Гранды. Американская сефардская элита

12. ЛЕГЕНДЫ И НАСЛЕДИЕ

У каждой из старинных семей есть своя любимая легенда, и тетя Эльвира Натан Солис знала их все. Одни из самых романтичных, несомненно, связаны с членами семьи Солис, которые, как видно на пергаментных страницах книги доктора Стерна, превратились в нынешних нью-йоркских и филадельфийских Солисов в результате серии династических браков, заключенных в Иберии в XV–XVI веках. Все началось с того, что некая Маркиза Лопес (несомненно, дальний предок Аарона Лопеса) вышла замуж за Фернао Хорхе да Солиса, а примерно в то же время Беатрис Пинто вышла замуж за Дуарте да Силву. Сын да Силвы женился на дочери да Солиса, что привело к объединению двух домов, и с тех пор, пользуясь испанской практикой добавления имени матери к фамилии детей, семья стала носить двойную фамилию Да Силва Солис или, как это было принято в некоторых ветвях, Да Силва-и-Солис. Все это происходило в XVI веке и примечательно тем, что эта практика сохранилась до наших дней. (Например, полное имя Эмили Натан — Эмили Да Сильва Солис Натан).

В книге д-ра Стерна приводятся такие незначительные сведения о семье Солис, как тот факт, что некий Джозеф Да Сильва Солис, лондонский брокер по продаже золота, был настолько хорош в своем деле, что получил восхищенное прозвище «Эль Дорадо». В одной из ветвей семьи на протяжении нескольких поколений наследники мужского пола носили наследственный титул маркиза де Монфора. Рядом с другим именем в объемном семейном древе Солисов доктор Стерн сделал зловещую пометку: «Убит в Мурни, пятница, 17 октября 1817 г.».

Солисы, любила напоминать детям тетя Элли Солис, отличались тем, что производили на свет сильных духом женщин. Многие женщины Солис на протяжении всей своей истории позволяли своим мужьям заниматься интеллектуальным трудом, пока те вели семейный бизнес или управляли страной. Примером такого рода в XV веке была Изабель де Солис, известная также под романтическим именем «Зорайя — Утренняя звезда». Изабель, или Зорайя, была захвачена в рабство мавританским султаном Гранады Сулей Хасаном, который сделал ее своей наложницей. Но так сильна была ее воля и так могущественна ее притягательность, что вскоре она управляла и султаном, и султанатом. Все американские Солисы также происходят от доньи Исабель де Фонсека, дочери маркиза Турина и графа Вилья-Реала и Монтеррея, и Соломона да Сильва Солиса. По плану, разработанному доньей Изабел, супруги бежали из Португалии под видом христиан и поженились в Амстердаме в 1670 г. как евреи.

К тому времени, когда в 1803 г. Якоб да Сильва Солис прибыл из Лондона в Нью-Йорк, состояние семьи несколько уменьшилось. Джейкоб заключил выгодный брак с дочерью Дэвида и Эстер Хейз, Чарити, и взял ее с собой в Уилмингтон, штат Делавэр, где открыл магазин. По мнению Джейкоба, жители Уилмингтона делали слишком много покупок в близлежащей Филадельфии и могли сэкономить время и деньги, покупая сухие товары ближе к дому. Видимо, он ошибался, поскольку через пять лет, когда это предприятие потерпело неудачу, он сам оказался в Филадельфии в поисках работы. Он обратился к одному из родственников своей жены, Симону Гратцу, с просьбой о предоставлении скромной должности шохета, или ритуального забойщика, но получил отказ, причем довольно резкий. Оставив жену и детей, он отправился на юг, в Новый Орлеан, где еще раньше Солис, Иосиф, сколотил состояние, развивая в Луизиане производство сахарного тростника. Но Джейкобу, увы, не повезло. Одна из историй, которую рассказывала тетя Элли Солис, гласила, что весной 1827 года в Новом Орлеане Якоб да Сильва Солис был настолько беден, что, не имея возможности купить мацу для праздника Песах и ужаснувшись тому, что евреи Нового Орлеана, похоже, так мало заботились о Песахе, что не могли ему ее дать, он сел за стол и приготовил еду сам. Как и другие ортодоксальные сефарды до него, Якоб сожалел о расхлябанности новоорлеанских евреев в вопросах религии. Он решил создать собственную общину, и это ему удалось. Хотя личная община Якоба Солиса так и не добилась какого-либо господства в общине, благодаря ей в Новом Орлеане появилась улица Солис-стрит.

Вероятно, величайший момент для Якоба да Силва Солиса наступил, когда выяснилось, что линия Конверсо дома Солисов в Португалии угасла. Португальский посол, сам по происхождению маррано, прибыл в Новый Орлеан, чтобы сообщить Якобу, что он может унаследовать титулы и владения Солисов в Европе, если, конечно, станет католиком. Якоб да Сильва Солис с минуту неподвижно смотрел на посла и отказался от предложения. Посол не мог поверить своим ушам. «Ты дурак!» — воскликнул он. «Это одно из величайших достоинств в Европе!» Г-н Солис, уверенный в собственном достоинстве, ответил: «Ни за что на свете я не откажусь от своей веры, и мой сын Соломон тоже». Это была одна из любимых историй тети Элли. Как отнеслась к этому жесту бедная жена Джейкоба Солиса в Филадельфии — она родила ему семерых детей — не сообщается.

Двое детей Джейкоба Солиса сумели выкупить фамилию, причем очень выгодно. Его сын Дэвид женился на Эльвире Натан (матери тети Элли) и ввел американских Солисов в семейный комплекс Сейшас — Натан — Мендес. Натаны, разумеется, были выходцами из Нью-Йорка. Дочь Джейкоба Солиса Джудит вышла замуж за Майера Дэвида Коэна из Филадельфии и произвела на свет девять детей. По настоянию Джудит — она была еще одной волевой дамой — ее дети носили дефисную фамилию Солис-Коэн, причем фамилия матери стояла на первом месте. Солис, объяснила она, все-таки более значимая фамилия, чем Коэн; кроме того, г-н Коэн родился на юге Германии. Солис-Коэны по-прежнему занимают видное место в Филадельфии, и при выборе среднего имени они остаются верны да Сильве.

И да Сильва, и Солисы связаны с Пейшотто — еще одной старинной сефардской семьей, и Пейшотто так же гордятся своими именами. На гербе семьи Пейшотто изображены два овала, в одном из которых находятся две рыбы, а в другом — рука, наливающая воду из кувшина в чашу. Над овалами возвышается очень царственного вида корона, а весь герб окружен замысловатым венком. Слово peixotto в переводе с португальского означает «маленькая рыбка», что объясняет первый овал. Рука, льющая воду, — символ левитов, священников Израиля. Хотя современные пейшотто не знают, как именно, они убеждены, что корона и венок не могут означать ничего иного, кроме королевской власти.

В 1634 году дон Диего Пейшотто и два его брата — Антонио Мендес Пейшотто и Джошуа Пейшотто — были заключены в тюрьму за государственную измену. Их обвинили не менее чем в «управлении армадой, которая привела к гибели Пернамбуко», а мотивом, который им приписывали, была месть инквизиции. Пейшотто также были склонны к дефисным именам. Когда в XVIII веке госпожа Коэн Пейшотто вышла замуж за господина Леви Мадуро, их потомки использовали фамилию Мадуро-Пейшотто, причем фамилия жены была последней.

Пейшотто отличались вспыльчивостью, и, как это бывает в любой дружной семье, между ними возникали распри. Есть ветви семьи Пейшотто, которые не общаются друг с другом уже несколько поколений. На похоронах семьи Пейшотто в 1830-х годах почти никто из скорбящих не общался с остальными. Пейшотто быстро вычеркивали своих наследников из завещаний за малейшее нарушение лояльности, но так же поступали и Сейшасы. Когда в 1738 г. в Лондоне умер Абрахам Мендес Сейшас, родоначальник американской ветви семьи (который, чтобы несколько запутать ситуацию, также использовал имя Мигель Пачеко да Силва), он оставил завещание, написанное на португальском языке, в котором оставил большую часть своего значительного состояния двум дочерям. Единственному сыну, который впоследствии эмигрировал в Нью-Йорк, он оставил «только пятьдесят фунтов по причинам, известным мне самому». Возможно, это было связано с тем, что молодой человек достиг преклонного тридцатилетнего возраста, так и не женившись, чтобы произвести на свет наследника (в итоге ему удалось выполнить обе эти обязанности).

(Столь же жестким в своем завещании был Джуда Хейс. Умирая в Нью-Йорке в 1764 г., он оставил своей дочери Рейчел всего пять шиллингов за то, что она вышла замуж против его воли, а другая дочь, Кэти, получила свое наследство в сложном трасте, поскольку, как написал ее отец в своем завещании, он был невысокого мнения о деловых способностях ее мужа, Абрахама Сарзедаса, с которым она уехала жить в Джорджию. Впоследствии Сарзедас отличился как офицер легкого драгунского полка времен революции — правда, слишком поздно, чтобы искупить свою вину перед свекром).

Пейшотты также отличались активной гражданской позицией. Когда в 1816 г. община «Шеарит Исраэль» лишилась своего пятидесятилетнего пастора Гершома Мендеса Сейшаса, возникли трудности с поиском раввина, который мог бы занять его место. Моисей Леви Мадуро-Пейшотто, преуспевающий торговец, был иудейским ученым, хотя и не раввином, и предложил занять вакантное место, пока не будет найдена постоянная замена. Он так хорошо справлялся со своими обязанностями, что община проголосовала за его сохранение. Он оставил свою торговую карьеру, чтобы посвятить себя приходу, и продолжал заниматься этим до своей смерти в 1828 году. Кроме того, поскольку он был богат, то все эти годы передавал свое жалованье вдове раввина Сейксаса.

Все эти штаммы — Сейшас, Пейшотто, Мадуро, Хейс, Солис и многие другие — и, несомненно, сопутствующие им характеристики — объединились в семье Хендрикс. Возможно, самый быстрый способ понять, как это произошло, — это осознать, что когда Урия Хендрикс прибыл на американские берега в 1755 г., он женился сначала на племяннице Даниэля Гомеса Еве Эстер Гомес. Овдовев через несколько лет, он женился вторым браком на дочери Аарона Лопеса Ребекке. С этого момента схема внутриплеменных браков стала настолько запутанной, что даже доктор Стерн то и дело спотыкается, поскольку под фамилией Хендрикс собираются все старые имена, сплетаясь во все более тугой узел.

Хендриксы умели делать деньги. Урия Хендрикс открыл небольшой магазин на Клифф-стрит в нижней части Манхэттена, где продавал сухие товары — нижнее белье, подтяжки, шнурки, дешевые часы, носовые платки — все, что можно было хранить в небольшом помещении, быстро продать и получить небольшую прибыль. Вскоре он стал процветать и смог переехать в более просторный магазин на Милл-стрит, ныне Саут-Уильям-стрит. Он приступил к созданию большой семьи. В итоге в ней родилось десять детей. Урия также мог быть в некотором роде бабником, если принять на веру выводы, содержащиеся в раннем письме к Урии от брата его жены Исаака Гомеса, который в ругательном тоне укорял Урию за «увлечение». Гомес писал: «Чтобы поддержать мой характер джентльмена и ни по какой другой причине, я хотел бы, чтобы ты поинтересовался компанией [в которой ты находишься], которая должна быть неприятна ее светлости [миссис Хендрикс] так же, как я и моя семья». Возможно, предупреждение подействовало, поскольку в последующих письмах об этом не упоминалось.

Урия Хендрикс снабжал колонии во время французской и индейской войн и заложил основу для своего состояния. Но именно его второй старший сын, Хармон Хендрикс, родившийся в Нью-Йорке в 1771 г., привел бизнес Хендрикса к успеху в национальном и даже международном масштабе. Хармон Хендрикс взял на вооружение бизнес своего отца и начал его расширять. От нижних рубашек и часов он перешел к производству пайеток, очков, зонтиков и скатертей. Он продавал табакерки, позолоченные рамки, гребни из слоновой кости, бусы и латунные чайники. Он обменивал рис на рояли, а рояли — на немецкое стекло, сусальное золото, ножи, вилки и броши. Он торговал проволокой, жестью, испанскими долларами и лотерейными билетами — даже билетами, которые в его книгах названы «вражеской лотереей». Его деловая переписка наполнена такими пометками, как: «Велосипедные рога не годятся для Новой Англии», «Эполеты слишком дорого стоят», «Большие чайники не продаются в Хартфорде». Он организовал для себя множество агентов по покупке и продаже товаров в Лондоне и Бристоле (Англия), в Кингстоне (Ямайка), в Бостоне, Хартфорде, Ньюпорте, Филадельфии и Чарльстоне. Одним словом, он был торговцем. Он мог с одинаковой легкостью торговать любым товаром.

Конечно, были сделки, которые были менее выгодны, чем другие, что видно из показательной серии писем между Хармоном Хендриксом и неким Абрахамом Коэном из Филадельфии. В конце 1797 г. Хармон отправил г-ну Коэну значительную партию сигар, или «сегаров», как они называются в последующей переписке. В марте 1798 г. г-н Хендрикс написал г-ну Коэну тщательно сформулированное письмо, в котором выразил «удивление» по поводу того, что г-н Коэн «молчал четыре месяца без перевода» в счет оплаты за партию. Ответ г-на Коэна на это письмо был тревожно расплывчатым. Он объяснил, что «каждый день ожидал перевода денег и решил подождать [с письмом] до этого момента». Денежного перевода не последовало, и прошло еще полгода молчания. В ноябре г-н Коэн написал, что заплатит, «когда Айзек Песоа приедет в Нью-Йорк», при этом, очевидно, планировалось, что деньги доставит г-н Песоа. Коэн добавил обнадеживающую записку о том, что он открыл оптово-розничный продуктовый магазин на 44 South Fourth Street в Филадельфии: «Отличное место для курения сегара — не меньше, чем 4 таверны в округе!». Однако две недели спустя г-н Коэн написал г-ну Хендриксу письмо, в котором выразил свое возмущенное «удивление» по поводу того, что Хендрикс сам послал Исаака Песоа для сбора или попытки сбора причитающихся денег. Коэн добавил, что он «не может продать сегары» — несмотря на четыре таверны.

10 декабря Коэн написал, что все еще не может оплатить сигары из-за «непредвиденных обстоятельств». Через месяц, 16 января 1799 г., явно испытывая давление, г-н Коэн написал Хендриксу, что некий Джон Барнс получил 52,40 долл. в качестве частичной оплаты за поставку, но через месяц выяснилось, что это неправда. Г-н Барнс поклялся, что вообще не получал денег от г-на Коэна. К лету 1799 г. Хармон Хендрикс явно потерял терпение по отношению к Коэну и написал Исааку Песоа, сказав: «эта статья Сегара очень неопределенна из-за множества различных обманов», и добавил, что он, конечно, хотел бы взыскать с Коэна деньги, но «не будет протестовать против этого». В августе Песоа ответил, что, по его мнению, Хендрикс ничего не выиграет от того, что предъявит Коэну иск о взыскании денег. «Я не сомневаюсь, — сказал Песоа, — что если кто-либо из его кредиторов подаст на него в суд, то он будет вынужден воспользоваться преимуществами Закона», т. е. для малоимущих и несостоятельных. На этом дело и закончилось. Хармон Хендрикс так и не получил денег за свои «сегары».

Тем временем он занялся более прибыльным делом. Хотя он продолжал торговать гребнями, табакерками, пайетками, зеркалами и роялями, но все больше и больше своего времени и внимания уделял торговле медью. Медь называют «металлом бедняков», «гадким утенком металлов», презираемым за само ее обилие. Месторождения меди есть практически во всех уголках земного шара, от мыса Горн до Сибири. Медь легко добывается и дешево перерабатывается. Исторически сложилось так, что она мало ценилась, из нее делали самые дешевые монеты, самую убогую утварь, кухонные кастрюли и сковородки. Но в XVIII–XIX веках бурно развивающаяся африканская работорговля косвенно создала новую и важную потребность в меди. Медь была нужна в Новой Англии и Вест-Индии для изготовления днищ огромных плавильных печей, которые производили сотни тысяч галлонов рома, занимавшего столь важное место в трехугольной схеме работорговли. В 1812 году Хармон Хендрикс перебрался на запад, в город Бельвиль, штат Нью-Джерси, и построил там первый в США медепрокатный завод. Уже через несколько лет большая часть рома, производимого в Америке, поступала на медеплавильные заводы Хендрикса.

И Хармон, и его отец были тори во время революции, но это не помешало Хармону через несколько лет наладить деловые отношения с Полом Ревиром. Фактически уже в 1805 г. два медных титана достигли неформального соглашения, согласно которому они намеревались захватить американский рынок меди и устанавливать на него цены. Ревир предложил купить «целый блок меди на наше имя» — или на имена друзей и родственников, в зависимости от того, как пойдут продажи, — и затем, как он выразился, «уравнять между собой качество и цену». Оба они были категорически против введения импортных пошлин на ввозимую в США иностранную медь, особенно из Великобритании. Как выразился Хендрикс в письме к Ревиру: «Будет больше чести выбить Джона Булла с нашего рынка низкой ценой и превосходным качеством, чем пошлинами, которые могут склонить новых производителей работать в ущерб нам». Другими словами, эти два человека не хотели дальнейшей внутренней конкуренции, и в течение нескольких лет им удавалось довольно равномерно делить между собой американский медный пирог. Они также были настроены против администрации Джеймса Мэдисона, чьих агентов по закупкам они часто обвиняли в предоставлении сомнительных данных.

«Мы ознакомились с отчетом мистера Смита», — писал Ревир Хендриксу в начале 1806 года. «Он полностью соответствует нынешней администрации правительства. В его отчете говорится о листе, болтах, шипах на сумму 56 840 долларов США… Теперь мы знаем, что в Чарльзтауне хранится более 120 000 долларов США…». Другими словами, полученным признавалось менее половины того, что было отгружено. Но, судя по всему, люди получили свои деньги, так как по счетам Ревира-Хендрикса в том году было получено более полумиллиона долларов в оплату государственных заказов.

В 1803 г. молодой человек по имени Роберт Фултон сумел продемонстрировать, что водное судно можно приводить в движение с помощью пара. Паровые котлы Фултона были изготовлены из меди, и Фултон стал еще одним важным заказчиком Хармона Хендрикса. Котлы Хендрикса ставились на первый паровой военный корабль Фултона — Paragon, Firefly, Nassau и Clermont, которые в течение многих лет курсировали вверх и вниз по реке Гудзон между Нью-Йорком и Олбани. Вскоре продажа меди для котлов Фултона — Фултон в течение тридцати лет обладал монополией на производство пароходов — стала более прибыльным делом, чем продажа меди для спиртовок. Партнер (и шурин) Хармона Хендрикса, Соломон Айзекс, стал настолько связан с котлами, что его прозвали «Пароход» Айзекс. В 1819 г., когда Фултон достраивал пароход S.S. Savannah, который должен был стать первым океанским пароходом, его прозвали «паровым гробом» разные высокопоставленные скептики, уверявшие, что он никогда не будет работать. Когда корабль завершил свое триумфальное плавание через Атлантику в рекордные сроки, Хармон Хендрикс скромно заявил, что его медь была в котлах «Саванны».

Однако «Саванна» не была одним из самых прибыльных предприятий его фирмы. У Хармона Хендрикса были двоюродные братья в городе Саванна — Генри и Минисы, которые являлись важными акционерами пароходной компании «Саванна», и Хендрикс продавал им свою медь по семейным ценам. Один котел размером двадцать на восемь с половиной футов обошелся «Фултону» в 30 000 долларов пять лет назад. За два больших котла «Саванны», каждый размером 26 на 6 футов, он заплатил всего 1237,72 долл. Кроме того, по какой-то причине родственники Хендрикса так и не расплатились с ним полностью. Он получил лишь 1115,05 — 122,67 долл.

Успех и богатство, конечно же, были неоднозначным благословением, когда, узнав о богатстве Хармона Хендрикса, дальние родственники со всего мира стали писать ему письма, требуя, по их мнению, свою долю щедрости.

Понятно, что на рассмотрение этих требований уходила значительная часть дня. Например, в Ньюпорте жили двоюродные братья Лопесов, которые постоянно писали, объявляя себя «обездоленными», и просили денег в больших и малых суммах. К типично слезливой записке Лопесов с просьбой о тридцати долларах Хармон Хендрикс прикладывал собственную отрывистую надпись: «Послал ей 20 долларов». Через несколько месяцев другой родственник его мачехи, Сэмюэл Лопес, потребовал двести долларов, обещая «с честью масона» вернуть их. Племяннику Гилберта Стюарта Хармон Хендрикс одолжил 12 000 долларов, и когда Стюарт узнал об этом, он предостерег Хендрикса: «Если у вас хватит терпения, он вернет вам долг, но если вы, как суровый хозяин, попытаетесь бросить его в тюрьму, то можете потерять все». В то же время деньги в фирму Хендрикса поступали с большой скоростью, как от продажи меди, так и от таких товаров, как скипидар, свиньи, тыквы, джин и садовые семена. В 1807 г. шурин Хендрикса Якоб де Леон сообщил Хендриксу, что он продал «черных птиц на сумму до 70 тыс. долл.» — эвфемизм для обозначения негров-рабов — и получит деньги в ноябре. Удача продолжала сопутствовать ему. 22 июля 1814 г. Хармон поспорил с Джеком Коэном на «бобровую шапку», что мир наступит в течение четырех месяцев, и выиграл пари, поскольку военные действия войны 1812 г. закончились до ноября.

Но родственники продолжали донимать его. Из Англии ему написала овдовевшая тетя Рейчел Вааг, объяснив, что наследство ее покойного мужа еще не решено, а до тех пор она нуждается в деньгах. Хендрикс поручил одному из своих лондонских представителей снабдить ее деньгами. Двоюродный брат Бенджамин Да Коста, жена которого умерла, отправил своего маленького сына Моисея жить к Хендрикам, у которых уже было двенадцать собственных детей, и Да Коста постоянно давал Хармону Хендриксу указания относительно того, какое образование должен получить мальчик. Хармон велел ему изучать испанский и французский языки, но да Коста предпочел, чтобы мальчик изучал английский, «родной язык», и даже предложил исключить иврит из программы обучения: «Так как, смею предположить, он уже знает молитвы на этом языке, что вполне соответствует моим пожеланиям».

Кроме того, существовала болезненная проблема сестры Хармона Хендрикса Салли, одной из тех, кого в книге Малкольма Стерна признали «сумасшедшей». Безумная или нет, она, безусловно, была испытанием для своей семьи, никогда не довольствуясь тем, где она была, всегда желая быть где-то еще. Ее всю жизнь возили туда-сюда родственники, и никто из них не был особенно рад ее видеть. Ее называли «нашей несчастной сестрой» и описывали как «очень неустроенную». Наверное, ее состояние особенно тревожило Хармона Хендрикса, трое детей которого уже проявляли признаки, как говорили, «своеобразия». Один из сыновей, например, делал фетиш из чистоты и не хотел есть ничего, что не было вымыто горячей водой с сильным мылом. Он мыл руки по сто раз в день. Дочь была «меланхолична» и впадала в тревожные депрессии, которые длились несколько дней. Салли Хендрикс была одержима своими деньгами, которые, как она утверждала, многочисленные враги хотели отнять у нее и пустить на темные цели. Отец оставил ей неплохое наследство, но поскольку она считала, что деньги находятся в столь опасном положении, то отказывалась их тратить и проводила время, переводя свои счета — никто, кроме нее, не знал, сколько их у нее, — из банка в банк. Некоторое время Салли жила у своего шурина Джейкоба де Леона в Чарльстоне, но там она была несчастна и настаивала на возвращении в Нью-Йорк, «чтобы позаботиться о своих деньгах». Она отплыла из Чарльстона на корабле «Цветущая роза», и это было мучительное путешествие. По ее словам, в море с ней плохо обращался капитан корабля, ей давали скудный паек и плохую еду, а вместо отдельной каюты ее поселили в каюте с другой женщиной и ребенком. Эта женщина, по словам Салли, была «с определенным характером». В Нью-Йорке Салли — и ее жалобы — отправилась жить к Хармону Хендриксу и его семье, большой и не совсем счастливой.

Были и трудности другого рода. К 1793 г. желтая лихорадка стала ежегодным бедствием как в Филадельфии, так и в Нью-Йорке, и, когда она появилась летом, Хармон Хендрикс был вынужден закрыть свою медную фабрику, а весь бизнес застопорился. «Она уносит по 60 штук в день», — писал он в 1805 году. Жители Нью-Йорка были озадачены этой болезнью, и выдвигались различные теории относительно ее причины. Хармон Хендрикс писал, что, по его мнению, «косвенно виновата торговля с французскими островами Вест-Индии», и что говядина, хранившаяся на складах для этой торговли, загнила и каким-то образом сделала воздух заразным и непригодным для дыхания. Он указывал на то, что в первую очередь пострадали люди, живущие по соседству со складами, которые, конечно же, располагались не в самых чистых районах города. Ему удалось убедительно доказать это, и в том же году, в разгар чумы, в реку Гудзон было сброшено пять тысяч бочек говядины. Те жители Нью-Йорка, которые могли себе это позволить, каждый год, когда начиналась лихорадка, бежали на север, в «Гринвичскую деревню», и, конечно, те, кто уже был заражен комаром, вызвавшим чуму, уносили болезнь с собой.

Но, несмотря на все свои деловые и семейные взлеты и падения, Хармон Хендрикс смог утвердиться в качестве одного из самых значительных торговцев-производителей Востока. К 1812 году он был достаточно богат, чтобы сделать свое знаменитое предложение о займе правительству для финансирования войны с англичанами. К 1825 г. он имел собственный банк, а также являлся директором Хартфордского банка (который тактично просил «прислать ответ воскресной почтой, если вы не нарушаете субботу»). Он также приобрел значительную недвижимость. Помимо завода в Нью-Джерси, он владел участками с двадцатой по двадцать вторую улицы между Шестой и Седьмой авеню на Манхэттене, а также тридцатью акрами земли вдоль Бродвея. Он продолжал продавать медь для днищ заводов и котлов кораблей, а также монетному двору США для изготовления монет, выдавая при этом кредиты на сотни тысяч долларов. Он также обеспечил социальное положение семьи Хендрикс и был членом элитного клуба Union Club. Хармон Хендрикс умер в 1838 году. Несколько лет спустя Джозеф Сковилл в книге «Старые торговцы Нью-Йорка» писал

Мистер Хендрикс был урожденным жителем Нью-Йорка, еврейского происхождения, честным, честным, благоразумным и очень осторожным человеком… Он умер очень богатым, оставив более трех миллионов долларов… Его наследники стоят не менее семи миллионов… При всех колебаниях в торговле кредит дома в течение полувека никогда не подвергался сомнению ни в этой стране, ни в Европе, и сегодня на Уолл-стрит его обязательства продаются так же охотно, как государственные ценные бумаги с теми же процентными ставками. При жизни Хармон Хендрикс занимал более высокое положение в обществе, и ни один человек не оставил о себе более почтенной памяти, чем Хармон Хендрикс.

Он также оставил трех сильных сыновей — Урию II, Генри и Монтегю, которые стремились продолжить его разрозненные предприятия.

Но он оставил после себя еще более важное наследие в виде ценностей, которые должны были стать предметом заботы первых еврейских семей по мере их продвижения к денежному и общественному положению. Как написала маленькая дочь Хармона Хендрикса Розелейн в 1834 году, когда ей было четырнадцать лет, в своей тетради «Ежедневные сочинения», написанной аккуратным школьным почерком: «Образование — один из самых важных предметов, на которые мы можем обратить внимание. Только образованию мы обязаны формированием нашего ума, совершенствованием нашего понимания и развитием наших способностей. Именно образование возвышает наш разум к тому Великому Существу, от которого исходит всякое благо».