященные реконструкции мировоззрения Гитлера на основе его книги «Майн кампф». Принимать Гитлера всерьез, стремиться к объективной реконструкции его мировоззрения и ориентироваться на его мышление — этот подход роднит ее книги с моей. «Даже знание об ужасах, порожденных правлением Гитлера, не оправдывает замену анализа морализаторством. В конце концов, комментарий — если он хочет быть научным — должен стараться быть справедливым по отношению к тексту, и это самый большой вызов»[35].

Ценпфенниг следует герменевтической методике, т. е. пытается понять «Майн кампф» изнутри. Ее комментарий «относится к тексту как к тексту и исследует его с учетом внутренней структуры»[36]. Она стремится «путем интенсивного проникновения в мысли Гитлера и их анализа… реконструировать мир таким, каким он ему представлялся»[37]. Ценпфенниг подчеркивает — так же, как Эберхард Йекель и я, — внутреннее единство мировоззрения Гитлера[38]. Она выступает против тезиса, согласно которому мышление Гитлера представляет собой грубую смесь стереотипов XIX в., и приходит к выводу, что оно является скорее «удивительно логичной мировоззренческой системой»[39].

В своей книге «„Майн кампф“ Гитлера. Интерпретация», вышедшей в 2000 г., она объективно отражает мои исследования. Ценпфенниг справедливо подчеркивает, что, реконструируя мировоззрение Гитлера, я осознавал, что «тематизирую лишь часть общей концепции»[40]. Тут и начинается ее критика: «Как можно, однако, правильно анализировать часть, не исследуя ее функцию внутри целого?»[41] Так, например, полагает она, следовало бы исследовать связь между антисемитизмом Гитлера и анализируемыми мной социальными, экономическими и внутриполитическими целями.

Фактически это насущная необходимость. Цель, состоящая в том, чтобы охватить мышление Гитлера целиком, как раз и не может быть достигнута анализом, опирающимся полностью или преимущественно лишь на один его текст, а именно на «Майн кампф». Как ни подчеркивай внутреннюю логику, последовательность и константы мышления Гитлера, нельзя упускать из виду, что его взгляды — как и у большинства политиков — в течение десятилетий менялись во многих аспектах. Я показываю это в опубликованной на с. 557–576 статье, посвященной обоснованию мотива «жизненного пространства» в мировоззрении Гитлера.

Среди исследователей наблюдаются две крайности: одни — как, например, Моммзен или Велер — решительно отказываются от того, чтобы заниматься мышлением Гитлера, которое они называют путаным и не имеющим значения для понимания истории национал-социализма. Другие — например, Йекель или Ценпфенниг — берутся за изучение мышления Гитлера, однако слишком односторонне опираются на немногие источники (прежде всего на «Майн кампф»), пренебрегая вопросом о том, как оно развивалось. Удивленные и, быть может, каким-то образом даже очарованные внутренней логикой и связностью его мышления, они проходят мимо того, чтобы в достаточной степени учесть противоречия и линии развития во временном аспекте.

В настоящей книге демонстрируется на нескольких примерах — например, с учетом взглядов Гитлера на экономику, — что его мышление вполне было подвержено изменениям и было бы неверно отождествлять взгляды Гитлера начала 20-х годов со взглядами конца 30-х. Какому-либо исследователю стоило бы однажды проанализировать мышление Гитлера преимущественно в аспекте перемен — при всех основных константах.

В то время как книги Ценпфенниг содержат целый ряд заслуживающих внимания мыслей — например, ее тезис, что «расизм Гитлера лишь относительно обусловливался биологически[42], — книга Ларса Людике о «Мировоззрении Гитлера» (2016) не содержит новых или развивающих данную тему выводов. Правда, он справедливо замечает, что нельзя выводить мышление Гитлера только лишь из «Майн кампф», поскольку эта книга «представляет собой всего лишь текст, отсылающий к источникам»[43]. Однако сам он совершает в точности ту же ошибку, реконструируя представление Гитлера о завоевании жизненного пространства исключительно на основании отрывков из «Майн кампф»[44].

Людике следует за высказываниями Гитлера в «Майн кампф» и повторяет его тезисы о «еврейском большевизме», в которые сам Гитлер, однако, — как я доказал на основе многочисленных документальных источников[45] — самое позднее в 1939 г. уже не верил, хотя продолжал и дальше придерживаться их по пропагандистским причинам. Существенное обоснование его целей в отношении «жизненного пространства» заключалось не в его расовой идеологии, а в экономических соображениях, что доказывает более точный анализ его публичных и непубличных высказываний, в том числе и во временном контексте.

В отличие от того, что утверждается в предисловии, книга Людике не основывается на анализе всех высказываний Гитлера. Кроме того, игнорируются либо остаются очевидно неизвестными автору результаты уже проведенных исследований. Так, например, в списке литературы отсутствуют важные сочинения Баркая (1975) и Крюгера (1980) об экономических взглядах Гитлера, а также мои книги и статьи; не учитывается и их содержание.

В 2010 г. вышла книга Тимоти Райбека «Книги Гитлера. Его библиотеки — его мышление». Август Кубицек, друг Гитлера в юношеские годы, вспоминал: «Книги, всё книги и книги. Я не могу представить себе Адольфа без книг. <…> Книги были его миром». Эта страсть к книгам, продолжает Кубицек, не имела никакого отношения к релаксации или удовольствиям; это «была серьезнейшая работа»[46]. Гитлер собирал книги, его библиотека насчитывала 16 300 наименований[47]. В налоговой декларации Гитлера расходы на книги были третьей по размеру статьей[48].

Сам он утверждал, что прочитывал за ночь минимум одну книгу, иногда и больше[49]. Одну из основных частей библиотеки составляли 7000 книг по военным вопросам; примерно 1500 были посвящены архитектуре, театру, живописи и скульптуре; было много работ и о питании[50]. Богато были представлены также книги по социологии[51], произведения его любимого Карла Мая, биографии, детективы и книги по эзотерике и об успехе[52]. Зато заметно мало было романов, пьес и сборников стихов[53].

То, что Гитлер невероятно много читал, прежде всего по ночам, бесспорно; трудно, однако, установить, какие книги он действительно прочел. Исследование Райбека дает достаточное представление о предпочтениях Гитлера, но практически не содержит надежной информации о развитии его мировоззрения. Трудно выяснить, какие книги решающим образом повлияли на его мышление, прежде всего в зрелые годы. Распространенная ошибка заключается в том, что исследователи опираются на прочитанный материал, нашедший отражение, например, в «Майн кампф», и на основании этого материала делают вывод об источниках, на которых Гитлер построил свое мировоззрение; при этом не учитывается, что большинство книг, оказавших влияние на его мышление, Гитлер прочел уже после того, как написал «Майн кампф». Этот недостаток касается и книги Райбека, который концентрируется на «доказуемо прочитанных Гитлером источниках, прежде всего из „времен борьбы“, и, насколько это возможно, нащупывает привычки молодого читателя Гитлера»[54].

Дискуссия о книге Гёца Али «Народное государство Гитлера»

В 2005 г. вышла книга берлинского историка Гёца Али «Народное государство Гитлера». Она получила широкий отклик далеко за пределами научного мира, рецензировалась и обсуждалась в ведущих немецких ежедневных и еженедельных газетах. В отличие от моей книги или работы Кроля темой Али было не мировоззрение Гитлера, а вопрос о связи между преступлениями национал-социалистического режима и лояльностью значительной части населения. Между тем его ответ демонстрирует много параллелей с тезисами моей книги о самоидентификации Гитлера как революционера.

Поэтому ниже мы остановимся на этом подробнее. НСДАП, говорит Али, представляла «одну из социальных и национальных революционных утопий прошлого века. Это делало ее популярной»[55]. Задача его книги заключалась в том, чтобы «взглянуть на господство национал-социалистов как на национальный социализм»[56].

Али подчеркивает «многочисленные заимствования национального социализма из запаса левых социалистических идей»[57]. Организатор массовых убийств евреев Эйхман, пишет Али, неоднократно подчеркивал в своих воспоминаниях: «Мои интуитивные политические ощущения лежали слева, подчеркивая социалистическое как минимум не меньше, чем националистическое»[58]. Привлекательность национал-социализма для миллионов немцев, продолжает Али, заключалась в «обещанном народу равенстве». «Для тех, кто принадлежал к большой группе, в расовом отношении определяемой как единая, — а это были 95 % немцев, — все различия уменьшались в рамках отношений внутри группы. Устранение сословных различий, на которое была направлена политика государства, начинало ощущаться в государственных молодежных организациях, в Имперском трудовом фронте, в крупных партийных организациях и постепенно даже в вермахте»[59].

В моей книге я показываю, что Гитлер видел себя социальным революционером, испытывающим сильные эмоции в отношении «трусливой буржуазии», и столь же энергично хвалил рабочих, которым он обещал возможности продвижения по социальной лестнице и равные шансы. Я, напротив, или занимался поверхностно, или вообще не занимался вопросом о том, насколько эти идеологические убеждения Гитлера соотносятся с реальными социальными изменениями с 1933 по 1945 г. Для Али, однако, это является предметом рассмотрения. Гитлер добился того, «что ни крестьяне, ни рабочие, ни мелкие и средние служащие и чиновники не были хоть в какой-то значительной степени обложены военными налогами. <…> Национал-социалистическое руководство было непреклонно, принимая на основе расового принципа решения в отношении евреев, так называемых неполноценных, а также чуждых народов, и столь же решительно, руководствуясь классовыми принципами, распределяло в рамках внутренней политики нагрузки в пользу социально более слабых»[60].

Али показывает, что германские рабочие, а также большие группы служащих и чиновников до 8 мая 1945 г. «не выплачивали ни пфеннига прямого военного налога»[61]. Он говорит о «налоговой доброте в отношении масс»[62]. Параллельно с этим осуществлялась «налоговая жесткость в отношении буржуазии», т. е. той общественной группы, которую Гитлер — как это описано в главе Ш.3 моей книги — презирал до глубины души. Одним из многих примеров налоговой нагрузки на состоятельных граждан, приводимых Али, является так называемый налог на домовладение, составивший для немецких домовладельцев в конце 1942 г. 8 млрд рейхсмарок[63]. «Никогда за все время правления национал-социалистов не обсуждался закон, который привел бы к хоть сколько-нибудь похожей нагрузке на рабочих. Напротив, в дискуссии вокруг налога на домовладения наглядно отражается принцип взваливания на материально более обеспеченных граждан также и явно более высокой доли военных расходов»[64].

Али демонстрирует, что социальное уравнивание, с одной стороны, и жестокая «аризация», с другой стороны, соответствовали друг другу, и показывает, в каких масштабах осуществлялась национализация собственности европейских евреев в пользу большинства германского населения. Политика уничтожения и социально-политические инициативы не противоречили друг другу, а были переплетены. «За счет национальных экономик всех оккупированных и зависимых стран, рабочей силы миллионов занятых принудительным трудом, аризированной собственности убитых евреев и голодной смерти миллионов людей, особенно в СССР, нацистское руководство создало основу для того, чтобы предоставить массам немцев возможность непосредственно пользоваться материальными плодами завоевательных походов»[65]. Так национал-социализм оказывается в одном ряду с другими социалистически ориентированными тоталитарными системами. «Различаясь по методам, но так же нередко за счет третьей стороны, мобилизация масс становится ядром политических идей ХХ столетия. Национальный социализм НСДАП является частью этого континуума»[66].

В какой связи находятся тезисы Али с тезисами моей книги? В книге показано, что левые социалистические элементы в мышлении Гитлера играли гораздо большую роль, чем это предполагалось до сих пор. Расовые теории не были в центре моего исследования, поскольку уже имелось много надежных работ по его расово-политическим представлениям. Али объясняет, как переплетались расовая идеология и социально-революционные цели Гитлера. Читая книгу Али, я обнаружил высокую степень соответствия между системами идей Гитлера, которые я реконструирую в своей книге[67], и описываемой Али социальной реальностью Третьего рейха.

Тем не менее тезисы Али вызвали и возражения. Некоторые исследователи не соглашались с тем, что положение рабочих в Третьем рейхе действительно улучшилось. Хахтман, например, пишет в рецензии на книгу Али, что номинальные зарплаты до уплаты налогов — и в еще большей степени заработки после уплаты налогов — еще в 1943 г. были явно ниже уровня 1929 г.[68]Прежде всего, выражались сомнения, что фактические изменения в социальной структуре Германии были настолько сильны, как это утверждает Али. Будущие исследования должны будут показать, преувеличил или нет Али масштаб социальных перемен и перераспределения.

Нередко при обсуждении книги Али критикуется то, что Али вообще не утверждал. Речь идет, например, об указаниях на то, что в Третьем рейхе по-прежнему существовали классы и социальные противоречия. Хахтман выступает как против тезиса Али об «услужливой диктатуре», так и против старой точки зрения (например, у Ганса Моммзена), согласно которой народная общность была в первую очередь пропагандистским продуктом и носила всего лишь демагогический характер. Традиционные элиты, пишет Хахтман, «не хотели подвергаться нивелировке, и ни один представитель нацистского режима не думал о том, чтобы растворить, например, экономические и научные элиты вместе с широкими рабочими слоями в безликой массе»[69]. Хахтман выступает, таким образом, против толкования, которого не придерживаются ни Али, ни я или другие авторы.

То, что пишет Хахтман, соответствует скорее тому, что я анализировал в своей книге как социальные цели Гитлера, а именно что общество (не отменяя классы) «[должно быть] социально проницаемым по принципу „Дайте дорогу толковым“». При этом, продолжает Хахтман, общество нацистского государства отличалось от других обществ с высокой степенью индустриализации «строгим отгораживанием от „расово неполноценных“»[70]. В этом отношении я не вижу противоречия ни с критикуемыми Хахтманом тезисами Али, ни с результатами моего исследования мировоззрения Гитлера.

Непонятно, например, и следующее критическое замечание Франка Байора и Михаэля Вильдта: «В отличие от выдвигаемого Гёцем Али тезиса о том, что социалистическая эгалитарность была характерным признаком „народной общности“, для нацистской народной общности, пропагандистский образ которой ставил во главу угла преодоление классовых барьеров и народное единство, было характерно структурирование нового неравенства, а инклюзия „соотечественников“ шла рука об руку не в последнюю очередь с масштабными процессами исключения»[71]. Ничего из этого Али не отрицал, так что постулирование противоречия непонятно.

Крайне отрицательное суждение Винфрида Зюсса также опирается на само собой разумеющиеся элементы, которые на самом деле означают консенсус и, следовательно, не годятся в качестве возражений против тезисов Али: «…нацистская социальная политика не следовала за базовым движением всеохватывающего включения, а характеризовалась острым напряжением между социальным включением и доходящим до уничтожения человеческих жизней исключением»[72]. И если Зюсс пишет, что «народное государство Гитлера» «фундаментально отличалось от универсалистского социального государства Веймарской республики»[73], то Али вряд ли стал бы против этого возражать.

Как часто, к сожалению, бывает в современных исследованиях, в дискуссии вокруг тезисов Али также сыграли роль политические взгляды. Али подчеркивал, например, что нацистское руководство реализовывало принцип «сильные плечи должны нести много, слабые меньше» эффективнее, чем любое социал-демократическое правительство послевоенного времени. Социал-демократически ориентированные историки восприняли это как провокацию. Велер, например, недовольно замечал, что у Али обнаруживается в качестве «красной нити странная критика социального государства». Велер считает, напротив, «социальное государство — обуздание природного частного капитализма — величайшим достижением политической культуры Европы в прошлом столетии»[74]. Хахтман также критиковал Али за то, что тот якобы «хочет подпитать „нынешний демонтаж“ социального государства историческими „аргументами“ и пробить еще один проход для неолиберализма»[75].

Я считаю такие политические аргументы и проявления вероисповедания — независимо от того, с какой стороны они исходят, — помехой для исторической дискуссии, поскольку они информируют нас о личных политических взглядах участников дискуссии, а не о том, «как все было на самом деле» (Леопольд фон Ранке). Ведь спор должен был бы идти именно об этом, а не о политическом вероисповедании исследователей[76].

«Народная общность» — мифы, обетование, реальность?

Нынешние исследователи национал-социализма — при всех различиях — в значительной степени переключились с террора и сопротивления на другие темы. Петер Фрицше констатировал в 2009 г.: «Сегодня доминирующая интерпретация сместилась в противоположную сторону, подчеркивая общую легитимность нацистской революции»[77]. Исследователям более раннего времени, резюмировал Ян Кершоу в 2011 г., «было трудно признать популярность режима в 30-е годы и понять причины этой популярности, восторг, эйфорию, чувство подъема, надежды на будущее и личное участие тех миллионов, которым годы с 1933 по 1939 г. казались „хорошими временами“». При этом вряд ли можно спорить с тем, продолжает Кершоу, что утопические представления национал-социалистов о будущем имели решающее значение для популярности и успеха режима до середины войны[78].

В последние годы все активнее прокладывал себе дорогу подход, связанный преимущественно с поиском причин привлекательности национал-социализма, а не с концентрацией на репрессиях и сопротивлении. Ульрих Герберт констатировал в 2011 г.: «Не вопрос о масштабах репрессий против населения Германии стоит теперь на переднем плане, а вопрос о том, почему режим, прежде всего в период примерно с 1936 до 1943 г., пользовался такой широкой поддержкой»[79].

Многочисленные работы доказывают как важность такой постановки вопроса, так и то, что одностороннее выдвижение на первый план только элементов репрессий ведет в никуда. Например, в 2016 г. в результате эмпирических исследований членства НСДАП Юрген Фальтер пришел к выводу, что давление, конечно, имело место, но никого не принуждали вступать в НСДАП. «Как бы ни различались мотивы вступления в партию, оно почти всегда осуществлялось на основании индивидуального решения»[80].

Настоящая книга призвана внести вклад в лучшее понимание привлекательности национал-социализма и эффективности его воздействия на массы, обращая внимание на социальные цели и революционные мотивы в мировоззрении Гитлера. В главе Ш.4 («Понятие „народная общность“ в мировоззрении Гитлера») указывается на главное значение этого понятия для его мышления и для эффективности влияния национал-социализма на массы. В 2011 г. Ян Кершоу отмечал «вездесущность концепции „народной общности“ в современной дискуссии о Третьем рейхе»; при этом он различает три варианта употребления этого понятия. «Народная общность», пишет он, употребляется, во-первых, для характеристики изменившегося соотношения сил в обществе; во-вторых, как понятие «аффективной интеграции», причем подчеркивается мобилизующая сила представления об улучшенном обществе будущего; и, в-третьих, для описания эксклюзии и инклюзии как отличительных признаков национал-социалистического общества[81].

В уже цитированной книге «Народная общность. Новые исследования об обществе национал-социализма», вышедшей в 2009 г., Байор и Вильдт указывают на то, что «представление о „народной общности“ было огромной мобилизующей силой не только как двигатель успеха избирательной кампании национал-социалистов до 1933 г., но и прежде всего в период после прихода к власти»[82].

Детлеф Шмихен-Акерманн описывает две «крайности» в дискуссии исследователей: «Была ли она [народная общность] фактически не что иное, как бессодержательная „фальшивая упаковка“, миф, не имеющий существенного значения и без конца, но в значительной степени безуспешно, повторяемый режимом? Или же позиции и убеждения людей, их практические действия в буднях диктатуры действительно представляли собой начало чего- то подобного ментальной или даже „социальной революции“?»

Подобно многим другим авторам, Шмихен-Акерман выступает за синтез этих двух позиций. Классический подход, согласно которому «народная общность» была всего лишь бессодержательным пропагандистским лозунгом, а также тезис о социальной революции национал-социализма отвергаются в равной степени. Средняя позиция между обоими этими подходами, описываемыми как «крайние позиции», «свелась бы к тезису о представлении будущей общности, предвосхищенном в головах людей, но фактически не реализованном в общественной реальности»[83].

Норберт Гётц отстаивает схожий подход, согласно которому распространенная точка зрения, что народную общность можно сбросить со счетов как «простенький миф» или лишь как «обещание» национал-социализма, столь же недостаточна, как и та, что видит в народной общности социальную реальность Третьего рейха[84]. Этот принцип интерпретации «народной общности», пишет автор, имеет во всяком случае то «преимущество, что он относится серьезно к историческим акторам в их самоидентификации и тем самым избегает ловушки герметической аргументации с заранее определенным итогом»[85].

Для самого Гитлера это понятие имело первостепенное значение. Это было «одно из любимых слов Адольфа Гитлера», которое он употреблял невероятно часто[86]. Оно играло важную роль уже в «Майн кампф» <1924 г.>, но «в мышлении рейхсканцлера и фюрера фигура народного единства приобрела по сравнению с ее статусом в „Майн кампф“ еще большее значение»[87]. Гётц полагает, что с политической точки зрения народная общность действительно была мифом и «обетованием» нацистской пропаганды. Однако, продолжает он, такая оценка явно недостаточна в историографической и, в особенности, конструктивистской перспективе. Научный анализ национал-социализма «не может без существенных потерь игнорировать своеобразное использование этого понятия. Изучение истории этого понятия показывает, кроме того, что нацистская риторика народного единства никоим образом не противоречила его политической практике, а была вполне реализована в этой последней»[88]. Понятие «народная общность», полагает Гётц, обозначало «привлекательную и оказывающую мощное воздействие социальную идею»[89].

С этим был согласен Рольф Поль, констатировавший, что «народная общность» была ключевым понятием национал-социализма, и поэтому неверно говорить в данном случае об «общественно-политическом фасаде». Оно и его частичное (символическое и реальное) воплощение, а также, и в первую очередь, обещание золотого будущего были скорее «важнейшими инструментами эмоциональной привязки соотечественниц и соотечественников к нацистской системе правления, нацеленной на согласие и консенсус»[90].

Риккардо Бавай называет «народную общность» экспериментом. Национал-социализм, будучи, по его словам, «политическим модернизмом, испытал нечто социально-технологически новое»[91]. Фактические изменения социальной структуры осуществлялись, правда, в очень узких границах, что связано и с вооружением, подготовкой к войне и военной экономикой. Нельзя, однако, продолжает Бавай, смотреть лишь на «данные социальной статистики»; надо учитывать также опыт и историческую перспективу. И тогда придется констатировать, что в Третьем рейхе, за исключением последних военных лет, в течение продолжительного времени существовало сознание «народного единства». Это сознание, соединенное с «чувством социального равенства и верой в возможность подъема по социальной лестнице, имело вполне реальные последствия, поскольку способствовало принятию обществом нацистского правления»[92].

Хотя споры о значении понятия «народная общность» идут до сих пор, следует согласиться с выводом Шмихен-Акерманна, сформулированным в 2012 г.: «Все подходы к интерпретации, совершенно не учитывающие мощное воздействие и по меньшей мере временный эффект феномена „народного единства“, никогда больше не будут убедительными»[93]. Понятие «народная общность» показывает, что мировоззрение Гитлера, с одной стороны, и воздействие национал-социализма на массы, с другой стороны, были тесно связаны между собой, что и является одним из тезисов настоящей книги. Эта тема была проработана Франком-Лотаром Кролем в 2013 г. Понятие «народная общность», пишет он, было с самого начала «одним из главных, да, пожалуй, и самым главным лейтмотивом» в политической системе координат Гитлера[94]. Кроль подчеркивает, что этим понятием национал-социализм «отчетливо дистанцировался от эпохи господства буржуазии», и ссылается при этом на результаты моих исследований.

Конститутивными элементами мировоззрения Гитлера, подчеркивает Кроль, были «предоставление равных шансов при продвижении по социальной лестнице для представителей всех слоев народных масс, устранение сословных привилегий при занятии профессиональных рабочих мест, улучшение бытовых и жилищных условий для рабочих, а также увеличение продолжительности отпусков и выплат по старости для социально менее обеспеченных» — особенно в рамках создаваемого заново послевоенного порядка в будущем[95]. Все это характеризует «специфический аспект национал-социалистической модернизации, отрицать который может быть позволено лишь в высокой степени идеологически к тому предрасположенному и зашоренному исследователю», констатирует Кроль, направляя свою критику по адресу Ганса Моммзена[96].

Кроль подчеркивает, что гитлеровская концепция «народного единства» играла главную роль не только в интеграции рабочего класса в Третьем рейхе, но и уже на этапе подъема национал-социализма в Веймарской республике. «Не расизм и антисемитизм, не гегемонистское империалистическое стремление к захвату „жизненного пространства“ и уж никак не обращенная в прошлое псевдоидиллия аграрного мира, питающегося от „крови и почвы“, не антибольшевизм, не антилиберализм и не социал-дарвинистский принцип борьбы определяли образ Гитлера и его сторонников в их собственном восприятии и в восприятии окружающих вплоть до 1930-х годов. Определяющим было скорее программное видение национального социализма, сплачивающего всех немецких соотечественников в прочное, нерасторжимое судьбоносное сообщество»[97].

Это соответствует взгляду, развиваемому в моей книге. Напротив, тезис Ганса Моммзена, согласно которому «народная общность» была не более чем мифом и в контексте анализа от этого понятия следует отказаться[98], столь же мало соответствует современному уровню исследований, как и высказывание Ганса-Ульриха Велера о том, что «пропагандистское клише равенства всех соотечественников в новом германском „трудовом сообществе“ при ближайшем рассмотрении оказывается химерой»[99]. Делать на основе бесспорного факта, что и внутри национал-социалистического «народного единства» не было равенства, вывод о том, что оно было лишь миражом или химерой, означает судить поверхностно, что доказывают рассмотренные выше исследования.

Современные исследователи ушли тем временем от этого взгляда Моммзена и Велера. За последние десять лет «народная общность» стала важной исследовательской концепцией. Мартина Штебер и Бернхард Готто отмечали в 2014 г.: «Никакое другое понятие не подстегивало за прошедшие годы дебаты об истории общества во времена национал-социалистической диктатуры, как „народная общность“»[100]. И они с полным правом могли утверждать, что «принципиальная оправданность и польза от обращения [к этому понятию] не может быть поставлена под сомнение». «Уже давно речь больше не идет о том, чтобы разоблачать фактические или мнимые пропагандистские обещания социального равенства или более высокого жизненного уровня как введение в заблуждение, используя при этом данные социальной статистики о неравенстве и дефицитах снабжения. <…> Сужение понятия до социально-психологических эффектов общественных инсценировок или демонстративного повышения социальной значимости снижает уровень дискуссии»[101].

Мориц Фёльмер сделал в 2014 г. следующий вывод: в более ранних социально-исторических исследованиях речь шла о том, чтобы разоблачать как миф лозунг «народного единства, ссылаясь на продолжавшие существовать классовые различия и не выполненные обещания в сфере потребления. «Положение тем временем в корне изменилось, поскольку народная общность означает своего рода концептуальную крышу, под которой собираются те историки обоего пола, которые подчеркивают высокий уровень согласия и вовлеченности в „Третьем рейхе“»[102].

Насколько современен был национал-социализм?

Уже в 60-е годы Ральф Дарендорф и Дэвид Шёнбаум указывали на модернизирующее воздействие национал-социализма[103] и влияли тем самым на его исследования, а также на биографии Гитлера, например на биографию, написанную Иоахимом Фестом. Поэтому новым в моей книге был не тезис о модернизирующем влиянии национал-социализма, а доказательство, что оно — в отличие от предположения Дарендорфа — не происходило вопреки намерениям Гитлера, а соответствовало его целям.

Тут не обошлось без возражений. Уже в 1990 г. Ганс Моммзен говорил о «симулированной модернизации», причем он решительно возражал не только тезисам Михаэля Принца и моим, но также частично и взглядам Дарендорфа[104]. С точки зрения Моммзена, подавление профсоюзных организаций и запрет на политическую активность населения в Третьем рейхе свидетельствуют против тезиса о модернизации. Несколько примитивно звучит следующее его высказывание: «Если говорить о модернизации в Третьем рейхе, то тогда извращенное применение медицинских теорий, как и осуществленное техническими средствами массовое уничтожение, является его специфической формой»[105].

Что касается Гитлера, полагает Моммзен, то не было «у национал-социализма никакого неповторимого и содержательного целеполагания. <…> Лоскутный коврик национал-социалистического мировоззрения был позаимствован, служил прежде всего пропагандистской мобилизации и носил чисто деструктивный характер»[106]. Подобные, не подкрепленные доказательствами, утверждения являются в конечном итоге результатом того, что такие историки, как Моммзен, просто не взяли на себя труд более внимательного изучения представлений Гитлера. Более того, некоторые историки даже решительно отвергали подобное обращение к миру идей и целеполаганию Гитлера. Это очень необычно для истории как науки, поскольку, вообще-то, к ее задачам относится также изучение образа мыслей и представлений о мире центральных исторических фигур.

Норберт Фрай еще в 1993 г. в статье на тему «Насколько современен был национал-социализм?» подверг критике историков, подчеркивавших модернизирующую функцию национал-социализма. Вопрос о «новизне» национал-социализма переживает в современной германской историографии «поразительное и даже сбивающее с толку возвращение», писал Фрай. Его критика была в равной степени направлена против точек зрения и Али, и моей. Оба подхода, полагал Фрай, при всех различиях сопоставимы в некотором отношении, поскольку «в обоих вариантах происходит деконтекстуализация и подвергается деконструкции комплексная историческая действительность национал-социализма»[107].

Фрай замечает: «Следовавшие за Дарендорфом и Шёнбаумом ранние исследователи социальной истории национал-социализма были довольно далеки от вопроса о личном „модернизме“ Гитлера. Основная причина этого заключалась, по-видимому, в том простом соображении, что напряженное изучение личных желаний и предпочтений диктатора, которое теперь пропагандирует Цительманн, мало что может добавить к надлежащему анализу осуществленных или не состоявшихся процессов модернизации»[108]. Чтобы показать, насколько острой была полемика, в которой порой пренебрегали простейшими законами логики, стоит внимательней проанализировать оба эти предложения. Фрай справедливо указывает на то, что Дарендорф и Шёнбаум не занимались подробно целями Гитлера и национал-социалистов, а интересовались результатами национал-социалистической политики. Поскольку, однако, аргумент Дарендорфа и Шёнбаума заключался в том, что модернизирующая функция национал-социализма объективно противоречила целям и намерениям национал-социалистов, логично было бы на следующем этапе подробно заняться этим вопросом, чтобы выяснить, действительно ли результат противоречил намерениям.

Совершенно ясно, что невозможно анализировать цели национал-социалистов, не занимаясь, в частности, также представлениями и миром идей Гитлера. Говоря об «напряженном изучении личных желаний и предпочтений диктатора», которое я «пропагандирую», Фрай (если снять с этой формулировки налет полемики) критикует интенсивное изучение целей и мира идей Гитлера. Что такой интенсивный анализ необходим для выводов о том, что представляли собой цели национал-социалистов, нельзя оспаривать всерьез. Как можно утверждать, что объективное развитие противоречило фактическому целеполаганию, не анализируя это целеполагание?

В качестве обоснования Фрай приводит аргумент, согласно которому такой анализ целей Гитлера «мало» что способен добавить к уточнению анализа действительно осуществленных или не состоявшихся процессов модернизации. Я хотел бы с этим согласиться и даже заострить формулировки. Конечно, анализ целей и мира идей Гитлера не может ничего добавить к анализу вопроса о том, действительно ли национал-социализм оказывал модернизирующее воздействие. Но об этом в моей работе не идет и речи. Тезис о том, что национал-социализм оказывал модернизирующее воздействие, был широко распространен среди исследователей после Дарендорфа и Шёнбаума и за прошедшее время получил даже дополнительное подтверждение благодаря новым работам (как я покажу ниже, он сегодня не оспаривается и Фраем). Поскольку этот тезис до выхода моей книги всегда сопровождался дополнением о том, что это объективно модернизирующее воздействие было противоположностью тому, к чему стремились Гитлер и национал-социализм, «усиленное изучение» этой темы является для исследователей настоятельной необходимостью, как считает и большинство рецензентов моей книги.

Отрицательную позицию в отношении тезиса, что национал-социализм — намеренно или нет — дал толчок к модернизации, занял Ганс-Ульрих Велер в своей книге «История германского общества в 1914–1949 гг». «О непосредственной политике модернизации как следствии национал-социалистических намерений, — пишет он, — можно говорить так же мало, как и об удавшейся „социальной революции“. <…> От поддающихся объективации эффектов модернизации собственными силами мало что остается»[109].

Скепсис Велера предположительно является результатом политизированной историографии, которая нормативно использует понятие «модернизация» в смысле подлежащего положительной оценке общественного прогресса. Велер заявляет: «Оценка всего масштаба модернизации с неизбежностью несет нормативный заряд»[110]. Почему это должно быть «неизбежным», остается туманным; сам я никогда не использовал понятие «современный» нормативно[111]. Правда, не имея возможности совершенно отрицать модернизирующие действия Третьего рейха, Велер, однако, полагает, что обеспечившая подъем мобильность возникла не как целенаправленно запланированная мера по модернизации[112]. Он выражается несколько неопределенно: «Поэтому позволительно [sic!] задать вопрос: не могут ли и подготовка, и ведение войны на уничтожение и создание модели царства расы господ вызвать к жизни такие импульсы с модернизирующим эффектом, которые не были запланированы как таковые, но после крушения всех намерений и ужасающей платы пойти на пользу выжившим и новым поколениям?»[113]

И у Велера можно наблюдать, что он выступает против взглядов, которых никогда не было ни у одного серьезного историка: «Социальная политика режима никогда не имела в виду то справедливое распределение возможностей, которое поддерживает опирающееся на конституцию демократическое социальное государство»[114]. Это само собой разумеется, и утверждать такое было бы действительно абсурдно[115]. Из-за этого, однако, не становится ложным тезис, что для Гитлера и национал-социалистов речь шла о том, чтобы внутри «народного единства» улучшить социальную мобильность и шансы рабочих на продвижение по социальной лестнице.

Доводы, приводимые против этого Велером, не убеждают: «Если посмотреть на конкретные результаты часто переоцениваемой социальной политики, становится видно, что Веймарская республика тратила в 1929 г. 9 % общественного продукта, режим национал-социалистов в 1939 г. лишь 6 %»[116].

То, что государство во времена массовой безработицы (в 1929 г. безработными были 1,9 млн человек) тратит на социальные меры больше, чем во времена полной занятости (в 1939 г. безработных насчитывалось 119 000 человек), является слабым доводом против — как формулирует Велер — «часто переоцениваемой» социальной политики в Третьем рейхе.

Моммзен также недооценивал уже в 2010 г. реальные эффекты социальной политики национал-социалистов, тем временем уже изученные исследователями, когда писал следующее: «Устранение противоречий между трудом и капиталом ограничивалось официальными жестами, вроде участия предпринимателей в первомайских демонстрациях, и незначительными социальными корректурами, как, например, введение верхнего предела для дивидендов, косметические программы „сила через радость“ и „красота труда“, а также участие представителей высших слоев в публичном поедании похлебки и в зимней помощи»[117].

Точка зрения Велера и Моммзена не соответствует современному уровню исследований. Норберт Фрай, как уже было показано, в 1993 г. решительно критиковавший мои тезисы[118], формулирует, по-видимому, в значительной степени преобладающий среди исследователей консенсус, когда заявляет в своем описании Третьего рейха: «Социальная политика консолидированного режима национал-социалистов не была всего лишь реакционной или риторической, а являла собой нечто большее, чем точно скалькулированное средство для целей тоталитарной манипуляции. Пусть начальная социально-политическая активность ГТФ… была продиктована политическими мотивами власти, но на ее основе все же возникла существенная и частично даже прогрессивная социальная политика». Фрай пишет, что, например, увеличение продолжительности отпуска в период правления национал-социалистов с трех до шести-двенадцати дней «было достижением даже по мировым меркам»[119]. Одним из самых впечатляющих успехов национал-социалистов в социальной и общественной сфере, замечает Фрай, было «распространение чувства социального равенства»[120].

Ни подъем НСДАП, ни быстрое развитие и широкое признание власти национал-социалистов не могут быть объяснены преимущественно применением тоталитарных манипулятивных приемов, подчеркивает Фрай, уходя от своей прежней точки зрения. Манипулятивные приемы играли, правда, определенную роль, «однако решающее значение имело то, что режиму, как прежде „движению“, удалось убедительно обратиться к потребностям и устремлениям широких слоев, объявить их своими и по крайней мере частично их удовлетворить. В этом заключался модернизм национал-социалистического государства; этим объясняется его продолжительная способность мобилизовывать массы и сохранять их лояльность. У многих простых людей — крестьян, рабочих, служащих — впервые появилось чувство, что политики принимают их всерьез и понимают, считает Фрай. «Когда в германской истории народу доставалось столько явного, демонстративного внимания и социальной заботы?»[121]

Я согласен со всем, что пишет здесь Фрай; его анализ в гораздо большей степени подтверждает мои взгляды, чем противоречит им. Фрай, правда, отказывается говорить о «революции», поскольку, по его словам, классовые структуры не подверглись основательным изменениям[122]. Но в своей книге он решительно выступает против того, чтобы понимать модернизацию лишь как «непреднамеренные или даже дисфункциональные побочные эффекты по сути своей реакционной, атавистической политики». Они были скорее, пишет Фрай, «предвестниками попытки осуществить проект модерна в специфическом варианте народного порядка»[123]. Эти выводы, уже широко не оспариваемые, доказывают, что существовало явное соответствие между проанализированными в моей книге социально-политическими представлениями Гитлера и реальностью Третьего рейха. Но правда есть и в том, что многие представления Гитлера — как я неоднократно подчеркиваю в настоящей книге — были реализованы лишь на начальной стадии и служили скорее ориентирами и видением будущего.

Вслед за Генри Тёрнером[124] исследователи в течение долгого времени придерживались мнения, что цель Гитлера заключалась в реализации антимодернистской аграрной утопии. До выхода моей книги это толкование вошло во многие работы о Гитлере и национал-социализме. Тезис Тёрнера опровергается в разделе V настоящей книги («Гитлер — противник современного индустриального общества?») на основе многочисленных доказательств.

Вместо этого я доказал, что Гитлер был сторонником современного индустриального общества и в этом отношении восхищался США. Кроме того, в этом разделе я доказываю, что Гитлер рассматривал «жизненное пространство» на востоке не как поле для экспериментов с аграрной утопией, что до этого постоянно утверждалось, а как источник сырья и рынок сбыта[125].

Даже Велер, решительно отвергающий по принципиальным вопросам мое толкование Гитлера, соглашается в некоторых пунктах с результатами моих исследований, когда критикует тезис, господствовавший до появления моей книги и мною опровергнутый, согласно которому «Гитлер — а с ним и национал-социализм — были привержены обращенной в прошлое, ориентированной на доиндустриальные и даже докапиталистические представления, прямо-таки архаичной утопии». Велер возражает: «В том, что касается экономической политики, он не собирался вращать колесо истории в сторону романтизированного аграрного мира. Напротив, Гитлер хотел превратить Германию в высокоразвитую индустриальную страну, которая должна была превзойти даже США как образец»[126]. А «жизненное пространство» — тут Велер также присоединяется к моей точке зрения — вовсе не рассматривалось (как часто ошибочно утверждалось) всего лишь как синоним новой области для заселения военизированными крестьянами в духе обращенной в прошлое аграрной утопии. «Представление о „жизненном пространстве“ включало в первую очередь гигантские промышленные и аграрные ресурсы, залежи сырья, а также возможности сбыта на этом новом гигантском внутреннем рынке»[127].

Итак, приняли в целом или отвергли более современные исследователи тезисы моей книги о современности представлений Гитлера? Ответ не является однозначным. С одной стороны, приводимые мной данные из источников, подтверждающие его восхищение техникой и экономическую обоснованность его представлений о «жизненном пространстве» или его восхищение американским индустриальным обществом, были настолько однозначны, что многие авторы последовали за мной и в своих работах постоянно ссылались на соответствующие доводы из моей книги. С другой стороны, они часто все-таки не решались сделать выводы и подтвердить современность взглядов Гитлера и национал-социализма. Как объяснить это противоречие?

Исследование Вольфганга Кёнига о национал-социалистическом обществе потребления и так называемых народных продуктах (народный автомобиль, народный радиоприемник и т. д.) убедительно это доказывает. С одной стороны, он следует выводам моей книги (на которую постоянно ссылается в примечаниях), когда речь идет об увлечении Гитлера техникой[128]. С другой — Кёниг выступает против системы понятий модернизации, при этом очень ясно анализируя истоки нежелания многих исследователей называть Гитлера современным. Кёниг говорит об «этической проблеме»: «В социальных науках модернизация использовалась как аналитическое понятие; общество же видело в этом слове политический и моральный подтекст. Современность символизировала незавершенный проект Просвещения и служила левому и либеральному спектру как знамя, отделяющее их от консервативного традиционализма. <…> Тесная связь дескриптивного и нормативного в понятиях „модернизация“ и „современность“… применительно к национал-социализму должна была вызывать раздражение»[129].

Петер Фрицше проанализировал мои тезисы в 1996 г. С одной стороны, он отвергает критику, которая отклоняет результаты моих исследований о намерениях Гитлера, используя аргумент, согласно которому и в Третьем рейхе продолжали существовать классы, а социальные меры были слишком незначительны. «Поэтому утверждение о том, что в нацистской Германии сохранялось классовое деление или что ассигнования на социальное обеспечение были недостаточны, как это делают критики, не отменяет главного положения Цительманна о концептуализации нацистским руководством самого себя»[130]. И действительно: анализ целей, намерений и мировоззрения Гитлера не может быть опровергнут ссылкой на то, что в социальной реальности Третьего рейха эти цели не были достигнуты или были достигнуты не полностью. Речь идет просто о двух уровнях аргументации и анализа: во-первых, об анализе намерений или целей; во-вторых, об изучении реальных экономических и социальных изменений. И без подробного анализа ясно — на это я прямо указываю во многих местах настоящей книги, — что социальные и политико-экономические цели Гитлера в период с 1933 по 1945 г. были достигнуты лишь частично. Тому было много причин. Одной из них была краткость находившегося в его распоряжении времени, другой — необходимость учитывать те группы, чья поддержка была важна именно во время войны.

Фрицше справедливо указывает и на то, что я использую понятие модернизации не нормативно и не убежден в том, что современность и либерализм неразрывно связаны между собой. «Более того, их [Принца и Цительманна] модель модернизации исключает политические атрибуты — расширение участия свободомыслящих индивидов в общественной сфере, с которыми она всегда ассоциировалась. Действительно, Цительманн сознательно отделяет социально-экономический прогресс от политического либерализма. Отказываясь от нормативных подходов, он стремится к более „безоценочному“ обсуждению модернизации, которая, по его мнению, происходит как в тоталитарных, так и в либеральных режимах. Иными словами, ярлык „нелиберализм“ не должен дисквалифицировать кандидата на звание „модернизатора“»[131]. Это верно описывает мою позицию.

С другой стороны, Фрицше не обходится без критики как моей позиции, так и позиции Гёца Али. Он полагает, что мы путаем средства и цели, поскольку социальная политика была для Гитлера лишь средством для достижения расовых целей[132]. Тем не менее он признает, что я исследовал решающий аспект, на который исследователи до меня не обращали внимания. «Несмотря на это, Цительманн и Принц выявили важнейший аспект национал-социализма, который был упущен историографическим акцентом на нацистской пропаганде, нацистском терроре и нацистском геноциде: степень стремления нацистов к обновлению немецкого общества. Хотя гитлеровский режим не может быть адекватно описан как просто немецкая версия Англии Бевериджа или Америки Рузвельта, нацисты действовали в сослагательном наклонении, экспериментируя, перестраивая, реконструируя, и именно этот дух обновления квалифицирует национал-социализм как модерный»[133].

В 1996 г. Марк Роузман также рассматривал мои взгляды. Подобно многим другим авторам, он, с одной стороны, соглашается с моими эмпирическими выводами о мышлении Гитлера, когда пишет: «Цительманн, несомненно, удивил нас тем, насколько Гитлер был дитя современной эпохи…». И: «Подлинная суть спора и настоящая ценность его недавно опубликованной работы в том, что она бесповоротно показала, что нацисты субъективно и объективно действовали на территории индустриального общества. Аграрные мечты существовали лишь на периферии нацистской мысли. Социальная политика нацистов часто воплощала в себе инновационные ответы на проблемы индустриального общества, ответы, которые иногда шли параллельно, иногда предвосхищали аналогичные усилия в других развитых индустриальных странах и которые в любом случае часто оказывались совместимыми с нормальным функционированием этого общества. Нацистская политика не была дисфункциональной»[134].

С другой стороны, Роузман критикует мои взгляды, используя тот аргумент, что национал-социалистическая народная общность с ее расовым обоснованием означает разрыв с фундаментальными ценностями западных обществ, прежде всего в том, что касается отношений между индивидуумом и коллективом[135]. «Но столь же очевидно, что цели нацистов нельзя рассматривать как во многом аналогичные целям других западных государств»[136]. Этого я, однако, никогда не утверждал. Тут вновь обнаруживается, что в конце концов споры вызывают именно нормативные импликации понятия модернизации, использующего в качестве масштаба западное либеральное общество.

Клаус Хильдебранд, придерживающийся мнения, что цель Гитлера состояла в том, чтобы современными средствами проложить курс к досовременной либо антисовременной утопии[137], считает спор о современном характере национал-социализма результатом разного толкования понятия.

«То, что этот по-прежнему продолжающийся спор смог возникнуть и даже должен был возникнуть, — резюмировал он в 2009 г., — связан, как это часто случается в похожих спорных случаях в науке, с понятиями, используемыми для спорного предмета: одни, как например, Ганс Моммзен и Генрих Август Винклер, привязывают проект модернизма, процесс модернизации и констатацию черт современности в нормативном смысле к демократизации, эмансипации и гуманности; другие, например Райнер Цительманн и Михаэль Принц, разрывают эту коннотативную связь и признают даже за такой аморальной сущностью, как национал-социализм, модернистские намерения и модернизирующие эффекты…»[138]

Однако за этим спором скрывается, может быть, нечто большее, чем различное истолкование понятия. 30 лет назад, когда вышла моя книга, повсюду царил почти безграничный оптимизм по поводу прогресса, заразивший многих историков и политологов. Коммунистические системы рухнули, и американский политолог Френсис Фукуяма обосновывал в своей привлекшей тогда внимание книге даже «Конец истории»[139], который якобы пришел с окончательной, универсальной победой либеральной демократии.

Уже незадолго до переломных годов 1989-го и сл. политолог Мартин Криле привел в своей книге «Всемирная демократическая революция» (1987) аргумент о существовании закономерности, в соответствии с которой в конце концов демократия начнет свое всемирное победное шествие. При этом он ссылался на телеологическую философию истории Гегеля и Канта, для которых всемирная история была историей прогресса свободы и осознания свободы. А Иоахим Фест, автор важной биографии Гитлера, выпустил книжицу, где провозгласил «Конец утопической эпохи».

В 1991 г. я решительно выступил против этих тезисов[140]. В статье «О тоталитарной стороне модернизма» я предостерег — как мы спустя 26 лет знаем, к сожалению, справедливо: «Вне всякого сомнения, существует опасность, что мы окажемся под слишком большим впечатлением от завораживающей силы нынешнего развития. Стоит скептически отнестись к тому, что некоторые наблюдатели поспешно заявляют о конце истории, который настал с окончательной победой демократического порядка»[141].

Не только национал-социализм, но также и сталинизм в России показали в XX в., что модернизация и демократия могут идти рука об руку, но вовсе не обязаны. Сегодня пример Китая еще раз демонстрирует, что динамическая модернизация необязательно должна совпадать с демократизацией и открытым либеральным обществом.

Самое информативное резюме споров об «амбивалентности модернизма в национал-социализме» представил в 2003 г. Риккардо Бавай. Он подробно излагает тезисы, отстаиваемые Михаэлем Принцем и мной, а также критические положения таких историков, как Фрай, Байор или Моммзен[142]. К какому выводу пришел сам Бавай? С учетом принципиальной контингенции истории и под углом зрения неразрешимой амбивалентности модернизма можно «с полным основанием выдвигать аргументы в пользу критического, освобожденного от своих нормативных импликаций понятия модернизации, как и модернизма».

Модернизация и бесчеловечность вовсе не должны исключать друг друга, а бесчеловечная модернизация никоим образом не есть contradicto ш adjecto[143]. Третий рейх, делает вывод Бавай, не был отклонением от секулярного процесса развития и «по своей сути был устремлен вперед и в будущее». Не в последнюю очередь именно поэтому национал-социализм представлялся таким привлекательным многим современникам, полагает Бавай. «В меньшей степени его можно понять как проект антимодерна, а в большей — как проект другого модерна»[144]. Это толкование соответствует моим собственным тезисам, которые я подробно развивал во многих работах[145].

В отношении общественно-политической сферы Бавай констатирует следующее: «Национал-социализм содействовал эрозии традиционных связей, ослаблению и детрадиционализации социальной структуры германского общества, при том, что модернизация проходила по-разному из-за большой устойчивости сельской и религиозной среды»[146]. Бавай подчеркивает революционные претензии национал-социализма, а также осуществление политической революции в 1933–1934 гг., оппонируя, однако, тезису о том, что речь шла и о социальной революции.

Вопрос о модернизме национал-социализма очень занимает исследователей и сегодня. Марк Роузман отмечал в 2011 г.: «Более чем другие недавние исторические явления и проблемы, Третий рейх вызвал пристальное внимание к его отношению к современному миру»[147]. Он видит проблему споров в неясности по поводу того, что означает модернизм. С одной стороны, были отброшены нормативные импликации старых теорий модернизации (в которых модернизация была неразрывно связана с демократизацией и плюрализмом), с другой — появился, как выражается Роузман, новый «контрнарратив „фатального потенциала“ современности, и отчасти то, что нацисты были продуктом своей конкретной эпохи, а не общего модерна».

Роузман, соглашаясь с моей точкой зрения, что тезис о якобы обращенных в прошлое аграрных утопиях Гитлера и национал-социалистов не может больше сохраняться, задает, однако, вопрос: «Если ни нацисты, ни многие их сторонники не смотрели назад (разве что в том смысле, что, как националисты, взывают к мифам и символам прошлого), то что значит говорить, что они были современными?»[148] Для него спор о национал-социализме и модернизации является прежде всего доказательством существования предела теории модернизации: «Нацизм, безусловно, показал, на что способно современное общество. Возникшее в результате разочарование в атрибутах передовых индустриальных обществ было глубоким и продолжительным, оно заставило нас переосмыслить такие понятия, как прогресс, цивилизация и модернизация. Однако попытки связать национал-социализм с повсеместными или общими элементами современности показали не только особенности этой странной и ужасной диктатуры, но и фатальную ограниченность современности как концепции, с помощью которой можно объяснить изменения в современном мире»[149].

Национал-социалистическая революция?

Гитлер и национал-социалисты видели себя, как доказывается в настоящей книге, революционерами. Тезис о том, что захват национал-социалистами власти был «революцией», не нов. Его отстаивали многие исследователи еще до меня. Продолжается дискуссия о том, действительно ли речь шла о революции и если да, то каковы были ее содержание и цели.

Франц Янка свел это в своей вышедшей в 1997 г. книге «Коричневое общество. Форматирование народа» к простой формуле: «Если подумать о том, что было устранено, выжжено и преобразовано в Третьем рейхе и Третьим рейхом, то без понятия революции не обойтись. Национал-социализм затмил все, что произошло до него»[150]. Именно запланированные социальные преобразования, полагает Янке, сделали национал-социализм для людей лучом надежды и произвели революционный эффект[151].

В Третьем рейхе, пишет Янка, доход, положение и происхождение более не являлись критериями, по которым можно было бы определить социальный статус человека внутри сообщества. «Благодаря этому новому определению критериев национал-социалистам удалось относительно быстро выполнить обещание создания бесклассового общества. При этом, правда, никоим образом не устранялись фактические различия или их причины; это происходило скорее за счет новой интерпретации того, что в обществе считалось ценным, и тем самым влияло на изменение социального сознания отдельного человека, поскольку у все большего числа немцев возникало чувство, что их социальное положение улучшилось»[152].

Янка серьезно относится к самоидентификации Гитлером себя как революционера и полагает, что при отрицании применения понятия революции к национал-социалистам играет роль представление, «что переворот в развитии истории классовой борьбы должен был бы обеспечить качественный скачок и тем самым представлять собой „хорошую“ революцию»[153]. Гитлер не был, считает Янка, жалким подобием какого-то исторического образца, «он был „homo novus“, который верил в свою миссию революционера, и многие в этом верили ему»[154].

Моммзен рассматривал в 2000 г. вопрос о том, следует ли называть захват власти национал-социалистами революцией или контрреволюцией. Формулировки, подобные нижеследующей, мало что внесли в прояснение этого вопроса: «Можно было бы считать критиканством сознательное ограничение понятия революции феноменами резкой смены общественной или политической системы, при котором не считается революцией характерная для национал-социализма буйная гиперболизация мировоззренческих целей, т. е. притягивание за уши химерических хилиастических видений». «Фашистские движения», и особенно национал-социализм, продолжает Моммзен, следует толковать как «анти- или скорее постреволюционные формации», и нужно «уяснить для себя, что фашизмы следует понимать не как находящиеся на том же историческом уровне варианты коммунистической разновидности тоталитаризма, а как их реактивную симуляцию». Одновременно было бы заблуждением подчеркивать лишь контрреволюционный характер национал-социалистического движения, «поскольку, как все новые социальные движения в правом партийном спектре, они нацелены на фундаментальную перестройку буржуазных структур XIX в.»[155]. Чувствуется явное нежелание называть национал-социалистическую революцию таковой в отличие от революции коммунистической; в то же время отчетливо видно, что приводимые аргументы слабы и расплывчаты.

Ричард Эванс, выпустивший с 2003 по 2008 г. трехтомное описание Третьего рейха, рассматривает этот вопрос в 6-й главе первого тома. Его ответ: незаконность захвата власти национал-социалистами в первой половине 1933 г. превратила его в «революционный переворот», хотя риторика «национал-социалистической революции» замышлялась как невысказанное оправдание противозаконных действий[156]. «Насилие, игравшее главную роль при захвате власти, придало ему отчетливо революционный характер»[157].

Однако в вопросе о том, следует ли называть национал-социалистическую революцию таковой, Эванс настроен скептически. Французская революция, пишет он, бывшая прообразом всех современных революций, предвосхитила элементы великих идеологий, наложивших отпечаток на Европу в течение следующих двух веков — от коммунизма и анархизма до либерализма и консерватизма. «Но национал-социализм к ним не принадлежал. В соответствии со своей самоидентификацией национал-социалисты хотели обратить вспять все достижения Французской революции. <…> Все взгляды, возникшие в процессе Французской революции, подлежали уничтожению»[158].

Если ненадолго последовать за ходом этой мысли Эванса, то возникает вопрос: может быть, как раз поэтому нужно называть национал-социализм революцией? Если революция есть радикальный разрыв с прошлым, то как раз такое движение, считавшее себя самым радикальным отрицанием всех традиций со времен Французской революции, должно быть характеризовано как революция. В этом отношении аргументация Эванса противоречива[159].

Эванс ссылается и на еще одно отличие. Французская революция, пишет он, «имела ясный канон учений», как и Русская революция в октябре 1917 г. «Национал-социалисты, напротив, не только не имели определенного плана переустройства общества, но даже и готовой модели общества, которое они якобы хотели революционизировать. Гитлер, по-видимому, понимал под революцией замену людей, занимающих руководящие посты во власти и пользующихся большим авторитетом»[160]. Его сторонники в СА, продолжает Эванс, понимали под революцией «в конце концов не более, чем продолжение потасовок и уличных боев, к которым они привыкли во время фазы захвата власти»[161]. И «несмотря на все их агрессивные фразы эгалитарного характера, национал-социалисты были в конечном итоге равнодушны к неравенству в обществе»[162]. Результаты изложенного в настоящей книге однозначно противоречат такому взгляду. Утверждение, что Гитлер понимал под революцией лишь «замену персон», может выдвигать только тот, кто глубоко не интересовался миром его идей. В главе 11.3 моей книги я показываю, что национал-социалисты связывали свою революцию с претензией на радикальное переустройство всех сфер человеческой жизни в духе их революции.

Неловкость, которую, называя национал-социализм «революцией», испытывают как раз такие историки, как Эванс, определенно занимающий в политике левые позиции, объясняется, предположительно, тем, что с этим понятием обычно связывают по большей части положительные коннотации[163]. Даже в обычном словоупотреблении понятие «революция» воспринимается как положительное, в отличие от понятий «реакционный» или «контрреволюционный». Ни одному рекламному агентству не пришло бы в голову говорить о «контрреволюции» в дизайне автомобиля, а вот «революция» отдает прогрессом[164]. Примерно так же обстоит дело с понятиями «социальный», «эгалитарный», «государство всеобщего благоденствия» или «социальное государство», которые сам я вовсе не безоговорочно связывал бы с позитивной оценкой, но которые в политическом дискурсе, а также как раз у многих историков, имеют положительный подтекст. Отвращение, испытываемое, когда с ними связывают Гитлера и национал-социализм, подпитывается еще и за счет положительного нормативного наполнения этих понятий и связанного с ними содержания, как выше уже было показано на примере понятия «модернизм»[165].

Когда оспаривается эгалитаризирующее воздействие национал-социализма, то у многих историков это связано еще и с тем, что они используют в качестве критерия степень и радикальность коммунистических революций. Эванс, историк, вышедший из марксистской традиции, пишет во втором томе своего описания Третьего рейха, в главе «Социальное обетование и социальная действительность»: «Национал-социалисты не планировали, например, основополагающую реформу налоговой системы, чтобы уравнять чистый доход работающих граждан, и не руководили экономикой тем способом, который использовался в СССР, а позднее в ГДР, чтобы по возможности уменьшать различия между бедными и богатыми. И в Третьем рейхе еще были богатые и бедные, как это было во все времена»[166].

Как показано в разделе IV настоящей книги, Гитлер действительно отрицательно относился к национализации всех средств производства, хотя его взгляды со временем радикализировались, и он не исключал в конце концов социализацию важнейших частей экономики Германии в послевоенный период. Когда анализируешь высказывания Гитлера о его планах на послевоенный период, становится ясно, что он планировал изменения в экономике, далеко выходящие за то, что на самом деле было реализовано в Третьем рейхе.

Классовую борьбу следовало преодолеть не за счет отключения всех рыночных механизмов и отмены института частной собственности на средства производства, как при коммунистических системах, а благодаря повышению социальной мобильности и улучшению возможностей подъема по социальной лестнице для рабочих. Поэтому недопустимо неявно или открыто использовать похожее на коммунистические системы преобразование экономики в качестве критерия выполнения Третьим рейхом своих социальных обещаний.

Новейшие биографии Гитлера: Кершоу, Ульрих, Лонгерих, Пита, Симмс

Осталось ли в самом деле еще так много рассказать о Гитлере, что каждые несколько лет возникает нужда в новой крупной биографии? В 1998 и 2000 г. вышли (сначала на английском, а несколько позднее в переводе на немецкий) два тома биографии Гитлера объемом больше 2300 страниц, написанной Яном Кершоу; в 2003 г. Ральф-Георг Ройт выпустил биографию на 685 страницах; в 2013 г. Фолькер Ульрих выпустил первый том (1889–1939) биографии Гитлера объемом 1088 страниц; двумя годами позже последовала биография Гитлера на 1296 страницах, написанная Петером Лонгерихом.

Ульрих Герберт связал в опубликованной в газете «Цайт» рецензии на книгу Лонгериха факт появления все новых биографий Гитлера с тем, что такие жизнеописания продаются легче, чем аналитические работы по истории Третьего рейха. «Так и дальше каждые несколько лет очередной автор будет осчастливливать нас толстой биографией Гитлера, как каждый режиссер хочет однажды поставить „Фауста“. Или „Трехгрошовую оперу“»[167]. Пусть эта критика не совсем несправедлива, поскольку нового в ряде биографий Гитлера действительно немного, но есть и серьезные причины написания его новых биографий.

Прежде всего: каждая биография Гитлера есть одновременно и полное описание Третьего рейха. Несмотря на все пробелы в знаниях, эти двенадцать лет являются, по-видимому, самым глубоко изученным периодом мировой истории. Каждый месяц выходят многочисленные новые детальные исследования — о национал-социалистической внешней политике, политике в отношении церкви, политике расовой, экономической и социальной, о повседневной жизни в Третьем рейхе, о молодежи, культуре, науке, женщинах, о НСДАП, о Гитлерюгенде, СА и СС и, конечно, обо всех эпизодах Второй мировой войны и о германской оккупационной политике. Задача того, кто изучает Гитлера, заключается в том, чтобы проверить результаты этих исследований на значимость для целостного представления о Третьем рейхе и, при необходимости, включить их в мозаику биографии. Поскольку изучение национал-социализма продолжается, неизбежно будут появляться все новые биографии Гитлера.

К этому добавляется и тот факт, что за прошедшие десятилетия появились обширные издания первоисточников по Гитлеру. Когда я писал свою книгу в 1985 г., имелись только составленные Эберхардом Йекелем и Акселем Куном «Полные записки» Гитлера за годы с 1905 по 1924-й, а также изданные Максом Домарусом четыре тома речей и заявлений Гитлера с 1932 по 1945 г. Все остальные речи и сочинения Гитлера, а также записки его доверенных лиц мне пришлось добывать и копировать трудоемкой работой в архивах. С 1992 по 2003 г. вышло, наконец, заслуживающее высокой оценки издание речей, сочинений и распоряжений Гитлера в 17 томах, подготовленное Институтом современной истории[168]. В 2016 г. тот же институт выпустил критическое научное издание «Майн кампф» Гитлера[169]. Большая доступность источников является еще одной причиной появления новых биографий Гитлера.

И наконец, честолюбие толкает большинство биографов к тому, чтобы представить в рамках интерпретации собственный подход к объяснению «загадки Гитлера». Они хотят высказать свое мнение о спорах исследователей и внести в них свой вклад. Читающий упомянутые выше новые биографии Гитлера видит, как авторы пытаются отграничить свой собственный подход от интерпретационных схем новейших работ.

Ян Кершоу, ставший известным еще до выхода биографии благодаря исследованию «мифа Гитлера», ссылается в своем большом труде на сформулированное социологом Максом Вебером понятие «харизматического авторитета». Концепция харизматического авторитета базируется в первую очередь не на выдающихся качествах индивидуума. «Авторитет развивается скорее из восприятия „свитой“, которая проецирует в критических ситуациях своеобразные „героические“ качества на избранного лидера и видит в лидере личное величие, воплощение „миссии“ спасения»[170].

Кершоу связывает эту концепцию с другим подходом к объяснению этого явления. Он хочет показать, как «вероятные» цели Гитлера служили тому, чтобы на разных уровнях режима развивать, активизировать и узаконивать инициативы, «работавшие на Гитлера». Одни действовали по идеологическим мотивам и хотели реализовать то, что они считали целями Гитлера. Другие действовали из собственных интересов, но и они способствовали поддержке и продвижению идеологических целей, полагает Кершоу[171].

Гитлер, продолжает он, побуждал своих сторонников к выдвижению инициатив снизу и поддерживал такие инициативы, «пока они отвечали его сформулированным в самом общем виде целям». Тем самым на всех уровнях режима поддерживалась острая конкуренция — как между разными ведомствами, так и между отдельными чиновниками и функционерами внутри этих ведомств. «Работать в соответствии с желаниями фюрера» и означало выступать с инициативами, оказывать давление, придумывать законы — «и все это в соответствии с тем, что считалось целями Гитлера, притом что диктатору не было необходимости отдавать соответствующий приказ. Из этого вытекала продолжавшаяся радикализация политики в направлении, которое все отчетливее выносило в поле зрения идеологические заповеди Гитлера в качестве практичных политических опций»[172]. Такой подход к интерпретации представляется новаторским и помогает лучше понять способ действия национал-социалистической системы.

Слабостью биографии Гитлера, написанной Кершоу, является то, что он, как это ни удивительно, практически не касается целей Гитлера, его мировоззрения и системы его идей. Может быть, это связано с тем, что он придает гораздо меньше значения этим целям, чем расплывчатым представлениям о них сторонников Гитлера. «В действительности „социальная идея“ Гитлера была упрощенческой, расплывчатой и манипулятивной. <…> Такие идеи не были ни новыми, ни оригинальными. В конечном итоге они основывались не на какой-либо современной форме социализма, а на самой грубой и жестокой версии идущих из XIX в. империалистических и социал-дар-винистских представлений. Социальное благополучие в провозглашенном „народном единстве“ существовало не ради самого себя, а для подготовки внешней борьбы, завоевания мечом»[173].

Имплицитно в таких фразах к идейным конструкциям Гитлера предъявляются требования, которые не смогли бы выполнить и многие другие политики. То, что идеи Гитлера не были ни «новыми», ни «оригинальными», что он пользовался заимствованиями из различных теорий, никоим образом не является, во-первых, необычным для политика, а во-вторых, не свидетельствует против тезиса, что он создал внутренне непротиворечивую систему идей. Аргумент, согласно которому социальное благополучие не было для Гитлера самоцелью, тоже можно с полным правом предъявить многим политикам. Было ли социальное благополучие для Бисмарка самоцелью или инструментом, чтобы с помощью социального законодательства уменьшить влияние социал-демократов?

Еще до появления моей работы такие историки, как Петер Крюгер, показали, что огульные оценки и утверждения по поводу того, что Гитлер не знал и презирал экономику, а также его неспособности мыслить экономически в таком виде несостоятельны[174]. В разделе IV я показал, что Гитлер гораздо интенсивнее занимался экономическими вопросами, чем до сих пор предполагалось. Кершоу игнорирует эти результаты, когда пишет, что у «Гитлера отсутствовало даже сколько-нибудь рудиментарное понимание экономической теории», а «экономические принципы были… для него книгой за семью печатями[175]. Фактически же мышление Гитлера на протяжении долгих периодов определялось экономическими соображениями, а что касается его незнания экономических теорий, то в этом смысле он наверняка мало чем отличался от многих демократических политиков.

Создается впечатление, что в случае с Гитлером используются завышенные критерии — оригинальность и новизна идей, социальная политика ради себя самой, знания экономических теорий, — чтобы в результате отрицать, что он вообще создал внутренне непротиворечивую идейную конструкцию.

В своей биографии Гитлера Кершоу критически отозвался о подходе, используемом в моей книге: «Изображая Гитлера социальным революционером, пытаются таким несколько ложным образом объяснить, почему он получил во время общественного кризиса в Германии такую широкую поддержку»[176]. Итак, Кершоу признает законность стремления объяснить таким образом эффективность воздействия Гитлера и национал-социализма на массы и честно соглашается с тем, что такая ревизия старого образа Гитлера «не задумана как апология». В то же время он опасается, что мой подход, как и подход Нольте, «пусть и совершенно подсознательно, может проложить путь к реабилитации Гитлера»[177].

Это недоразумение возникает, вероятно, потому, что такие намерения, как «создание государства всеобщего благосостояния»[178], в свете политически окрашенного мировоззрения самого Кершоу оцениваются как явно положительные, в то время как сам я не стал бы связывать с ними положительные оценки. Мне представляется проблематичным объявлять исторические выводы нежелательными просто потому, что кто-то, возможно, мог бы сделать из них политически ложные выводы. Такие аргументы не способствуют, а скорее препятствуют научной дискуссии.

По сути, Кершоу вовсе не отрицает описанные в данной книге современные элементы в мышлении Гитлера, например его восхищение «благотворным воздействием современной техники»[179]. Кершоу критикует мою книгу лишь за то, что для нее характерно «излишнее подчеркивание» «модернизма» Гитлера[180]. Одновременно он признает: «Конечно, у Гитлера были представления о процветающем германском обществе, которое не будет знать ни одной из старых классовых привилегий, будет использовать современные технологии и иметь более высокий жизненный уровень»[181].

Гитлер, пишет Кершоу, «выступал за разрыв с традиционными классовыми структурами и сословными иерархиями. Он хотел общество, в котором значение имеет талант и существует благосостояние для всех, хотя бы для всех немцев. В мышлении Гитлера несомненно были элементы модернизма»[182]. Я бы не выбрал такие формулировки, поскольку — и Кершоу наверняка смотрит на это так же — это «благосостояние» касалось, конечно же, не «всех немцев», а только тех, кто соответствовал расовым критериям Гитлера.

Критики, подобные Клаусу Хильдебранду, упрекают Кершоу за продвижение образа Гитлера, в котором диктатор предстает как фигура «по сути, заменимая, излишняя и в лучшем случае слабая»[183]. Фолькер Ульрих также писал в своей биографии Гитлера, что его личность предстает в изображении Кершоу «явно бледной»[184]. Задача Ульриха состоит, напротив, в том, чтобы вновь активнее выдвинуть личность Гитлера в центр и исправить некоторые ошибочные оценки. К этим ошибкам относится и предубеждение, согласно которому в случае Гитлера «речь идет о фигуре довольно обычного пошиба с ограниченным умственным горизонтом и малыми социальными компетенциями»[185].

Ульрих возражает против этого образа ограниченного и не слишком умного диктатора. Его «действительно большой талант» лежал в сфере политики. «В том, что касалось тактической хитрости, способности молниеносно оценить и использовать выгодную ситуацию, он намного превосходил всех конкурентов в собственной партии, но также и всех политиков из буржуазных партий»[186]. Мышление и мировоззрение Гитлера остаются в биографии Ульриха явно бледными и затрагиваются лишь на немногих страницах. Гораздо больше узнаешь, например, о «Гитлере и женщинах» или «Гитлере как человеке» — темы, которым посвящены две главы объемом более 60 страниц[187]. Ульрих выступает против демонизации Гитлера, что является задачей и моей собственной работы. «Большой ошибкой было бы полагать, что преступник столетия и в личном плане должен быть чудовищем»[188]. Он показывает, как опасно недооценивали Гитлера в «кругах либеральной и левой интеллигенции». Карл фон Осецкий, руководивший левым журналом «Вельтбюне», называл Гитлера попеременно «полусумасшедшим плутом», «патетичным олухом», «приблудным дурачком» и «хвастуном». Ульрих замечает: «Попытка выставить „фюрера“ НСДАП в смешном виде была бессильна против феномена Гитлер»[189].

В другом отношении точка зрения Ульриха противоречит — правда, лишь частично — точке зрения на самоидентификацию Гитлера как революционера, представленной в настоящей книге, а также в работах Гёца Али. Ульрих также подчеркивает, что обещание преодолеть противоречия между партиями и классами еще до захвата власти существенно способствовало росту привлекательности Гитлера и национал-социалистического движения[190]. Кроме того, он не оспаривает «рост шансов на продвижение по социальной лестнице и для представителей до того времени обделенных слоев», а «вертикальная мобильность» выражала суть национал-социалистического «призыва к модернизации»[191].

«Но все это ничего не изменило в базовой структуре общества, — пишет далее Ульрих. — Гитлер не был социальным революционером, каким его захотел сделать Райнер Цительманн. Классовые и сословные барьеры стали более проницаемыми, но это их не отменило»[192]. Правда, ни я, ни другие исследователи, придерживающиеся аналогичного подхода, не утверждали, что классовые перегородки были «отменены». Фраза о том, что в «базовой структуре ничего» не изменилось, столь же расплывчатая, сколь и смелая, так как дело именно в том, что понимается под «базовой структурой».

Третий рейх был одновременно подавляющей диктатурой и формой правления, базирующейся на согласии широких кругов населения. Если такие авторы, как Гёц Али и другие, подчеркивающие значение «народного сообщества», делают сильный акцент на этом последнем аспекте, а Кершоу выделяет харизматические аспекты правления Гитлера, то Петер Лонгерих в своей биографии Гитлера сознательно расставляет акценты иначе: «На самом деле правление Гитлера было во-первых и прежде всего диктатурой»[193].

При этом Лонгерих не оспаривает, что положение Гитлера было «весьма существенно легитимировано харизмой». Однако эта харизматическая связь представляла собой конструкцию, «служащую легитимации государства фюрера»; ее следует, пишет он, отмежевываясь от Кершоу, «отличать от фактических основ властных позиций Гитлера»[194]. Они основывались не на его «предполагаемой харизме», «а на властных инструментах диктатуры»[195].

Это толкование очень явно отличает Лонгериха не только от Кершоу, но и от Али, который гораздо больше подчеркивал согласие многих немцев, чем элементы репрессий и террора. Али пишет: «Позднее ГДР использовала для контроля над своими 17 миллионами граждан 190 000 штатных и столько же внештатных шпиков госбезопасности; гестапо насчитывало в 1937 г. около 7000 сотрудников, включая секретарш и административный персонал, а СД гораздо меньше. Их хватало, чтобы следить за 60 миллионами. За подавляющим большинством вообще не надо было следить»[196].

Лонгерих это отрицает и решительно выдвигает контртезис: «Сплоченность „народного сообщества“ в первые годы правления Гитлера, о которой постоянно говорил режим, была пропагандистским фантомом»[197]. При этом он не отрицает «вертикальную динамику» в Третьем рейхе. Неудивительно, пишет он, что многие немцы, в первую очередь молодые, находились под впечатлением, что «новый режим освободит германское общество от унаследованных сословных различий и анахронистской заскорузлости и начнет прорыв к более мобильному, ориентированному на результат „народному сообществу“»[198]. Представление о том, что правление Гитлера было основано прежде всего на харизме и покоилось «в первую очередь» на энтузиастическом согласии огромного большинства немецкого народа с его политикой, кажется явно недостаточным[199]. Согласие, правда, было, но в то же время имелся и значительный потенциал недовольства и скепсиса. То, что режим Гитлера, однако, в основном функционировал более или менее гладко, объясняется, подчеркивает Лонгерих, отчетливо отмежевываясь от других подходов, «прежде всего, властными инструментами диктатуры», т. е. репрессивным аппаратом и тщательным контролем над «соотечественниками»[200]. Лонгерих стоит, таким образом, ближе к традиционным подходам и взглядам, господствовавшим в 50–60-е годы, когда гораздо активнее подчеркивались элементы террора, диктатуры и подавления в государстве Гитлера.

В 2015 г. Вольфрам Пита представил не биографию, а анализ Гитлера как «художника». Попытка понять и проанализировать Гитлера как художника может на первый взгляд удивить, хотя известно, что Гитлер в юности называл себя рисовальщиком архитектурных объектов и был большим поклонником Рихарда Вагнера.

Пита со своим плодотворным подходом стоит перед примерно такой же проблемой, как и я со своей работой, в которой самоидентификация Гитлера как революционера принимается всерьез. В обоих случаях авторы применяют понятия, используемые дескриптивно и аналитически, но в то же время с определенной позитивной коннотацией, причем как неучеными, так и учеными.

Как в моей книге понятия «революционер» и «модернизация» ни в коем случае не связаны с положительной оценкой, так и Пита, характеризующий Гитлера как «художника» и «гения», настоятельно напоминает: «Определение Гитлера как „гения“ в данной работе не представляет собой позитивное высказывание»[201]. Пита ссылается на Томаса Манна, одного из самых решительных противников Гитлера, уже тогда называвшего Гитлера художником и гением[202]. Считать, «что искусство неразрывно связано с истинным, добрым и прекрасным, а художник уже сам по себе заслужил положительную моральную оценку», — это всего лишь предрассудок, полагает Пита[203].

Лудольф Хербст точно описал в своей вышедшей в 2011 г. книге «Харизма Гитлера» дилемму его биографов, сознающих, что они вынуждены «помещать персону Гитлера в окружение оценок, постоянное повторение которых только и способно защитить автора от подозрения, что он демонстрирует понимание там, где общественный интерес ожидает от него осуждения и где для историка — horribile dictu — речь должна идти прежде всего о том, чтобы „понимать“ в самом широком смысле слова»[204]. Сам я уже три десятилетия тому назад решился отказаться от таких подстраховочных ритуалов, поскольку верю в способность читателя самостоятельно давать оценку; что же касается тех, кто непременно хочет неправильно понять автора, то даже постоянное заверение в моральном отвращении не защитит от подозрения в апологетике.

Вернемся к Пита. Его исследование показывает, какой мощный отпечаток наложило художничество Гитлера на его деятельность и какую роль для него играла «культура присутствия»; имеется в виду специфическая форма эстетического восприятия, при которой рефлексивная дистанция не представляет никакого барьера[205]. Это «преимущество визуального перед дискурсивным»[206] было одним из признаков понимания Гитлером искусства, каким оно сложилось в его венский период. Существенным элементом для понимания успеха Гитлера было то, пишет Пита, что ему удалось эстетически использовать свои художественные наклонности для постановки собственных политических спектаклей. Оглянуться в качестве политика на художественную предысторию стало не малусом, а «стартовым бонусом»[207].

Пита полагает, что содержание речей Гитлера, конечно, имело значение, но не так существенно влияло на успех, как эффективные с точки зрения воздействия на массы формы общественных мероприятий[208]. Его анализ, сделанный частично и с привлечением новых источников, показывает, что оригинальная постановка вопросов приносит новые результаты, которые, быть может, односторонне выделяют один аспект, что, однако, применительно к его исследованию оправдано тем, что этот аспект до сих пор исследовался слишком мало. Дело в том, что не существует одного-един-ственного, сводимого к одной причине объяснения успеха Гитлера; лишь обзор стоящего в центре моей книги содержания его мировоззрения и форм художественных инсценировок, которые Пита так убедительно изображает, дает приемлемые объяснения.

В 2020 году Брендан Симмс (профессор Центра международных исследований Кембриджского университета) опубликовал новую биографию Гитлера. Его главный тезис: Гитлер больше всего ненавидел не коммунизм, а капитализм в целом и Соединенные Штаты в частности. Англо-американский капиталистический миропорядок, против которого восстал Гитлер, наложил отпечаток на всю его политическую карьеру», — пишет Симмс[209]. А корень гитлеровской ненависти к евреям, добавляет Симмс, «в первую очередь лежит в его враждебности к мировым высоким финансам, а не в ненависти к радикальным левым»[210].

Что касается мировоззрения Гитлера, то Симмс утверждает, что коммунисты «не были главной заботой Гитлера»[211]. Тревоги Гитлера были связаны с британцами и прежде всего с американцев. Гитлер стал врагом англичан — а также американцев — раньше, чем врагом евреев. Более того, он стал врагом евреев во многом благодаря своей враждебности к англо-американским капиталистическим державам», — пишет Симмс[212].

С одной стороны, он восхищался Соединенными Штатами как противником из-за их современности и огромного экономического потенциала, а также из-за большей социальной мобильности и лучших возможностей для рабочих устроить свою жизнь, а с другой стороны, он опасался, что будущее принадлежит «государствам-гигантам», и Соединенные Штаты занимали среди них первое место. Гитлер ненавидел США как представителя капитализма и прежде всего боялся и восхищался ими из-за их демографической мощи. По мнению Гитлера, эмигранты, покинувшие Германию и остальную Европу в поисках новой жизни за океаном, были самыми смелыми, дерзкими и решительными людьми, которых мог предложить континент. По мнению Гитлера, Соединенные Штаты были населены расово здоровыми потомками британских иммигрантов в сочетании с лучшими представителями континентальной Европы[213]. Он рассматривал большевизм не столько как самостоятельную угрозу, сколько как инструмент «международного еврейского капитализма, призванный подорвать работу национальных экономик и сделать их готовыми для захвата международным финансовым капиталом (как еврейским, так и нееврейским)»[214].

То, что Гитлер напал на СССР, было, по мнению Симмса, прежде всего экономическим решением проблем Германии. Гитлер хотел завоевать «новое жизненное пространство», чтобы обеспечить себя сырьем и рынками сбыта, которые были необходимы Германии для превращения в мировую державу. По мнению Симмса, гитлеровская политика экспансии на Восток не была продиктована в первую очередь идеологическими соображениями. Движущей силой гитлеровской стратегии не была ни ненависть к евреям, ни враждебность к коммунизму. Гитлер также не планировал создать реакционную аграрную утопию, как это часто утверждалось в предыдущих исследованиях. Он рассчитывал на современный германский восток в американском стиле, а не на возвращение к традиционной сельской идиллии», — пишет Симмс[215].

Симмс также видит тесную связь между расизмом Гитлера и его оппозицией капитализму: «Капитализм и расизм, по мнению Гитлера, были несовместимы»[216]. И: «Самое главное, Гитлер хотел установить то, что он считал расовым единством в Германии, преодолев капиталистический строй и работая над „построением нового бесклассового общества“»[217].

Автор мог бы лучше показать центральную роль антикапитализма в мировоззрении Гитлера, уделив более подробное внимание экономической мысли Гитлера, чего, к сожалению, Симмс не делает. На самом деле Гитлер разработал внутренне непротиворечивую систему экономического и социально-политического мышления, как я показываю в этой книге.

Симмс прав, когда утверждает, что Гитлер был не только горячим поклонником США как современной индустриальной страны, но и отнюдь не сторонником антимодернистской аграрной утопии, как это часто утверждалось в прошлом. Верно и то, что стратегия Гитлера по завоеванию нового жизненного пространства на востоке была продиктована не идеологическими, а экономическими соображениями. Симмс мог бы представить еще более убедительные доказательства этого тезиса, если бы более подробно остановился на гитлеровской теории «сужающихся рынков» и критике сильной зависимости немецкой экономики от экспорта (подробнее об этом см. с. 346 данной книги).

Однако Симмс не прав, когда утверждает, что антикоммунистические настроения не играли ключевой роли в мышлении Гитлера и что он напал на СССР только потому, что считал его «слабым»[218]. Напротив: Гитлер рассматривал свой национал-социализм как революционное движение, альтернативное коммунистическому. В глазах Гитлера коммунисты были его единственными серьезными противниками. С точки зрения Гитлера, они были «фанатиками» — и он использовал это слово как высшую форму похвалы, — которые не останавливались ни перед чем для достижения своих целей. Буржуазию он считал трусливой и слабой, а либеральный капитализм — гнилой, загнивающей системой, обреченной на провал. Гитлер все больше восхищался Сталиным и уже не верил в свои собственные пропагандистские лозунги о «еврейском большевизме».

Наибольшее восхищение Гитлера вызывали те же характеристики коммунистического движения, которые с демократическо-либеральной точки зрения заслуживают особой критики: тоталитарный характер его идеологии, неограниченная воля к захвату и удержанию власти, четко сформулированная цель «фанатичной» борьбы и «уничтожения» всех политических противников. С точки зрения Гитлера, коммунисты и СССР представляли собой гораздо большую угрозу, чем хотелось бы верить Симмсу.

Однако достоинство биографии Симмса заключается прежде всего в том, что она раскрывает тревоги Гитлера по поводу демографической ситуации и то огромное значение, которое он придавал иммиграции как элементу силы Америки. Ни один исследователь до Симмса не смог предложить столь четкий анализ того, что было одним из главных увлечений Гитлера.

Национал-социализм и антикоммунизм

На с. 493–530 я публикую две статьи, посвященные отношениям между национал-социализмом и антикоммунизмом, а также мотиву «жизненного пространства» в мировоззрении Гитлера. Обе работы — одна явно, другая неявно — представляют собой критику воззрений Эрнста Нольте. По его мнению, Гитлер и национал-социализм следует рассматривать в первую очередь как реакцию на коммунистическую угрозу; антикоммунизм является, следовательно, существенной составной частью идеологии Гитлера[219]. Здесь я не буду останавливаться на его тезисах, поскольку это подробно сделано в статье «Национал-социализм и антикоммунизм» (с. 511–530). В дополнение я хотел бы указать на более раннее толкование, которое не было мне известно, когда я писал настоящую книгу и критиковал Нольте.

Точкой зрения, согласно которой фашизм и национал-социализм являются в первую очередь реакцией на коммунизм, занимался еще в 1944 г. либеральный экономист и философ Фридрих А. Хайек. В своей книге «Дорога к рабству» он подчеркивал, «что подъем фашизма и национал-социализма следует понимать не как реакцию, направленную против социалистических тенденций предшествующих периодов, а как неизбежное следствие этих тенденций». Поэтому и получается, «что немало людей, мнящих себя стоящими бесконечно выше заблуждений национал-социализма и искренне ненавидящих его проявления, в то же время выступают за идеалы, реализация которых прямым путем ведет к вызывающей отвращение тирании»[220]. «Открыв» для себя 20 лет назад труд Хайека, я с удивлением обнаружил, что моя интерпретация Гитлера и национал-социализма во всех существенных пунктах совпадает с его точкой зрения.

Хайек подчеркивал сходство между национал-социализмом и коммунизмом, которое он обнаруживал в базовых социалистических убеждениях. Неслучайно, писал он, что как фюрер, так и сторонники национал-социалистических и фашистских партий часто были бывшими социалистами. «Каждому, кто наблюдал подъем этих движений в Италии и Германии, бросалось в глаза, что многие ведущие деятели, от Муссолини и ниже, включая Лаваля и Квислинга, начинали социалистами, а кончили фашистами или национал-социалистами. А то, что верно для вождей, в еще большей степени касается массы членов партии. В Германии было очень хорошо известно, что молодого коммуниста легко можно было обратить в национал-социалиста и наоборот; лучше всего это знали руководители пропагандистских служб обеих партий»[221]. Верно, конечно, отвечал Хайек на часто выдвигаемый довод, что в Германии коммунисты и национал-социалисты до 1933 г., а в Италии коммунисты и фашисты до 1922 г. чаще вступали в конфликт друг с другом, чем с другими партиями. Вот объяснение Хайека: «В качестве соперников они боролись за благосклонность одного и того же человеческого материала и ненавидели друг друга как еретиков. Но их практика показывала, сколь тесное родство существует между ними». Для обоих истинным врагом был «либерал старой школы».

Тот, кто будет читать в моей книге главу VI.2 о гитлеровской теории рекрутирования элиты, найдет там ясное подтверждение того, что Хайек еще в 1944 г. сформулировал следующим образом: «Притом что для национал-социалистов рекрутом мог быть коммунист, для коммунистов — национал-социалист, а для обоих — социалист, оба знали, что между ними и теми, кто действительно серьезно верил в свободу, не могло быть никакого компромисса»[222].

Революция Гитлера не была в первую очередь, как полагал Нольте, контрреволюцией против грозящего прихода к власти коммунизма; она представляла собой альтернативную революцию, цель которой также состояла в разрушении демократического, буржуазно-капиталистического общественного порядка. При этом соединение антидемократических и модернистских элементов, а также элитарных и эгалитарных компонентов было характерно для мира представлений Гитлера. Антидемократические и модернистские элементы, преступные и прогрессивные компоненты его мировоззрения следует рассматривать не как непримиримые антагонизмы, а как диалектические противоречия, устраняемые в рамках внутренне непротиворечивой мировоззренческой системы.

Список литературы к «Гитлер и национал-социализм в новейшей историографии (1996–2020)»

(Здесь приведены лишь те названия, которые не учтены в общем перечне публикаций к настоящей работе (с. 609–625)).

Abelshauser, Werner; Faust, Anselm, Wirtschafts- und Sozialpolitik: Eine nationalsozialistische Sozialrevolution? (Nationalsozialismus im Unterricht, Studieneinheit 4, hrsg. vom Deutschen Institut für Fernstudien an der Universität Tübingen), Tübingen 1983.

Aly, Götz, Hitlers Volksstaat. Raub, Rassenkrieg und nationaler Sozialismus. Mit einem Nachwort: Antwort auf die Kritik, Frankfurt / Main 2015.

Aly, Götz; Wehler, Hans-Ulrich; Mommsen, Hans; Brumlik, Micha, Barbarei aus Gefälligkeit? Götz Aly im Streitgespräch mit Hans-Ulrich Wehler, Hans Mommsen und Micha Brumlik, in: Blätter für deutsche und internationale Politik 7 (2005), S. 786–810.

Bajohr, Frank; Wildt, Michael, Volksgemeinschaft. Neue Forschungen zur Gesellschaft des Nationalsozialismus, Frankfurt /M. 2009.

Bavaj, Riccardo, Die Ambivalenz der Moderne. Eine Bilanz der Forschung, München 2003.

Bavaj, Riccardo, Der Nationalsozialismus. Entstehung, Aufstieg und Herrschaft, Berlin 2016.

Berghoff, Hartmut, Gefälligkeitsdiktatur oder Tyrannei des Mangels? Neue Kontroversen zur Konsumgeschichte des Nationalsozialismus, in: Geschichte in Wissenschaft und Unterricht (GWU), 58 (2007), S. 502–518.

Buchheim, Christoph, Die Wirtschaftsentwicklung im Dritten Reich. Mehr Desaster als Wunder. Eine Erwiderung an Werner Abelshauser, in: Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte, 49. Jg., 4. H. 2001, S. 653–664.

Evans, Richard, Das Dritte Reich, Band 1: Aufstieg, München 2004. Evans, Richard, Das Dritte Reich, Band II: Diktatur, München 2006. Falter, Jürgen W., Hitlers Wähler, München 1991.

Falter, Jürgen W. (Hrsg.), Junge Kämpfer, alte Opportunisten. Die Mitglieder der NSDAP 1919–1945, Frankfurt / Main 2016.

Fest, Joachim, Der zerstörte Traum. Vom Ende des utopischen Zeitalters, Berlin 1991. Föllmer, Moritz, Volksgemeinschaft zwischen Bedeutungsvielfalt und Homogenitätsanspruch, in: Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte, 62. Jg., 3. H. 2008, S. 452–459. Frei, Norbert, Wie modern war der Nationalsozialismus? Geschichte und Gesellschaft 19 (1993), S. 367–387.

Frei, Norbert, Der Führerstaat. Nationalsozialistische Herrschaft 1933 bis 1945, München, 2013.

Fritzsche, Peter, Nazi Modern, in: Modernism/Modernity 3.1 (1996), S. 1–22. Fukuyama, Francis, Das Ende der Geschichte. Wo stehen wir? Reinbek 1992.

Gallus, Alexander, Artikel «Revolution», in: Dieter Nohlen / Florian Grotz (Hrsg.), Kleines Lexikon der Politik, 6. Aufl., München 2015.

Götz, Norbert, Die nationalsozialistische Volksgemeinschaft im synchronen und diachronen Vergleich, in: Schmiechen-Ackermann (Hrsg)., S. 55–68.

Hachtmann, Rüdiger, «Volksgemeinschaftliche Dienstleister»? Anmerkungen zu Selbstverständnis und Funktion der Deutschen Arbeitsfront und der NS-Gemeinschaft «Kraft durch Freude», in: Schmiechen-Ackermann (Hrsg)., S. 111–134.

Hachtmann, Rüdiger, «Öffentlichkeitswirksame Knallfrösche». Anmerkungen zu Götz Alys «Volksstaat», in: Sozial.Geschichte 20 (2005) 3, S. 46–66.

Hartmann, Christian u.a. (Hrsg.), Hitler. Mein Kampf. Eine kritische Edition in zwei Bänden. Im Auftrag des Instituts für Zeitgeschichte, München — Berlin 2016.

Hayek, Friedrich A., Der Weg zur Knechtschaft, München 1994 (ursprünglich 1944).

Hehl, Ulrich von, Nationalsozialistische Herrschaft, 2. Auflage, München 2001.

Herbst, Ludolf, Hitlers Charisma. Die Erfindung eines deutschen Messias, Frankfurt am Main 2011.

Hildebrand, Klaus, Das Dritte Reich, 7., durchgesehene Auflage, München 2009. Janka, Franz, Die braune Gesellschaft. Ein Volk wird formatiert, Stuttgart 1997.

Kershaw, Ian, Der NS-Staat. Geschichtsinterpretationen und Kontroversen im Überblick, Hamburg 1988.

Kershaw, Ian, Hitler 1889–1936, Stuttgart 1998. Kershaw, Ian, Hitler 1936–1945, Stuttgart 2000.

Kershaw, Ian, Hitler 1889–1945, Pantheon-Ausgabe, München 2009 (zitiert als Kershaw, Pantheon-Ausgabe.)

Kershaw, Ian, «Volksgemeinschaft». Potenzial und Grenzen eines neuen Forschungskonzeptes, in: Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte 1/2011, S. 1–17.

König, Wolfgang, Volkswagen, Volksempfänger, Volksgemeinschaft. «Volksprodukte» im Dritten Reich. Vom Scheitern einer nationalsozialistischen Konsumgesellschaft, Paderborn u. a. 2004.

Kriele, Martin, Die demokratische Weltrevolution, München 1987.

Kroll, Frank-Lothar, Utopie als Ideologie. Geschichtsdenken und politisches Handeln im Dritten Reich. Zweite, durchgesehene Auflage, Paderborn u. a. 1999.

Kroll, Frank-Lothar, «Volksgemeinschaft». Zur Diskussion über einen umstrittenen Integrationsfaktor nationalsozialistischer Weltanschauung, in: Gallus, Alexander; Schubert, Thomas; Thieme, Tom (Hrsg.), Deutsche Kontroversen. Festschrift für Eckhard Jesse, Baden-Baden 2013, S. 99–112.

Longerich, Peter, Hitler. Biografie, München 2015.

Lüdicke, Lars, Hitlers Weltanschauung. Von «Mein Kampf» bis zum «Nero-Befehl», Paderborn 2016.

Lukacs, John, Hitler. Geschichte und Geschichtsschreibung, München 1997.

Mommsen, Hans, Nationalsozialismus als vorgetäuschte Modernisierung, in: ders., Der Nationalsozialismus und die deutsche Gesellschaft. Ausgewählte Aufsätze, Reinbek bei Hamburg 1991, S. 405–427.

Mommsen, Hans, Die nationalsozialistische Machteroberung. Revolution oder Gegenrevolution, in: Papenfuß, Dietrich; Schieder, Wolfgang (Hrsg.), Deutsche Umbrüche im 20. Jahrhundert, Köln u. a. 2000, S. 329–343.

Mommsen, Hans, Forschungskontroversen zum Nationalsozialismus, in: Aus Politik und Zeitgeschichte, 14–15/2007, S. 14–21.

Mommsen, Hans, Der Mythos der Volksgemeinschaft, in: Hans Mommsen, Zur Geschichte Deutschlands im 20. Jahrhundert. Demokratie, Diktatur, Widerstand, München 2010, S. 162–174.

Nolte, Ernst, Der Europäische Bürgerkrieg 1917–1945. Nationalsozialismus und Bolschewismus, Frankfurt /M. — Berlin 1987.

Pohl, Rolf, Das Konstrukt «Volksgemeinschaft» als Mittel zur Erzeugung von Massenloyalität im Nationalsozialismus, in: Schmiechen-Ackermann (Hrsg)., S. 69–86.

Prinz, Michael; Zitelmann, Rainer (Hrsg.), Nationalsozialismus und Modernisierung, Darmstadt 1991.

Pyta, Wolfram, Hitler. Der Künstler als Politiker und Feldherr. Eine Herrschaftsanalyse, München 2015.

Reuth, Ralf Georg, Hitler. Eine politische Biografie, München-Zürich 2003. Ryback, Timothy W., Hitlers Bücher. Seine Bibliothek-sein Denken, Köln 2010. Roseman, Mark, National Socialism and Modernisation, in: Bessel, Richard (Hrsg.), Fascist Italy and Nazi Germany. Comparisons and contrasts, Cambridge 1996, S. 197–229.

Roseman, Mark, National Socialism and the End of Modernity, in: The American Historical Review, Vol. 116, No. 3 (June 2011), S. 688–701.

Roth, Karl Heinz, Verklärung des Abgrundes. Zur nachträglichen Revolutionierung der NS-Zeit, in: 1999. Zeitschrift für Sozialgeschichte des 20. und 21. Jahrhunderts, 7. Jahrgang (1992), H.1., S. 7–11.

Schildt, Axel, NS-Regime, Modernisierung und Moderne, in: Tel Aviver Jahrbuch für deutsche Geschichte 23 (1994), S. 3–22.

Schmiechen-Ackermann, Detlef (Hrsg.), «Volksgemeinschaft»: Mythos, wirkungsmächtige soziale Verheißung oder soziale Realität im «Dritten Reich»? Zwischenbilanz einer kontroversen Debatte, Paderborn u. a. 2012.

Steber, Martina; Gotto, Bernhard, Volksgemeinschaft und Gesellschaftsgeschichte des NS-Regimes, in: Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte, 62. Jg., 3. H. 2008, S. 433–445.

Ullrich, Volker, Adolf Hitler. Biografie. Die Jahre des Aufstiegs, Frankfurt /M. 2013. Wehler, Hans-Ulrich, Deutsche Gesellschaftsgeschichte 1914–1949, Bonn 2009. Zehnpfennig, Barbara, Hitlers Mein Kampf. Eine Interpretation. Paderborn 2006.

Zehnpfennig, Barbara, Adolf Hitler: Mein Kampf. Studienkommentar, Paderborn 2011. Zitelmann, Rainer, Nationalsozialismus und Moderne. Eine Zwischenbilanz, in: Süß, Werner (Hrsg.), Übergänge. Zeitgeschichte zwischen Utopie und Machbarkeit, Berlin 1989, S. 195–223.

Zitelmann, Rainer, Die totalitäre Seite der Moderne, in: Prinz, Michael; Zitelmann, Rainer (Hrsg.), Nationalsozialismus und Modernisierung, Darmstadt 1991, S. 1–20. Zitel-mann, Rainer, Träume vom neuen Menschen, in: Saage, Richard, Hat die politische Utopie eine Zukunft? Darmstadt 1992, S. 27–33.

Zitelmann, Rainer, Hitler-Bild im Wandel, in: Bracher, Karl Dietrich; Funke, Manfred; Jacobsen, Hans-Adolf: Deutschland 1933–1945. Neue Studien zur nationalsozialistischen Herrschaft, Düsseldorf 1993, S. 491–506.

Zitelmann, Rainer, Historiografische Vergangenheitsbewältigung und Modernisierungstheorie. Nationalsozialismus, Faschismus, Stalinismus, in: Faulenbach, Bernd; Stadelmaier, Martin (Hrsg.), Diktatur und Emanzipation, Koblenz 1993, S. 111–135.

Zitelmann, Rainer, «Gerechtigkeit» als Anliegen des Historikers. Zum Selbstverständnis Ernst Noltes, in: Nipperdey, Thomas; Doering-Manteuffel, Anselm; Thamer, Hans-Ulrich, Bürgerkrieg der Ideologien. Antworten an Ernst Nolte. Festschrift zum 70. Geburtstag, Frankfurt / M.-Berlin 1993, S. 513–525.