Горюч-камень

20

Кто прав, кто не прав — Шаронина не занимало. Приехав с Суродеевым на Соловьинку, он даже не вспомнил об этом.

Кабинет начальника шахты оказался закрыт. Но Суродеев услыхал, что Костяника там, и дернул дверь:

— Откройте!

Костяника и Гуркин рассматривали показатели бригад, боровшихся за звание коллективов коммунистического труда. Хотя план добычи и не был выполнен, многие не только справились со своими заданиями, но и перекрыли их.

Услышав требование, Гуркин хотел было открыть, но Костяника не позволил:

— Не рыпайся! А то до ночи не кончим…

— И то, — покладливо согласился тот. — Кто там у нас еще?

— Смена Волощука. Пожалуй, можно будет присвоить, — сказал Костяника. — План — сто четыре процента. Рост производительности налицо, снижение себестоимости — один и четыре десятых. Аморальных поступков и нарушений вроде не было.

— Пускай еще поборются, — вспомнив о Косаре, возразил Гуркин. — Другие смены на пятки им наступают…

В дверь снова постучали. Гуркин неохотно поднялся.

— Пойду погляжу: кто там?

Не выпуская ручку, он приоткрыл дверь и, узнав Суродеева, обескураженно попятился:

— Иван Сергеич? Что ж вы сразу не…

— «Не, не!» — Суродеев старался не показать, что сердится. — А вы что тут? Фальшивые деньги делаете?

— Списки ударников утрясаем…

Шаронин усмехнулся:

— При закрытых дверях?

Он прошел, сел и, посерьезнев, спросил:

— Ну, как дела? Рассказывайте!

Узнав его, Костяника попытался сообразить хоть что-нибудь.

— Давай ты, Роман Дмитрич, — деловито кивнул он Гуркину. — По линии шахткома.

Гуркин собрал разложенные на столе бумажки и, хотя не понимал, что к чему, стал рассказывать:

— Соревнованием за звание коллектива коммунистического труда охвачены все бригады, смены. Почетное звание присвоено…

— Подожди, Гуркин, — остановил его Суродеев. — Что ты, как пономарь… Лучше скажи: как у вас с техникой безопасности?

— Где? — не сразу уразумел тот.

— Не у тебя в шахткоме, конечно. В забоях, в лавах, на подъемке? Какие выводы из аварии сделаны?

Гуркин растерялся.

— Выводы комиссия горного надзора делала. Это ее дело.

Невесело оглядевшись, Шаронин уронил:

— А шахтком в сторонке?

— Почему в сторонке? Мы согласились с ними.

Кажется, Костяника начал догадываться, что привело их.

— Комиссия авторитетная, — поспешил он выручить Гуркина. — У нас не было оснований не доверять ей или сомневаться в чем-либо.

— Суждения о причинах аварии, конечно, разные были, — откровенно признался Гуркин. — Но мы, по правде, опасались в хвосте идти. У шахткома линия определенная…

— Похоже, — хмуро согласился Шаронин. — Не в хвосте у масс, а в хвосте у руководства.

Костяника не вытерпел:

— Товарищ Шаронин, скажите: в чем дело? Мы понимаем: вы к нам не зря…

Суродеев переглянулся с Шарониным, как бы спрашивая — говорить или нет. Тот сделал вид, что не понимает, о чем речь.

— После вашей аварии коллективы многих шахт сделали соответствующие выводы, — заговорил Суродеев. — Объявили смотр техники безопасности, проверяют оборудование, механизмы…

— Мы, конечно, у себя пока никаких смотров не проводили, — облегченно вздохнув, подхватил Костяника. — Случившаяся авария, говоря откровенно, застала нас врасплох.

Шаронин снова усмехнулся:

— Еще бы! Не хватало только, чтобы вы к ней заранее подготовились. Всем треугольником!

Поняв, что выразился неудачно, Костяника, не теряясь, попытался поправиться. Но Шаронин спросил:

— Кто у вас секретарь парткома?

Суродеев поторопился ответить:

— Чернушин. Он на семинаре сейчас…

— Ну-ну, — сказал Шаронин. — На семинаре так на семинаре. Мы и без него, — и, обращаясь ко всем вместе, поинтересовался: — Сколько человек в партию вступило?

Костяника смущенно уточнил:

— За какое время?

— Ну, хотя бы с начала года.

— Почти ни одного.

— Что значит: почти?

— Готовились, но пришлось воздержаться. По независящим причинам.

— Кто же это?

— Сейчас я все объясню, — побагровел Костяника. Но Суродеев перебил его:

— С партийной работой у них последнее время подослабло. Чернушин — на семинаре, а без него действительно…

— Вижу, — Шаронин трудно вздохнул. — А у горкома своих хлопот полон рот!

И, словно вспомнив о чем-то, спросил:

— Кто в прокуратуре занимается расследованием аварии?

— Кажется, следователь Павлюченков.

— Позвоните-ка ему.

Опередив Суродеева, Костяника бросился набирать номер и, услышав голос Павлюченкова, предупредил, что с ним будет говорить секретарь обкома.

— Здравствуйте, — взяв трубку, поздоровался Шаронин. — Скажите: вы ведете дело по Соловьинке?

Не ожидавший этого вопроса, Павлюченков неохотно подтвердил:

— Я.

— В каком оно состоянии?

— Да денька через три-четыре, наверно, сдадим в архив.

— Почему?

— За недоказанностью обвинения, — в голосе Павлюченкова послышалось нескрываемое. — Есть у нас такая формулировочка…

Шаронин недоумевающе поморщился:

— Постойте. Что-то я ничего не пойму. Четыре человека погибли. А у вас — «недоказанность обвинения».

Похоже, Павлюченкову нечего было сказать в оправдание. Наконец, понизив голос, он признался:

— По этому вопросу я хотел бы не по телефону. Как коммунист…

Поняв, что в прокуратуре, по-видимому, существуют противоположные взгляды на дело об аварии и что Павлюченкову не так просто рассказывать об этом — по соображениям субординации или почему-либо еще, — Шаронин сказал:

— Хорошо. Я сейчас на Соловьинке, пробуду часов до трех. Приходите в горком около пяти.

— Спасибо! — обрадованно поблагодарил Павлюченков и сразу же подсказал: — Обратите там внимание на маркшейдера Никольчика и машиниста электровоза Янкова. Их показания существенно меняют представление о виновниках аварии.

— Хорошо, — пообещал Шаронин и, передав трубку Костянике, попросил Гуркина: — Позовите сюда машиниста Янкова.

— Янков сегодня во вторую смену, — вспомнил тот. — Наверно, переодевается…

Давно сообразив, что все гораздо хуже, чем показалось вначале, Костяника старался не теряться. Он даже взялся просматривать списки ударников, что-то зачеркивая и вписывая опять, как будто это было сейчас самое главное и не терпело отлагательства.

Шаронин остановился и не смягчил ничего:

— Сейчас мы одни, и я вам скажу. Вы, Костяника, не начальник шахты, а дергасовский подголосок!

— Вот именно, — подхватил Суродеев. — Лучше не скажешь!

Глядя на них холодно-заоловяневшими глазами, Костяника вертел в руках карандаш. Вряд ли он согласился с тем, что услышал, но тотчас же сделал вид, что принимает все, и постарался уверить их:

— Я… я же хотел как лучше.

— Надо было сразу принимать меры, — суровея, сказал Шаронин. — Вы командир, которому партия доверила коллектив шахты, жизнь людей!

— И не обижайся, — сказал Суродеев. — Это правда.

— За правду обижаться — добра не видать, — покаянно поддакнул Костяника. — Спасибо, учту!

Дверь открылась, и на пороге показался Янков. Он был в обычной своей робе, а в руках мял чистые концы.

— Иди, иди, — подбадривал его Гуркин. — Секретарь обкома хочет с тобой поговорить.

— Да разве я против? — бубнил Янков. — А только — смена, некогда.

— Я не задержу, — пообещал Шаронин. — Садись, товарищ Янков! Закуривай…

Держался он запросто, как принято между своими, точно они давно знали друг друга и не обижались на короткость обращения.

Янков взял папиросу, закурил. Похоже было, он по-прежнему считал все ненужным и не скрывал этого.

Суродеев понимающе подмигнул ему.

— А может, начальства стесняешься?

— Чего мне стесняться? — Янков послюнил отклеившуюся бумажку, приладил, чтобы не просыпался табак, и хитровато сощурился. — Дальше шахты не пошлют!

— Как у вас сейчас с техникой безопасности? — заговорил Шаронин. — Только честно.

Янков выпустил дым.

— Мы вроде курей у бабки вместе не крали. А с техникой безопасности у нас, как и было, — никуда!

— Что значит: «никуда»?

— Нарушаем… все понемножку.

— И ты тоже?

— А что ж? Оттого и Журов веку не дожил.

Шаронин попытался расспросить его поподробней.

— А мог он спастись, с электровоза соскочить? Как ты считаешь?

Янков неохотно сунул папироску в пепельницу. Концы торчали у него из кармана — разноцветные, путаные — должно быть, из отходов какой-то текстильной фабрики.

— Считаю, что мог, если б захотел. Но он ведь партейный был, об себе не думал.

Шаронин и Суродеев переглянулись, точно не ждали ничего другого. А Янков разошелся, стал рассказывать:

— В то воскресенье он, Журов, шел с жинкой в лагерь близнят проведать, а я — возле «карлика». Дежурный по шахте приказал ему: «Давай ремонтируй! Работать нечем…»

— Почему ж вы электровоз в ремонтный тупик не отогнали? — вмешался Гуркин. — Как по инструкции положено.

— В ремонтном на неисправных вагонетках скаты меняли. Главный инженер еще весной обещал: «Скоро на свалку спишем!» А с ними и до сё маются.

Костянику что-то задело:

— Ох, Янков, Янков! Бога ты не боишься…

Тот снова нахмурился, понял, что наговорил лишнего. Диковатая его фигура казалась вырубленной из мореного дуба.

— При чем тут бог? Совесть тоже уважить надо!

Отпустив его, Шаронин снова молча заходил по кабинету. Руководители шахты не хотели обременять себя заботой о людях, о том, чтобы им жилось лучше и легче. Это проступало все резче и становилось ясно для него — руководителя областной партийной организации.

Когда вчера ему позвонили из ЦК и сообщили о жалобе проходчиков Рудольского и Воронка, Шаронин вспомнил об аварии и немедленно выехал в Углеград.

«Как же мы все-таки только издали знали, что делалось здесь, чем живут люди, — коря Суродеева, думал он. — Мы, руководители, не разглядели ничего, а проходчики, выходит, видели…»

Суродеев обеспокоенно поглядывал на него, но Шаронин все так же молча ходил от двери к столу и обратно и, казалось, не обращал внимания ни на кого.

«Были, наверно, безусловно, должны были быть какие-нибудь сигналы об этом. И в шахткоме, и в партийной организации. Но к ним не прислушались: Гуркин — по привычке, а Чернушин — на семинаре».

— Павел Иваныч, — решился наконец напомнить Суродеев. — Уже половина первого.

— Ну так что? — Шаронин сердито отмахнулся. — Слыхали, что сказал Янков?

Костяника попытался немного поправить положение:

— Не понимаю, почему вы придаете этому такое значение?

Временами казалось — он начинает понимать случившееся, вот-вот увидит всё в правильном свете. Но это была напрасная надежда: Костяника видел окружающее только так, как привык.

— Найдите маркшейдера Никольчика, — сказал ему Шаронин. — И рукоятчицу Скребницкую.

— Сейчас, — Костяника поднялся, обиженно пожевал губами. — А насчет подголоска вы, ей-богу, не правы! Не могу согласиться…

Едва он вышел, появился Никольчик. За две недели, прошедшие после аварии, он издергался до последнего и порой не верил уже, что добьется чего-либо. Случившееся невольно заставило его пересмотреть всю свою жизнь. Он был немолод, жил нелегко и незадолго перед этим подал заявление о приеме в партию. Не оправдывая себя ни в чем, Никольчик само собой не мог теперь даже и думать об этом.

«Не та у тебя, брат, биография, с которой в партию вступают! — говорил он себе. — Будь счастлив, если отделаешься двумя-тремя годами…»

Чем больше он растравлял себя, тем отчетливей сознавал, что партия для него — всё. Ее идеи вели миллионы людей, связавших свою жизнь с великими предначертаниями коммунизма, и, думая об этом, Никольчик не представлял себе существования отдельно от нее.

— Не знаю, прав ли я? — остановившись в дверях, заговорил он, словно напрашиваясь на одобрение. — Но все равно: больше не могу!

Ничего не поняв, Шаронин обернулся.

— О чем вы?

— Журов не виновен! — взволнованно стал уверять Никольчик. — А у нас нашлись люди, которые не постеснялись очернить его память! Их расчет прост: если виноват Журов — значит, не виноваты они, — и видя, что Шаронин все еще не знает, верить или не верить этому, торопливо и сбивчиво стал рассказывать, как Быструк заставлял его переписывать объяснительную записку, убеждая не подводить руководство шахты. — Если б я согласился, всё было бы по-другому. Но я не могу! За случившееся должны отвечать все, а не один Журов…

Наконец-то Шаронин понял, что его беспокоило. Искренность Никольчика невольно подкупала.

— Скажите: вы беспартийный? — неожиданно поинтересовался он. — Почему?

— Не с моей биографией в партию.

— Ну, не надо забегать вперед. Если все так, вам не придется стыдиться своей биографии.

Никольчик не очень поверил этому.

— В парткоме мое заявление о приеме, — вздохнул он. — Но Дергасов взял рекомендацию обратно. После того, как я отказался свалить вину на Журова…

Шаронин обернулся к Суродееву.

— Это верно?

Тот вынужден был неохотно подтвердить:

— Кажется, да.

— Невелика потеря, — помрачнел Шаронин и, провожая Никольчика до двери, постарался обратить все в шутку. — Значит — зуб за зуб? Пускай!

Возле душевой толпились девчонки, слышался смех. Кто-то мурлыкал песенку о первом свидании, о невысказанной любви.

Костяника окликнул причесывавшуюся перед зеркалом Алевтину:

— Зайди-ка ко мне… красавица!

— Красавицы в кино, товарищ начальник, — отозвалась та. — А я — женщина трудовая. Помылась и домой!

— Зайди, зайди, — повторил он, хотя и опасался, что та еще больше усугубит его положение. — Поговорить с тобой хотят.

Алевтина нехотя согласилась:

— Пойдемте. Только не знаю, о чем разговаривать?

За нарочитой этой смиренностью слышалось явное нежелание касаться того, что было пережито и похоронено, и Костяника понял это. Но что бы ни слышалось, а необходимо было проводить ее к Шаронину.

Щурясь от солнца, Алевтина тряхнула волосами, чтобы поскорее сохли, открыла дверь и вошла первой.

— Здравствуй, Скребницкая! — встретил ее Суродеев. — Познакомься, это — секретарь обкома партии Павел Иванович Шаронин.

— Здравствуйте, — остановилась у порога она. — Хоть бы голову высушить дали…

— Ну, как живешь? Как дети? — возвращаясь к тому, о чем хотел говорить с ней Шаронин, спросил Суродеев. И, точно поясняя, что имел в виду, добавил: — Дело-то вдовье.

— Вдовье, — охотно вздохнув, повторила Алевтина. — Только успевай сочувствующих отваживать!

— Пенсию на детей получила? — поопасся углубляться он. — Кое-чем мы тебе поможем. По линии профсоюза.

Алевтина снова тряхнула волосами. Короткие, золотистые, они будто плавились на солнце.

— Нет еще. Стращают, тянут… не знай чего.

— А чего они хотят… стращатели? — невольно улыбаясь, поинтересовался Шаронин. — Вы вроде бы не из пугливых.

— Дергасов обещал: получишь мол, что по закону при утрате кормильца положено. А начальник шахты наотрез: «Не буду платить! Спьяну аварию устроил, троих погубил. Не буду, и всё!» А какое там — спьяну, если я им это и наклепала.

Предчувствие не обмануло Костянику. Знать бы, что так получится, он давно бы согласился на любую пенсию детям Журова.

— Послушай, Скребницкая, — как можно участливее заговорил Суродеев, не обратив внимания на ее слова. — Ответь нам… только откровенно.

— Что еще?

— Как вы с Журовым жили? Плохо?

Алевтина потемнела.

— Сначала вроде хорошо, близнят даже завели. А последнее время, верно: плохо.

— Не любил он тебя, что ли?

— Нет, любил.

— Так почему же плохо? — не понял Шаронин. — Или — что болтают? Да?

Она недоверчиво обернулась к нему. В глазах блеснуло что-то затаенное.

— Верно.

— Почему же вы не положите конец этим слухам?

— Я бы с моим желанием, — откровенно призналась Алевтина. — Да как?

— Ну, если ты любишь и тебя любят, всегда можно сладить, — поддержал Суродеев. — Выходи замуж!

Алевтина только улыбнулась над его подсказкой.

— С близнятами? Какой дурак на мне женится?

— Тогда, знаешь, гони его в шею, умника своего! — сказал он. — А то сама в дураках окажешься.

— Это бы не хитро, — согласилась она и вдруг беспомощно всхлипнула. — Да стара любовь не ржавеет!