Город неудачников

11. Гулливер снаружи и изнутри

Мы сидим в дилижансе.

Мария-Луиза уговорила меня поехать к деду на мельницу. Отсидимся, подумаем, что делать дальше…

Напротив нас – дамочка в седом парике. Ее спутник – молоденький офицер. Душно… Офицер снимает кивер. Дамочка снимает парик… Смеются, хохочут. Рассказывают о своих неудачах в семье и на службе.

Еще в нашей компании старушка. На коленках узелок.

– Сынок мой погодой заведует, – объясняет старушка. – В горах служит. Какую погоду объявит, такая и будет. Ни разу не угадал. К нему вот еду, гостинцы везу.

Офицер хихикнул:

– Долго вы, мамаша, ехать будете. К морю наш маршрут, а не в горы…

Мы переглянулись. Мы ехали совсем в другую сторону.

Мария-Луиза наклонилась к переговорной трубке:

– Эй! Кучер! Куда едем?

– Куда, куда! – захохотал кучер. – На «кудыкину» гору.

– Останови! – крикнула Мария-Луиза.

Но кучер погнал лошадей.

– Останови, негодяй!

Кучер стегал лошадей. Нас швыряло из стороны в сторону. Мимо пролетел кивер офицера.

Наделся на голову Марии-Луизы. Ей очень шло…

И тут что-то случилось. Нас бросило вперед.

Треск, грохот…

Когда мы выбрались наружу, то увидели печальную картину. Все три лошади лежали на дороге в одинаковых позах, будто сраженные пулями врага. Кучер ходил вокруг них и приговаривал:

– Чуть стеганешь кнутом… Валятся… Единым строем… И что за порода такая?..

Раздались гудки. Гудела легковая машина, которой мы преградили дорогу.

Из легковушки вышел человек, прошел сквозь дорожную пыль, и мы узнали все того же сержанта.

– Родные мои, – обрадовался он. – Голубки. Прилетели, родимые…

Он достал наручники:

– Ну, идите, милые, окольцовываться…

Мы не стали «окольцовываться», а бросились бежать…

Мы бежали мимо гор мусора, мимо изъеденных ржавчиной карет, к высокому забору.

Нырнули в дырку…

Перед нами – Гулливер. Огромная голова повернута в профиль. Губы улыбаются. Из ноздри лезет веселенькая березка.

– Ах, вот вы где? Мои любимые, пташечки дорогие, человечки настоящие!

Сержант показывал свой портрет в раме забора.

– Вперед! – скомандовала Мария-Луиза.

Натыкаясь на осколки бетона, мы побежали к голове Гулливера. Мария-Луиза взобралась на мочку уха, протянула мне руку…

Перед нами зияла черная таинственная дыра ушной раковины. Легкий сквознячок пушил волосы.

Сержант бежал к нам, выбрасывая вперед тонкие, как у борзой, ноги:

– Любимые мои, клюковки, ягодки-черешенки, ах, проказники, ах, озорники!

– Вперед! – снова скомандовала Мария-Луиза, и мы скатились в зияющую черноту.

Все обошлось. Царапины и отлетевшие пуговицы не в счет. Из дырок на потолке били тонкие лучики света. Они натыкались на балки и фермы – скелет Гулливера.

По «ребрам» запрыгал лучик фонарика.

– Где вы?.. Ау!.. Отзовитесь, мои хорошие… Аушеньки! Ауньки!.. Аушки!

Сержант в отверстии, черный силуэт на фоне голубого неба, присел на корточки и поехал вниз.

Мы бежали между колоннами и балками, стараясь не встретиться с жестким железом.

Вокруг нас прыгало пятно фонарика. Круглое, продолговатое. Больше, меньше…

– Постойте, детки… Куда вы, от папочки?.. Мне и не угнаться… Ах, шустры… Шустры…

Он был совсем рядом. Ноги его, выкидываемые вперед, безошибочно находили точку опоры.

Отталкивались и приземлялись. Отталкивались и приземлялись.

Мария-Луиза дернула меня за локоть и утянула в туннель. Сержант проскочил. Голос его затих вдали…

Мы пошли по туннелю и вышли в огромную пещеру. Что это? Легкие? Желудок?

Раздался грохот мотоциклетных моторов.

Ударил свет фар. В жутком реве просвистели мотоциклисты. Хохот перекрывал рев двигателей.

– Темно здесь и грохот сильней, – сказала Мария-Луиза. – Вот они и носятся. Родители им еду сбрасывают. Прямо в люк. На площади «Верхнебашенной». Очень своими неудачными детьми гордятся.

Пещера кончилась, стало совсем темно. Мы шли по скользкому проходу. Со всех сторон капала вода…

Вдали мелькнул огонек. В отсветах свечи – кучерявая борода. Рука с кистью, палитра…

Мы приблизились. На ржавом металле – белые снега, огромные снегири, розовые кошки.

– Здесь?! В темноте?! – удивились мы. – Такие картины?

– Краски, – улыбнулся художник. – Они. Проклятые. Мерзкие. Невезучие. Ха-ха… Они… Ха-ха… Не выносят… Ха-ха!!! Света не выносят…

Он поднес к картине свечу… С легким шипением вздулись пузырьки, и кусок картины исчез. Сквозь лапки снегиря проступило железо…

– Ха-ха!.. Видели… А?! А красочки?.. А?.. Краски!.. Красюлечки…

До нас дошло. Светлые разводы – это картины.

Все здесь расписано. Везде картины. Они будут здесь. Всегда… И никто никогда не увидит их. Ни один человек!

Нас долго преследовал хохот художника.

Не терпелось выйти наружу, на солнечный свет. Но где выход?! Где?!

…Опять мы шли узким туннелем. Трубы. Трубы. Теперь горизонтальные. Все ниже потолки. Мы идем, согнувшись, почти ползем…

И вот простор, свет. Огромная зала в лучах прожекторов. Бархат кресел. Занавес. Ряды стульев вздыбились вверх. Сцена на потолке. Мы стоим на стене. Из стены торчат лампы, поднимается вверх полукруг ложи.

– …эта сцена и этот театр являют собой самый большой недостроенный кукольный театр в мире…

Группа экскурсантов слушает женщину. Широкий балахон скрывает могучие формы тела. При взмахах руки мелькают белые подмышки.

– …только в третьем веке, у греков, был подобный нашему недостроенный театр. Но тот театр не идет ни в какое сравнение с нашим!

Все дружно расхохотались. «Нашли чем хвастаться», – подумал я.

Женщина-экскурсовод заметила нас:

– Отойдите. Вы не из нашей группы.

Но мы продолжали стоять.

– Отойдите, отойдите! Вы не из нашей группы, отойдите! Отойдите, я прошу вас! Отойдите! Немедленно отойдите! Отойдите! Отойдите!!

Она кричала. Почти дергалась в судорогах.

Мы отошли.

– Не из нашей группы, а тоже… На стене – хаха-ха!..

Ха-ха-ха!!

И снова мы шли в поисках выхода. Прямо… налево… направо… прямо…

В глаза ударил свет фонаря.

– Ребятушки, милые… Ах, мои хорошие… Песики, кошечки, кисочки, кисоньки…

Сержант слюнявил нас поцелуями, припечатывал в обе щеки, поглаживал места поцелуев шелковистыми усами:

– Где же, распропасти его душу, выход? Где же, раскряхти его, расчехвость в хвост и гриву, отсюдова? Ох, уж и не выйти нам никогда, ох, уж солнышка не увидеть, папу с мамой, а?!

Мы пошли вместе. Перед нами прыгало пятно фонарика.

В реве и грохоте просвистели мотоциклисты.

Сдернули с сержанта фуражку… Хохот…

Окатил ледяной водопад, сбил с ног, потащил по скользкому днищу, тыкая углами, стукая ребрами на изгибах русла, понес все быстрее, стремительней и выкинул в море света и воздуха…

Мы оказались на скалистом выступе. Тучи зацеплялись о волны, раскручивались… Ветер сдувал нас, пытался сбросить вниз, в морскую пучину. Пришлось возвращаться назад.

И опять в грохоте и хохоте проносились мотоциклисты…

Мы шли, поворачивали, пригибались, протискивались.

И снова вышли на свет, дохнуло жаром, мы зажмурились…

Из песка торчал ботинок Гулливера.

Всюду, куда ни глянь, сплошной желтый песок.

Захотелось пить.

Мы брели по песку, но он не кончался…

Горизонт в туманном мареве. Кажется, что песок на небе, что он там, в жаркой дали, плавно заворачивал, чтоб окружить нас, чтоб замкнуть навсегда, чтоб мы никогда не выбрались.

И вдруг – будка с газировщицей. Со стеклянными вертикальными трубами и краниками внизу. Из левого медленно выдувалась капля…

Мы подбежали.

Газировщица с пятнами сиропа на халате всплеснула руками:

– Ой, бедняжечки! На вас же лица нет! Ой, ой! Вы же помрете на глазах, ой, ой!!!

Дрожащими руками она пыталась налить воду в стакан, но струя ударила мимо. Она еще больше взволновалась. Дернула рычаг – разорвался цилиндр.

Нажала кнопку – бабахнул сироп…

– Ой, да что это я так волнуюсь?! Да с чего это меня так, так-так трясет, так?! Так! Так-ха-ха! Ха-ха!

Руки ее продолжали дергать, нажимать, включать…

Через несколько мгновений все было кончено.

Груда обломков осталась на месте будки. Песок жадно впитывал последние капли влаги…

И снова мы шли, шли, шли…

И вышли, наконец, прямо в центр города, у фонтана, там, где играл оркестр и кружились в вальсе субботние пары: дамы в белых по-летнему платьях, мужчины в смокингах, матросы, дети.

Все дышало цветами и вечерней свежестью. С гор спускался туман. По руслу высохшей реки он накатывал на дамбу, переваливал и полз вниз.

Отдельные языки тумана лизали подножие холма Гулливера, откуда и начался наш трагический путь…

– Миленькие мои, друзья-товарищи по беде, в трудную минуту никогда не забыть… Попейте водички, а я отдышусь…

Сержант вынул из кармана бумажник.

– Вот…

Мы пошли к окошечку киоска.

Мария-Луиза кивнула в сторону сержанта:

– Смотри!

Сержант, воровато пригибаясь, шел к телефону-автомату.

Он снял трубку, приблизил лицо к дулу микрофона и заговорил жарким шепотом:

– Алло, барышня? Мне полицию, да… Господина майора мне! Господина майора! Алло?.. Не могу громче!.. Что? Не могу, говорю, громче… Они здесь… Что?! Да не могу я громче, – заорал он. – Здесь они, те, которые… Понял, наконец?.. Ах, глухая тетеря! Громче не могу!!

Сержант орал в трубку, крыл дежурного последними словами:

– Ах, зверина-образина!!! Уродина! Гадина! Ах, ублюдок глухой, мерзость глухая!!!

Мы не стали дожидаться окончания разговора…

…Мы идем по набережной. Звучат музыка, смех…

– Легко жить, когда от тебя ничего не зависит, – говорит Мария-Луиза. – Ты неудачник. Такова твоя судьба, твой рок. Смирись. Признай свое бессилие перед судьбой, и сразу станет легко. Можно даже смеяться и петь вместе с другими неудачниками. Да?..

– Да, – сказал я.

– Что – «да»? Чего – «да»?

Ее глаза горели:

– Убирайся!

– Ты чего?

– Ненавижу таких, как ты! Слабаков, слюнтяев. Отваливай!

Раздался душераздирающий крик: за чугунной решеткой разгуливал тигр. Он мирно, по-домашнему облизывал девчушку в голубом платьице. Девчушка отдергивала руки, орала, лицо ее съехало набок.

Все попрятались за углы, кусты, будочки.

Тигру наконец надоел этот ор. Он поджал уши и пошел обратно, к шатру цирка, около которого стоял трясущийся укротитель.

– Даже тигры у нас ублюдочные, – сказала Мария-Луиза. – Сожрал бы эту уродину, может, подействовало…

Из укрытий весело выходили люди. Они поглаживали девчушку по голове. Девчушка хихикала.

Навстречу нам шел сержант. Цепью. Он и штук пять полицейских. Цепь прочесывала набережную.

– Родные. Братья и сестры! – обрадовался сержант. – Ненаглядные мои, золотые, распрекрасные… Опять, опять в догонялочки?

– Нет, – сказала Мария-Луиза. – Не будем.

– Почему?

– Нас здесь нет.

– Как?

– Мы уплыли. Вон на том пароходе.

И Мария-Луиза кивнула в сторону набережной: на паруса, мачты, чаек, гудки, грохот бочек, крики матросов.

От причала отходил пароход.

– Уплыли… – соображал сержант, – Значит, вас нет… Нетушки… А чего ж вы стоите?

– А это не мы.

– А кто?

– Другие.

Сержант соображал, смотрел то на нас, то на пароход, снова на нас… Наконец, он повернулся и побрел прочь.

За ним и другие полицейские…