Горюч-камень

30

— Ходи, не взбрыкивай!

Тимша не заметил, что поговорка эта прилипла ему на язык, срывалась, когда надо и не надо.

В середине недели Русёня неожиданно пришла в Северный, разыскала его. Увидев ее, Тимша встревожился:

— Случилось что?

— Да не-ет. Деньги тебе принесла. Зачем ты забыл их на подоконнике? — И засмеялась. — Получи и распишись!

Тимша рассердился не на шутку.

— Ходи, не взбрыкивай! Я же сказал: не возьму…

Русёня набросилась на него в свою очередь:

— Что? Что? Иди, объяви матери сам… а предо мной не выказывайся!

В «Горняке» шли «Римские каникулы». Картина показалась Тимше попросту скучной. А Русёня взволнованно шептала:

— Красивая она… принцесса эта! И одета как…

— Тунеядка, — сердито фыркал он. — В рукоятчицы бы ее! Или на сортировку…

Понравилась им только драка в ресторанчике. Забыв обо всем, Тимша едва удерживался от желания ввязаться самому; Русёня одобрительно вздыхала.

— Здо́рово снято! У нас так не снимают.

Возвращались в темноте. Звездный, ядреный вечер не давал пристаивать: становилось нестерпимо холодно, хотелось куда-нибудь в затишье, к теплу. Русёня разгорелась как маков цвет, уверяла, что ей нисколечко не зябко, и не торопилась домой.

Они шли, целовались и снова шли — не разбирая дороги. Неиспытанное будоражило кровь, кружило голову.

— Господи, какой вымахал, — жаловалась Русёня. — Не дотянешься поцеловаться!

— А ты на пёнушек, — подзадорил ее Тимша. — Ну? Становись, пока не прошли!

Поднявшись, она обхватила его за шею — не то под влиянием нежности, не то, чтобы не упасть, и, приникнув губами, замерла.

— И как это у тебя получается? — с трудом оторвавшись, удивился он. — Наверно, и с другими так?

— А ты с другими не так?

— У меня других не было. Ты — первая.

— И ты у меня первый… дурачок!

— Я-то так целоваться не научился.

— Девки говорят: у кого храбрости смолоду нет и под старость не будет.

Отпустив его, Русёня спрыгнула с пенька, пошла рядом, задумавшаяся, погрустневшая, будто прислушивалась к самой себе. Тимша наклонился, заглянул ей в глаза и не разглядел ничего.

— Чего ты? — счастливо вздохнула она. — Потерял что в потемках?

— Тебя.

— Меня ты еще и не находил. А потеряешь — не ищи!

— Я и не собираюсь терять! Что ты…

Подхватив ее на руки, Тимша прошел, пока не задохнулся, осторожно опустил на землю. Русёня не отбивалась, разрешая ему делать, что хочет.

— Ну? — отдышавшись, спросил он. — Теперь как?

Она засмеялась.

— Мама говорит: ты смирный. — И, целуя его снова, призналась: — А мне и хорошо с тобой!

Анфиса Матвевна не спала. В избе пахло опарой, топленым молоком, а после стужи на улице казалось даже душновато. Бабушка дремала на лежанке, Валерка читай. В кругу от лампы двигалась соломенноволосая его головенка.

— Поздно ж вы гуляете! Я уж заждалась тебя, дочка…

— Мы в кино ходили, — стала оправдываться Русёня. — На первый сеанс не попали, остались на второй.

— Садитесь, молочка топлёненького поешьте.

Тимша отказался.

— Вот вам ваши деньги, — грубовато выложил он на стол скрутившиеся, как береста, бумажки, боясь, что обидит Анфису Матвевну. — И не присылайте больше!

Взглянув на них, та неожиданно растерялась и, называя его на «вы», призналась:

— Я думала ведь как лучше. А выходит — вы непохожи на других…

— Он и вправду, мам, непохож, — вступилась Русёня. — По-своему с ума сходит.

Анфиса Матвевна потемнела.

— А еще скажу: деньги деньгами, а девку мне с толку не сбивайте. Пристаиваете, шушукаетесь — дело молодое. Но чтоб без баловства! Она ведь у меня еще дичок, глупенькая…

Русёня отвернулась, прыснула. Тимша смутился. Вся его сердитость сразу прошла: Анфиса Матвевна видела их насквозь.

— Еще чего, — смущенно пробормотал он. — Мне на призыв скоро.

Бережно взяв деньги, Анфиса Матвевна завернула их в тряпочку. Если так — им найдется другое применение.

Русёня и Тимша ели молоко с хлебом, смешливо переглядывались, а она думала свое.

«Парнишка, кажись, ничего. Отслужится, придет — чем не пара Лидушке? Да только что загадывать? Три года — срок немалый, всяко может случиться…»

Поблагодарив, Тимша оделся, взял кепку.

— До свиданья! Поздно уже, завтра с утра в смену.

Русёня накинула платок на плечи, выскочила проводить его.

— Ты это вправду? — беспомощно спросила она за углом, где не так задувал разыгравшийся ветер. — Тима…

— Отсрочки не будет, — вздохнул он. И, вспомнив Валерку, засмеялся: — Прямо в ракетчики!

— А я как же? — всхлипнула Русёня, прижимаясь к нему. — Ой, ну почему я не парень?

Тимша, веселея, обнял ее:

— Тогда б ты мне совсем не нужна была. Разве ребят можно любить?

Понимая только, что это случится еще не скоро, Русёня счастливо притихла.

— А то кого же?

В воздухе явственно чувствовалось дыхание первой стужи; ветер дул, как бешеный. Но, несмотря на это, им было хорошо согревать друг друга, целоваться и знать, что все испытания — впереди.

Наконец Русёня вспомнила о матери и слегка оттолкнула его.

— Поздно уже! Когда придешь?

— А когда будешь ждать?

— Завтра, как проснусь. И до самого вечера…

— Значит, вечером и приду.

Поцеловав ее на прощанье, Тимша сбежал к магистрали, ощущая на губах парную горьковатость девичьего дыхания. Дойдя до «Жалобщиков», свернул влево, к Соловьинке.

Дневная смена еще не выходила. Размеренно дышала компрессорная. Повизгивал шкив на терриконе; гремел порожняк под погрузкой.

Алая звезда на копре едва угадывалась во тьме. Сонные голуби время от времени сердито гулили над карнизом. Тимша загляделся, ощущая родственную близость всему, что окружало, — шахте, Углеграду, звездной осенней ночи.

Кто-то вразвалку подошел, обнял его сзади за плечи.

— Ну, как оно… Овчуков? Отгулял?

— Отгулял, — узнав Ненаглядова, отозвался Тимша. И, чуть помолчав, без видимой связи, взволнованно спросил: — Артем Захарыч, как ты считаешь: зажжем мы нашу звезду?

— Зажжем. Обязательно зажжем!

— А что для этого делать надо?

— Что делать? — раздумчиво повторил Ненаглядов. Потом, точно отвечая на что-то, давно занимавшее самого, убежденно сказал: — Надо, как Ленин учил: с коммунистов спрашивать вдвойне, А со всех других — как с коммунистов!

Тимша прошел несколько шагов, словно раздумывая над этим, и остановился.

— Можно, я с себя тоже вдвойне буду?

Ненаглядов одобрительно кивнул. Давнее его предположение, кажется, начинало сбываться.

— А ты как считаешь? Только так, брат, и следует жить на земле!

Работать ему приходилось теперь тоже вдвойне. После смены он шел в партком, засиживался поздно. Там, как в штабе во время наступления, было людно. И Ненаглядову не по должности, а по признанному авторитету и опыту часто принадлежало решающее слово во многих делах.

К Большому Матвею прире́зали находившийся в запасе целик соседней шахты. Вентиляционный штрек было решено продолжить, и проходчиков перебросили туда.

Потаскавшись с отходниками, Сергованцев вернулся в шахту. Недолго думая, начальник участка сунул его в смену вместо Косаря.

Как-то, заканчивая продолжение вентиляционного штрека, Волощук разрешил Тимше сесть на комбайн.

— Давай добери остаток! Заходки две — больше не будет. А мы с Ненаглядычем покрепим…

Загрязнившийся, немало поработавший на своем веку, комбайн показался Тимше прекрасным. Отчищенная добела фреза, как всегда, готова была крушить породу. Совок погрузчика захватывал чуть не всю ширину штрека: лапы подбирали грунт, гнали на транспортер.

Включив мотор, Тимша взялся за дело. Фреза приподнялась, легко вошла в толщу пласта, но легкость эта была только кажущейся, обманчивой. Если вовремя не удержать головку, она увязнет, захлебнется породой. А от перенапряжения может сгореть, выйти из строя мотор.

Не позволяя ей увязать, Тимша стал подрезать пласт сверху, чтобы легче было отваливать, сделал глубокую, почти ровную подрубку. Порода сыпалась на совок погрузчика, там ее подхватывали лапы, гнали вверх.

— Ну, как у тебя? — взглянул, подойдя, Волощук. — Не зашиваешься?

Тот задорно поднял большой палец. Измазанное лицо было счастливо.

— Сначала сверху, верно? А снизу потом… когда боковины поставите.

— Глубоко не забирай, — на всякий случай предостерег Волощук. — А то фрезу увязишь!

Он прислушался, точно за рокотом мотора слышал что-то еще.

— Чего ты? — оглянулся Тимша, останавливая комбайн. — Нас на курсах учили…

Волощук отозвался не сразу. Лицо его неожиданно осветилось не то мечтательной, не то вдохновенной улыбкой.

— Чего? Чего? — не без досады повторил он, точно недовольный, что ему помешали. — Не видишь — слушаю; Рудольский с Воронком навстречу к нам прорубаются.

— Ну да, — недоверчиво протянул Тимша, не понимая, шутит он или нет. — Выдума-ал…

Но Волощук и не думал шутить.

— Побратимы, брат, не погибают. — И, будто убедившись в этом еще раз, торжественно подтвердил: — Точно!

Тимша включил мотор снова. Ежастый ветерок ходил у него по спине, прохватывал ознобом.

«Побратимы не погибают, — ликующе повторял он раз за разом. — Только прислушайся — услышишь: они рядом, за стенкой штрека. Точно!»

Комбайн работал ровно, без напряжения. Пласт был мягкий — сухарные и полусухарные глины, а не слежавшийся песчаник, с которым подчас не сладить и опытному проходчику.

«И я проходчик, — радостно думал Тимша. — Самый настоящий… как бригадир, как Ненаглядыч…»

Сделав половину заходки, он оглянулся на них и с подступившей нежностью хотел окликнуть, похвалиться, но вовремя удержался. Скоро конец смене, а — чего доброго — не успеет добрать оставшееся.

«А что? — с беззаботной отвагой юности подумал Тимша. — Любой пласт — мергель, песчаник ли — рубаю! Запросто…»

Едва выдалась свободная минутка, Ненаглядов тоже подошел, поглядел, как ему работается.

— Мотор не перегреваешь?

— Нормально, — обрадованно кивнул Тимша. — А у вас как?

— Сейчас докрепим. Тогда можно будет и передохнуть малость.

— Ага!

Обойдя комбайн, Ненаглядов внимательно оглядел механизмы, остался доволен. Каска его съехала назад, на лбу блестели капельки пота.

— Следи за давлением масла в системе, — напомнил он и вернулся к Волощуку, подтягивавшему очередной хомут.

А комбайн рокотал и рокотал — ровно, забористо. С шорохом сыпалась на совок порода, лапы погрузчика неутомимо скребли по железу.

Вторую половину заходки Тимша закончил быстрей, чем первую, и начал новую. Пласт сделался словно бы тяжелее, сырей — пришлось останавливать комбайн, отчищать забившуюся фрезу.

Едва он выключил мотор, Волощук настороженно обернулся:

— Ну, что там еще?

— Головку забило… сейчас отчищу.

Соскочив с комбайна, Тимша стал отчищать фрезу. Работал и невольно побаивался, что Волощук подойдет, возьмется чистить сам, не дав добрать заходку до конца.

А сверху, по всему пласту, уже проступали, сочились едва различимые жгутики влаги. Еще немного, и они зазмеились вниз, вниз, в обрушенную породу, под погрузочный совок.

— Вода, бригадир! — оглянувшись, крикнул громче, чем хотелось, Тимша и сам не узнал дрогнувшего своего голоса. — Ей-богу! Гляди, как бьет…

— Что ты несешь? Где?

Одним прыжком Волощук оказался рядом, глянул, соображая, что делать.

— Плыву-ун… Ненаглядыч! И вправду…

Тимша почувствовал, как захолонуло под ложечкой. С плывуном ему еще не приходилось встречаться, а слышал о нем немало.

Ненаглядову достаточно было взглянуть, чтобы сразу оценить грозившую опасность.

— Лен! Лен давайте! — будто ничего особенного не произошло, скомандовал он. — Скоре-ей! Пока размывать не стало…

Аварийные снопы льняной тресты были в каморке у самого входа в штрек. Волощук и Тимша бросились за ними, прихватили по пути Сергованцева.

Боковину они крепили вчетвером, но все ползло уже из рук. Плывун хлестал им прямо в лица, ослаблял и без того едва державшийся распил.

Комбайн стало прихватывать. Подмытый, обрушивался сверху накатник. Крепление, казалось, было не в состоянии сдержать напор и разваливалось на глазах.

В страшную эту минуту не растерялся только Ненаглядов.

— Комбайн… комбайн отгоняйте! — распорядился он. — А ну, навали-ись!

С трудом отогнав его, они освободили место для работы. В дело шло все, что попадалось под руку, распил, накатник. Тимша и Сергованцев едва успевали подавать их Ненаглядову. Стоя чуть не по пояс в грязной, невесть откуда взявшейся жиже, он властно и хрипло покрикивал:

— Вали! Вали! Только бы еще где не размыло, а тут мы задавим…

Тимша — мокрый, измазанный по уши — не узнавал себя. Оказывается, когда работаешь — бояться просто нет времени. Вначале ему чудилось, что не справятся — плывун зальет их, но потом увидел — они сильней и, обрадовавшись, почувствовал себя по меньшей мере великаном. Могущество их было не только в силе, а и в разуме, не спасовавшем перед стихией.

— Силачи ж мы! — восторженно вздохнул он, когда все вроде оказалось заделано и можно было немного передохнуть. — Экую прорвищу уняли…

— Силачи едят калачи, — устало отмахнулся Ненаглядов, доставая жестянку с табаком. — А мы с тобой — хлебушек.

— Ничего, теперь подержится, — сказал, настороженно оглядывая сделанное, Волощук. — А мы сейчас еще перемычку… пока не разыгрался!

Отогнав комбайн метров на тридцать, они принялись возводить еще одну перемычку, все время прислушиваясь к тому, что происходит в забое. Тресты хватало, но крепежа оказалось недостаточно.

Затрещало снова. Волощук приказал Тимше и Сергованцеву бежать за накатником, а сам бросился, не ожидая, срывать трапы, намереваясь использовать для перекрытия и их. Ненаглядов бесстрашно полез в забой — поглядеть, что там.

Лесогоны сбросили накатник не у входа в штрек, как обычно, а далеко на развилке. Такое стало случаться последнее время довольно часто, и проходчики всякий раз ругали их на чем свет стоит.

— Надо угостить их после получки, — придумал Сергованцев. — Тогда все по-другому будет!

Тимша возмутился:

— Ходи, не взбрыкивай! За что… угощать?

— За то, что себя жалко. Сложимся поровну…

— Это Косаревы штучки, — сразу догадался Тимша. — Вернемся, я бригадиру расскажу.

Взвалив на плечо накатник, Сергованцев, покряхтывая, потащил его к забою. Возмущаясь по-прежнему, Тимша поспешил за ним. То ему казалось, что нужно пожаловаться на лесогонов Воротынцеву, то хотелось сказать Волощуку: пускай объяснится с Косарем по-своему:

«Бригадир его угостит! Тут беда в забое, а он…»

Шум сзади заставил его обернуться. Косарь с лесом подъезжал к развилке.

— Ну, как оно? Таскать не перетаскать…

— Ничего, — пошатнувшись, Тимша едва не выронил накатник. — Я сразу догадался, что это твоих рук дело.

— А хоть бы и так. Не все равно?

— Скажу бригадиру. Он с тобой по-своему…

— Скажи, скажи: удружил, мол, Косарь! Пускай попомнит прежнего дружка…

Но было уже поздно. Навстречу, ополоумев, выскочил Сергованцев, сам не свой, истошно заголосил:

— Плывун! Плыву-ун! Перемычку разворотило…

— Тащи накатник, — повелительно крикнул Тимша, но Сергованцев чуть не сбил его с ног.

— Давай наза-ад, пока цел! Шахтарем пахнет…

Светя шахтеркой, Тимша бросился к забою. Там было непривычно темно, лишь желтый лучик плескался под ногами.

Что-то затрещало, страшно подвинулось возле недоконченной перемычки, где старались справиться с бедой Ненаглядов и Волощук. Почудилось: крепление будто раздвинулось и из обнажившегося пласта явственно проступило страшное обличье.

— Шах… Шах-тарь! — хотел предупредить их Тимша и не смог.

Темная стена пласта снова соступилась, никого не стало. А кровля в самом деле двинулась, осела. Белая грива плывуна взялась неизвестно откуда, накрыла перемычку, стала заполнять штрек. Встопорщившиеся ребра накатника несло, как на волнах.

Волощук и Ненаглядов едва выскочили из-под него.

— Крепите! — потерянно крикнул Тимша. — Крепи-ите!..

Грозно и неповторимо трещало по всему штреку; гайки на хомутах срывались, летели как пули. Мелкий, похожий на манку, песок плывуна вскипал, словно на дрожжах.

Вряд ли проходчикам нужно было напоминать о креплении. Но, подбегая, Тимша не сообразил этого.

— Сдержим, бригади-ир! — крикнул он, готовый на что угодно — на самопожертвование, на непосильный труд. — Ей-богу, сдержим! Давай еще перемыкать…

Волощук оглянулся. Крепежа явно мало. Можно, конечно, сорвать, пустить в дело последние трапы, но и этого вряд ли хватит.

— Какой штрек, какой штрек был, — пожалел он и, словно обретя надежду, скомандовал: — А ну, давай распил! Удалось бы только за кольца просунуть…

Чувствуя себя словно бы виноватыми в том, что произошло, они молча и яростно принялись крепить распил — за металлические сегменты, за хомуты.

— Эх, материалу не хватит! — спохватился, устало пожалел Ненаглядов.

— Косарь, гад, на развилке крепеж сбросил, — вспомнил Тимша. — «Таскать вам, говорит, не перетаскать!»

Веря и не веря этому, Волощук на миг перевел дыхание. Сгоряча захотелось кинуться, найти Косаря, но об этом нечего было и думать. Едва сдерживаясь, он срывал трапы и не знал, что сделает с ним, когда выйдет на-гора.

«Лады, лады! — ожесточенно грозил он, прикусывая до боли потрескавшиеся, кровоточившие губы. — Я ему это еще припомню…»

А наверху, на Провалах, крутилась, вбирала в себя все, что попадалось, огромная, как уходящий в землю смерч, воронка. Кустарник, разорванные пласты дерна исчезали в ней с непостижимой быстротой.

Рябенький телок на привязи вдруг ошалело взбрыкнул, почуяв под ногами ненадежную землю, рванулся в сторону, пока пустила веревка. Еще немного — и он бы пропал вместе с олешиной, к которой был привязан, но проходчики в штреке справились с бедой, все замерло, успокоилось.

Ничего не поняв, телок снова принялся за траву. Шумно всхрапывая, он сдувал с нее тяжкую угольную пыль и жадно щипал, а по краям воронки стояли белые фонарики одуванчиков, будто хотели осветить темную глубь и поглядеть — что там.

1962—1964