Горюч-камень

28

Чего-чего, а соображений — о чем бы то ни было — у Косаря всегда хоть отбавляй. Работать на стройке ему казалось глупо, бессмысленно. Без сожаления расставшись с Волощуком, он стал лесогоном.

«Пускай стараются, — думалось ему о проходчиках. — А я за здорово живешь горб ломать не любитель…»

Но недели через две, когда скотный двор был закончен, дежурная как-то вызвала его:

— Выдь-ка! Тебя спрашивают…

Косарь только что пришел с работы, нехотя отозвался:

— Кому я там запонадобился?

Возле дежурки ждала какая-то женщина — немолодая, в откинутом с головы на плечи платке. Разыскивала кого-нибудь из плотников.

— Изба у меня недостроена, — робко поздоровавшись, стала объяснять она. — Всего и дела — оконные обсады поставить да двери навесить…

— Погоди, не мокропогодь, — утихомирил ее Косарь. И, хотя дал зарок не связываться с халтурой, не утерпел, осведомился: — А сколько заплатишь?

— Ох, ничегошеньки у меня сейчас нету, — всхлипнув, горестно призналась та. — Калужские работали… до позавчерашнего. Забрали деньги вперед, бросили и ушли.

Он насмешливо перебил:

— Э, так не пойдет! Тебя калужские нагрели, так ты теперь дурней себя ищешь. А у меня закон: рублю в угол, деньги — в лапу. Понимаешь?

— Сколько ж мне собрать-то надо? Ох, не смогу я, головонька горькая!

Притворно посочувствовав, Косарь удивился:

— Как же я твою стройку прозевал? Нову избу ставишь?

— Новую, новую. Возле балочки, за магистралью.

— А-а, помню. Трое работали.

— Калужские, втроем… чтоб им ни дна, ни покрышки!

Сам не зная зачем, он по привычке стал прикидывать:

— Четыре обсады, пята — дверь. Две сотни, — и, как нечто само собой разумеющееся, предупредил: — Задаток вперед!

— Это, значит, две тысячи? — ужаснулась она. — Да откуда ж у меня таки деньги?

— Две, две, — не сбавляя, повторил Косарь. — Как хочешь считай: по-старому, по-новому. Четвертной в задаток!

Проходя мимо, Тимша остановился, прислушался.

— Да где она найдет тебе такие деньги?

— Найдет, найдет, — уверил его Косарь. — Без дверей, без окон зимовать не станет.

И, сделав вид, что ему некогда, ушел в комнату. Растерянно успокаивая женщину, Тимша пообещал:

— Я уговорю его сбавить. Наполовину…

— Спасибо, — признательно поблагодарила та, не очень, впрочем, веря, что так будет, и с тревогой думая, где взять деньги. — Вполовину бы — лучше лучшего.

— Откуда вы? — спросил он. — Косарь знает?

— Из «России», — впервые улыбнулась женщина. — Вы ж у нас скотный двор рубили. Потому и пришла…

В комнате во всю силу играло радио и было накурено. Косарь, посвистывая, сидел за столом и трудно думал о чем-то таком же трудном и нескладном.

— Надо помочь ей, — почти не веря, что убедит его, сказал Тимша. — Давай пойдем в субботу, после смены; за воскресенье сделаем?

Точно очнувшись, тот невесело отозвался:

— Иди сам, если такой сердобольный. А мне не с руки…

Тимша плюнул:

— Хапуга ты! Только бы сорвать, а с кого — все равно.

В дверях показался Волощук.

— Что за шум? — сразу почувствовав неладное, он бросил на стол сверток, шутливо подтолкнул Тимшу: — Гляди-ка, какой я костюм отхватил!

Критически сощурившись, Косарь глядел, как он переодевался, примерял потрескивавший по швам пиджак. Старался ничем не выказывать обиду за то, что произошло в «России».

— Жениться надумал, что ли?

Пиджак был с разрезом сзади, брюки — узкие. Не хватало только белой рубашки с галстуком.

Тимша глядел на Волощука, не скрывая восхищения.

— Красивый ты, бригадир! Не хуже модёны какой…

— Это не я, а премия, — удовлетворенно оглядел себя тот. — За досрочную сдачу Большого Матвея!

Косарь охнул.

— По сколько ж отвалили? А мне?

— Ты свое у лесогонов ищи.

— И найду! Деньги заботливых любят…

Проснувшись ночью, Тимша надумал идти ставить обсадку один. Конечно, плотник он не ахти какой, но с этим справится. Вот только инструмента нет, а Косарь не даст, об этом нечего и думать.

Перебрав знакомых, решил наведаться к Ненаглядову.

«Не может быть, чтобы у него не нашлось плотничьего инструмента? Даст…»

Еще с улицы было заметно, что форточка в горнице распахнута настежь. Желто-зеленые чижи и щеголеватые щеглы вспархивали на нее, чуть помедлив, бросались вглубь, — наверно, под кровать, к мешку с конопляным семенем. Растроганно думая, что человек, приручивший птиц, поможет и ему, Тимша постучался.

«Только так и должно быть на земле, — твердил он. — Ни птицы, ни звери не должны бояться человека. И он пускай будет им другом-покровителем…»

Ненаглядов казался усталым. Морщины резко обозначились вокруг рта, под глазами. Прогнав соривших на полу щеглов, он пытливо взглянул на Тимшу.

— Ну? За чем хорошим явился?

Тот не сразу нашелся.

— Давно вроде не бывал.

— Давно-то давно. Да уж я понимаю…

Тимша решил объясниться напрямик:

— Артем Захарыч, у тебя инструмент найдется? Топор, долото, рубанок?

— Рубанок есть, долото найду. А ты что? В отходники?

Шутка, казалось, вернула Тимше решимость.

— Да почти. Вчера пришла из «России» вдовка одна. Изба у нее без окон, без дверей. Косари калужские забрали деньги вперед и скрылись…

Ненаглядов задумчиво поскреб поврежденную переносицу.

— Оконная да дверная обсадка точность любит. Угольник тебе понадобится.

— У нас плотники говорили: «Свой глаз — ватерпас!»

— Угольник я раздобуду, — не позволяя себе любоваться подкупавшей его хваткой, пообещал Ненаглядов. — А ватерпас не обещаю.

— Ничего, и без него справлюсь! Глаз у меня при-ученый…

Доработав неделю, Тимша отправился в «Россию». По правде говоря, его вело туда не только желание помочь вдове, а и стремление увидеть снова тех самых девчонок, что зазывали на вечеринку. Особенно одну из них: не ту, которая спрашивала, как его зовут, а другую — молча прошедшую мимо.

Хозяйки не оказалось. Возле избы, в затишке, босая по-домашнему, девчушка стирала белье. Не туго заплетенная коса перевешивалась на грудь и, наверно, мешала, потому что она то и дело отбрасывала ее за спину.

«Русёня, — удивленно остановился Тимша. — Вот она где! И правда, иначе не назовешь!»

Девчушка обернулась, свела золотистые, тщетно старавшиеся казаться хмурыми брови. Где-то она видела его, но не могла сразу вспомнить, и строже, чем следовало, спросила:

— Тебе чего?

— А где хозяйка?

— Какая еще хозяйка? Чего надо?

— Мне бы хозяйку постарше, — улыбнулся над напускной ее суровостью Тимша. — Пришел избу вам достраивать…

— Избу-у? А я думала: шатун какой, с магистрали, — и, оставив стирку, она торопливо вытерла руки. — Ты разве один?

— Другие после подойдут, — соврал он. — Ну, где материал? Чего ты так глядишь?

— Халтурщики калужские его разделывать начали да бросили. А гляжу потому, что думаю: «Неужели и ты такой же?»

Тимше было немного не по себе под строгим, испытующим ее взглядом.

— Шахтеры, к твоему сведению, не халтурщики.

Коса перевесилась на грудь тяжелым жгутом. Девчушка недоверчиво оглядела его снова.

— Схватишь деньги — и поминай как звали.

Сердясь по-прежнему, Тимша слушал ее и любовался.

— Тебя как зовут?

— Лида.

— А хозяйку?

— Анфиса Матвевна.

— Можно я тебя буду Русёней звать? — спросил он. — Хорошо?

— Зови хоть Зовуткой.

Материал лежал в избе. Дверные косяки были отрезаны по размеру, а для окон оказались только размечены. Пол был уже настлан, для печи оставлен квадратный проем. В переднем углу лежали пожитки, на них ютились дети, хозяйка и бабушка.

Тимша пришил к стене подкосы, оборудовал верстак. После этого можно было приниматься за работу.

Косяк для первого окна вязал на полу. Все время, пока он пилил, строгал, Русёня была занята стиркой и в избу не заглядывала.

Вскоре из лесу вернулась бабушка с внучонком, принесла чуть не полную корзинку грибов. Рыжеватенький Валерка сразу же принялся помогать Тимше — подавал инструмент, придерживал что разрешали.

— Шоферы на магистрали баяли: кто курит, тому в ракетчиках не служить! — хвастался он осведомленностью. — Одной самокруткой можно термоатомную войну вызвать…

— А может, термоядерную? — усмехнулся Тимша. — Ты лично куда метишь? В космонавты?

— В космонавтах много занятиев. Арифметика, физкультура, сурда какая-то. Я лучше на Кубу. Выучусь по-ихнему: фидель-мидель, — опасливо оглянувшись, Валерка попросил: — Только ты Лидке с мамкой не говори, а то не пустят.

Связав первую обсадку, Тимша принялся вставлять ее в проем. Сделано было по размеру, но как он ни бился — не входило. Измучившись, плюнул с досады, развязал и решил подгонять на месте.

«Ненаглядыч был прав насчет точности. Теперь самое главное — рамы. Войдут или не войдут?..»

Развесив белье, Русёня стала чистить грибы к ужину. Длинные языки пламени лизали сковороду, щепы хватало.

Почти в сумерках пришла с фермы Анфиса Матвевна. Увидев Тимшу, обрадовалась.

— Один? — осветив лицо набежавшей через силу улыбкой, спросила она. — А что ж другие?

— Я и без них одну обсадку связал!

Анфиса Матвевна осмотрела работу и осталась довольна. Нужно было только законопатить щели да подогнать раму. Тимше очень хотелось, чтобы хозяйка похвалила его работу, но она не похвалила: то ли не догадалась, то ли посчитала ненужным.

В избе на двух обрезках была положена застланная полотенцем доска. На ней стояла сковорода, лежал хлеб, огурцы, лук. На стене горела пятилинейная лампа, вокруг огня хороводилась мошкара.

— Ну как грибы? — вздыхая, спросила бабушка. — Не много их ноне, дождей не перепадало.

— Грибы хороши! — похвалила Анфиса Матвевна и, видя, что Тимша не ест, с сожалением вспомнила: — Была у меня четвертинка да калужские выпили.

— Спасибо, не, надо, — отказался он. — Мы в смене по пьянству заповедь приняли.

Русёня смешливо фыркнула.

— Одиннадцатую?

— Замолчи ты! — одернула ее Анфиса Матвевна. — Ничего не понимаешь, а насмешничаешь…

Вместо чаю было молоко. Парное, душистое, оно напомнило Тимше дом, детство.

Спать ему постлали возле верстака. Наработавшись, он заснул, едва лег, — без дум, без сновидений, как спится только в юности после долгого дня.

Анфиса Матвевна убралась в избе, задула лампу и легла тоже — рядом с детьми. Трудно было растить их, строиться, рассчитывать каждую копейку и не падать духом при незадаче, как с халтурщиками-плотниками.

«Работящий парнишка, — признательно думала она о Тимше. — Пришел, как обещался, и о плате не заговаривает. А вторые рамы не миновать доставать! В одинарных не перезимуешь…»

Бродячий ветерок шатался вокруг избы, забирался под дерюжку, завешивавшую оконные проемы, и, притихнув где-нибудь, через минуту принимался шебуршиться снова. А по черной асфальтовой реке, лившейся с востока на запад, шли и шли машины, разя друг дружку ослепительными копьями, света.

Утром Анфиса Матвевна едва добудилась его:

— Вставай! Развиднело уже…

Тимша вскочил, чувствуя ломоту во всем теле, не понимая, где он и что с ним. Сдавалось, только лег, а за дверью было багряно и по-рассветному знобко.

— Этак я не много успею!

— Ничего. Пастухи еще только коров собирают.

— А рамы где?

— Я достала. Молоко и хлеб — на подоконнике.

Спал еще только один Валерка. Русёня с бабушкой собирались за клюквой.

— Ну, я пошла, — сказала Анфиса Матвевна. — Молоко надо на завод отправлять. Сейчас цистерны загудят…

Решив поесть попозже, Тимша взялся за работу. Легкие, торопливой базарной поделки рамы казались сметанными на живую нитку. Но когда он попытался вставить в обсадку, выяснилось, что неровно сделан скос. Пришлось взять их на верстак, прострогать.

Подогнав первую раму, Тимша вспомнил про молоко. Оно еще хранило холодок погреба. Макая куски хлеба, он отпивал глоток за глотком, а из-под одеяла с любопытством выглядывал Валерка.

— Сегодня уже завтра?

— А тебе зачем? — не понял Тимша.

— Мамка вчера говорила: «Завтра воскресенье. Ради праздника яешню сготовлю».

За окнами послышался дробный топот босых ребячьих ног. Кто-то крикнул:

— Валера-а, айда!

— На магистрали машина поломала-ась…

Забыв обо всем, Валерка вскочил, рванулся за ними, так и не успев выяснить: сегодня — завтра и жарила ли мать яичницу, как обещала.

Отставив горлач на окно, Тимша принялся за вторую обсадку.

Обстрогав косяки, лучше всего было связать их тут же, на полу возле верстака, и подгонять на место в разобранном виде.

К полдням у него оказалась вставлена вторая рама: и с юга, со стороны магистрали, изба приобрела жилой, приветливо-радушный вид. Анфиса Матвевна пришла, похвалила его работу.

— Гляжу: моя это изба или не моя? — радостно призналась она. — Теперь бы только застеклить…

Как и предсказывал Валерка, на таганке заскворчала яичница — по-деревенски щедрая, с салом. Словно почуяв ее запах, явился и он.

— А на магистрали «Быки» стоят. Вот такие — колесище не достанешь! И на каждом написано: «Испытание».

— Не «Быки», а «Зубры», — догадался Тимша. — Самосвалы, наверно? Для строек коммунизма…

— Давайте-ка полудновать, — позвала их Анфиса Матвевна. — Солнышко эва где!

— А Лидуха с бабкой? — вспомнил Валерка.

— Они хоть бы к обеду вернулись. По клюкву пошли…

Связывая третью обсадку, Тимша спохватился о наличниках. От кого-то он слышал: окно без наличника не окно, а дыра.

«Прострогаю, обрежу, — решил он. — А сверху — звездочку!»

Хватка у него была мужская, но работал он еще по-мальчишески, высовывая язык и как бы помогая им себе в трудную минуту. Стружки колечками цеплялись за волосы, за рубашку — золотые, душистые, то похожие на свежие, с пылу, с жару бублики, то, наоборот, непохожие ни на что, кроме самих себя.

К обеду он успел подогнать третью обсадку, вставил раму. Пожалев, что нет стекла, спросил у хозяйки:

— Нет ли у соседей?

— Схожу распытаю, — с готовностью согласилась она. — Петраковы недавно стеклили. Может, осталось?

Вскоре Анфиса Матвевна действительно раздобыла, принесла четыре листа стекла. Обернутое соломой, оно, как налитое, синело в деревянном ящике.

— А алмаз?

— Сейчас сбегаю. У председателя, кажись, был…

Стекла хватило на две рамы. Все время, пока шипел алмаз, чертя едва различимую паутинку-линию, у Тимши холодновато обмирало сердце.

«А ну испорчу? Тогда из кусков собирать…»

Но ему везло. Не испортив и не сломав, он вставил стекла, укрепил их гвоздиками и, напомнив Анфисе Матвевне, чтобы не забыла купить замазки, взялся за последнюю обсадку. Давно пора было обедать, но хозяйка поджидала ушедших по клюкву.

— Где же вы жили до этого? — спросил Тимша. — Пока своей избы не было?

— А у чужих, — с горечью отозвалась Анфиса Матвевна. — Обрыдло так, что еще полов не настлали, сюда перебрались…

— Теперь заживете по-человечески. Как захочется, так и будете жить!

— Господи, прямо не верится. В долгу, как в шелку. Всем добрым людям…

Валерка заметил сестру и бабушку еще издали и с радостным визгом бросился навстречу. Помогая нести ведра, крикнул матери:

— По цельному набрали, мам! Клюквица — кислая-кислая…

— Сам ты кисляй, — засмеялась Русёня и, увидав застекленные окна, восторженно вспыхнула: — Ой, всамделишные!

— А ты что думала? — Анфиса Матвевна не преминула еще раз похвалить Тимшу. — Мастер у нас лучше некуда! Хоть плотник, хоть столяр, хоть стекольщик…

Последнюю обсадку, после обеда, Тимша делал играючи. Будто сам собой строгал рубанок, вступало в дело долото, сходились шипы. И всякий раз, едва Русёня оказывалась рядом, сердце стучало сильней, будто от нее исходила будоражившая его сила.

Накрывая ужин, она негромко предложила:

— Пойдем на вечерку.

— А что там?

— Ну, что на вечерках? Танцы. Под радиолу…

— Пойдем, — согласился Тимша и пожалел, что, собираясь сюда, не надел пиджак и новые ботинки.

Расчертить звезды для наличников оказалось не так-то просто. Нужно было два равнобедренных треугольника наложить один на другой и убрать нижний, шестой угол. Кое-как справившись, он принялся вырезать.

Радиола играла зазывающе, не дала им даже как следует поужинать. Усталости точно не бывало, хотя Русёня ходила на дальние болота за клюквой, а он работал целый день за верстаком.

Затравеневшая дорожка, поросшая ромашкой, хлыстиками подорожника и белыми фонариками одуванчиков, освещавшими ночную тьму, казалось, никогда не кончится. Спать не хотелось.

На вечерке Тимша не отходил от Русёни. Девчонки даже съязвили:

— Лидка, откати напрокат нам халтурщика своего!

Иногда она шепотком приказывала ему:

— Потанцуй вон с Марьяшкой! А я посижу…

И Тимша беспрекословно танцевал с долговязой Марьяшкой или франтоватой Полей, но как только кончалась пластинка, возвращался снова к Русёне. Это невольно делало их как бы участниками таинственной и увлекательной игры.

Вернувшись домой, они сели на бревнах и, не удержавшись, одновременно зевнули, рассмеялись.

— Тебя смаривает?

— Не-ет. А тебя?

— И меня тоже…

— Смаривает или не смаривает?

— Ой, не знаю. Кажется, не смаривает, — Русёня отчаянно поежилась не то от холода, не то оттого, что спать хотелось все-таки немилосердно.

Тимша попытался обнять ее, согреть, но она повела плечами, высвободилась.

— Не надо!

Коса отягощала ее голову со светлыми завитками на висках и прямым пробором посредине. Легкое ситцевое платьице вздымалось на груди.

Стараясь согреться, она обхватила себя руками за плечи, подобрала ноги. Казалось, так тепло не уходило или во всяком случае уходило меньше.

— А страшно в шахтах?

— Спервоначалу страшновато, — откровенно признался он, вспомнив, как побаивался, оставаясь в пустых ходках один. — Теперь вроде приобыкся.

— А я бы, ей-богу, не полезла. Ни за какие пряники!

— Да разве шахтеры из-за этого лезут?

— А из-за чего же?

— Чтобы людей обогреть, землю осветить! Уголь — он ведь с солнышком внутри…

Она невзначай прижалась к нему, замерла.

— Все равно! Где-то я читала: там заваливает. Откопают шахтеров, а они — мертвые, задохлись.

— В Доме культуры у нас картина висит, — боясь потревожить ее, вспомнил Тимша. — Художник один нарисовал: «Шахтарь» называется, по легенде.

— А кто такой… Шахтарь?

— Хозяин недр земных. Молодой коногон мчится по уклону, а он из пласта — навстречу. Страшный, глаза горят!

— И ты его видал? — вздрогнула она.

— Его видят только перед гибелью. Во время завалов или взрыва рудничного газа, когда уж не спастись нипочем.

— Как же вы там работаете? Я бы ни за что не смогла!

— Наша смена на проходческом комбайне. Бригадир — Волощук, тот самый, что со мной на стройке скотного двора работал. А помощником у него Ненаглядыч, Герой труда, — объяснил Тимша. И совсем доверительно признался: — Понимаешь, я приметил: есть коммунисты только для себя, а есть — для всех людей! Такие куда хочешь пойдут — под землю, в воду, за облака — для людей, для всех-всех людей на земле.

Тигроватенький котенок подбежал, выгнул спинку, замурлыкал. Тимша взял его, посадил Русёне на плечо. Она прижалась к нему щекой.

— Мормышечка! Мормышечка! Тепло от него…

— Кто это его так окрестил?

Тимша прижался к котенку с другой стороны. Густая шерстка приятно щекотала щеку, пахла солнцем.

— Заезжие шофера. «Дайте его, говорят, нам на наживку! Щурят ловить…»

Котенок сполз, губы их встретились. Русёня засмеялась от неожиданности, хотела сказать: «Не Надо!» — и забыла все слова на свете.