Позабыла все слова на свете Русёня, кончилось лето. В середине сентября колхоз отмечал свое тридцатилетие. На праздник были приглашены углеградцы, соседи-колхозники.
— А пирог с грибами будет? — засмеялся Тимша, когда Анфиса Матвевна позвала в гости и его. — Настоящий… как в детстве.
— С грибами, с капустой и морковью, — пообещала та. — Испеку всяких!
Русёня вспомнила:
— А с крушиной?
— И с крушиной… если будешь кого крушить.
В Доме техники открылись курсы машинистов комбайнов. Тимша пошел учиться: в смене все должны были замещать друг друга.
Недели через две курсанты хвастались, что разберут и соберут комбайн с завязанными глазами, а разносчики новостей утверждали:
— Разработку угольных месторождений будет преподавать Никольчик!
— Прокуратура его оправдала…
Тимша усомнился.
— Вы что? На следствии были?
— Не были, а знаем!
— А кое-кого судить будут…
Действительно, Никольчик вскоре стал преподавать на курсах «Разработку угольных месторождений», подкупая всех воодушевлением и кипучей энергией. Тимша откровенно восхищался им, даже перенял манеру вскидывать голову.
— Теперь у нас полтора штейгера! — смеялись, подметив это, курсанты. — Хоть вторую группу набирай…
Хорошо было работать, учиться, а в субботу — бродить с Русёней по луговым дорожкам, где, кажется, никто никогда не ходит и где никому не придет в голову подслушивать, о чем говорят влюбленные.
— Яков Никифорович обещал: «Поработаешь годик, пошлем на бухгалтера учиться!» — рассказывала она.
— А ты?
— «Спасибо, — говорю. — Я лучше телятницей останусь. Интересу больше…»
Накануне праздника хозяйки пекли пироги, варили холодец, парили, тушили. Весь вечер примерялись, гладились и ушивались платья, кофточки, юбки, косынки и прочие наряды. А Руженцев еще раз проглядывал свой отчет, цифры роста и обязательства.
— По льну опять недобрали! Да и себестоимость мяса-молока в запланированную не уложилась…
Перед уходом он решил заглянуть в коровник, проверить, не отелилась ли симменталка Майка. Темная река магистрали стихла. Избы стояли точно на берегу, глядели в стылую роздымь ослепшими окнами.
Руженцеву почудилось, что он далеко-далеко, где и не бывал никогда. И Москва не в трехстах километрах, а, как в сказке, за тридевять земель, за лесами, увалами и текучей этой роздымью, обещавшей погожий осенний денек.
На крыльце детского сада послышалась возня, чье-то кряхтенье. Звякнула щеколда.
«Кому это приспичило? — недоумевая, остановился Руженцев. — Ребят давно по домам разобрали, няньки тут не ночуют…»
Он подошел поближе, чтобы опознать возившегося. Неужели кому-то пришло в голову проверять, не осталась ли дверь незапертой?
— Ну-ну! — шутливо крикнул он, стараясь разглядеть, кто это. — У нас воров нет…
Возившийся испуганно оглянулся. Плетеный кошель перевесился из-за плеча.
— Бог в помощь, — все еще посмеиваясь, сказал Руженцев. — Тебе чего?
— А твое какое дело? — отозвался с хрипотцой тот и передвинул кошель за спину. — Ты-то сам кто?
Самое лучшее было держаться на равных. Может, скорей выяснится всё.
— Я не ты, — сдержанно отозвался Руженцев. — Чужому добру не хозяин!
Настороженно следя за ним, тот принял как должное упоминание о хозяине и держался по-хозяйски. Домотканый его пиджак распахнулся.
— На своем подворье ночевать негде.
— А ты кто? Посторонним тут не разрешается.
О Лёвошнике Руженцев даже не вспомнил. А кому другому надумалось бы ночью шататься возле своего подворья, разглядывать оставшееся.
— Чужому добру, говоришь, не хозяин, а распоряжаешься, — невесело буркнул тот. — По какому праву?
— По такому, какого у тебя никогда не было и не будет.
— Не пужай! Теперь всё по закону.
— Да ты что? Всамделе хозяин? — удивился Руженцев. — Постой, постой, как тебя? Косарев Денис… Лёвошник?
— Я самый, — подтвердил Лёвошник. — И подворье это — мое. Собственное.
— Слышал, слышал, — Руженцев поднялся на крыльцо, придержал незапертую дверь. — Только собственность эта давно уже не твоя, а колхозная. Дети у нас тут; посторонним, сам понимаешь, ночевать не положено.
«Придется к себе его, — подумал он. — Чтобы не шатался тут до утра. Ничего не поделаешь. А завтра придумаем, как с ним. Все-таки не совсем чужой, а колхозник бывший».
Но Лёвошник стоял на своем и уходить не собирался.
— Как это не мое? По суду верну. Баба ко мне перебиралась, колхозу на сохран оставила. Тогда у нас не ты, Крохалев в председателях ходил.
— Знаю, знаю, — нужно было как-то сладить с ним, и Руженцев не стал откладывать. — Пойдем в правление. Поглядим, что за гусь? Откуда залетел? Документы имеются?
— А как же?
— Откуда к нам?
— С Ковды.
— Один? Насовсем?
— Не бойся, председатель, не заживусь.
В правление они шли не спеша. Лёвошник — впереди, Руженцев — сзади.
— Бояться мне нечего, — вздохнул Руженцев. — Если документы в порядке — оставайся, живи.
— На Ковде у нас не хуже тутошнего.
— Подворье твое оценим, заплатим. Немного, конечно; с учетом износа.
— Не надо. Я могу и так отписать. Задаром! Помните мою доброту.
— Ну что ж. Мы отдельно тебе избу поставим.
Но на развилке Лёвошник вдруг отрешенно взмахнул руками и, не прощаясь, рванулся вниз, к магистрали. Руженцев бросился за ним, вовремя спохватился.
— Куда же ты? Стой! Сто-ой!
Собаки, угревшиеся возле изб, тревожно залились лаем. Проснувшись, загоготали гуси.
Налетев на Русёню с Тимшей, Лёвошник споткнулся, обронил кошель. Узнав его, Тимша помог старику подняться.
— От кого это ты, Денис Емельяныч? На-ка, надень…
— От собак, — хмуро огрызнулся тот.
— А кричали где?
Лёвошник оглянулся. Вурдалачьи его губы горели, как в жару.
— А-а, это ты, малой? Любовь крутишь?
— А ты, что тут? На роднинны места глядишь?
Руженцев торопился к ним. Не ответив, Лёвошник схватил кошель, метнулся во тьму.
Узнав Русёню с Тимшей, Руженцев с сожалением вздохнул.
— Эх, не задержали…
— А разве надо было? — ничего не понимая, спросила Русёня. — Кто это, Яков Никифорович?
— Хозяин чужому добру, — усмехаясь, пояснил тот и весело выругался. — Явился подарки дарить, а мы сами взяли!
И, не попрощавшись, пошел в коровник — предупредить сторожа, чтобы поглядывал зорче…
Утром стали съезжаться приглашенные. Первыми прибыли соседи, знавшие цену раннему времени и сразу же принявшиеся осматривать новый скотный двор. За ними явились углеградцы на отремонтированной в подарок трехтонке, а чуть погодя из горкомовского «газика» вылезли Суродеев и Буданский. Руженцев заторопился к правлению.
— Просим, просим, — растроганно поздоровался он со всеми. — Уважили нас, можно сказать, в такой праздник…
Суродеев сердечно обнял его.
— Поздравляю вас и всех колхозников, Яков Никифорович! «Россия» — передовой колхоз области. — Обычно скуповатый на похвалы, он явно не боялся перехвалить юбиляров.
Буданский весело вспомнил:
— Ну как? Разделались с халтурщиками?
— Разделались! Спасибо, шефы помогли, а то бы совсем в раззор ввели…
— Да-а, — укоризненно заметил Суродеев. — Такая трата мультимиллионерам и то непростительна!
— Нужда заставила баранки есть, Иван Сергеевич, — сокрушенно пожаловался Руженцев. — Своих плотников нет, так любым прихлебаям в ноги накланяешься.
Немного погодя приехавшие тоже пошли осматривать скотный двор. Срублен он был на славу. Сухой, звонкий лес пахнул разогретой на солнце смолкой; крыша силосной башни возвышалась, как богатырский шишак.
Двигатель-ветряк качал воду в автопоилки. Вагонетки подвесной дороги развозили корм по стойлам.
Суродеев поинтересовался:
— Какие же у вас показатели по надою?
— С планом справляемся, — прижмуривая кутузовское свое веко, не без удовлетворения, ответил Руженцев. — Даже излишки имеем, особенно во втором квартале.
— И куда сдаете?
— В Углеград, на рынок.
— А почему не государственным организациям?
— Иначе невыкрутка. Нечем будет с халтурщиками расплачиваться.
В правлении все было готово. Застланный кумачом стол президиума стоял в красном углу. Над ним виднелся, увитый зеленью, портрет Ленина, висели призывы, плакаты, диаграммы.
Руженцев пригласил всех занимать места. Ребятишкам строго-настрого заказали соваться в помещение, но они все равно ухитрились пробраться туда и вместе со всеми собравшимися ожидали начала.
Ненаглядов и Волощук пошли с шефами, Тимша остался возле крыльца. Тут было свое. Девчонки хвастались нарядами, пересмеивались, сорили подсолнечной лузгой. Парни угощали друг друга папиросами.
Отчет Руженцева шел своим чередом. Изредка доносилась чья-либо фамилия, раздавались хлопки. Девчонки задорно подталкивали друг дружку:
— Марьяшка, тебя отмечают!
— Не меня, а маманьку, — прыскала та. — Меня на следующий юбилей будут, когда колхозу полста стукнет.
Наконец Руженцев заговорил о шефах.
— Товарищи горняки, спасибо, помогли нам избавиться от халтурщиков, скотный двор достроили. Мы хотели премировать их за коммунистический труд, но они отказались. Вношу предложение: считать их почетными членами нашего колхоза.
Собравшиеся одобрительно зашумели, раздались дружные хлопки.
Погода разгулялась. Солнце уронило сквозь поредевшую завесу облаков золотые вёсла, будто гребло куда-то в теплые края, где не было ни дождей, ни туманов, а только чистое, синее небо.
Улучив минутку, Русёня шепнула Тимше:
— Пойдем пройдемся…
— Куда?
— Куда глаза глядят!
После Руженцева выступил Суродеев.
— Хозяйство у вас хорошее, но себестоимость продукции еще непростительно высока, — как всегда, негромко заговорил он. — Недавно приезжал на Кубань американский фермер Гарст, так он нашим колхозникам сказал: «Техники у вас много, а непроизводительных расходов еще больше. Они съедают ваши доходы!»
Не дослушав, Тимша бросился на дорожку, по которой они обычно гуляли, догнал Русёню.
— Не люблю я праздников, — тоскливо призналась она. — Ждешь от них многого, а кроме суетни ничего не получаешь.
— Не любишь, не празднуй, — отшутился Тимша.
Все-таки она была совсем еще дичок, не умела ни притворяться, ни терпеть — за это, наверно, он и любил ее. Самого его жизнь уже обкатала, как голыш на берегу.
— А по-моему, праздник — каждый день на земле, — Русёня сняла газовую косынку, взмахнув, пустила ее по ветру. — Солнце светит — праздник; трава зеленеет — праздник. Работается хорошо — тоже праздник! А больше ничего и не нужно…
— Дождь идет — чем не праздник? — в лад ей, смеясь, добавил Тимша. — Метель, мороз — тоже праздник. А выговор схлопотал или еще какую нахлобучку — праздник вдвойне!
— Тебе смешно, — обиделась она. — А я всерьез…
— И я всерьез. Что вечером делать будем? Может, пойдем в «Горняк»?
— Кино, председатель обещал, само к нам приедет.
— А что покажут?
— Кто говорит — «Алешкину любовь», а кто — про целину.
— Новей ничего не сообразили?
Поскушнев, Русёня вздохнула.
— Кому надо новей, пускай в Москву, на фестивали едет!
Когда они вернулись, возле правления были одни ребятишки, достукавшиеся, что их все же выставили. Валерка подбежал, сообщил сестре:
— Мамке вот такой отрезище премировали! Где ты была?
Тимша поднялся на крыльцо, прислушался.
— Мы, шефы, обещаем вам, товарищи колхозники, постоянно крепить дружбу и в подарок безвозмездно отремонтировали грузовую машину, — уверял Буданский.
Валерка нетерпеливо шмыгнул носом.
— После обеда нас на ней катать повезут!
Торжественная часть вскоре окончилась. Анфиса Матвевна, возбужденная, разгоревшаяся, выскочила из правления, прижимая к груди сверток с отрезом, и, найдя глазами Русёню, счастливо бросилась к ней:
— Теперь ты у меня с обновкой, дочка! В ателье отдадим, сошьют по-модному…
— Да это же твоя премия, мама, — возразила та. — Тебе и шить будем.
— Куда мне? Моя пора прошла, а ты вон скоро заневестишься, — и, спохватившись, предложила: — Пойдемте! Пока тут что — отобедаем…
Войдя в избу и поздоровавшись с бабушкой, Тимша удивленно огляделся. Сложенная печь и лежанка были побелены. В углу, за ситцевым пологом, виднелись две кровати. Герань жарким пламенем полыхала на подоконниках. В простенке, над семейными фотографиями, голубело зеркало и то отражало проплывавшие облака, то разбрызгивало таких непоседливых зайчиков, что хотелось гоняться за ними по всей горнице.
— Ну, садитесь, садитесь! — пригласила Анфиса Матвевна. — Мама, ты сюда, гостюшка сюда, Лида и Валерка — со мной…
На закуску были маринованные грибы, праздничный холодец, огурцы, помидоры, капуста и свойская колбаса.
— Давайте выпьем за то, чтоб так всегда! — растроганно предложила Анфиса Матвевна. — Всегда я спасибо говорила, Тима, а сегодня особенно. В самотрудную минуту ты нам помог. И я собрала пока шестьдесят рублей. Остальные отдам, как барана зарежу.
Смутившись донельзя, Тимша стал отказываться от денег. Но она сунула их ему в карман.
— И слушать не хочу. Ешьте, ешьте! Валера, ты бы не захмелел с бражки. Она крепкая!
— Ох, времечко пошло, — ничего не понимая, дивилась бабушка. — От заработанного люди отказываются!
Русёня перебила ее:
— Молчала бы лучше…
Понимая, что возражать бесполезно, Тимша пил и ел, как дома. После закуски хозяйка подала лапшу с куриными потрохами, а на второе — грибной пирог.
— А теперь — за колхоз наш! Я тогда еще девчонкой, меньше тебя, дочка, была, когда люди в него сошлись. — И вдруг спохватилась. — Ой, заговорилась я с вами! Ну, дообедывайте, а мне в правление надо…
Схватив платок, она заторопилась туда. Валерка увязался следом.
— И я с тобой, мам! Сейчас на машине катать будут.
Пока Русёня убирала со стола, Тимша разглядывал семейные фотографии. На одной из них была бабушка с лихим солдатом в бескозырке; на другой — Анфиса Матвевна, а на третьей — партизан с автоматом, в перепоясанной лентой папахе. Русёня была похожа на него — светловолосая, с таким же решительным разрезом губ, глаза — в густой опушке ресниц.
— Это отец твой? — осторожно спросил Тимша.
Она вполголоса отозвалась:
— В партизанах еще…
— Он умер?
Словно бы темное облачко набежало, приглушило радость окружающего. Тимша пожалел ее.
— Будь бы у вас отец — без избы не были бы.
Но Русёня не поддалась, оборвала по-будничному:
— Еще пирожка дать? С грибами?
А возле правления играли два баяниста, кружились танцующие. И дед Горыня, знаменитый в округе печник и чудодей, залихватски вертел подвыпившую старуху Макарьевну в залежавшемся, нафталинном сарафане с подбитым красной бейкой подолом.
— Ходи, вороная! Не взбрыкивай…