Горюч-камень

6

Без сожаления покончив с хлопотами на кладбище, Гуркин шел к Журовым и освобожденно думал о том, что все скоро кончится. Приглашенные уже собрались и, сдержанно переговариваясь, ждали его возле крыльца.

Как ни тяжелы похороны, а приносят облегчение даже в самом неутешном горе. Так было и на этот раз. Как и все, Гуркин ощущал неотложную необходимость хоть немного восстановить потраченные силы, отвлечься от пережитого.

— Садитесь! Садитесь! — пригласила собравшихся Марфа. Седая, крупная, она была из тех шахтерок Подмосковья, что ни в чем не отличают себя от мужчин: умеют и уголь кайлить, и стол накрыть, и водку пить, и детей растить. — Помянем наших новопреставленных! Пухом им земля…

Она сразу смекнула, что первым на поминках будет председатель шахткома и посадила Гуркина во главе стола. Места всем остальным определялись так же безошибочно. Антон Прокофьич и Алевтина оказались по обе стороны Гуркина, а Волощук и Косарь — рядом с ними. Затем сидели члены похоронной комиссии, Воротынцев, подружки Алевтины, Янков. Себе самой Марфа оставила место в конце стола — напротив Гуркина.

— Ну что ж, — в меру скорбно проговорил он, подняв налитую до краев стопку. — Вечная память им, нашим, героям! Пока будет стоять Углеград и наши шахты…

И выпил, не чокаясь ни с кем, как положено по обычаю.

— Пухом земля! — подхватила снова Марфа. — В ней они самые лучшие свои дни проводили, в ней и лежать будут. Все рядышком…

Антон Прокофьич подсолил стопку собственными слезами, Алевтина едва пригубила. После выступления Суродеева она все еще не могла прийти в себя и время от времени виновато и судорожно вздыхала.

Скованность и напряжение первых, особенно тягостных, минут прошли. Все оживились, заговорили. Зазвенели ножи и вилки.

— Земля-глинка, не своя перинка!

— Место-то видное. Под елочками…

— Какое ни место, своей волей ложиться никому не охота.

— А начальство, вишь, побрезговало — не пришло.

Воротынцев счел необходимым объяснить:

— Должность не позволяет. Со своим братом-инженером пей-гуляй; с нами, шахтерами, — погоди.

Первая стопка обычно не производила на Волощука никакого впечатления. И сейчас, выпив, он даже не стал закусывать, тоскливо ожидая, когда предложат еще.

Наконец Марфа вспомнила о нем и Косаре и, налив сидевшим поблизости, провозгласила:

— Выпьемте ж и за тех, кто остался жив! Верьте не верьте, а это — чудо…

— Да ну-у, — хмуро отмахнулся Волощук и, воспользовавшись предложением, налил, опрокинул в рот вторую стопку. — Не успей мы тогда за поручни — лежали б сейчас с ними. Как побратимы.

— А ты что думал? В том и чудо.

Молчавший до этого Янков диковато уставился в тарелку и отрывисто проговорил:

— Кому чудо, а кому юдо. Бросьте вы лучше, а то…

Что́ он имел в виду, так и осталось недосказанным. Алевтина и Косарь переглянулись, будто подумав об одном, и сделали вид, что это их не касается.

Антон Прокофьич казался пьян не столько от вина, сколько от горя, и сидел, задумавшись о чем-то своем. Волощук осторожно тронул его за плечо, спросил, когда уезжает.

«Кончатся поминки, разойдутся все, — опасался он. — Надо бы пристроить куда старика: пускай хоть отдохнет, поспит…»

— Вечером, — очнувшись, отозвался тот. — В совхозе у нас бухгалтер в отпуску, я один.

— А вещи? Надо же забрать: они в общежитии, у комендантши, опечатанные.

— Какие у Сашуньки вещи! Прошлый год в отпуск заезжал — в рубашечке трикотажной, пиджачок на руке. Как студент…

Обернувшись к Гуркину, Волощук предложил:

— Роман Дмитрич, в общежитии у комендантши вещи Рудольского остались. Позвоните, чтоб отдала. Мы с папашей сходим.

— Обязательно! Я и забыл совсем…

Алевтина, сидевшая почти безучастно, напомнила:

— Телефон у соседей. Напротив.

— Сейчас позвоню, — сказал Гуркин. — Ну, давайте за нашу шахту! За то, чтоб мы план добычи выполнили!

С каждой стопкой за столом становилось все оживленней. Наконец Гуркин тяжело поднялся и, заметно пошатываясь, пошел звонить. Морщинистое его лицо побагровело, но глаза нисколько не охмелели.

Жара спала. Похоже было, что с запада надвигается гроза. Там громоздились причудливо мрачные тучи, полосовали сгустившуюся темень молнии.

Комендантша встретила пришедших на редкость участливо. Вещи Рудольского были перечислены по описи: новое демисезонное пальто, выходной костюм, ботинки, белье, пыжиковая шапка, ни разу не надеванная и попахивавшая нафталином.

Антон Прокофьич расстроился, с трудом держал ручку, расписываясь в получении. Без помощи Волощука он вряд ли сумел бы упаковать всё.

— Как же я их матери? Она ведь с ума сойдет, как увидит…

Волощук решил поговорить о переселении.

— Разрешите, Варвара Максимовна. Мы теперь — одна смена и лучше нам всем вместе.

— Чего ты меня интригуешь? — засмеялась, не стала возражать комендантша. — Перебирайся! Да гляди, чтобы чисто-культурно было, без разных там фиглей-миглей и прочего.

— Я не один, — напомнил Волощук. — Со мной еще парнишка… Овчуков Тимофей.

— Из тридцать четвертой, что ль? Постельное белье с собой захватите! Менять среди недели не буду.

Вопреки опасению, всё вышло как нельзя лучше. Обрадовавшись, Волощук чуть не перехвалил комендантшу.

— Святая вы женщина, Варвара Максимовна! Дай бог вам ангела мужа!

— Все вы ангелы, пока да что, — довольно зардевшись, отмахнулась та. И, вспомнив о вещах Воронка и Пазычева, лежавших в кладовой, поинтересовалась: — А за ними кто явится?

— Вещи Пазычева, наверно, сестре отсылать придется, — сказал Волощук. — А у Воронка родных нет.

— Куда ж мне их определять?

— На реализацию, наверно, отправят…

Собравшись уходить, Антон Прокофьич замялся, смущенно спросил:

— Значит, Сашунька в этом общежитии жил?

— Здесь. На первом этаже.

— А можно мне в ту комнату? Хоть на койку его погляжу…

Растроганная комендантша взяла ключ, повела их в комнату, где жили Косарь, Рудольский и Воронок. Увидав раздетую койку сына с промятым матрацем и слежавшейся, как блин, подушкой, старик рухнул на нее ничком и замер, жалко трясясь худыми, непоправимо осиротевшими плечами.

Волощук обнаружил в углу завалившуюся зажигалку, пытаясь отвлечь его, сказал:

— Это Сашунькина. Возьмите.

Антон Прокофьич взял зажигалку, повертел, словно не зная, что с ней делать, и вернул ему. Она была в виде ракеты со спутником. Сноп огня, казалось, мог унести ее из рук далеко-далеко.

— Я не курю. Пускай уж тебе на память.

— Лады, раз такое дело, — не стал отказываться Волощук и растроганно поблагодарил: — Спасибочко!

Будто почувствовав облегчение, Антон Прокофьич оглядел комнату долгим, запоминающим взглядом и, сгорбившись, обернулся. Видно было, что он собрался в дорогу и ждал теперь, когда можно уйти.

— Ну, до свиданья! Будет что рассказать матери. Когда успокоится…

Гуркина и Воротынцева за столом уже не было. Всем распоряжался Косарь, а Марфа хозяйничала на кухне, угощая поминальщиков и успевая выпивать сама.

Увидав вернувшихся, она торопливо вынесла миску разварившейся рисовой каши, стала угощать их, как маленьких:

— Кутьи, кутьи! Без нее — не поминки, свычай не весь…

Волощук съел несколько ложек, поднялся.

— Куда ты? — окликнул его Янков. — Еще гляди сколько водки остается!

— Пора и честь знать.

— А ты не спеши. Узнай сперва, что хозяин скажет?

Не поняв, Волощук даже вздрогнул. На миг показалось, что Журов жив и, пока их не было, вернулся с кладбища.

— Какой хозяин?

— Не видишь? Не успели Журова схоронить, объявился. Ишь, хозяинует…

Предотвращая скандал, Марфа схватила Янкова сзади в охапку.

— Ты что это, а? Сейчас же за порог!

Не попрощавшись ни с кем, тот покорно отправился на крыльцо. Там, оставшись один, попытался досказать беспорядочно теснившееся в душе.

— Эх, Ларионыч! Свято место пусто не бывает: черти налезут!

Захмелев, Косарь и вправду почувствовал себя хозяином. Сходил за водкой, принес две бутылки и наливал кому хотел, пил с кем нравилось.

Увидав Волощука, он плеснул остававшееся в стакан, предложил:

— Лаврен, дружок мой стоеросовый! Давай выпьем! Живым — жить, а мертвые пускай на кладбище…

— Ступай домой, Федор, — сердито приказал Волощук. — Слышишь?

— А что? Я и тут высплюсь, — заартачился Косарь. — Сейчас свадьбу-похоронку эту разгоню, и…

Не оставалось ничего другого, как отвести его в общежитие. Попросив Антона Прокофьича подождать, Волощук подхватил, увел Косаря.

Все стали расходиться. Одна только Марфа держалась по-прежнему и, хотя выпила не меньше других, привычно убирала посуду. Оставшуюся закуску переложила на чистые тарелки, водку слила в бутылку, справедливо рассудив, что ее еще можно будет выпить, если не в мужской, то в своей женской компании. Кутью поставила в духовку: завтра из нее хозяйка сделает сладкую бабку, а не то самую обычную рисовую кашу.

Сидя на крыльце, Антон Прокофьич думал о шахте, где работал и погиб сын, и замутившимися глазами глядел на террикон, на копер, на окрестные поля. Покончив с уборкой, Марфа вышла к нему. Рябоватое ее лицо, со следами давней оспы, было потно.

— Чайку, Прокофьевич? Сейчас заварю…

— Ох, не до чаю, — поспешно отказался он. — Скоро уж и на поезд.

Марфа присела напротив, утерлась краем передника. Она редко теряла способность здраво оценивать окружающее и не забывала ни о чем.

С той поры, как Антон Прокофьич сошел на станции, добрался автобусом до шахты и увидел сына в гробу, с ним никто не поговорил по-настоящему, хотя в выражениях сочувствия и не было недостатка. Все время — в нарядной, на кладбище и здесь, на поминках, — он чувствовал себя никому не нужным, переживая не только потерю сына, но и собственную отчужденность.

Словно согласившись, что ему не до чаю, Марфа раздумчиво заговорила:

— Саша-то старшой у вас?

— Нет, старшая — Верочка, — горько и через силу отозвался старик. — Замужем. В Смоленске.

— Внуки есть?

— Есть. Внучке два годика скоро.

Марфа выслушала все это с самым живейшим и неподдельным участием.

— Бабушка, стало быть, у них сейчас гостюет?

— У них, у них. А то бы совсем беда!

— Да-а, беда, — посочувствовала та. — От дочек всегда скорей деду с бабкой яблочки катятся. Будь бы Саша женатый — и от него бы тоже.

— До армии гулял он с одной, — вспомнив, стал рассказывать Антон Прокофьич. — Чуть не женился. Да пока служил — не дождалась, замуж выскочила. Так и остался. «Теперь, сказал, не женюсь, пока настоящую подругу жизни не найду!»

— Самолюбивый, значит, был, — одобрила Марфа. — Другие сразу в тот же самый омут кидаются.

— Золотая душа! Обмана, несправедливости ни на вот столько не терпел, — показал кончик мизинца старик. — И тут не удержался — с начальником каким-то за правду сцепился. Не знаю — верно, нет ли?

— Верно, — подтвердила она. — Об этом все знают.

— С кем же он не поладил? Я хотел у секретаря спросить, на кладбище, да постеснялся.

— С главным инженером нашим. Пришли добиваться, чтобы порядок навел, а тот и слушать не захотел. Ну, ребята и обиделись…

Пока вернулся Волощук, они успели переговорить обо всем, что теснилось в душе; без этого горе казалось бы неразделенным еще много-много дней. А так всё — как оно должно быть, и можно было уезжать, зная, что тебя не оставили в беде, что ты держался по-настоящему и теперь справишься с ней и дома.

— Отвел? — спросила, поднимаясь, Марфа. — Чтой-то он ослабел так?

— Переугощала ты его, — упрекнул Волощук. — Но теперь он дорогу сюда забудет.

— И правильно. А то уж от людей стыдно.

Алевтина была в сенях и, не стерпев, выглянула, оборвала ее:

— А ты чужой стыд на себя не бери! Я сама знаю, как с ним быть.

Антон Прокофьич стал прощаться.

— Ну, до свидания! Пора уж на вокзал…

— До свиданья! До свиданья! — Марфа проводила их за калитку и тоже пошла домой. — Не поминайте лихом, ежели что.

— Спасибо за все.

Словно не веря еще, что все кончилось, Алевтина вернулась в комнату, поправила накидку на диване и, опустившись на него, трудно задумалась. От тишины звенело в ушах, перед глазами мреяли круги. Самый раз было подумать о том, как жить дальше, что делать. Но вместо этого на ум приходила какая-то чепуха: обрывки воспоминаний, давние обиды, чудные и несбывшиеся мечты.

«Надо бы платьишко какое пошить, — прикидывала она и пыталась вспомнить, есть ли у нее подходящий материал. — Что-нибудь потемней, поскромнее. А то опять им стыдно за меня будет. Хоть голая ходи, и то не угодишь! Ни с кем не встречайся, не разговаривай — все равно осудят да под монастырь подведут!»

Отлично понимая, что это не так, Алевтина не могла отказаться от щемящего душу удовольствия чувствовать себя жертвой людской несправедливости. А призрачные июньские сумерки наплывали, причудливо меняя очертания предметов и сгущаясь по углам.

«Три года еще учиться мне, — точно убеждая себя в этом, твердила она. — Только бы выдержать, не бросить. Дергасов обещал на ребят пенсию оформить. — И снова радовалась, что их нет дома, что тяжелое и навек запечатлевшееся в душе обошло ее сына и дочку. — Хорошо хоть — в лагере. Не видали всего, не переживали…»

Очнулась Алевтина от вкрадчивого стука в дверь. Неслышно поднявшись, босиком, вышла в сени, прислушалась.

«Завел моду — ломиться, — оскорбилось в ней что-то. — Подури-подури… авось умней будешь!»

Потоптавшись на крыльце, Косарь перебрался к окну, забарабанил в стекло еще настойчивей. Он знал: Алевтина — дома, а раз дома — откроет.

— Не спишь ведь, — услыхала она. — Открой, Алюта! Это я…

На миг ей стало легко, как в детстве, когда играешь в прятки и, затаившись где-нибудь в укромном уголке, дрожишь от восторга, следя за тем, кто ищет и не может тебя найти. Подумалось:

«А может, открыть? Кому какое дело? — но тут же как бы со стороны увидела неприглядность этого и удержалась. — Постучит, постучит — и уйдет. Только больше уважать станет…»

Наконец Косарь ушел. Вздохнув, Алевтина вернулась в комнату и, не раздеваясь, легла на диван. Впервые положение, в котором она оказалась, заставило ее внутренне содрогнуться, почувствовать себя непоправимо несчастной.

«Ну и ладно, — со злостью сказала себе она. — Надо же кому-нибудь и такой быть. Счастье с несчастьем рядом ходят, а что мне не повезло — кто виноват?»

Ущербный месяц клонился над заказником, над кладбищем, где под шатровыми елями виднелась обложенная дерном братская могила, а на ней венки и полевые цветы. Колеса на копре все вертелись и вертелись: шахта работала, как обычно.

Проводив Антона Прокофьича, Волощук вернулся в общежитие. Пора было собираться в ночную смену.

— Ну, как поминки? — поинтересовался Тимша. — Не перебрал?

— А, будь они неладны! Ничего, кроме дуроты́…

— А зачем ходил?

— Тебя завидки берут, что ль? — сердито огрызнулся вдруг Волощук. — Зачем да куда? Пристал, как нуда!

Вместо того чтобы обидеться, Тимша понимающе рассмеялся.

— Не добра-ал! — и, взяв сверток с едой, весело добавил: — Пойдем-ка… шахта сердитых не любит.

Косарь ждал их возле нарядной. Спецовка ловко сидела на нем, резиновые сапоги играли незамутившимся глянцем. И странное дело: он казался совсем трезв. Как это ему удавалось — не догадывался даже Волощук.

— Сейчас сигнал к спуску будет! Ох и смена у нас: ты да я, да мы с тобой…

Волощук немного повеселел.

— Очухался? Видно, поспал чуток.

— Лег, глаза закрыл, — не стал отпираться тот. — Ну, не могу! — и захохотал, будто ему действительно было так весело.