Гранды. Американская сефардская элита

7. «ГОМЕС, ЛУК НАЧИНАЕТ ПАХНУТЬ!»

«Они ходят с высоко поднятой головой», — сказал один современный писатель о членах крошечной (возможно, сто семей в десятитысячном городе) еврейской общины Нью-Йорка XVIII века. «Эти самые спесивые из избранных людей должны считать себя князьями земли». Возможно, они также шли с некоторым чувством облегчения. Ведь в то время как семьи, подобные Гомесам, находили возможность процветать в новом мире, из-за океана до них доходили мрачные и пугающие слухи — рассказы раввинов в синагоге о том, что пришлось пережить евреям, решившим остаться в Испании и Португалии. На протяжении всех этих инквизиционных лет в сознании каждого американского еврея глубоко сидело понимание того, что происходит с его родственниками и единоверцами на земле, которую евреи называли Сефарадом. Это было неприятное осознание, поскольку те, кто избежал инквизиции, не могли ничем помочь тем, кто ее не избежал.

А если инквизиция начиналась, то остановить ее, казалось, было невозможно. Почти четыреста лет она росла, как злокачественная болезнь, и когда, наконец, умерла, смерть ее была медленной, тяжелой и мучительной. Она была основана в 1479 году, а последнее публичное сожжение состоялось в 1781 году, но и на этом инквизиция не закончилась. Казни продолжались под руководством Священной канцелярии вплоть до 1826 года. Последним был повешен молодой валенсиец, который во время публичной молитвы вместо положенного «Ave Maria» произнес кощунственное «Слава Богу» — свидетели клялись, что слышали его. Его тело раскачивалось на площади мэра, чтобы все видели.

Фактически только 15 июля 1834 г. испанская инквизиция была официально отменена. Но эдикт о высылке остался в силе, и в течение многих лет после этого в прессе и с кафедры звучали призывы «восстановить нашу любимую инквизицию». Даже к 1890-м годам, когда американцы, кажется, весело танцевали в Sherry's и смеялись над выходками бриллиантового Джима Брэди, испанские фанатики требовали вернуть им инквизицию, а страна, похоже, не понимала, что в ходе своего долгого и трудного процесса инквизиция полностью разрушила Испанию, лишив ее всех ярких перспектив, которые она когда-то имела в годы конкистадоров.

Но инквизиция не умерла, несмотря на то, что в ее основе лежала неосуществимая концепция. Она с фанатизмом взялась за дело, которое нельзя было сделать, за стирание того, что нельзя было стереть, за создание того, что нельзя было создать, за решение проблемы, окончательного или хотя бы частичного решения которой не существовало. Инквизиция, в силу природы породивших ее видений, была бесконечной, и поэтому, когда наступил конец, Испания лежала измученная, истощенная и бессильная.

Апологеты инквизиции и защитники Изабеллы, которая ее учредила, отмечают, что идея инквизиции не была первоначальной для Испании, что испанский вариант был основан на более раннем итальянском, а наказания, которые она применяла, были не более жестокими, чем в других странах того времени. Метод изгнания не был новым. В Англии в 1290 г. евреи были изгнаны из страны на том основании, что они пытались заманить недавно принявших христианство обратно в «блевотину иудаизма». Говорят, что инквизиция была необходима потому, что евреи настолько проникли в испанскую жизнь, что их нужно было удалить, и что с самого начала еврею было ясно, что переход в другую веру избавит его от возможности преследований. Кроме того, утверждается, что евреи, честно признававшие свой иудаизм, никогда не подвергались убийствам, пыткам, тюремному заключению или какому-либо жестокому обращению. Признание себя евреем приводило лишь к тому, что человека лишали имущества, банковского счета и высылали из страны. Но ужасным фактом инквизиции, независимо от ее происхождения и методов, было то, что при всей своей затянувшейся продолжительности она потерпела грандиозное фиаско. Если ее целью было создание однородной Испании, то результат оказался противоположным. Она расколола страну на враждующие и непримиримые группировки.

Конверсо, или новые христиане, быстро заняли важные посты, практически идентичные тем, которые они занимали, будучи евреями: врачи, юристы, финансовые советники знати — должности, на которые их могли устроить только образование и образование. Вместо еврейского заговора теперь казалось, что это заговор новых христиан. Между тем, реальная сила их новой веры, полнота обращения, находилась под большим подозрением — и не без оснований. Человек, крестившийся под дулом меча, часто был не совсем искренен. Когда врачи-конверсо теряли пациентов, звучали старые обвинения, а когда правительство пыталось взять необученных людей, оказавшихся старохристианами, и в одночасье превратить их в блестящих врачей, результаты были столь же плачевны. В более низкой профессии сборщика налогов проявилась еще большая ирония. Когда старохристиане брались за эту работу, на них смотрели свысока, считая, что они выполняют «еврейские» обязанности, а вскоре и вовсе обвиняли в том, что они — евреи в старохристианской одежде. На эту запутанную ситуацию жаловался один из авторов XVII века:

Раньше все, кто занимался сбором податей, были евреями и людьми низкого происхождения; теперь же, когда это не так, люди смотрят на них свысока, как на евреев, даже если они старохристиане и имеют благородное происхождение.

Между старохристианами и новохристианами выросла непреодолимая пропасть неприязни и недоверия. Многие бывшие евреи, очевидно, полагая, что этот переезд обезопасит их от инквизиции, выбрали для себя карьеру священнослужителей, и некоторые из них заняли важные посты в Церкви. Но даже служители Церкви не избежали подозрений в том, что они тайные иудаисты, и до окончания инквизиции сотни монахинь, монахов и монахов были отправлены на костер. Во время одного знаменательного аутодафе в Коимбре, которое продолжалось более двух дней и в котором участвовало более двухсот подозреваемых в иудаизме, жертвами стали монахини, монахини, викарии, священники, каноники, профессора, викарии, а также неповерженный францисканец, который упорно отказывался признать, что он не является благочестивым католиком, за что был сожжен заживо.

Доктрину лимпьезы, или чистоты крови, с самого начала было невозможно проводить в жизнь, поскольку значительная часть испанской знати уже была «запятнана» еврейской кровью, и поэтому она быстро стала не более чем инструментом — мощным инструментом, поскольку это был инструмент шантажа, который любой дворянин мог использовать в борьбе со своими врагами, или церковь могла использовать в своей бесконечной борьбе с дворянством, или один орден внутри церкви мог использовать против другого. Например, в 1560 г. кардинал Франсиско Мендоса-и-Бобадилья, раздосадованный тем, что двух его родственников не приняли в тот или иной военный орден, мелочно и мстительно передал Филиппу II документ, названный впоследствии Tizón de la Nobleza España («Пятно на дворянство Испании»), в котором он «доказывал», что все дворянство Испании имеет еврейское происхождение. Видимо, доказательства кардинала были убедительными, так как «Тизон» стал стандартным справочником инквизиции, который использовался вплоть до XIX в., его доставали, когда требовались новые жертвы, переиздавали и вносили поправки по прихоти каждого издателя — много раз. За определенную плату, конечно, можно было исключить свое имя из этого списка.

Тем временем обращенные по принуждению, озлобленные и обиженные на Церковь конверсо образовали собственную фракцию. Внешне именуемые маррано, они в частном порядке называли себя анусимами — «принужденными» и продолжали исповедовать иудаизм.

Вскоре начались разговоры об «опасности конверсо» и «опасности маррано», и конверсо, опасаясь за свою жизнь, раздували пламя, донося на маррано и друг на друга. В Севилье, одном из главных центров конверсо, новые христиане во главе с Диего де Сусаном, богатым купцом, решили сопротивляться инквизиции. Однако красавица-дочь Диего раскрыла эту тайну своему любовнику-старому христианину, который передал ее инквизиторам, и многие знатные севильские конверсо были преданы суду, осуждены и отправлены на костер.

Это был бесконечный водоворот ненависти и страха. Был распространен список из тридцати семи признаков, по которым можно было распознать иудаиста. С ужасом отмечалось, что некоторые из этих тридцати семи признаков относятся ко всем. Невозможно сказать, сколько маррано было в тот или иной момент времени, сколько из них бежало, сколько осталось. Говорили, что маррано — и, несомненно, это было правдой — работали на инквизицию больше, чем большинство христиан, чтобы сохранить свою маскировку. Как можно было отличить традиционное рвение новообращенного от дымовой завесы и обмана? Никак, и особо ревностный новообращенный был под таким же подозрением и наблюдением, как и равнодушный. Таким образом, инквизиция раскрыла свою основную дилемму: она подозревала даже саму себя.

Когда севильский инквизитор захотел обнаружить дома марранов, он поднялся в субботу на вершину холма и указал на дома, трубы которых не дымили. «Несмотря на сильный мороз, ни из одного из них не поднимается дым, — сказал он. У них нет огней, потому что сегодня суббота».

По мере усиления власти инквизиции росло число беглецов-маррано, а также число обнаруженных и привлеченных к суду иудаистов. В инквизиционном трибунале в Толедо за период с 1575 по 1610 гг. было вынесено 175 приговоров иудаистам. Позднее, с 1648 по 1794 год, их число возросло до 659. Хотя иудаизм был не единственным преступлением, рассматриваемым инквизиционными судами, но, безусловно, самым популярным. Также наказывались тайные мавры (или мориски), виновные в богохульстве, колдовстве, ереси, подстрекательстве к исповеди, а также «те, кто не считает блуд греховным». Интересно отметить, что в то время как число осужденных иудаистов резко возросло, количество лиц, обвиненных в потворстве блуду, сократилось — с 264 в 1575–1610 гг. до всего лишь пяти в 1648–1794 гг.

Тюрьмы Испании заполнялись до отказа, пока не осталось достаточно заключенных для проведения auto-da-fé — буквально «акта веры», — и эти «ауто» быстро стали чрезвычайно популярной формой общественного развлечения. Сегодня это словосочетание вызывает в памяти сцены привязанных к стропилам человеческих жертв, которых сбрасывали на пылающие костры под одобрительные крики кровожадного населения. На самом же деле ауто-да-фе были достаточно спокойными мероприятиями, проводившимися как публичное выражение религиозности и благочестивой справедливости. Фидель Фита, испанец XV века, описывает церемонию, состоявшуюся в воскресенье 12 февраля 1486 г., и мы видим, что это было сдержанное событие:

Все примиренные шли процессией в количестве 750 человек, включая мужчин и женщин… от церкви святого Петра Мученика… Мужчины были все вместе, босые и без обуви, и поскольку было очень холодно, им было велено надеть подошвы на ноги, которые в остальном были голыми; в руках у них были незажженные свечи. Женщины стояли группой, с непокрытыми головами и голыми лицами, без обуви, как и мужчины, и со свечами. Среди них было много видных мужчин, занимающих высокие посты. От лютого холода, от бесчестия и позора, который они терпели от большого количества зрителей (ведь посмотреть на них пришло много людей из других мест), они шли, громко воя, плача и раздирая на себе волосы, несомненно, больше от бесчестия, чем от какого-либо проступка, совершенного ими против Бога. Так шли они в скорби по улицам, по которым проходит процессия Corpus Christi, пока не пришли к собору. У дверей церкви стояли два капеллана, которые совершали крестное знамение на лбу каждого со словами: «Прими крестное знамение, которое ты отринул и потерял, будучи обманут». Затем они пошли в церковь, пока не дошли до эшафота, воздвигнутого у новых ворот, на котором сидели отцы-инквизиторы. Рядом находился еще один эшафот, на котором стоял алтарь, у которого они совершали мессу и читали проповедь. После этого встал нотариус и стал называть каждого по имени, говоря: «Здесь ли?». Кающийся поднял свечу и сказал: «Да». Там прилюдно читали все, в чем он иудействовал. То же самое делалось и с женщинами. После этого им публично назначалось покаяние и предписывалось в течение шести пятниц ходить в процессиях, подвергая свое тело бичеванию пеньковым шнуром, босые, безногие и с головою, и в течение этих шести пятниц они должны были поститься. Было также предписано, чтобы во все дни своей жизни они не занимали никаких государственных должностей, таких как алькальде, альгуасиль, регидор или хурадо, не были государственными подьячими или посыльными, а те, кто занимал эти должности, должны были их лишиться. Также они не должны были становиться менялами, лавочниками, бакалейщиками или занимать какие-либо официальные должности. Они не должны были носить ни шелка, ни багряницы, ни цветных одежд, ни золота, ни серебра, ни жемчуга, ни кораллов, ни каких-либо драгоценностей. Они также не могли выступать в качестве свидетелей. И им было приказано, что если они оступятся, то есть снова впадут в то же самое заблуждение и прибегнут к чему-либо из вышеупомянутых вещей, то будут осуждены на костер. И когда все это закончилось, они ушли в два часа дня.

Генри Камен, один из лучших историков инквизиции, отмечает, что два часа дня — это традиционный испанский час обеда, и «примирение» 750 нарушителей, вернувшихся на путь праведности, несомненно, было хорошей утренней работой. По мере развития инквизиции и увеличения числа кающихся ауто-да-фе становились все более продолжительными, часто затягиваясь до ночи, а иногда и до нескольких дней. Однако сожжения редко проводились публично в центрах городов, их совершали на окраинах, вдали от глаз болезненных и любопытных. Кроме того, поскольку многие узники умирали в заключении, не дождавшись приговора, значительная часть жертв сжигалась только в виде чучела.

Более популярным видом наказания было «бичевание». Заключенному предписывалось «дисциплинировать свое тело» с помощью плетей, а часто для дополнительной дисциплины его привязывали к мулу и «волокли по улицам» в сопровождении палача. В таких случаях к участию в казни призывалась публика, забрасывавшая жертву камнями и мусором. Как благодарен должен был быть узник, вернувшийся к истинной вере. Дети и старики подвергались одинаковому наказанию — подростка приговаривали к тому же количеству ударов плетью, что и семидесятилетнюю женщину. Количество ударов плетью варьировалось в зависимости от проступка, но обычным минимумом считалось сто ударов, а максимумом — двести.

Еще более причудливым, хотя и эффективным средством наказания было санбенито (от слова saco benito — «священный мешок»). Странная одежда, по покрою напоминающая пончо, санбенито надевалась на голову и свисала до колен. Обычно она была желтого цвета, цвета трусости, и украшалась крестами, пламенем, чертями и другими напоминаниями о пытках. Вместе с санбенито надевался высокий остроконечный головной убор, похожий на колпак. Исправившийся еретик мог быть обязан носить этот странный наряд от нескольких месяцев до конца жизни, и любой рецидив иудаизма, когда его приговаривали к санбенито, означал немедленное сожжение на костре. К унижениям, которым подвергались носители санбенито, добавлялся еще и тот позор, что, когда кающемуся разрешалось снять свой мешок, он вывешивался с его именем в соборе «на вечные времена».

Томас де Торквемада, первый генеральный инквизитор инквизиции, сам был еврейского происхождения. Он был одним из тех, кто побудил Фердинанда и Изабеллу учредить инквизицию. Оба монарха относились к нему с большим уважением. Королева часто консультировалась с Торквемадой и обращалась к нему за советом по религиозным вопросам. В годы, предшествовавшие ее восшествию на престол, он часто посещал ее во дворце в Сеговии и стал ее личным духовником. Позже он стал личным духовником Фердинанда и, должно быть, выслушал несколько поразительных рассказов, если Фердинанд признался во всем. Торквемада был известен своей скрупулезностью и целеустремленностью. Его называли «бичом ереси, светом Испании, спасителем своей страны и честью своего ордена», которым был доминиканский. Папы Сикст IV и Александр VI прославляли Торквемаду за его стремление избавить Испанию от евреев и мавров и с восхищением отзывались о бесперебойной работе его судов.

Странный, суровый, властный человек, он дошел до нас через историю как соединение мифов и противоречий. Говорили, что он никогда не путешествовал, если его не сопровождали 250 вооруженных охранников и 50 всадников, что он патологически боялся темноты и не мог спать, если рядом не было сопровождающего, который будил его от страшных кошмаров. Говорили также, что он никогда не ел, если рядом с его тарелкой не лежали рог единорога и язык скорпиона. Учитывая, что рога единорога в Испании XV века были нарасхват, он, должно быть, обедал нечасто. Его превозносили за крайний аскетизм, но на портрете, написанном одним из современных художников, он изображен полнолицым, смуглым, со странным житейским взглядом на жизнь. Его лицо можно назвать явно семитским, и, возможно, это как-то отразилось на его мировоззрении.

Именно он, чья собственная кровь была «нечистой», впервые ввел доктрину лимпиезы в доминиканском монастыре, построенном им в Авиле и посвященном святому Фоме Аквинскому. Это холодное и красивое здание, обращенное к безмятежным внутренним дворикам и садам, построенное на деньги, полученные от жертв его инквизиции, является сегодня главной туристической достопримечательностью Авилы. Считалось, что стандарты Торквемады абсолютно безупречны. В 1484 г. папа римский Сикст IV написал письмо, в котором поздравил его с тем, что он «направил свое усердие на те дела, которые способствуют прославлению Бога и укреплению ортодоксальной веры». Он обладал буйным нравом и даже не боялся властно разговаривать со своими королем и королевой. Согласно одному из рассказов, группа евреев предложила Фердинанду и Изабелле выкуп в 30 тыс. дукатов. Король и королева поддались искушению и обратились к Торквемаде за советом. Говорят, что, услышав их предложение, Торквемада сорвал с груди распятие, бросил его на стол перед их величеством и воскликнул: «Неужели вы, подобно Иуде, предадите своего Господа за деньги?».

По мере развития инквизиции в мучительные века она не всегда оказывалась столь неподкупной. Если сумма взятки значительно превышала ту, которую можно было получить путем простой конфискации, король обычно был готов прислушаться. В 1602 г. группа бывших евреев предложила Филиппу III подарок в размере 1 860 000 дукатов, а также крупные денежные подарки каждому из королевских министров, если будет дано прощение «жидовствующим из их нации за все прошлые преступления». И это еще не все, говорили королю. Конверсо открыто признались, что в тайниках у них хранятся богатства на сумму более 80 млн. дукатов. Это предложение, более чем в шестьдесят раз превышавшее сумму, разгневавшую Торквемаду, привело к изданию папского декрета о помиловании, и 410 заключенных были освобождены из-под стражи инквизиции.

Торквемада постановил, что те, кто упорно отказывается отречься от иудаизма и принять Церковь, должны умереть на костре. Лишь кающиеся получали меньшие наказания. Результатом этого стали необычные случаи мученичества. Одним из самых выдающихся был случай с доном Лопе де Верой, который, похоже, совсем обезумел от своего рвения быть евреем, хотя в нем не было ни капли еврейской крови. Он изучал иврит и стал фанатиком-евреем. Обвиненный и переданный инквизиции собственным братом, дон Лопе неоднократно заявлял инквизиторам, что хочет стать евреем. В тюремной камере он сделал себе обрезание и заявил, что переименовал себя в Иуду Верующего. Когда его вели к костру, он распевал молитвы на иврите. Его сожгли заживо.

Преемником Торквемады на посту Великого инквизитора стал Диего Деза. До вступления в должность он был известен как тихий и ученый человек, друг и покровитель Колумба. Как и Торквемада, он был еврейского происхождения. В жестокости он значительно превзошел своего предшественника, и под его руководством инквизиция стала еще более жестокой и свирепой, чем когда-либо прежде. В 1500 г. в Эррере была арестована женщина-маррано «высокого ранга», считавшая себя пророчицей. Это сразу же послужило поводом для проведения грандиозного «авто-да-фе». После нескольких месяцев подготовки оно было проведено в Толедо, а сама женщина и тридцать восемь ее последователей — все они были женщинами — были сожжены. На следующий день та же участь постигла еще шестьдесят семь человек, опять же женщин. При Диего Деза достаточно было даже следа еврейской крови, чтобы быть казненным. Архидиакон де Кастро, мать которого происходила из древнего старохристианского рода, был осужден, приговорен к публичному покаянию и лишен значительного состояния только за то, что его отец был конверсо. В свое время были заживо сожжены 107 человек, находившихся в церкви во время проповеди, содержавшей проеврейские настроения.

Бесчинства инквизиции достигли таких масштабов, что капитан Кордовы жаловался, что инквизиторы «смогли опорочить все королевство, уничтожить без Бога и справедливости большую его часть, убивая, грабя и насилуя служанок и жен, к большому позору христианской религии».

Жалобы на зверства стали доходить до королевских ушей, и в 1505 г. Филипп и Хуана — дочь Изабеллы — приказали прекратить деятельность инквизиции до их возвращения из Фландрии. Затем Филипп внезапно умер, оставив дела в несколько неустойчивых руках Хуаны. Известная как Хуана ла Лока, или Жанна Безумная, она, немая и необщительная, оставалась рядом с гробом своего покойного мужа во время долгого мрачного путешествия через всю Европу в Мадрид. Периодически Хуана приказывала открыть гроб и обнимала разлагающийся труп. Пока шли споры о престолонаследии, возобновилась инквизиция, которая продолжала свой пагубный путь.

Поскольку «примирившимся» еретикам, по их уверениям, даровали вечную жизнь, часто утверждалось, что самое доброе, что можно сделать для новообращенного христианина, — это как можно быстрее и без лишних хлопот отправить его из этого мира в другой, пока он еще не успел передумать. Из уст инквизитора, который был свидетелем авто-да-фе в Логроньо в 1719 г., мы узнаем о том, как обвиняемый иудаист «с совершенным спокойствием» сказал:

«Я обращу себя в веру Иисуса Христа», — слова, которые до этого момента ему не доводилось произносить. Это обрадовало всех верующих, которые с нежностью стали обнимать его и бесконечно благодарить Бога… Один ученый религиозный деятель из ордена францисканцев спросил его: «По какому закону ты умираешь?». Он повернулся, посмотрел ему в глаза и сказал: «Отец, я уже сказал вам, что умираю в вере Иисуса Христа». Это вызвало всеобщее удовольствие и радость, и францисканец, стоявший на коленях, встал и обнял преступника. Все остальные сделали то же самое с большим удовлетворением, воздавая благодарность за бесконечную благость Божию… Преступник увидел палача, который высунул голову из-за кола, и спросил его: «Почему ты раньше называл меня собакой?». Палач ответил: «Потому что ты отрекся от веры Иисуса Христа, но теперь ты исповедался, мы братья, и если я обидел тебя своими словами, то на коленях прошу у тебя прощения». Преступник с радостью простил его, и они обнялись.

И желая, чтобы душа, подавшая столько признаков обращения, не погибла, я обошел случайно за колом то место, где находился палач, и отдал ему приказ немедленно задушить его…Когда убедились, что он мертв, палач приказал поджечь четыре угла костра хворостом и углем, которые были навалены… он начал гореть… пламя быстро поднималось… когда веревки, связывающие преступника, были сожжены, он упал через открытую люку в костер, и все его тело превратилось в пепел…

Подобные демонстрации «бесконечной благости Божией» с годами давали желаемый эффект. Даже те семьи Конверсо, которые обращались в христианство с большой неохотой, через три-четыре поколения становились основательно христианизированными. Старейшина мог втайне считать себя иудеем, продолжать тайно исповедовать свою религию и чтить ее святые дни. Но передавать иудаизм детям не хотели, опасаясь поставить их на путь неумолимой инквизиции. Часто к тому времени, когда ребенок становился достаточно взрослым, чтобы ему можно было спокойно сказать, что он еврей, он уже был обучен догмам другой веры и другого ритуала. Так конверсо постепенно становились теми, кем они должны были быть: новообращенными христианами.

Но инквизиция так и не смогла полностью искоренить иудейскую веру в Испании и Португалии. Марранос продолжали собираться в тайных местах, на полянах в лесу или в подвалах домов, чтобы праздновать субботу и святые дни. Их жизнь была связана с постоянным скрытным обманом и страхом. Сколько их было? Невозможно сказать. В 1488 г. во всех провинциях Толедо, Эстремадура, Андалусия и Мурсия говорилось, что среди новообращенных «почти нет истинных христиан, что хорошо известно во всей Испании», а Эрнандо де Пульгар, сам обращенный, свидетельствовал, что только в Толедо насчитывались «тысячи» тайных евреев, исповедующих свою религию. Триста лет спустя, в 1787 г., Джозеф Таунсенд, путешествуя по Испании, сообщал:

До сих пор считается, что и магометане, и евреи многочисленны в Испании, первые — в горах, вторые — во всех больших городах. Их главная маскировка — более чем обычное рвение к внешнему соответствию всем предписаниям церкви; и самые явные фанатики, не только среди духовенства, но и среди самих инквизиторов, по некоторым подозрениям, являются евреями.

Маррано постепенно изменяли некоторые аспекты своего ритуала. Ведь для видимости необходимо было посещать католические мессы, и с течением времени католические практики неизбежно проникали в марраноиудаизм. Например, маррано стояли на коленях, а не стояли во время молитвы, молитвы читались, а не скандировались. Молитвенники не велись, так как их можно было использовать в качестве доказательств, а талмудические доктрины и предания передавались из поколения в поколение в устной форме. Маррано обычно воздерживались от свинины. У них были тайные библейские имена, которые они использовали только между собой. Обязательно проводилась католическая церемония бракосочетания, после чего устраивалась частная еврейская свадьба. Постам уделялось больше внимания, чем пиршествам, и для того, чтобы слуги-христиане не узнали о том, что марранец постится, принимались изощренные меры. Слуги могли быть отправлены по внезапным поручениям во время трапезы, а в их отсутствие тарелки смазывались и пачкались, чтобы создать видимость того, что трапеза состоялась. Излюбленным приемом была инсценировка семейной ссоры накануне трапезы. По предварительной договоренности один из членов семьи в притворном гневе выбегал на улицу, а остальные бежали за ним и пытались уговорить. Когда ссора заканчивалась, все были слишком эмоционально истощены, чтобы что-то есть.

Предкам Льюиса Гомеса, нью-йоркского торговца и рекламодателя «хорошего стоун-лайма», похоже, повезло больше, чем большинству инквизиционных еврейских семей. Благодаря своим услугам целому ряду испанских королевских домов Гомесы смогли успешно оставаться в Испании еще долгое время после эдикта Фердинанда и Изабеллы о высылке. Гомесы были связаны узами брака с великой семьей Сантанхель, маррано, которые до своего обращения в испанскую веру носили фамилию Гинильо. Сантанхели, обладавшие богатством, властью и обширными земельными владениями в Арагоне, стали естественной мишенью для инквизиции. Хайме Мартин де Сантангель был сожжен в 1488 г., Доньоса де Сантангель — шесть месяцев спустя. Симон де Сантангель и его жена Клара, преданные собственным сыном, были сожжены в Лериде в 1490 году. Более понятное предательство произошло, когда одна из дочерей Луиса де Сантанхеля вместе с любовником была выдана инквизиции своим мужем. Особенно жестокий инквизиционный эпизод произошел в Гранаде в 1491 г., когда Альфонсо Гомес, его жена, бывшая Виоланта де Сантангель, и ее брат Габриэль де Сантангель были посмертно осуждены за ересь, а их семьи эксгумированы и публично сожжены.

Возможно, традиция Гомесов быть людьми дела и немногословными помогла им выжить в условиях инквизиции на протяжении стольких поколений. Как семья, Гомесы на протяжении веков отличались трудолюбием и умом. По всей видимости, именно умственные способности, а не недвижимость, сделали Гомесов столь популярными и полезными для целого ряда испанских королей и королев. Во всяком случае, Исаак Гомес, родившийся в Мадриде в 1620 г., настолько хорошо разбирался в делах, особенно денежных, что по семейной традиции был назначен финансовым советником короля. Он был одним из главных фаворитов короля.

В это время королем был меланхоличный Филипп IV, трижды правнук Фердинанда и Изабеллы и прапраправнук (по отцовской и материнской линии) Хуаны ла Лока, которая в результате королевских междоусобиц еще трижды появлялась в родословной короля как его прапрабабушка. Ему досталось тяжелое наследство ее безумия. Этот король был отцом жалкого некомпетентного человека, ставшего последним королем Габсбургов, Карлоса II, прозванного Карлосом Околдованным. Сам Филипп в свое время подозревался в том, что стал жертвой черного колдовства.

Именно этого короля мы видим на многих портретах Веласкеса — то вальяжно восседающего на коне, то властно стоящего в кружевах и оборках, сжимающего в руках огромную шляпу с плюмажем, с презрительным выражением на далеко не красивом лице с тяжелыми глазами, большим носом, усами рулькой и неизбежной габсбургской челюстью, которую его сын унаследовал в такой степени, что не мог пережевывать пищу. Король был расточительным и неуемным бабником, а его двор преследовали фурии, реальные и воображаемые, начиная от слабоумного сына и заканчивая верой в то, что черти пробираются в королевскую опочивальню и тайно совокупляются с королевой. Совершенно очевидно, что король был человеком, нуждавшимся в финансовом советнике, и дон Исаак Гомес (на публике он, видимо, пользовался другим христианским именем) как нельзя лучше подходил для этой цели.

О стойкости семьи Гомес говорит тот факт, что они смогли пережить почти полтора века инквизиции после эдикта о высылке, будучи тайными евреями. Очевидно также, что король и, вероятно, другие его придворные знали тайну Гомесов. Как бы то ни было, Филиппу было выгодно защитить Гомеса от инквизиции, а Гомес в ответ верноподданнически почитал своего короля. Когда сестра Филиппа вышла замуж за Людовика XIV Французского, Исаак Гомес назвал своего первенца Луи Мозесом Гомесом в честь нового шурина своего монарха. Хотя сын Филиппа однажды станет председателем одного из самых жестоких ауто-да-фе в истории, сам Филипп был более мягкой натурой, его мучили сомнения в себе, он был убежден, что в бедах Испании виноваты его прелюбодеяния и обещания, над которыми он, как ему казалось, не имел никакого контроля. Однажды он написал: «Эти дурные события были вызваны вашими грехами и моими в особенности. Я верю, что Господь Бог наш гневается и раздражается на меня и мои королевства из-за многих грехов, и особенно из-за моих…».

Король Филипп пообещал Исааку, что если офицеры инквизиции когда-нибудь покажутся ему слишком близкими, и если король узнает об этом раньше Исаака, то он сделает ему закодированное предупреждение. За ужином он скажет ему: «Гомес, лук начинает пахнуть».

День настал. К сожалению, к тому времени, когда послание царя дошло до него, времени хватило только на то, чтобы тайно вывезти из страны жену и сына Исаака. Оставшись дома, чтобы привести в порядок свои дела, Исаак был арестован и брошен в тюрьму. Прошло несколько лет, прежде чем он смог успешно выкупить свой выход, а к тому времени его друг царь уже умер. Он был вынужден отправиться привычным путем — через Пиренеи во Францию, где присоединился к своей семье.

В 1685 г. Нантский эдикт был отменен, во Франции начались религиозные волнения, а по всему континенту распространялись новые настроения реакции. Исаак благоразумно решил перебраться в Англию, где у него также были друзья и родственники. В Лондоне благодаря своим связям Исаак Гомес получил «письмо о денизации», что в буквальном смысле делало его денизеном, или свободным жителем страны. Это был важный документ для иностранца, который не принято было выдавать евреям. Он свидетельствовал о том, что гомезы являются привилегированными лицами, обладающими всеми правами британского гражданства, за исключением права занимать государственные должности. Однако, несмотря на все эти преимущества, сын Исаака Луи — уже молодой человек — решил, что хочет попытать счастья в Америке.

Когда до Нью-Йорка дошла весть о том, что к ним едет представитель знатного рода Гомесов, в маленькой общине сефардов поднялся большой переполох, особенно среди матерей незамужних и пригодных для жизни дочерей, которые тут же стали получать инструкции по обращению с Гомесом. Говорили, что гомесы настолько величественны, что до сих пор используют свои титулы, и к ним нужно обращаться «ваша милость» и «ваша светлость». (Однако молодой Луис Гомес разочаровал матерей, остановившись по пути на Ямайке, где он встретил, по предварительной договоренности с ее семьей, дочь другой высокопоставленной сефардской семьи, Эстер Маркес, и женился на ней. Молодая пара прибыла в Нью-Йорк в 1696 году.

Луис Гомес (в Америке он переделал свое имя на английский манер — Льюис) устроился в небольшой магазин в нижней части Манхэттена, торгуя товарами широкого потребления. Но вскоре он увидел, какое значение для молодой колонии приобретает пшеница. Пшеница, выращиваемая на территории нынешнего пригорода Вестчестер Каунти, а также в Вест-Индии, продавалась через Атлантический океан и была очень выгодным товаром. Сосредоточившись на торговле пшеницей, Луи вскоре смог написать своему отцу в Лондон, что торгует пшеницей «в огромных масштабах». Он становился богатым человеком.

В 1705 г. Луис Гомес был причислен к свободным горожанам, а в 1710 г. «мемориал», который, конечно, мог быть в некотором роде взяткой, от Луиса Гомеса убедил городской совет Нью-Йорка дать ему разрешение на отправку пшеницы на Мадейру, хотя ряд ходатайств других людей были отклонены. В 1728 г. он был избран парнасом конгрегации «Ширит Исраэль» — необычная честь, ведь он был иммигрантом и новичком в общине, среди семей, проживавших в Нью-Йорке на протяжении двух и трех поколений. Именно под его руководством были собраны средства на строительство первой нью-йоркской синагоги на Милл-стрит. Луис Гомес был таким же широким филантропом, как и Леви: его имя также фигурирует в списке тех, кто внес свой вклад в строительство шпиля церкви Тринити. Умирая в 1740 г., Луи Гомес завещал своему старшему сыну «пару серебряных украшений для пяти книг Моисея, весом 39 унций». Завещание стало традицией в семье, и серебряные украшения, гладкие от возраста, передавались от старшего сына к старшему сыну на протяжении семи поколений.

Дэниел, третий из шести сыновей Луиса Гомеса, оказался еще более предприимчивым, чем его отец. В возрасте четырнадцати лет Дэниел присоединился к отцу, занявшись торговлей пшеницей и Вест-Индией, и в ходе своих странствий он, как и его отец, познакомился и женился на представительнице древнего и уважаемого ямайского рода Ребекке де Торрес. Когда через пять лет она умерла при родах, Дэниел женился на другой представительнице Вест-Индии — Эстер Леви из Кюрасао.

С самого начала деятельности Дэниела дела шли хорошо. Начав с таких товаров, как пшеница и вест-индский сахар, он стал приобретать другие товары и продукты. Вскоре он уже торговал не только с Мадейрой, но и с Барбадосом, Кюрасао, Лондоном и Дублином. В 1751 г. в газете New York Gazette появилось объявление о новой партии товаров Даниэля из Ливерпуля, в том числе:

Беспечный тон последней фразы свидетельствует об успехе рекламодателя.

Список имен людей, с которыми Дэниел Гомес вел дела, похож на список «Кто есть кто» колониальной Америки. Среди его клиентов были Джордж Клинтон, Уолтер Франклин, Роберт Ливингстон, Миндерт Шуйлер, Исаак Сирс, Джон де Пейстер и Корнелиус Тен Брук из Олбани; Валленбурги из Киндерхука; Кипы из округа Датчесс; Эйбелы, Бринкерхоффы, Бикманы, Барроны, Богартсы, Рутгерсы, Ван Кортландты, Ван Виксы. Его корреспонденция и счета направлялись в такие удаленные от колонии города, как Ньютаун, Нью-Рошель, Брунсвик, Гошен, Хантингтон, Бушвик, Олбани, Хэмптон и Ойстер-Бей. Он торговал и с другими колониями, его сделки распространялись на Бостон, Нью-Хейвен, Норуолк, Нью-Лондон, Аллентаун, Ланкастер, Филадельфию, Принстон, Мэриленд и Южную Каролину.

Хотя Дэниел специализировался на пшенице, он покупал, продавал и торговал практически всеми другими товарами, которые только можно себе представить, включая чулки, подтяжки, имбирь, пуговицы, ночные сорочки, порох, мечи, консервированные товары, шелк и парусину. Но при всем этом разнообразии бизнеса он, похоже, все еще искал какой-то товар, какую-то область торговли, которая поглотила бы его целиком, которой он мог бы посвятить себя без остатка. И вдруг в 1710 году он нашел ее.

Большинство людей знают, что огромное состояние Асторов в Америке основано на торговле пушниной. Однако лишь немногие — в том числе и представители старых сефардских семей — знают, что первому Джону Джейкобу Астору в торговле пушниной предшествовал, причем на много лет, сефардский еврей Даниэль Гомес. Даниэль, по сути, был одним из первых, кто обратил внимание на обширные дикие пространства континента, простиравшиеся по всем сторонам от него, и на количество обитавших там пушных зверей. Дэниел был американским первопроходцем в деле, которое интересовало искателей приключений и торговцев со времен «Золотого руна». Он также был первым в Америке, кто увидел, как можно использовать местных индейцев в этом бизнесе в качестве трапперов и скорняков.

Когда в 1710 г. Дэниел Гомес начал покупать землю на территории нынешнего округа Ольстер, его друзья считали его сумасшедшим. Он покупал дикие земли. Вскоре он приобрел почти 2500 акров земли, включая большую часть территории современного города Ньюбург, расположенного на западном берегу реки Гудзон. Он смог купить эту землю по дешевке только потому, что никто больше не хотел ее покупать. Кроме того, поговаривали, что в этом районе обитают привидения. В северо-западной части Ньюбургской бухты есть скалистый участок, упирающийся в реку, и в туманный вечер этот полуостров в профиль действительно приобретает жутковатый вид, словно одержимый духами. А ведь именно на этом месте на протяжении несметных сотен лет до прихода белого человека племена алгонкинов, населявшие территорию нынешних штатов Нью-Йорк, Нью-Джерси и Пенсильвания, собирались в определенные времена года для поклонения, танцев и общения с богами своего племени и Великим Духом. Это место было священным для индейцев, и перед любой охотой или войной они собирались здесь в огромном количестве, нередко преодолевая сотни миль, чтобы провести обряды, которые, как они надеялись, улучшат результат выполнения поставленной задачи.

Говорят, что когда Генри Хадсон в 1609 г. плыл вверх по великой реке, он бросил якорь у этого места и наблюдал, как индейцы совершали одну из своих мистических церемоний, танцуя вокруг высокого костра. В сознании голландских поселенцев эта точка быстро стала ассоциироваться со всякими темными делами, и христиане, ужаснувшись языческим и таинственным злым обрядам, которые, как говорили, совершались на скалистом мысу, переименовали ее в De Deful's Dans Kammer («Дьявольская танцевальная комната»). Старинная частушка, призванная отпугивать от этого места детей, склонных к приключениям, гласила:

Ибо никто из тех, кто посещает логово индейца

Не возвращаются вновь в жилище людей.

Нож — их погибель, печальна их участь.

Остерегайтесь! Остерегайтесь кровавого пятна!

Все это привело к снижению стоимости местной недвижимости, и это было выгодно Даниэлю Гомесу. Он узнал, что в «кровавом пятне» сходятся несколько хорошо протоптанных индейских троп, и выбрал логово индейцев в качестве стратегически важного места для организации торгового поста.

Еще с колониальных времен предпринимались попытки отождествить американских индейцев с десятью потерянными коленами Израиля, составлялись длинные списки сходств между индейскими и иудейскими ритуалами в попытке доказать этот тезис. Указывалось, что, как и евреи, индейцы табуировали некоторых животных как «нечистых». Как и у евреев, у них было чувство личной чистоты; они поклонялись великому духу, называемому Йоховой; у них были верховные жрецы; у них были обряды полового созревания. У индейцев были важные священные дни весной и осенью, соответствующие Песаху и Суккоту, и двухдневный пост, соответствующий Дню искупления. У индейцев был лунный календарь, схожая система счета, есть поверхностное сходство между древнееврейским и индейским языками (и в древнееврейском, и в индейском языках используются гипербола и метафора, отсутствует сравнительная и превосходная степень). С тех пор антропологи считают эти сходства случайными, но во времена Даниэля Гомеса они были предметом серьезного изучения. В ранней сефардской общине Нью-Йорка эти вопросы обсуждались в синагоге. На случай, если они окажутся дальними братьями, раввины запрещали своим общинам плохо относиться к местным индейцам или эксплуатировать их. Как бы то ни было, Даниэль и индейцы с самого начала прекрасно ладили друг с другом. «Я способен понять индейскую мысль», — писал Даниэль своему другу.

Для своего поста Дэниел Гомес выбрал место, расположенное рядом с источником, где собирающиеся племена регулярно останавливались, чтобы набрать воды, и в 1717 г. приступил к строительству массивного каменного сруба. Торговля с индейцами не была лишена очевидных опасностей, и его торговый пост был одновременно и крепостью. Толщина стен спереди составляла два фута, а сзади, с той стороны, откуда нападение считалось более вероятным, — три фута. В доме было два огромных подвала, которые должны были служить хранилищами для товаров — ножей, топориков, безделушек и, конечно, оружия и виски, — которые Дэниел собирался продавать, а также для мехов, которые он намеревался приобрести.

Строительство велось посреди девственного леса, в семи милях от ближайшей деревушки Ньюбург, которая была заселена всего восемь лет назад. Пришлось валить деревья для заготовки древесины и поднимать из земли камни для стен. Строительство дома заняло шесть лет, но когда оно было завершено, Дэниел Гомес создал оазис силы и комфорта в пустыне. В главной гостиной Дэниел установил огромный камин шириной восемь футов и глубиной шесть футов, предназначенный для деловых встреч в зимние месяцы. Двадцать-тридцать индейцев могли собраться у огня, чтобы торговаться и обсуждать цены на рысь, бобра, выдру, черную лисицу, норку и ондатру. В меньшей комнате находился другой, такой же большой камин, выполнявший ту же гостеприимную и торговую функцию. В современных отчетах дом Гомеса описывается как обставленный «с максимальной роскошью, которую Гомес привез из Нью-Йорка». Здесь он с двумя сыновьями и, в конце концов, со второй женой проводил зимний сезон торговли пушниной. Должно быть, это была одинокая жизнь, но Гомесы всегда были самодостаточными людьми, больше заинтересованными в делах, чем в словах.

Одинокий форт стал называться «домом еврея», а в местных записях Даниэль упоминается только как «еврей Гомес». До недавнего времени ручей, протекавший рядом с домом Даниэля Гомеса (который когда-то был судоходным и, несомненно, перевозил некоторые товары Даниэля для бартера), обозначался на местных картах как «Ручей еврея». В течение тридцати лет Дэниел Гомес управлял своим торговым пунктом, поддерживая при этом тесные личные и деловые связи с Нью-Йорком. Как и его отец, он был избран прихожанином «Шеарит Исраэль», обязавшись выплачивать синагоге тогдашнюю кругленькую сумму в пятнадцать фунтов в год. Уже в 1727 г. он был причислен к «свободным гражданам» Нью-Йорка, но хотя звание свободного гражданина (или мещанина) давало его обладателю определенные права, другие — в том числе право голоса — можно было получить только путем натурализации.

В 1737 г. в ходе печально известных спорных выборов было оспорено право евреев голосовать в Генеральную ассамблею. Даниэль Гомес был в числе избирателей-евреев, чьи права оспаривались, а результат выборов Уильям Сьюард позже назвал «пятном в летописи Нью-Йорка, которое друзья рациональной свободы хотели бы видеть стертым». Протест был поддержан, и евреям было отказано в их правах. Однако через три года был принят закон о натурализации. Даниэль Гомес одним из первых воспользовался им и стал избирателем.

В начале революции, с приходом в Нью-Йорк британских и гессенских войск, «Шеарит Исраэль» закрыл свои двери, и большинство членов общины перебрались в восточные районы страны, охваченные революционным движением. Осталось лишь несколько тори, настроенных торийски. Среди них не было Даниэля Гомеса. Даниэль увез свою семью в Филадельфию, центр американского патриотического движения. Он был уже пожилым человеком, но тем не менее стал одним из основателей новой сефардской общины «Микве Исраэль».

Он продолжал следить за своими делами в Ньюбурге, где хозяйничал один из его сыновей. Вскоре сын смог написать Даниэлю, что нанял в подмастерья подростка — немецкого иммигранта и учит его выделывать шкурки бобра, выдры и норки, которые в индейских каноэ доставлялись вниз по Еврейскому ручью. Молодого человека звали Джон Джейкоб Астор — тогда его звали Ашдор, и фирма Гомеса платила ему по доллару в день. Безусловно, эта ранняя связь с Гомесами объясняет постоянно циркулирующие в Нью-Йорке слухи о том, что Асторы имеют еврейское происхождение. Доказательств этому нет, но есть множество свидетельств того, что молодой Гомес думал о молодом Асторе — сыне мясника с тяжелым южногерманским акцентом, дико неразборчивым почерком и отвратительными манерами (после еды Астор вытирал руки о рубашку). Моисей Гомес был американцем в третьем поколении и не испытывал никакого желания общаться с этим вульгарным человеком. Вскоре Мозес Гомес не выдержал и, увольняя его, объяснил в письме своему отцу: «У этого дурака совершенно нет головы для этого дела» — удивительно плохая оценка человека, который впоследствии основал Американскую пушную компанию и стал первым монополистом Америки.

Дом в Ньюбурге стоит до сих пор. Дом и прилегающие к нему земли не кажутся преследуемыми злыми духами, за два с половиной столетия их история была счастливой. С тех пор как дом перешел от семьи Гомесов, у него сменилось несколько владельцев, и все они относились к нему бережно. Один из них надстроил второй этаж из кирпича, который красиво контрастирует с серыми каменными стенами, возведенными Гомесом без раствора и подогнанными так идеально, что и сегодня стены стоят ровно и гладко. Сейчас, несмотря на то, что площадь участка сократилась до двадцати семи акров, сруб по-прежнему остается элегантным загородным домом, обставленным с «максимальной роскошью». Нынешние владельцы, прожившие в нем более двадцати лет, отзываются о нем с любовью. В 1968 году жена владельца, миссис Джеффри Старин, сказала корреспонденту газеты New York Times: «Дети говорят о доме как о доме с большими корнями. Он дает им ощущение прочности и безопасности. Он выстоял в любую погоду, и несколько лет назад, когда только начались разговоры о бомбах и бомбоубежищах, они говорили: „Наш дом будет стоять“».

Но, увы, фамилия Гомес, выдержавшая столько поколений в Испании, угасла в США. Она, конечно, украшает высшие ветви многих сефардских фамилий, в том числе и Натанов, но последний мужчина Гомес, как мы узнаем из замечательной книги Малкольма Стерна, умер в 1926 г. во Франклине, штат Нью-Йорк, не оставив потомства. Он, Джозеф Эдвин Гомес-младший, приходился Дэниелу пра-пра-пра-племянником. Он был одним из пяти детей, и д-р Стерн отмечает над их именами: «Дети обращены в веру вместе с матерью, 3 февраля 1871 г.». Если призрак Дэниела бродил по дому в Ньюбурге, когда было получено это известие, то в ночи наверняка раздавались возмущенные звуки.