Гоген в Полинезии

Глава X. Веселый дом

Человека, который выручил Гогена из унизительной зависимости, так что он вновь смог заняться живописью, звали Амбруаз Воллар. Это был тот самый Воллар, молодой парижский торговец картинами, что зимой 1893/94 года оказал ему услугу другого рода, подослав «яванку» Анну. Благодаря редкой способности вовремя делать ставку на художников с будущим (в частности, он устроил первую официальную выставку Сезанна в 1895 году) Воллар с тех пор заметно преуспел и стал состоятельным человеком.

Обычно Воллара изображают прохвостом и бесстыдным спекулянтом; сам Гоген попеременно называл его то лжецом, то вором или, для разнообразия, «ловким пройдохой» и «кровожаднейшим аллигатором». Без сомнения, у него было много плохих черт, и прежде всего нежелание отвечать напрямик и связывать себя обещаниями. Нельзя также отрицать, что Воллар беспардонно использовал нужду Гогена в конце 1899 года, заплатив ему всего тысячу франков за девять картин. Но в следующем году, когда он вызвался быть его посредником взамен умершего Шоде, предложенные им условия, если учесть плохой спрос на картины, Гогена, были вполне приличными. За гарантированное право приобретать не глядя не меньше двадцати пяти картин в год по двести франков каждая он вызвался платить ежемесячный аванс в триста франков. Сверх того он брался за свой счет снабжать Гогена всем необходимым материалом. При этом Воллар, как ни странно, вовсе не требовал монополии, художник мог где угодно продавать то, что напишет сверх двадцати пяти картин. О таком соглашении Гоген мечтал всю жизнь, и он тотчас поставил свою подпись. Насколько доволен он был (хотя и продолжал в письмах горько сетовать на то, как бессовестно наживается на нем Воллар), лучше всего видно из его отказа богатому румынскому князю, который на тех же условиях обязался брать все, что он напишет. Единственный упрек, заслуженный Волларом, — он поначалу очень неаккуратно и несвоевременно выплачивал Гогену условленный аванс. Но справедливости ради нужно добавить, что и Гоген в первый год далеко не полностью выполнил свои обязательства, так как болезнь и журналистика мешали ему писать картины[206]. Тем не менее в феврале 1901 года Воллар наверстал упущенное, переведя все, что задолжал. Кроме того, по настойчивой просьбе Гогена, он затем повысил ежемесячный аванс до трехсот пятидесяти франков, а цены на картины — до двухсот пятидесяти франков за каждую.

Гоген решил немедля осуществить свою старую мечту и переехать на Маркизские острова. Сам он иронически писал об этом: «Пришла пора убираться в место поглуше, где поменьше колониальных чиновников». Есть и более подробное объяснение: «Не сомневаюсь, что на Маркизах, где легко найти модели (на Таити это становится все труднее) и где сохранились девственные ландшафты, — словом, есть новые, более первобытные источники вдохновения, — я напишу хорошие вещи. Здесь мои творческие силы начали истощаться, к тому же любители искусства слишком привыкли к Таити. Люди так глупы, что, когда они увидят картины с новыми кошмарными мотивами, мои таитянские вещи покажутся им понятными и очаровательными. Мои бретонские полотна стали розовой водицей после таитянских, которые в свою очередь после маркизских покажутся одеколоном».

Если верить его добрым друзьям и соседям Пьеру Лёвёрго и Фортюне Тейсье, мечта о новых «моделях» соблазняла Гогена куда больше, чем он сознавался в своих письмах. «Гоген уговаривал меня поехать с ним на Маркизы и быть его поваром, — писал Лёвёрго. — Но так как пришлось бы, кроме того, лечить язвы на его ногах, а мне от одного их вида делалось дурно, я отказался. Эти самые язвы вынудили его покинуть Таити, потому что таитянки не хотели с ним спать. А на Маркизах, говорил он, женщины проще и беднее, там у него будет больше шансов»[207]. Тейсье подтверждает эти слова, вспоминая, что Гоген «однажды вернулся из Папеэте торжествующий: он услышал, что на Маркизах еще можно купить девушку-модель за горсть сладостей! Он заказал мешок конфет и с запасом слад-кого «менового товара» отправился в эту глушь»[208].

Поэтому нетрудно понять, что Гогена ничуть не огорчил отказ Пау'уры, которой было уже двадцать лет и которая давно утратила первую свежесть, снова покидать родной край ради еще более ненадежного будущего, чем в 1898 году, когда она нехотя отправилась с ним в Папеэте. И его совсем не тревожила судьба двухлетнего Эмиля, так как он знал, что Пау'ура, если ей почему-то не захочется самой растить ребенка, легко найдет ему приемных родителей[209].

Не сомневаясь, что на Маркизских островах он обретет искомое, Гоген решил не мешкая продать свой участок. Запросил он немного, всего пять тысяч франков, и покупатель нашелся скоро. Все было на мази, но вдруг возникло осложнение. Нотариус, который должен был оформить сделку, выяснил, что Гоген женат и жена его жива. Формально она считалась совладельцем участка, его нельзя было продать без ее письменного согласия. После короткого известия о смерти Алины четыре года назад Гоген ничего не слышал о Метте, и у него были все причины полагать, что она настроена к нему неприязненнее, чем когда-либо. Соблюдая осторожность, он попросил Даниеля написать ей письмо, чтобы она прислала требуемый документ, и даже снабдил его дипломатично составленным черновиком. Не случайно Метте перестала ему писать именно в 1897 году. Во-первых, он резко и оскорбительно ответил ей после смерти Алины; во-вторых, как раз в этом году в октябрьском и ноябрьском номерах «Ревю Бланш» появилась «Ноа Ноа». Какой жене понравится читать в массовом журнале откровенный и восторженный рассказ супруга о его любовных похождениях с тринадцатилетними девочками! И вообще для Метте все таитянские «модели» Гогена были ненавистными и недостойными соперницами. Французский писатель Виктор Сегален, который спустя несколько лет встретился с Метте на обеде у Даниеля де Монфреда, рассказывает: «Пытаясь угадать, какие из женщин с голой грудью и голым животом на картинах, украшавших стены у Файе и Монфреда, замещали и заменяли ее Гогену, она презрительными гримасами и негодующими словами выражала свое отвращение. Ее салфетка так и мелькала в воздухе, словно бичуя и сокрушая всех этих мерзких вахин, которых она в мыслях видела вокруг него»[210].

Правда, прошло больше трех лет, как «Ревю Бланш» поместил повесть о любви Гогена и Теха'аманы — Техуры, но, на беду, в мае 1901 года «Ноа Ноа» вышла отдельной книгой, и, наверно, это еще сильнее задело Метте. Сам Гоген тоже сердился, но по другому поводу: книга вышла с опозданием на шесть лет и без иллюстраций! Подозревая, что у Мориса недостает ни времени, ни настойчивости довести дело до конца, он давно вклеил много рисунков и оттисков на свободные листы своего экземпляра полузаконченной рукописи, который весной 1895 года увез с собой на Таити. Обычно именно эту, с одной стороны, неполную, с другой стороны, расширенную версию «Ноа Ноа» теперь переиздают и переводят на другие языки; между тем почти забытое ныне издание 1901 года, с вступительной статьей и стихами Мориса, точнее отвечает замыслу Гогена, и его-то следовало бы издать, снабдив десятью ксилографиями, которые Гоген сделал зимой 1893/94 года.

Хотя Метте в эту пору несомненно имела зуб на мужа, она тем не менее прислала свое согласие — тоже через Даниеля и без сопроводительного письма. Правда, еще до этого Гоген, не полагаясь на ее добрую волю, отыскал лазейку в законе. Оказалось, что можно продать участок, если за месяц вывесить объявление в городской регистратуре и в этот срок не поступит возражений; понятно, из Копенгагена никаких протестов не могло прийти. Справедливость требует сказать, что сам Гоген откровенно называл эту процедуру «узаконенным мошенничеством», на которое он бы никогда не пошел, если бы не торопился уехать. Покупатель воспользовался его нетерпением: когда 7 августа 1901 года сделка состоялась, он сбил цену до четырех тысяч пятисот франков. Кстати, этим хитрецом был швед Аксель Эдвард Нурдман из Стокгольма. Бывший моряк, он долго работал в одном из торговых домов Папеэте, но в пятьдесят пять лет решил, что достиг пенсионного возраста и пора удалиться от городской суеты в тихую деревню. Вступив после отъезда Гогена во владение домом, он, к своему негодованию, обнаружил, что комнаты завалены всяким хламом. Об этой детали мне рассказал сын Акселя Нурдмана, Оскар, тоже ушедший на покой торговец. Он хорошо ее запомнил, потому что среди хлама, сожженного им по приказу отца, были сотни набросков, деревянные скульптуры и запыленные холсты, которые — сохрани он их — сделали бы его миллионером. Среди немногих произведений искусства, избежавших сожжения, было и панно, приобретенное недавно Национальным музеем в Стокгольме за сто тысяч крон.

Заключив сделку с Акселем Нурдманом, Гоген в тот же день уплатил Земледельческой кассе долг: шестьсот франков плюс проценты 203,95 франка[211]. До конца месяца он подвел черту еще в одном месте, выпустив последний номер «Ос». По всем понятиям, его журналистская карьера завершилась полным торжеством, ибо незадолго перед этим ненавистный Галле с подозрительной поспешностью отбыл во Францию и его сменил новый человек. Все в колонии готовы были считать, что это прекрасный плод кампании, которую вел Гоген. Он и сам не преминул в хвастливых статьях приписать себе победу. (На самом деле, о чем в колонии узнали гораздо позднее, Галле ходатайствовал об отставке из-за плохого здоровья.) Новый губернатор, Эдуард Пети, прибывший 24 февраля 1901 года, оказался во всех отношениях прямой противоположностью Галле. Это был худой, кроткий интеллигент. Руководители католической партии тотчас заключили, что фамилия отвечает нраву и они легко убедят Пети, кто прав[212]. Но по-своему еще большим триумфом для Гогена было объявление, которое Карделле и Кулону пришлось поместить на видном месте в августовском номере «Ос». Объявление гласило, что «в дальнейшем газета будет выходить лишь при особой надобности». Другими словами, лидеры партии открыто признавали, что без Гогена им трудно издавать боевой орган.

Всего во Французской Полинезии, как ныне называется колония, больше ста островов. И если Гоген остановил свой выбор на Маркизском архипелаге, то прежде всего потому, что он, как и девять лет назад, когда безуспешно добивался у Лакас-када должности мирового судьи, был убежден — только там он найдет исконную туземную культуру и развитое искусство. В 1895 году, когда Гоген вернулся на Таити и мысль о Маркизах снова овладела его воображением, он точно знал, куда поедет: на Хиваоа, второй по величине остров архипелага. Он и теперь, собираясь осуществить свою мечту, не сомневался, что этот остров самый дикий и девственный, но в последнюю минуту, очевидно, узнал что-то новое, потому что буквально накануне отъезда из Папеэте решил предпочесть Фатуиву, «маленький островок, до сих пор находящийся чуть ли не на каннибальской стадии».

Его опять ввели в заблуждение. А может быть, Гоген, как и перед первой поездкой в Южные моря, слишком полагался на свое богатое воображение, пытаясь восполнить пробелы в картине, которую мог себе представить, исходя из собранной им скудной информации. Конечно, жизнь на Маркизах во многом была более дикой, чем на Таити. Но это вовсе не потому, что тамошние жители лучше сберегли свои обычаи и нравы, а как раз потому, что они начисто утратили старую культуру, не приобретя взамен из нашей, западной, культуры и десятой доли усвоенного таитянами. Другими словами, они жили как бы в культурном вакууме, и временами там царила подлинная анархия. В этой трагической ситуации были повинны прежде всего тысячи европейцев и американских китобоев. В первой половине девятнадцатого века они частенько наведывались на острова, чтобы запастись свежей провизией и отвести душу после долгого плавания. Замечательное радушие островитян, особенно женщин, вознаграждалось и полезными предметами — гвоздями, топорами, стеклянными бусами, поношенной одеждой, мушкетами, порохом, спиртными напитками. Но наряду с этим китобои одаряли туземцев венерическими болезнями, оспой, туберкулезом, проказой и всякими эпидемическими заболеваниями, которые неизбежно влекли за собой страшную смертность. Несчастные островитяне просто не успевали прийти в себя между визитами, потому что больных и нетрудоспособных макросов капитаны оставляли на берегу, и те старательно разносили заразу даже в самые глухие долины.

На Гавайском архипелаге и островах Общества, тоже навещаемых китобоями, были, к счастью, самоотверженные миссионеры и сильные местные вожди, которые хоть как-то защищали туземцев от бесстыдства незваных гостей. У маркизцев же не было ни защитников, ни сплоченности; многочисленные мелкие племена жестоко враждовали между собой. На каком-нибудь маленьком острове можно было найти до десяти раздираемых усобицами племен. Роковой политический раскол обусловливался географическими особенностями. Острова сильно пересечены, и каждое племя было заперто в своей долинке, тем более что барьерных рифов здесь нет и выходить в море опасно и трудно. Те из высаженных на берег моряков, которые выздоравливали, направляли свою энергию на то, чтобы обучить туземцев обращаться с огнестрельным оружием. Первыми в кровавых усобицах гибли вожди и жрецы — они доблестно возглавляли свои отряды. И постепенно вся политическая и общественная структура маркизцев распалась.

Когда Франция в 1842 году включила Маркизские острова в свою колониальную империю, население архипелага, составлявшее до первого визита китобоев полвека назад восемьдесят тысяч, сократилось до двадцати тысяч. Французское правительство аннексировало эти забытые богом острова только из стратегических соображений. Поэтому оно ограничилось тем, что кое-где разместило жандармов, дав им трудно осуществимый приказ: строя тюрьмы и заточая в них самых неисправимых злодеев, прекратить усобицы, убийства и пьянство. Католические миссионеры из ордена Святого Сердца с великим рвением и оптимизмом попытались внести более положительный вклад, воспитывая детей в духе истинной веры. Но за пятьдесят лет они мало чего добились. Немногие дети, доводившие учение до конца, быстро все забывали. Не помогли и героические усилия одного католического епископа, который сочинил, напечатал и распространил «нравоучительные стихотворения, в первую очередь предназначенные для одной маркизской принцессы, но пригодные также для нравственного воспитания других юных девиц».

Пеллендер, которого я уже цитировал, хорошо показывает, как действовали миссионеры и чего они достигали:

«Хиваоа, подобно большинству мест, населенных антиподами, не обойден богословами. Туземцы, как и повсюду в Океании, представляют собой компанию непредубежденных циников, чьи религиозные убеждения определяются их интересами или чувством юмора — или тем и другим вместе. Рядом действуют протестантские и католические священники, и между двумя сектами непрерывно идет своего рода гражданская война, в которой Библия заменяет пушечные ядра, а святая вода — картечь. Каждый слуга божий с недоверием относится к своему ближнему, списки обращенных ревниво охраняются… Поистине смехотворное соперничество, и каких только потешных осложнений не бывает. Вот пример:

Простодушный маркизец, дитя дебрей, великолепный в своей живописной наготе, роскошной татуировкой напоминающий итальянскую мозаику, встречает на пороге своего дома благодушного, откормленного патера, достойного посланника и рьяного приверженца римской церкви. После долгой беседы о христианской вере следует предложение принять истинную веру. Маркизец колеблется. Чтобы отвечать требованиям новой веры, он должен отказаться от «длинных свиней», надеть брюки, отвергнуть все традиции своего рода.

Чем священник компенсирует эту жертву? Патер запинается. Но его начальники велели ему ничего не жалеть ради спасения душ язычников. Он раскрывает красивый, обитый латунью сундук и демонстрирует коллекцию шалей, ножей, часов и тому подобное. Довод достаточно убедительный, чтобы и не такой остров, как Хиваоа, заманить на верный и узкий путь. Као-ха! Ладно. По рукам. Простодушный опускается на колени и приобщается к католической вере.

Проходят месяцы. Является протестантский миссионер. Он изящнее, чем католический патер, щеголяет латунными пуговицами и золотой цепочкой. Обращенный туземец беседует с ним и с удивлением узнает, что избрал неверный путь на небо. Нет-нет! Католики не попадают в рай, никогда. К тому же полученное от патера красное одеяло — награда за обращение — давно износилось, а нового не видать. Простодушный решает незамедлительно стать протестантом.

— Скажи по чести, О Хаке Лао, — спросил один любопытный капитан-новозеландец обращенного маркизца-людоеда, — сколько раз тебя крестили?

Несколько глотков рома развязали язык вождю, и он, смеясь, ответил:

— Четыре раза католики и четыре раза протестанты.

— Теперь уж ты точно будешь в раю, — пробурчал капитан.

При всем том миссионеры на Маркизских островах великие труженики: они готовы пройти много миль под палящим солнцем, чтобы принести утешение верующему, без колебания отправляются даже в пораженные проказой селения в самых глухих долинах, если их туда зовет долг перед Всевышним». Когда Гоген поехал на Маркизский архипелаг, население составляло всего 3500 человек и продолжало быстро уменьшаться. Апатичные туземцы, которым удалось выжить, мечтали только поскорее упиться до смерти. И когда власти наконец запретили, продавать красное вино и спиртные напитки, туземцы все оставшиеся силы обратили на то, чтобы гнать самогон и делать апельсиновое вино. А так как на островах хватало лесистых долин и труднодоступных горных плато, где злоумышленники могли спрятаться, единственным представителям власти — несчастным жандармам — редко удавалось кого-либо поймать.

К 1900 году все — и не без основания — были убеждены, что окончательная гибель маркизцев лишь вопрос времени[213]. Правители колонии видели один выход: заменить обреченных туземцев поселенцами из Франции. Но немногие французы, которые отправлялись в Южные моря, оседали на Таити, где жизнь была куда приятнее. Из двухсот неполинезийцев, живших на Маркизских островах в 1901 году, среди белых преобладали сбежавшие с кораблей американцы, немцы и англичане; всего около пятидесяти были французы, примерно столько же насчитывалось китайцев. Действовали две крупные торговые фирмы — немецкая и английская. Кстати, именно с немецкой фирмой Гоген перед отъездом из Папеэте договорился, что она берет на себя роль его банка. Отныне Воллар вносил ежемесячный аванс в главную контору фирмы в Гамбурге.

Самое глубокомысленное предложение, как решить маркизскую проблему, исходило от адвоката Леона Бро, представлявшего архипелаг в генеральном совете. Он считал, что прискорбное нежелание его соотечественников заселять Маркизские острова объясняется запретом продавать напитки. Вот выдержка из его речи в торговой палате: «Запрещать продажу вина на французской территории — величайшая нелепость, против которой мы не перестанем возражать. Конечно, правительство обязано бороться с пьянством. Но совсем запрещать пить вино — это уже слишком, и ведь это губительно для французского экспорта. Далее, это делает французскую территорию непригодной для французов, чье место будет занято пьющими чаи иностранцами»[214].

Стоит, пожалуй, добавить, что запрет ввозить вино и водку или покупать их на приходящих шхунах касался лишь туземцев, а французские поселенцы (почти все они были торговцами) могли пить вволю и испытывали только финансовый урон. О том, как эти люди вели деловые операции, откровенно рассказывал один жандарм, много лет служивший на Маркизах: «Торговцы, что белые, что китайцы, беззастенчиво грабили туземцев. Тогда все канаки были неграмотны, и если они приносили 150 килограммов какого-нибудь товара, весы показывали 100. Цена составляла, к примеру, 40 сантимов килограмм, а торговец умножал 100 на 30, вместо 150 на 40»[215].

Как и в июне 1891 года, когда Гоген впервые прибыл в Папеэте, столкновение мечты с действительностью обернулось страшным разочарованием. Правда, теперь он быстрее расстался с иллюзиями. С 1899 года сообщение между Таити и Маркизами осуществлял субсидируемый государством пароход водоизмещением 554 тонны. Хотя он принадлежал новозеландской компании, но назывался французским именем «Круа дю сюд» («Южный крест»). Много раз Гоген на страницах «Ос» разносил губернатора за покровительство иностранному пароходству, однако (как теперь оказалось, на свое счастье) и в этом случае не смог ничего изменить. «Южный крест» был не только на редкость крупным по здешним меркам, но и быстроходным судном, со всякими удобствами. Маленькие шхуны в лучшем случае за десять дней одолевали семьсот пятьдесят морских миль, отделявших Маркизы от Таити; «Южный крест» регулярно и без заминок совершал этот рейс в пять дней, причем на полпути заходил на атоллы архипелага Туамоту. Кстати, этот рекорд не побит по сей день.

Впрочем, и на «Южном кресте» были свои недостатки. Один автор, который совершил это путешествие незадолго до Гогена, нашел каплю дегтя в бочке меда: «Боже мой, до чего нас качало на этом пароходишке, и какое невероятное количество муравьев, крыс, тараканов и иных бесплатных пассажиров оказалось на борту! Моя койка была мне коротка на целый фут, и пришлось спать в салоне, где я каждую ночь просыпался от того, что тараканы кусали меня за ноги и забирались в волосы. Мы, наверно, съели каждый по полфунта муравьев, которыми кишел не только сахар, но и прочие продукты»[216].

Благодаря тому, что власти так гордились своим замечательным новым пароходом (пусть даже он юридически не принадлежал им), местные «Официальные ведомости» подробно писали о каждом рейсе. Поэтому мы точно знаем, что Гоген был на борту «Южного креста», когда тот 10 сентября 1901 года вышел из гавани Папеэте. Как и в наши дни в Южных морях, груз состоял преимущественно из муки, галет, мясных консервов, мыла, крепких напитков, красного вина и миссионеров[217]. Сверх того, в углу грузового трюма лежала вся мебель Гогена и три мольберта. Переезд обошелся ему в 250 франков — 135 за билет первого класса, остальное за багаж.

В первый маркизский порт — Таиохае на Нукухиве — «Южный крест» пришел по расписанию, 15 сентября. Уже по виду встречающих Гоген мог бы догадаться, что жизнь здесь далеко не так первобытна, как он себе представлял. На каменной пристани в бухте Таиохае стояли жандарм в мундире и белом тропическом шлеме, подвыпившие торговцы, несколько миссионеров в черных сутанах и укрощенные туземцы — мужчины в рубашках на выпуск и белых брюках, женщины в длинных мешковатых платьях. Стоит попутно заметить, что на этом самом острове, в шести-семи километрах к востоку от Таиохае, Герман Мелвилл (об этом можно прочесть в его книге «Тайпи») шестьюдесятью годами раньше нашел именно то, о чем мечтал Гоген, то есть простую и счастливую жизнь среди свободных и неиспорченных дикарей, гордившихся своей исконной культурой. Хотя Мелвилла теперь считают виднейшим из авторов, писавших о Южных морях, мы напрасно будем искать ссылки на него или цитаты из его книг в письмах и сочинениях Гогена. А так как Гоген бесспорно согласился бы с панегириком своего предшественника примитивной жизни и с его безоговорочным осуждением всех проводников западной цивилизации, остается только заключить, что он не читал ни одной из книг Мелвилла. И это вовсе не удивительно, потому что в начале двадцатого века Мелвилл был забыт, а «Тайпи» вообще не переводилась на французский язык.

В Маркизском архипелаге «Южный крест», кроме Таиохае, заходил лишь в еще один порт — Атуону на острове Хиваоа. Сюда он прибыл рано утром 16 сентября[218]. Все, кто, подобно Гогену, направлялись на «каннибальский» остров Фатуива, сходили здесь и дальше добирались на одном из небольших катеров, скупавших на островах копру для немецкой фирмы. Бухта, на берегу которой лежит поселок Атуона, мелка и открыта восточному пассату, поэтому суда тогда, как и теперь, бросали якорь в более защищенном заливе Тахауку по соседству (номер 1 на карте 3). Толпа, встретившая Гогена, когда он выскочил из прыгающей на волнах шлюпки на крутой скалистый берег, лишь в одном отличалась от виденной им в Таиохае. Она включала молодого аннамского князя, который учтиво приветствовал Гогена на безупречном французском языке и вызвался быть его гидом.

Этот необычный и неожиданный гид, по имени Нгуен Ван Кам, более известный как Ки Донг, тремя годами раньше был выслан из новой французской колонии Индокитай за «революционную» деятельность. Благодаря счастливой оплошности в одном из многочисленных отделов министерства колоний Ки Донг вместо Дьявольского острова во Французской Гвиане попал в Южные моря. В первом месте ссылки, на Таити, он почувствовал себя слишком хорошо, поэтому власти отправили его на Маркизы и назначили санитаром; учитывая скудные медицинские познания аннамского князя, это было карой скорее для его пациентов, чем для него самого. Как и многие националисты из французских колоний тогда и потом, большинство своих революционных идей он усвоил, учась во французском лицее, где горячо полюбил искусство, музыку и литературу Франции[219]. Занимался Ки Донг основательно и прилежно, это видно из того, что он даже писал стихи по-французски. Его сочинения включают написанную александрийским стихом «совершенно правдивую» поэму, в которой автор изображает прибытие Гогена на Маркизы[220]. В поэме полторы тысячи строк, я буду милосерден и просто скажу, что речь идет главным образом о забавных осложнениях, которые возникли, едва женщины Атуоны узнали о прибытии богатого холостяка-француза. Как и подобает санитару, Ки Донг подробно описывает все болячки Гогена; по его словам, вид этих язв насторожил даже самых бывалых маркизянок. Показательны комические эпизоды, основанные на том, что Гоген теряет свои очки и не может отличить молодых красоток от безобразных старух.

Вскоре после приезда Гоген нанес визиты вежливости двум местным представителям власти — жандарму Шарпийе и военному врачу Бюиссону; он познакомился с ними еще на Таити и всегда отлично ладил. Оба приняли его хорошо, но это было ничто перед восторженным приемом, который ему оказали постоянно проживающие в Атуоне десять-двенадцать французских торговцев и плантаторов и столько же католических монахинь и миссионеров. Причину понять нетрудно: все они упивались «Осами». Один из плантаторов, бывший жандарм по фамилии Рейнер, был даже католическим депутатом в генеральном совете, пока из-за реформы Галле не потерял свой мандат в 1899 году. Вторым депутатом от Маркизских островов был Милло из аптеки Карделлы. Возможно, Гоген привез рекомендательное письмо от Карделлы или Милло.

Со своими пятьюстами жителями, двумя миссионерскими станциями (тут были и кальвинисты), пятью-шестью лавками и двумя китайскими пекарнями Атуона несомненно была самым цивилизованным местом на всем Маркизском архипелаге. Впрочем, Гоген, наверно, уже понял, что на Маркизах вообще больше не осталось примитивных дикарей. Зачем стремиться на Фатуиву? Тем более что цивилизованная Атуона сулила много преимуществ. Во-первых, у него тут явно будет много друзей, а на других островах он в большинстве долин вообще не найдет никого говорящего по-французски. Немногие таитянские слова и фразы, которые Гоген выучил, не могли пригодиться ему на Маркизах, так как между маркизским и таитянским языками почти такая же разница, как между французским и итальянским. Во-вторых, кроме Таиохае, только Атуона располагала прямым сообщением с Таити, а это было ему очень важно, ведь он зависел от денег, присылаемых из Европы. Наконец, едва ли не самый веский довод — здесь жил единственный на всем архипелаге врач. И Гоген сразу решил обосноваться в Атуоне; Ки Донг помог ему снять комнату в доме полукитайца по имени Матикауа.

Посреди поселка на главной улице был свободный участок площадью около половины гектара, очень устраивавший Гогена, который не мог ходить далеко из-за своей больной ноги. Лучшая лавка в городе — ее держал молодой американец Бен Варни — находилась как раз через улицу. Оказалось, что участок принадлежит крупнейшему землевладельцу на острове — католической миссии. (Дело в том, что туземцы, по совету миссионеров, часто покупали себе отпущение грехов, завещая свои участки церкви, а смертность, как мы уже говорили, была чудовищной.) Только епископ мог благословить сделку, но он в середине сентября как нарочно был на соседнем острове Тахуата, проверял работу миссионеров. Пришлось ждать, когда он вернется. Ожидание Гоген использовал, с умом, каждое утро он вместе с жандармом и военным врачом посещал мессу. И когда епископ возвратился, то, конечно, не раздумывая пошел навстречу столь праведному и благочестивому человеку. Правда, цену он заломил безбожную — шестьсот пятьдесят франков. На счастье Гогена, он мог позволить себе такой расход, и 27 сентября была подписана купчая[221]. Проект составил жандарм, который помимо блюстителя порядка, сборщика налогов, начальника тюрьмы, капитана порта и руководителя общественных работ был еще и нотариусом.

Торопясь поскорее въехать в собственный дом, Гоген нанял двух лучших плотников Атуоны — Тиоку и Кекелу, дав им в помощь столько людей, сколько они пожелали. Он не скупился на красное вино, и за месяц они управились со строительством. Подвиг немалый, если учесть, что речь шла о двухэтажном доме длиной в двенадцать и шириной около шести метров, к тому же необычной конструкции[222]. Правда, на Таити были двухэтажные постройки — с железной крышей, дощатыми стенами и резными балюстрадами. В отличие от них, уникальный дом Гогена представлял собой продолговатое строение с крышей из пальмовых листьев и легкими стенами из бамбуковой плетенки, опирающееся обоими концами на два деревянных куба. В этих кубах размещались мастерская для резьбы по дереву и кухня; двери запирались на засов и замок, чтобы уберечь от воров инструмент, утварь и прочие соблазнительные предметы. Пространство между кухней и мастерской Гоген оставил неогороженным, получилась отличная прохладная столовая. Единственный доживший до наших дней приятель Гогена, коммивояжер Луи Греле (ему было двадцать два года, когда он впервые зашел в Атуоне к художнику, чтобы предложить свой товар, главным образом коньяк и ликеры), не только помог мне сделать приводимый рисунок, но и превосходно описал помещения второго этажа: «Сюда, на высоту двух с половиной метров, поднимались по наружной лестнице, установленной у торца. Сперва вы попадали в переднюю, где из мебели была только шаткая деревянная кровать Гогена, которую он украсил, вырезав фигуры и листья… Тонкая перегородка отделяла переднюю от мастерской, очень просторной, но из-за полного беспорядка напоминающей захламленный чулан. Посреди комнаты стояла маленькая фисгармония, мольберты он поставил у широкого окна в дальнем конце. У Гогена было два шкафа с ящиками, но в них не поместилось все его имущество. И он развесил на стенах полки из обыкновенных досок. Все драгоценное он, по примеру туземцев, хранил в тяжелых сундуках с замками. На стенах висели репродукции картин и сорок пять порнографических фотографий, купленных им в Порт-Саиде на пути из Франции в Южные моря. Кроме фисгармонии, у него была мандолина и гитара, но играл он скверно. Больше всего Гоген любил «Колыбельную» Шумана и «Грезы» Генделя»[223].

Прямо под торцовым окном мастерской Гоген велел вырыть колодец, где мог черпать чудесную родниковую воду. Вскоре он придумал способ утолять жажду не отходя от мольберта: в колодце постоянно охлаждался кувшин с водой, который можно было поднять на второй этаж удочкой[224].

Гораздо меньший восторг вызвала у друзей и соседей другая его выдумка — резьба, которой он украсил торец с дверью. Тщательно и любовно Гоген сделал пять деревянных панно длиной от полутора до двух с половиной метров, шириной около сорока сантиметров. Вровень с порогом, горизонтально, он слева от двери поместил панно с надписью «Будь загадочным», справа — с надписью «Будь любящим и будешь счастлив». Три остальных панно обрамляли дверь, причем на верхнем он большими буквами вырезал MAISON DUJOUIR — ДОМ НАСЛАЖДЕНИЙ. Если учесть, какое наслаждение подразумевает француз, употребляя слово jouir, более верным переводом будет «ВЕСЕЛЫЙ ДОМ».

Название меткое, ибо вскоре, привлеченные радушием Гогена, который не скупился на ром и красное вино, сюда повалили туземцы. Они глазели на порнографические фотографии, пели и играли до полуночи. А кто-нибудь из женщин оставался на всю ночь. Немало маркизянок прошло в эти дни через его мастерскую, но он не спешил выбрать себе постоянную подругу, уж очень все они были пожилые и поблекшие. Ограниченный выбор объяснялся не тем, что здешние родители следили за своими юными дочерьми строже, чем таитяне, — скорее, напротив, — а тем, что католические миссионеры почему-то объявили девочек до пятнадцати лет детьми и разными способами убедили родителей отдать их в интернат в Атуоне.

С каждым днем Гоген все более жадно поглядывал на юных красавиц, которые стайками порхали мимо его дома, охраняемые монахинями в черных сутанах. А вскоре он выяснил, что хотя католический интернат приравнивался к государственным школам, миссионеры кривили душой, утверждая, будто все родители обязаны посылать в него своих детей. Французский закон, который применялся и на далеких Маркизских островах, распространял обязательное обучение только на детей, живущих в радиусе четырех километров от школы! И Гоген быстро убедил одну чету, жившую в долине Хекеани, в десяти километрах к востоку от Атуоны, забрать из интерната свою четырнадцатилетнюю дочь Ваеохо, чтобы она могла прийти к нему и разделить его отрадное существование в «ВЕСЕЛОМ ДОМЕ». Родители и невеста получили роскошный свадебный подарок: шесть метров бумажной ткани, семь метров ситца, восемь метров муслина, десять метров коленкора, три дюжины лент, дюжину кусков тесьмы, четыре катушки ниток и швейную машину, за которую жених уплатил Варни двести франков. Варни очень тщательно вел учет и из его бухгалтерской книги, сохранившейся до наших дней, видно, что новая любовная сделка Гогена была заключена 18 ноября 1901 года. Судя по всему, Ваеохо обрадовалась неожиданному повороту, который приняло ее европейское образование, так как она охотно осталась жить у Гогена. В число домочадцев входили также двое веселых и ленивых слуг — повар Кахуи и садовник Матахава, которые получали по десяти франков в месяц и большего не заслуживали.

Не впервые Гоген начинал новый этап своей южноморской жизни лихими и дорогостоящими попойками. Но на сей раз благодаря ежемесячным авансам от Воллара это не грозило ему тяжелыми денежными осложнениями. И когда он, найдя Ваеохо, прекратил гульбу и всерьез занялся живописью, на душе у него было спокойно и работалось хорошо, как никогда в жизни. Пора — ведь ему шел уже пятьдесят четвертый год, и он потратил много сил и нервов, чтобы добиться этого.

Верно, маркизская культура погибла и сами туземцы вымирали. Но среди выживших еще попадались мужчины и женщины, оправдывающие давнюю славу маркизцев, как самых красивых среди народов Южных морей. (От таитян их прежде всего отличал высокий рост, стройное сложение, длинная голова.) Многие по старинке украшали себя с ног до головы изумительной татуировкой с замысловатейшими геометрическими узорами. Если как следует расспросить и поискать, можно было найти туземца, готового расстаться с той или иной фамильной драгоценностью — великолепной резной деревянной миской, изящной серьгой из китовой кости. Наконец, природа здесь была куда более девственной, чем на Таити. Словом, Гоген был доволен переменой обстановки. Как обычно, он предпочитал работать дома. Туземцы охотно приходили в «Веселый дом» и позировали, получая за это кусок ткани, флакон духов или несколько банок консервов из лавки Варни.

Но любимой моделью Гогена была не Ваеохо, а рыжеволосая Тохотауа с соседнего острова Тахуата. Любопытно, что из-за древнего смешения рас не только на Маркизских островах, но и в других частях Полинезии ко времени открытия их европейцами было много рыжеволосых туземцев. И сколько помнили люди, в роду Тохотауа всегда были рыжеволосые. Она позировала, в частности, для интересной картины Гогена «Варварские сказания» (экспонируется в музее Фолькванг в Эссене), одной из его самых загадочных вещей: полуобнаженная прекрасная женщина контрастирует с написанным по памяти, тоже рыжим, но горбатым и безобразным другом Гогена по Бретани — Мейером де Хааном. Как ни толкуй символ, заложенный в этом полотне, одно несомненно: нет никаких причин искать прототип рыжеволосой женщины на картине у Боттичелли, как это делают многие. Старые воспоминания отразились и на другом полотне, для которого позировала Тохотауа. Портрет в половину роста, где она сидит с веером в руке, очень похож на портрет Теха'аманы, написанный в 1893 году. Он тоже экспонируется в музее Фолькванг, и вместе с репродукцией я решил поместить в книге фотографию, снятую Луи Греле в мастерской Гогена во время сеанса (илл. 55). Тохотауа вышла замуж за Хаапуани из Атуоны, который был лучшим танцором селения и одновременно самым опасным колдуном; люди верили, что он может любого извести своими чарами. Хаапуани пришелся по душе Гогену так же сильно, как Тохотауа, и он написал с него известный портрет (ныне хранится в Музее изящных искусств в Льеже), который правильно называют «Колдун». Впрочем, хотя картина датирована 1902 годом, иногда можно встретить совсем неподходящее название «На Таити».

Дружбу Гогена с прекрасной Тохотауа вернее всего назвать интимной, однако никаких раздоров с ее мужем не возникало, так как супруги были верны маркизскому взгляду, поощряющему полиандрию. Эта форма брака, чрезвычайно редкая в других концах земли, искони существовала на Маркизских островах; многие брачные союзы такого рода дожили почти до наших дней. Через девять лет после смерти Гогена в Атуо-не несколько месяцев провел человек, который тоже был дружен с Тохотауа и Хаапуани, и он рассказывает характерную историю: «Хаапуани, распорядитель танцев, лучший резчик и лучший барабанщик в Атуоне, был чистокровный маркизец, но безупречно говорил по-французски и рьяно отстаивал доктрину о непогрешимости папы, он даже схватился из-за этого с одним протестантом на террасе моего дома. Вот как он объяснял взгляды маркизцев: «Если у меня есть друг и он на время пожелает мою жену Тохо, я не против, лишь бы она хотела. Но моему врагу нечего рассчитывать на мое согласие. Я буду рад, если она вам понравится»[225].

Из двух десятков картин, которые Гоген написал в первые, на редкость продуктивные месяцы 1902 года, многие стоят наравне с лучшими вещами 1892 года, когда ему было так хорошо в Матаиеа с Теха'аманой. Самые известные из них, конечно, — «Золото их тел», висящая в гогеновском зале Лувра, и два варианта «Всадников на берегу» (один принадлежит греческому судовладельцу Ставросу Ниархосу, второй экспонируется в Фолькванге). Зато некоторые другие вещи можно назвать лишь неудавшимися набросками, и Гоген, наверно, уничтожил бы их, если бы не контракт с Волларом. Примечательнее всего разнообразие мотивов. Среди этих двадцати картин есть не только обычные пейзажи и мифологические сцены, но и портреты, натюрморты, библейские сюжеты. Одна вещь совсем уникальна для полинезийского периода Гогена, ибо главное место отведено европейской женщине, больше того — монахине в черном. И еще одна интересная деталь бросается в глаза, если присмотреться к маркизским полотнам: Гоген только двум из них дал названия, и оба французские.

Трудовой день Гогена прерывался лишь для аперитива и завтрака около одиннадцати (считая с восхода солнца, он к этому времени успевал уже поработать пять-шесть часов) и на обед, когда приходили самые близкие друзья; к ним теперь кроме Ки Донга и Рейнера относился Эмиль Фребо, бывший сержант, а ныне торговец, без особого успеха пытавшийся конкурировать с Варни. Любимым напитком всей четверки был абсент, а собирались они обычно в прохладной столовой внизу. Из маркизцев Гоген приглашал, да и то иногда, только своего ровесника и ближайшего соседа, плотника Тиоку, с которым очень сдружился. Других туземцев, заслуживших его благодарность, он угощал ромом или красным вином на кухне; они и сами чувствовали себя там непринужденнее. Если к обеду не ожидалось гостей, хозяин распоряжался, чтобы Кахуи ставил все кастрюли и сковородки на стол, и собственноручно делил приготовленное на три равные доли: одну себе и Ваеохо, другую двум слугам, третью собаке Пего (названной по его инициалам) и безымянной кошке[226]. Хотя туземцы часто предлагали ему рыбу и овощи, закупки у Варни и в немецкой лавке на Тахауке показывают, что Гоген по-прежнему верил в превосходство французской кухни. Так, в декабре 1901 года и марте 1902 года он купил в обеих лавках следующее[227].

Декабрь 1901

2 декабря 32 литра красного вина 35.20 франков

20 кг картофеля 12.00

5 кг лука репчатого 3.50

6 банок рубца 7.80

4 декабря 1 банка консервированного 2.50 масла

12 декабря 1 мешок риса 13.00

0,5 кг крахмала 0.40

16 декабря 1 литр уксуса 3.00

1 банка консервированного 2.50 масла

3 банки спаржи 6.00

2 банки бобов 5.00

1 пачка соли 0.45

1 бутылка томатного соуса 2.00

2 пачки чая 2.00

2 банки анчоусов 4.00

18 декабря 10 кг картофеля 5.00

5 кг лука репчатого 3.50

32 литра красного вина 35.20

26 декабря 18 литров красного вина 19.80

16 литров рома 56.00

6 банок консервированного 14.40 масла

6 банок спаржи 10.80

12 кг сахара 15.60

1 мешок риса 13.00

16,5 литра красного вина 18.15

5 кг лука репчатого 3.50

2 кг чеснока 3.00

4 банки спаржи 7.20

1 литр оливкового масла 5.00

Итого 309.50 франков

Март 1902

3 марта 20 кг картофеля 12.00

12 банок сардин 8.60

5 кг лука репчатого 3.50

4 кг чеснока 6.00

10 банок спаржи 18.00

12 кг сахара 15.60

10 марта 1 мешок риса 12.00

3 пачки чая 4.50

6 бутылок томатного соуса 12.00

5 банок масла 7.50

12 марта 3 головки сыра 24.00

2 банки спаржи 3.60

5,6 кг вяленой трески 9.24

1,9 кг сыра 11.40

22 марта 12 банок рубца 28.80

1,4 кг сосисок 13.30

24 банки сардин 17.00

24 банки зеленого горошка 31.20

2 литра абсента 15.40

27 марта 1 банка какао 3.50

1 кг табака 13.00

10 пачек сигарет 6.50

Итого 276.64 франков

Эти покупки (к ним, наверно, следует добавить то, что он брал у Фребо и китайских лавочников, чьи бухгалтерские книги не сохранены) убедительно показывают, что Гоген наконец-то обрел заслуженное довольство. Материальному благополучию отвечало также редкое для него счастливое и спокойное состояние духа, это видно из его письма Даниелю в марте 1902 года: «Ты себе не представляешь, как мирно я живу здесь в моем уединении, совсем один, окруженный лишь листвой. Мне был очень нужен этот отдых, вдали от колониальных чиновников на Таити. Каждый день я хвалю себя, что решился».