Гранды. Американская сефардская элита

13. ЧЕЛОВЕК, ВЫЗЫВАЮЩИЙ ОГОНЬ НА СЕБЯ

Американской еврейской общине нужен был человек, который стал бы ее совестью. По крайней мере, так считал молодой Урия Филлипс Леви из Филадельфии, который, похоже, уже в раннем возрасте решил, что будет выполнять эту роль. Для него стоял вопрос об ассимиляции — утрате всего того, что означало быть сефардским евреем, или о преемственности, и он придавал огромное значение последней. Он не одобрял того, что, как он слышал, происходило в таких городах, как Новый Орлеан, и таких людей, как Иуда Туро, которые были евреями только наполовину. Он не одобрял таких филадельфийцев, как девушки Фрэнкс, которые, казалось, не только не заботились о своей стране, но еще меньше заботились о своей вере, стремясь, очевидно, только к тому, чтобы выйти замуж за титулованных англичан. Он не одобрял своих двоюродных братьев Леви — Самсона, Бенджамина и Натана (последний был партнером Дэвида Фрэнкса), которые танцевали в Ассамблее, вступали в христианские клубы и лишь на словах относились к своему благородному наследию. Все их дети выходили замуж за христиан и переходили в другую веру. Урия Филлипс Леви считал, что американским евреям нужны Великие люди — такие, которые будут стоять на четвереньках как американцы и так же на четвереньках как евреи, которые займут руководящие посты в американских институтах, но на своих собственных еврейских условиях. Это был большой заказ для уже серьезно раздробленной и разобщенной группы людей, но Урия Леви его выполнил. Он был небольшого роста, но его эго было огромнее, чем вся новая республика. Не менее значительным было и то, что Урия Леви почти всю жизнь носил на своем маленьком плече.

Быть крестоносцем, борцом за права человека он считал своим правом по рождению. Ведь он был филадельфийцем Леви. К его семье, считал Урия Леви, нельзя относиться легкомысленно. В конце концов, Джордж Вашингтон был на свадьбе его бабушки и дедушки. Его прапрадед был личным врачом короля Португалии Иоанна V. В семье Леви были заключены все подобающие случаю браки. Одна из сестер Урии вышла замуж за Хендрикса, другая за Лопеса — одного из вест-индских кузенов Аарона Лопеса. Хотя семью Урии иногда называли «бедной ветвью» (Самсоны Леви были значительно богаче), Леви не могли ничем не гордиться.

В 1806 г., когда Урия Леви объявил о своем намерении начать военно-морскую карьеру, ему было всего четырнадцать лет. Он уже научился определять по силуэтам названия и флаги всех кораблей, которые входили и выходили из филадельфийской гавани. Сначала он записался в кают-компанию, в обязанности которой входило, в частности, заправлять койку капитана. К осени следующего года началась война 1812 года, и президент Джефферсон объявил эмбарго на всю американскую торговлю с Европой. Это означало, что судоходство простаивает, и Урия использовал это время для посещения навигационной школы в Филадельфии, где быстро обнаружились его блестящие способности.

Американский флот в это время был построен по образцу британского. Его офицерский состав состоял из людей со старыми традициями, которые все «знали» друг друга и считали себя «джентльменами». Иными словами, американские морские офицеры представляли собой своего рода клуб, правила, ритуалы и требования к членству в котором были непреложными. Ни один еврей никогда не был офицером ВМС США, и было немыслимо, чтобы кто-то захотел или попытался им стать. Урия Леви выбрал для своей арены тот институт американской жизни, где роль еврея всегда была самой слабой, самой капитулянтской, где евреям традиционно отводилась самая низкая власть и самая низкая работа.

В 1809 г. закон об эмбарго был отменен, и Урия Леви — теперь уже выпускник военно-морского училища — вернулся на службу. Вскоре он впервые столкнулся с властными структурами.

В годы между двумя войнами на улицах американских портовых городов орудовали британские банды, искавшие восприимчивых молодых людей, которых можно было буквально заманить на службу в британский флот. Однако американцы, имевшие при себе соответствующие документы, обычно были защищены от подобной опасности, и Урия Леви, естественно, позаботился о том, чтобы его «охранное свидетельство» было в полном порядке. В результате, когда однажды днем в филадельфийском кабаке раздался крик «Банда пресса!» и большинство молодых людей поспешно направились к задней двери, Урия Леви остался невозмутим, потягивая кофе.

Отряд британских морских пехотинцев в белых бриджах и синих мундирах, с высокими красными плюмажами, растущими из толстых шако, ворвался в комнату с винтовками наперевес и потребовал предъявить удостоверение Урии. Урия достал из нагрудного кармана удостоверение. Один из морпехов взял удостоверение, просканировал его, посмотрел на Урию и сказал: «По-моему, ты не похож на американца. Ты похож на еврея».

Урия невозмутимо ответил: «Я американец и еврей».

«Если у американцев на кораблях работают торговцы-евреи, то неудивительно, что они так плохо плавают», — сказал сержант.

Нрав Леви взял верх. Урия тут же разжал кулак и ударил британского сержанта в челюсть. Второй член банды журналистов мгновенно поднял приклад винтовки и одним ударом свалил Урию. Когда Урия Леви пришел в себя, он находился на гауптвахте британского катера «Вермира», направлявшегося на Ямайку.

Несколько жалких недель Урия провел в рабстве на британском судне. Ему неоднократно приказывали присягнуть флоту Его Величества, и каждый раз он отказывался, вежливо и официально заявляя: «Сэр, я не могу принять присягу. Я американец и не могу присягнуть на верность вашему королю. А я иврит, и не присягаю на вашем завете, да еще с непокрытой головой». Очевидно, командир «Вермиры» понял, что попал в несколько необычную ситуацию. Возможно, его неуверенность в том, что такое еврей, заставила его отнестись к Урии Леви с некоторым почтением. Строгость и надменность молодого человека, а также тщательно продуманные ответы намекали на то, что капитан находится в присутствии Персоны. На Ямайке Урия получил аудиенцию у сэра Александра Кокрейна — британца, который через несколько лет прикажет поджечь город Вашингтон. Урия, однако, нашел сэра Александра сочувствующим и не одобряющим практику импрессарио. Сэр Александр просмотрел документы Урии, сказал, что они подлинные, и объявил, что Урия может быть освобожден при условии, что он самостоятельно вернется в Соединенные Штаты. Через несколько недель он снова был в Филадельфии.

В 1811 г. Урия Леви накопил достаточно денег, чтобы приобрести третью долю в 138-тонной шхуне «Джордж Вашингтон» — по фамилиям других его партнеров, Джорджа Мезонкорта и Вашингтона Гаррисона. Леви был назначен капитаном судна. «К этому времени, — писал он в своих мемуарах с неизменной легкой самоуверенностью, — я прошел все ступени службы — каютного мальчика, рядового матроса, трудоспособного матроса, боцмана, третьего, второго и первого помощников, вплоть до капитана. Благодаря восьмилетнему опыту и обучению на плаву и на берегу, я познакомился со всеми сторонами своей профессии — от наведения компаса до определения высоты солнца, от сращивания каната до ловли грот-мачты, от удержания катушки до управления кораблем при штормовом ветре». Он был, пожалуй, первым командиром в истории американского судоходства, который прибил мезузу у двери своей каюты; это был подарок его гордой еврейской матери. Когда он принял командование судном «Джордж Вашингтон», Урии Леви было всего девятнадцать лет.

Первым его заданием был груз кукурузы, который Урия перевез на Канарские острова и продал за 2500 испанских долларов. Затем он взял второй груз канарского вина и направился к Островам Зеленого Мыса, расположенным у берегов Африки.

Прибыв к острову Мэй в группе островов Зеленого Мыса, Леви бросил якорь и начал, как оказалось, длительную стоянку. В общей сложности он простоял на якоре в открытом море около трех недель, и в своих многочисленных мемуарах он так и не смог удовлетворительно объяснить ни причины своего пребывания, ни то, почему, что совершенно необъяснимо, он так и не попытался выгрузить свое вино. Занимался ли он в эти недели изучением работорговли? Возможно. Острова Зеленого Мыса находятся у западного побережья Африки, вдоль которого тянулась цепь рабовладельческих «замков». Во время своего пребывания на островах Леви подружился с другим американским капитаном, Леви Джоем, и они провели вместе немало времени. Капитан Джой, безусловно, был вовлечен в работорговлю и мог считаться определенным экспертом в этом деле. Они с Урией Леви часто встречались на берегу за обедом и обменивались визитами на корабли друг друга. О чем они говорили? Невозможно сказать, да и трудно понять, как Урия относился к работорговле, поскольку его визит на остров Мэй закончился драматически.

Однажды за ужином на борту корабля капитана Джоя Урия был внезапно прерван взволнованной парой членов его команды, которые вскочили на борт со шлюпки «Джорджа Вашингтона» с криками: «Сэр, ваш корабль украли!». Урия бросился к поручням и смотрел, как его корабль под полным парусом исчезает за горизонтом. Это был последний раз, когда он видел его. Коварный первый помощник и несколько сообщников из числа экипажа подстроили пиратство. С ними ушли все испанские доллары Урии Леви и все его бочки с вином с Канарских островов. К тому времени, когда он, обнищавший морской автостопщик, добрался до дома, Америка уже во второй раз вступила в войну с Англией.

Для прохождения военной службы у Урии Леви было два варианта. Он мог записаться в каперы — занятие часто прибыльное, особенно если удавалось захватывать вражеские корабли и делить добычу, — или поступить на службу в ВМФ США в качестве парусного мастера, получая скромные сорок долларов в месяц. Хотя, по его словам, это давало «мало перспектив для продвижения по службе и мало выгоды», флот «служил лучшим доказательством любви к моей стране». Кроме того, он явно был нацелен именно на это. 21 октября 1812 года, после визита к бостонскому портному, Урия Филлипс Леви впервые предстал перед публикой в полной форме военно-морского флота Соединенных Штатов, как это было во время войны 1812 года: «Темно-синий двубортный мундир с отложным воротником с двумя петлями золотого шнурка на каждой стороне; синие шерстяные панталоны и белые чулки; черный шелковый галстук с белой рубашкой и черная шляпа с кокардой».

Он был щеголеват: стройный, хорошо сложенный, с темными волосами, завитыми бакенбардами, идеально подстриженными и завитыми рулевыми усами. В первые годы службы на флоте он часто бывал на Манхэттене, где посещал синагогу в «Ширит Исраэль», принимал гостей на лучших чаепитиях и званых ужинах, его часто видели прогуливающимся с хорошо знакомыми девушками по Стейт-Стрит и Бэттери-Уок. В Нью-Йорке до него дошли слухи, что бриг «Аргус», уже несколько месяцев стоявший на якоре в бухте, готовится к прорыву британской блокады. Урия одолжил гребную лодку, подплыл к «Аргусу» и представился его командиру. «Зная, что плавание „Аргуса“ не может не быть захватывающим, — писал он, — и надеясь, что он встретит врага в таких обстоятельствах, которые позволят сражаться, я попросил и получил разрешение присоединиться к нему в качестве добровольца».

Карьера «Аргуса» стала одной из величайших в анналах военно-морской истории США. Первым заданием корабля с Урией на борту была перевозка через блокаду нового американского министра во Франции Уильяма Кроуфорда (William H. Crawford). Во время перехода Леви смог, по его словам, «завоевать доверие и дружбу этого выдающегося и самого честного человека». В дальнейшем эта дружба очень пригодилась Леви.

Высадив Кроуфорда на побережье Франции, «Аргус» стал «страшным кораблем-призраком», рейдером, который преследовал Английский и Бристольский каналы, крейсировал у английского и ирландского побережья, атакуя и уничтожая гораздо более крупные суда, кораблем, само название которого, как говорят, вселяло ужас в сердца британских моряков. Однажды «Аргус», за штурвалом которого стоял Урия Леви, на рассвете, в сильном тумане, оказался в центре британской эскадры. Как призрак, он пробился сквозь него и был замечен только тогда, когда оказался вне досягаемости вражеских пушек. Во время многочисленных кровавых столкновений палубы «Аргуса» посыпались мокрым песком, чтобы боевой экипаж «призрачного рейдера» не погряз в крови. Когда «Аргус» был окончательно захвачен, к кораблю отнеслись с таким уважением, что его экипаж был встречен англичанами тремя аплодисментами. Последняя битва «проходила с большим энтузиазмом с обеих сторон», а когда капитан, потерявший в бою ногу, был взят в плен и доставлен в Британию, он стал своего рода народным героем на несколько месяцев, прежде чем умер от ран, сказав своим людям: «Храни вас Бог, мои парни, мы больше не встретимся».

К сожалению, Урии не довелось участвовать в этой последней славе. На одном из кораблей, который догнал «Аргус», находился груз сахара, который считался слишком ценным, чтобы пускать его на факел в море. Урию Леви поручили переправить его вместе с сахаром через канал во Францию. Через день новое судно, груженное сахаром и практически безоружное, столкнулось с британским торговым кораблем, имевшим по восемь орудий с каждого борта и длинноствольные орудия в носовой части и на миделе. Защищать маленькое судно было безнадежно. Uriah сдался и был доставлен в Англию, в Дартмурскую тюрьму.

Чарльз Эндрюс, пробывший в Дартмурской тюрьме три года, писал

Любой человек, отправленный в Дартмур, мог воскликнуть:

«Радуйся, ужас! Радуйся, глубочайший ад!

Прими своего нового хозяина».

Ибо любой человек, отправленный в эту тюрьму, считал себя потерянным.

Филадельфийский джентльмен по воспитанию, еврейский аристократ по инстинкту, Урия старался сохранить свое здоровье и бодрость духа. Зима 1813–1814 годов, которую он провел в Дартмуре, была одной из самых суровых в истории Великобритании, а Темза промерзла до самого дна. Леви провел в Дартмуре шестнадцать месяцев, и к тому времени, когда он был освобожден в результате обмена британскими и американскими пленными, война уже закончилась.

В Дартмуре он успел сделать несколько вещей. С помощью пленных французов он выучил французский язык. Он научился фехтовать. У него была книга «Новый американский практический навигатор», которую он перечитывал снова и снова. Но одно, что он больше всего хотел сделать в тюрьме, ему так и не удалось. Он пытался организовать еврейскую общину. Но еврейский закон требует, чтобы перед совершением субботней или любой общественной молитвы был миньян, или кворум, состоящий не менее чем из десяти евреев. В Дартмуре Урия смог найти только четверых.

Вернувшись домой, в Филадельфию, один из друзей отвел Урию Леви в сторону и посоветовал ему не продолжать военно-морскую карьеру в мирное время. «Девять из десяти твоих начальников могут наплевать на то, что ты еврей, — предупредил его друг. „Но десятый может превратить твою жизнь в ад“. Урия, однако, был уже человеком с заданием. Он встал в позу и ответил, согласно его воспоминаниям: „Каково будет будущее нашего флота, если такие, как я, будут отказываться служить из-за предрассудков нескольких человек? В грядущие времена найдутся и другие евреи, в которых Америка будет нуждаться. Служа сам, я помогу дать им шанс служить“.[15]

Он был готов к следующему раунду общения с истеблишментом, и ждать ему пришлось недолго. Танцуя в полной форме на балу патриотов в Филадельфии, он случайно столкнулся плечами с молодым морским офицером, лейтенантом Уильямом Поттером. Или это была случайность? Через несколько минут лейтенант Поттер столкнулся с ним снова, на этот раз с большей силой. Мгновением позже лейтенант врезался в Леви и его партнера в третий раз. Урия повернулся и ловко ударил лейтенанта по лицу. Солдат ударил офицера. „Ты проклятый еврей!“ воскликнул Поттер. Собралась толпа, и несколько сослуживцев Поттера, пробормотав, что Поттер слишком много выпил, подняли его с пола, пока он продолжал выкрикивать оскорбления и непристойности. Музыка возобновилась, Леви и его напарник вернулись на сцену, и Урия решил, что инцидент исчерпан. Однако на следующее утро на борту корабля Урии „Франклин“ появился посланец лейтенанта Поттера с письменным вызовом на дуэль.

Дуэли стали чрезвычайно модными в Соединенных Штатах. Дуэли проводились по малейшим поводам, и вокруг них выросла сложная система правил и ритуалов. Формально дуэли противоречили закону, но в рамках закона они существовали как бы в лимбе, со своим неписаным сводом правил.

В судебных делах, связанных с гибелью людей на дуэли, приходилось сталкиваться и с мистическим кодексом дуэлянтов. А между тем дуэлировали все лучшие люди. За пятьдесят лет, с 1798 по 1848 год, число погибших от дуэлей на две трети превысило число погибших от войн, а 20 % участников дуэлей были убиты. Возможно, одна из прелестей дуэли заключалась в том, что по окончании поединка оба участника — и победитель, и проигравший — возводились в ранг героев. Участие в дуэли — неважно, победа или поражение — было одним из самых верных способов добиться успеха в обществе.

Урия Леви вовсе не горел желанием драться на дуэли из-за оскорбления, нанесенного пьяным лейтенантом на танцплощадке. Но когда он отказался, предложив пожать руку Поттеру и забыть обо всем, его предупредили, что в этом случае он прослывет трусом. А ведь действительно, согласно кодексу дуэли, „человек, сделавший оружие своей профессией, не может с честью отказаться от приглашения равного по профессии или по общению“. Урия писал позже, что он „хотел стать первым евреем, достигшим высокого звания на флоте, а не первым еврейским офицером, убитым на дуэли“. Но кодекс не оставлял ему выхода. Была выбрана дата, выбраны секунданты. Оружие было согласовано: пистолеты.

Когда наступил назначенный день и час, собралась внушительная аудитория. Здесь было несколько товарищей Урии по кораблю „Франклин“, столько же друзей и сослуживцев Поттера, секунданты обоих мужчин и их друзья, обязательный врач, судья и толпа филадельфийцев, пришедших посмотреть на это зрелище. Таким образом, произошедшее подтверждается свидетельствами очевидцев. Было выбрано расстояние в двадцать шагов. Это было несколько дальше, чем большинство дуэлянтов предпочитали стоять. Десять шагов — более распространенная дистанция, а часто выбирались и более короткие расстояния — два шага или даже один, в результате чего оба дуэлянта, стреляя друг в друга с расстояния вытянутой руки, практически гарантировали себе смерть. Но и Леви, и Поттер были признаны отличными стрелками, и поэтому большая дистанция между ними могла рассматриваться как проверка меткости. Судья спросил каждого, хочет ли он что-нибудь сказать. Урия Леви попросил разрешения произнести молитву на иврите „Шма“, а затем характерным жестом сказал: „Я также хочу заявить, что, хотя я и отличный стрелок, я не буду стрелять в своего противника. Я считаю, что было бы разумнее отказаться от этой нелепой затеи“. „Трус!“ крикнул в ответ Поттер. „Джентльмены, больше никаких слов“, — приказал судья и начал отсчет.

Оба мужчины повернулись лицом друг к другу. Поттер выстрелил первым, попав точно в Урию. Тогда Урия поднял руку вверх и выпустил пулю в воздух. На этом дуэль могла бы и закончиться, и Поттер мог бы считать свою честь удовлетворенной, но жест Урии явно разъярил его. Он начал перезаряжать пистолет для второго выстрела, и Урия, согласно кодексу, должен был сделать то же самое. Второй залп закончился с тем же результатом: Поттер не попал в цель, а Урия выстрелил в небо. Теперь лейтенант Поттер, как одержимый, начал перезаряжаться в третий раз, и, возможно, потому, что его ярость повлияла на прицел, третья серия выстрелов повторила первые две. Но, очевидно, дело зашло слишком далеко для здравомыслия, и секунданты и несколько друзей Поттера бросились уговаривать его отказаться от дуэли „с честью“, но он не желал этого делать. В четвертый раз он перезарядился и выстрелил в Урию, но снова промахнулся. На стороне Урии его друзья кричали, чтобы он убил Поттера, но Урия снова лишь поднял руку в воздух и выстрелил. Тогда он крикнул помощникам Поттера: „Господа, остановите его, или я должен!“.

Но лейтенант Поттер уже не контролировал себя. Он перезарядился для пятого выстрела и, крикнув: „Отойдите! Я хочу забрать его жизнь!“ — выстрелил еще раз, прострелив Урии левое ухо. Кровь хлынула по его лицу и плечу. На этот раз Урия вообще не стал стрелять. Затем, когда Поттер перезарядился для шестого выстрела, терпение и самообладание Урии достигли предела. Выкрикнув: „Хорошо, я испорчу ему танцы“, Урия впервые прицелился и выстрелил в своего противника. Судя по его реплике о танцах, зрители предположили, что Урия Леви намеревался выстрелить лейтенанту в ногу. Но пуля попала ему в грудь, лейтенант Поттер без слов упал на землю и был тут же констатирован врачом как мертвый.

По общему мнению, это была необычная дуэль. Поттер вел себя необычайно плохо, а Леви — необычайно хорошо. Однако приходилось считаться с некоторыми прискорбными реалиями. С точки зрения закона, Урия Филлипс Леви совершил убийство. С точки зрения военно-морского флота США, был нарушен важный устав клуба. Рядовой — простой матросский мастер — не только ударил, но и убил офицера. Никто, и в первую очередь Урия Леви, не знал, как это может отразиться на человеке, чьи амбиции уже были направлены на то, чтобы „подняться до высокого звания на флоте“ и стать примером для будущих евреев.

Это дело вызвало в Филадельфии большой переполох. Пресса превозносила его за то, как „Леви стрелял в воздух, а затем впервые выстрелил в своего противника и с безошибочной уверенностью настоящего меткого стрелка заставил его испепелиться“. Урию особенно боготворили его товарищи по экипажу „Франклина“. Однако в Филадельфии существовал элемент, и очень сильный, который был не очень доволен исходом дуэли и заявил об этом. Лейтенант Поттер мог быть хамом и пьяницей, но он был популярным молодым человеком на филадельфийских вечеринках. Леви мог быть поразительно хладнокровным и храбрым, но он, несмотря на свои связи, все равно был для некоторых „чужаком“. Ведь речь шла о том, что еврей убил христианина. Коммодор флота, расследовавший этот эпизод, решил, что Урия не был ни провокатором, ни агрессором в этом деле, и оставил его без рассмотрения. Однако суд присяжных Филадельфии посчитал иначе и вынес обвинительное заключение за „вызов на дуэль“.

Почти сразу же Урия попал в новую передрягу. Однажды воскресным утром, вскоре после дуэли, он зашел в кают-компанию на борту „Франклина“, чтобы позавтракать. В одном из углов комнаты сидел некий лейтенант Бонд, завтракавший вместе с двумя другими офицерами. Урия сел за стол в противоположном углу комнаты. Стол был загроможден использованной посудой и частично наполненными кофейными чашками, и Урия попросил проходящего мимо каютного мальчишку освободить его. Мгновенно лейтенант Бонд поднялся на ноги, крича, что Урия не имеет права отдавать приказы каютным мальчикам. Урия ответил, что он ничего не приказывал, а просто попросил убрать со стола. Бонд ответил, что слышал, как Урия приказал каютному мальчику принести ему завтрак. Урия ответил, что не слышал, и вдруг под крики „Лжец! „Не джентльмен!“ и „Диктатор!“ завязалась драка. Оба мужчины были на ногах, и потребовалось еще два офицера в комнате и два каютных мальчика, чтобы предотвратить их столкновение. И вот уже Бонд называет Урию „проклятым евреем“.

В пространном протоколе последовавшего за этим военного трибунала, который в истории флота получил названия „трибунал за завтраком“ и „буря в кофейных чашках“, можно найти бесконечное количество свидетельств не только о том, кто кого в чем обвинял, но и о том, сколько посуды стояло на столе в тот момент, степень ее загрязненности, были ли испачканные кофейные или чайные чашки, во что были одеты различные участники драки. Трудно понять, почему все это воспринималось так серьезно, но тем не менее это было так. Урия произнес длинную и проникновенную речь, в которой к другим вопросам дела добавил патриотизм, честь, мужественность и долг. В конце концов дело закончилось вничью. И Урия, и лейтенант Бонд получили выговоры от министра военно-морского флота за неподобающее поведение.

Но пока происходило все это тривиальное и в целом недостойное дело, дела Урии Леви снова пошли в гору. В Филадельфии дело о дуэли рассматривалось в гражданском суде, и, несмотря на то, что общественное мнение было настроено против него, присяжные оправдали Урию. Старшина, поднявшись с места, добавил к решению, что „любой человек, достаточно храбрый, чтобы стрелять в воздух и позволить своему противнику прицелиться в него, заслуживает жизни“.

И вот, несмотря на то, что в отношении него проводилось военно-морское разбирательство, Урия предпринял необычный шаг — подал прошение о зачислении в военно-морской флот. Он подавал прошение в соответствии с правилом, которое гласило: „Мастера, имеющие выдающиеся заслуги, могут быть повышены в звании до лейтенанта“. Его друзья, видевшие в нем человека, вовлеченного в два дела — гражданское и военное, — просили его подождать, пока утихнет шумиха. Но Урия, уверенный в своих выдающихся способностях, ринулся вперед. Его поручение было подписано президентом Монро 5 марта 1817 года. Наконец-то в военно-морском флоте США появился офицер-еврей.

Первое, что сделал Урия, надев лейтенантские погоны с золотой каймой, — написал свой портрет у Томаса Салли. Салли всегда романтизировал своих подопечных, что, безусловно, стало залогом его огромной популярности, и великодушно не замечал их физических недостатков. Поэтому мы не должны принимать портрет Урии Леви, написанный Салли, за чистую монету. Но на нем изображена поразительная фигура. Лицо Урии на портрете — это лицо юноши, которому в тот год было двадцать пять лет, с чистой челюстью, прямым носом, широким лбом, большими и выразительными черными глазами, копной темных вьющихся волос и щегольскими бакенбардами Ретта Батлера. Салли преувеличивает небольшое телосложение Урии, так что его фигура кажется почти девичьей, хрупкой и нежной, а стройные ноги — почти паучьими. Но когда он стоит на портрете со сложенными на груди руками, от картины веет надменностью, высокомерием, непокорностью. По словам автора, на портрете Урия Леви выглядит „немного тщеславным, более чем немного красивым и очень решительным“.

Офицерский корпус ВМС США не был уверен в том, как ему следует относиться к этому дерзкому молодому новичку. Первые несколько месяцев лейтенантской службы Урии были особенно трудными для него на борту корабля „Франклин“. Бывший рядовой, он стал офицером. Человек, который принимал команды, теперь их отдавал. Другие офицеры „Франклина“, с которыми Урия когда-то весело работал, а также рядовые, которые когда-то были ему ровней, теперь смотрели на него с недоверием и презрением. Друзья, поддерживавшие его на дуэли и в последовавших за ней испытаниях, вдруг стали холодны и отстранены. В этой враждебной атмосфере Урия совершил долгое плавание в Англию, а затем на Сицилию, прежде чем ему сообщили, что он переводится на фрегат „Юнайтед Стейтс“.

Соединенные Штаты“ был одним из самых престижных адресов ВМФ. Этот корабль был героиней нескольких важных сражений в войне 1812 года, и в результате он стал известен как „корабль джентльменов“. Клубный характер военно-морского флота нигде не был так очевиден. Великий Стивен Декатур („наша страна, правая или неправая“) был командиром „Юнайтед Стейтс“, когда корабль одолел и захватил H.M.S. Macedonian, а теперь его капитаном стал не менее аристократичный Уильям Крейн, человек, о котором говорили, что он „верит, что его кровь голубее, чем у всех остальных“.

За день до того, как „Урия“ должна была выйти в море, капитан Крейн отправил длинное письмо коммодору Чарльзу Стюарту, командовавшему Средиземноморским флотом ВМС. В нем капитан Крейн неопределенно рассуждал о „мешающем влиянии“ Урии и предполагал, что он может создать „дисгармонию“ среди других офицеров корабля. В конце письма он категорически заявляет: „Соображения личного характера делают лейтенанта Леви особенно неприятным, и я надеюсь, что он не будет мне навязываться“.

На флоте редко кто из офицеров пытается указывать начальнику, что ему делать. Но в письме капитана Крейна прослеживается большая уверенность, и, вероятно, он считал, что у него есть все шансы добиться своего. И, возможно, так оно и было. Хотя коммодор, как говорят, был „в бешенстве“ от записки Крейна, его ответ, подписанный „Ваш покорный слуга“, получился длинным и многословным, когда, казалось бы, можно было обойтись лаконичной запиской с выговором. Очевидно, что коммодор Стюарт понимал, что попал в щекотливую ситуацию, и все дело было в еврействе лейтенанта Леви. В своем ответе коммодор Стюарт „очень сожалеет“ о том, что ему пришлось разочаровать своего капитана, и после нескольких примирительных абзацев добавляет: „Если Вы располагаете сведениями о каком-либо поведении лейтенанта Леви, которое делает его недостойным занимаемой должности, я по просьбе любого командира представлю их правительству. Поскольку в вашем письме нет конкретного указания на его проступок, я не могу найти в нем ничего, что могло бы послужить основанием для отмены приказа об изменении места назначения“.

Коммодор показал Урии и письмо Крейна, и свое собственное, заверил его, что „все будет в порядке“, и на следующее утро Урия отправился представляться своему новому командиру. Согласно военно-морскому протоколу, прибывший на корабль офицер должен был нанести два визита своему капитану: первый — краткий и официальный, для вручения приказов, и второй — более продолжительный светский визит, который должен был состояться в течение сорока восьми часов. Но когда Урию ввели в каюту, капитан Крейн, даже не подняв глаз от стола, сказал: „В Соединенных Штатах столько офицеров, сколько мне нужно и сколько я хочу“. Он приказал сопроводить Урию с корабля и вернуться на „Франклин“. Теперь Крейн не просто советовал, а бросал вызов вышестоящему начальству.

Это, как оказалось, было слишком для коммодора, который теперь писал:

СЭР:

Лейтенант У. П. Леви явится к вам для прохождения службы на борту фрегата „Юнайтед Стейтс“ под вашим командованием.

Не без сожаления приходится констатировать, что второй приказ необходим для изменения положения одного офицера в этой эскадре.

ЧАРЛЬЗ СТЮАРТ

В унизительной манере Урия был возвращен на „Юнайтед Стейтс“, чтобы во второй раз вручить свой приказ. Крейн заставил его ждать возле своей каюты более двух часов. Затем, приказав ему войти, Крейн взглянул на письмо, передал его обратно Урии и пробормотал: „Так тому и быть“. И вернулся к своим бумагам. Он не поднялся, не протянул руку для рукопожатия и даже не ответил на приветствие Урии. Урия отнес свое снаряжение в кают-компанию. Там другой офицер — на борту было всего восемь человек — сказал ему, что до сих пор их офицерская столовая была „очень приятной и гармоничной“.

Именно на борту Соединенных Штатов Урия должен был стать свидетелем своей первой порки. Эта практика была обычной. Американские военно-морские правила основывались на британских Военных уставах, которые были разработаны еще в эпоху Реставрации герцогом Йоркским, верховным адмиралом британского флота, ставшим впоследствии королем Яковом II. Порка была признана наиболее практичным способом поддержания дисциплины и порядка на корабле, и ее преимущества пропагандировались командирами на протяжении многих поколений. „Низкая компания, — писал коммодор Эдвард Томпсон, — является бичом всех молодых людей, но на военном корабле вы имеете собранную грязь тюрем“. Сцены ужаса и бесчестия на борту корабля многочисленны». Таким образом, ужас порки был просто еще одним, который нужно было пережить. К XIX веку, когда матросы раздевались до пояса для работы, не было ничего удивительного в том, что спины многих из них были крепко сбиты и испещрены рубцами.

Часто порка была настолько жестокой, что разрушала мышечную ткань спины и плеч, делая человека неспособным к работе и бесполезным для флота. Капитану предоставлялась большая свобода действий при назначении наказания, и, естественно, командиры-садисты часто злоупотребляли этой практикой. Порка назначалась за такие проступки, как «содержание низкой компании» — эвфемизм для пьянства, сквернословие, «за незаконное половое сношение»,[16] а также за такие относительно незначительные проступки, как «плевок на палубу» или «угрюмый вид». Существовали и более суровые наказания. На флоте все еще практиковалось килевание, а за убийство человека могли привязать к устью пушки. Затем пушка выстреливала.

Урия пробыл на борту «Юнайтед Стейтс» всего несколько недель, когда капитан Крейн отдал приказ всем явиться на палубу. Коллега артиллериста средних лет вернулся из увольнительной пьяным, шумел и ругался. Было назначено тридцать ударов плетью — довольно мягкое наказание. Теперь Урия видел, как за многие века порка была доведена до совершенства, став почти искусством. Первые несколько ударов плетью размягчили мышцы спины. Четвертый или пятый удар разрывал кожу. Затем мастер, владеющий плетью, мог направить удары так, чтобы они падали симметрично, крест-накрест, и плоть спины разрезалась на равные ромбовидные куски. На случай, если первый мастер с плетью устанет, наготове стоял его заместитель. Кроме того, предусматривалось несколько запасных «кошек», чтобы, если одна из них станет слишком скользкой от крови, можно было заменить ее другой. Известны случаи, когда мужчины оставались на ногах после шестидесяти ударов плетью, но немолодой товарищ наводчика несколько раз терял сознание, а когда все закончилось, он был уже без сознания. Наконец его спустили с дыбы, к которой он был привязан, поставили на ноги, и на его сырую и кровоточащую плоть вылили ведро соленой воды.

Урия, испытывая тошноту от этого отвратительного зрелища, тем не менее заставлял себя смотреть на него, ни разу не отводя глаз. В течение нескольких недель после этого он не мог говорить ни о чем другом, кроме как о жестокости порки как наказания. Это мало способствовало его дальнейшему расположению к сослуживцам. Мало того, что он был евреем, в нем было что-то подрывное. Ходили слухи, что Урия Леви не одобряет флотскую дисциплину, но Урия нашел другой крестовый поход.

На корабле Урия смог завести только одного друга — офицера-распорядителя, молодого человека по имени Томас Кейтсби Джонс, который напутствовал его: «Выполняй свой долг офицера и джентльмена. Будь вежлив со всеми, а первого человека, который будет вести себя не так, как ты, призови к строгому и правильному ответу». Это был хороший совет, но следовать ему Урии было трудно. Например, однажды ночью, когда Урия стоял на палубе, он увидел, как два молодых парня из кают-компании бросились к трапу, преследуемые, как оказалось, помощником боцмана по имени Портер, который держал в руке нечто похожее на кнут. Когда Урия остановил Портера и спросил, за что он бьет мальчиков, Портер ответил ему в «наглом и издевательском», по мнению Урии, тоне. Урия ударил Портера по щеке тыльной стороной ладони. Через час Урия был вызван к начальству и в присутствии Портера потребовал объяснить свои действия. Урия посчитал это грубым нарушением флотского этикета и закричал: «Сэр, я не имею права так отчитываться перед боцманом!». Предупрежденный о том, что он ведет себя неуважительно, Урия ответил: «А вы, сэр, ведете себя со мной столь же неуважительно». После этого Урия был отправлен в свою каюту и предупрежден: «Вы еще услышите об этом».

Это произошло во время второго военного трибунала, на котором ему было предъявлено обвинение в неподчинении приказам, неуважении к вышестоящему начальству и неофицерском поведении. Председателем военного трибунала был капитан Крейн, что, скорее всего, не пошло на пользу подсудимому. Он был признан виновным по всем трем пунктам и приговорен к «увольнению с фрегата „Юнайтед Стейтс“ и запрещению служить на его борту».

На самом деле такой приговор по столь незначительному поводу был настолько необычным, что считался неправомерным, и когда дело было рассмотрено главнокомандующим флотом, президент Джеймс Монро отменил приговор. Но когда эта новость дошла до Урии Леви, он уже снова попал в беду из-за пустяка, если не сказать больше. На этот раз речь шла о гребной лодке. Лейтенант Леви заказал лодку, чтобы вытащить его на берег. Сказав, что шлюпка готова, он прибыл на палубу. Когда он уже собирался сесть в лодку, другой лейтенант, по фамилии Уильямсон, сказал ему, что лодка не его. Урия настаивал на этом. Уильямсон повторил, что это не так. Вскоре оба мужчины стали выкрикивать в адрес друг друга эпитеты, в том числе «Лжец!». «Подлец!» «Негодяй!» «Трус!» и т. д. В ярости Урия вернулся в каюту и набросал Уильямсону следующую записку:

СЭР:

Нападение на мои чувства, которое вы с удовольствием совершили сегодня днем, заявив, что я уклонился от ответа, тем самым грубо оскорбив меня без всякого повода с моей стороны, требует от вас уступок, которых требует дело, перед этими джентльменами, в присутствии которых я был оскорблен, или личной беседы завтра утром на Морской верфи, и тогда, если вам угодно, я ожидаю прямого ответа.

Урия лично доставил записку в каюту Уильямсона. Лейтенант швырнул непрочитанную записку в лицо Урии и захлопнул дверь.

Вооружившись письмом, Урия в ту же ночь, согласно последующим показаниям, отправился на берег в «таверны и другие места», читал письмо всем, кто его слушал, рассказывал на повышенных тонах об инциденте с лодкой и при этом «злобно и злонамеренно произносил и публиковал ложные, клеветнические, скандальные и оскорбительные слова в адрес лейтенанта Уильямсона, включая полтруна, труса и подлеца, а также негодяя и плута». Это была очень плохая военно-морская форма. На следующее утро лейтенант Уильямсон принял меры, и начался военный трибунал номер три. Урию обвинили в том, что он «употреблял провокационные и укоризненные слова, пренебрежительно относился к старшему по званию и учил других, которые решили учиться на его примере, пользоваться ложью как легким удобством, скандальным поведением, ведущим к разрушению добрых нравов, и попыткой покинуть корабль без разрешения старшего по званию». Это были гораздо более серьезные обвинения, чем те, которые выдвигались против него ранее, и к ним добавилось еще более тяжкое. Его обвинили в том, что он «пристрастился к пороку лжи».

Для защиты он обратился к единственному, как ему казалось, варианту. Он обвинил своих сослуживцев в антисемитизме. В конце процесса он вышел на трибуну и сказал:

Я принадлежу к вере, которая никогда не была терпимой в христианстве, пока Конституция Соединенных Штатов не поставила нас на один уровень с нашими согражданами всех религиозных конфессий. Мне нет нужды сообщать вам, что на языке праздного презрения меня называли «евреем!». Возможно, меня упрекали в этом те, кто не признает ни Бога Моисея, ни Бога Христа. Не могу ли я сказать, что я был отмечен общим презрением как еврей до тех пор, пока медленный и неподвижный палец презрения не очертил вокруг меня круг, включающий все дружеские связи, товарищей, привязанности и все прелести жизни, и не оставил меня изолированным и одиноким в самом центре общества…

Быть евреем в нынешнем мире — это акт веры, который не может превзойти ни одно христианское мученичество, ибо во всех уголках земли, кроме одного, он заключается в том, чтобы быть исключенным почти из всех преимуществ общества. Хотя страдальцы моей расы пользовались доверием и уверенностью всех своих христианских ревизоров как их торговые агенты во всем мире, они были отрезаны от некоторых наиболее существенных преимуществ социального общества в Европе. Они не могут наследовать или завещать по закону, до недавнего времени они не могли быть присяжными заседателями или свидетелями. Они не могли воспитывать своих детей в своей вере. Детей побуждали отказываться от родителей и Бога, лишать отца его имущества; богатая еврейка могла быть изнасилована или украдена, и закон не давал никаких средств защиты… Эти душераздирающие жестокие различия постепенно и незаметно стирались неумолимым течением времени, но ни в одном случае они не были добровольно уничтожены актом христианского милосердия.

Но в присутствии этого суда я хотел бы обратиться с самым торжественным призывом к чистому и небесному духу всеобщей терпимости, которым проникнута конституция Соединенных Штатов; будь то военный трибунал американского флота, кто бы ни был обвиняемым, еврей или язычник, христианин или язычник, не должен ли он добиться справедливости, которая составляет основной принцип лучшей максимы всех их кодексов: «Поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы они поступали с тобой».

Речь Урии с его ссылками на «светскую компанию в Европе» и восхищенных еврейских девиц, должно быть, казалась совершенно не относящейся к делу. И хотя все, что он сказал, было правдой, и хотя в его высказываниях прослеживается многое из того, что он чувствовал в тот момент, до офицеров военного трибунала это, конечно, не дошло. В конце концов, в Америке начала XIX века понятие антисемитизма или даже религиозных предрассудков было настолько экзотическим, настолько далеким от того, о чем думали, говорили и читали большинство американцев, что для судей, рассматривавших дело Урии, обвинение в предрассудках выглядело просто нелепостью.

Суд быстро вынес единогласный вердикт: виновен. Урия был приговорен «к увольнению с морской службы Соединенных Штатов».

Это было ранней весной 1819 года. Ему было всего двадцать семь лет, а его военно-морская карьера, казалось, закончилась. Он надолго погрузился в депрессию и на долгие месяцы исчез из виду, не желая возвращаться в Филадельфию, где ему пришлось бы с позором предстать перед семьей. Почти два года он скитался по Европе. В какой-то момент, как писала много лет спустя его вдова, он жил в Париже, где «познакомился с титулованной дамой, которая его очень заинтересовала, и они очень полюбили друг друга. Лейтенант Леви женился бы на ней, но она отказалась вернуться с ним в Америку. Но поскольку единственной целью его жизни было продвижение по службе на флоте, он вернулся на любимую родину неженатым».

Он вернулся в Америку, потому что произошла удивительная вещь. Прошло двадцать три месяца, прежде чем материалы военного трибунала попали на стол президента для рассмотрения, но когда они были рассмотрены, Монро вновь отменил их, отметив следующее: «Хотя поведение лейтенанта Леви заслуживало порицания, считается, что его длительное отстранение от службы явилось достаточным наказанием за совершенный проступок. Поэтому приговор суда не принимается, и он возвращается на службу».

И снова его честь была удовлетворена. С другой стороны, теперь он обнаружил, что, куда бы он ни пошел, его репутация вспыльчивого человека преследовала его, и теперь от него ожидали истерик и пощечин старшим офицерам в перчатках. Вместо того чтобы стать совестью американских евреев, «ужасно вспыльчивый лейтенант Леви» становился чем-то вроде легендарной фигуры на флоте. Урию добродушно дразнили и подшучивали над ним, рассказывая о его дуэлях и многочисленных военных трибуналах, и подначивали в спорах. И поэтому неудивительно, что вскоре он снова вспыхнул.

На этот раз его противником стал лейтенант по имени Уильям Уивер. В присутствии одного из друзей Урии Уивер назвал Урию «великим мерзавцем» и «законченным негодяем». Его друг сообщил об этих оскорблениях Урии, который, как правило, был в ярости и немедленно написал Уиверу одно из своих возмущенных писем. Письмо осталось без ответа. Однако через несколько дней в одной из вашингтонских газет появилась статья, снабженная внушительным курсивом:

Очевидно, что речь идет об Урии. Статья была без подписи, но Урии удалось выяснить, что ее автором был Уивер.

Первым делом после восстановления в должности Урия получил назначение на корабль Spark, который должен был нести службу в Средиземном море. Он взошел на борт «Искры» в июне 1821 г. и оставался на ней до марта следующего года, когда корабль встал в док в Чарльстоне (Южная Каролина). За прошедшие месяцы Урия, казалось, только и делал, что очернял лейтенанта Уивера, высказывая всем желающим такие замечания, как: «Уивер — трус, проклятый негодяй, подлец и не джентльмен», «Уивер — изверг» и «Если я когда-нибудь столкнусь с этим проклятым негодяем, я расквашу ему нос». Эти высказывания дошли до Уивера, который теперь служил на военно-морской верфи в Чарльстоне. После схода с корабля Урия получил повестку в военный трибунал, уже четвертый по счету, с обвинением в «скандальном поведении, использовании провокационных укоризненных слов, неджентльменском поведении, подделке документов и фальсификации».

Подлог, конечно, был новым обвинением. Оно было связано с тем, что Урия носил с собой копию своей возмущенной записки Уиверу, в которой содержались вызывающие обвинения, показывал ее многим людям, в то время как Уивер теперь утверждал, что никогда не получал этой записки и что она является подделкой. Суд признал Урию виновным в скандальном поведении, отметив, что «он позволил другим прочитать записку, выдаваемую за вызов». Остальные обвинения были сняты. Суд постановил объявить Урии «публичное порицание». Но суд также отругал лейтенанта Уивера. «Суд, — писали судьи, — вынося этот приговор, не может, однако, не выразить своего неодобрения поведением прокурора по отношению к заключенному в той мере, в какой обстоятельства этого были представлены им в качестве доказательств». Таким образом, четвертый военный трибунал Урии закончился более или менее вничью. Но уже стало казаться, что рано или поздно либо ему самому, либо военно-морскому флоту США придется менять свои взгляды.

В 1823 г. Урия был назначен вторым лейтенантом на корабль Cyane, который переводился из Средиземного моря в Бразильскую эскадру. Корабль совершил медленный переход через Атлантику, заходя в различные вест-индские порты, а затем направился к северному побережью Южной Америки. В Рио-де-Жанейро корабль встал на якорь для ремонта грот-мачты, и Урия был назначен ответственным за это. Обычно ремонтом занимался исполнительный офицер, но капитан вскользь заметил, что Урия может руководить ремонтом не хуже других. Это возмутило исполнительного офицера Cyane Уильяма Спенсера, и вскоре до Урии дошли слухи, что Спенсер «хочет поставить его на колени».

Однажды днем во время ремонта Урия поднялся на борт с широкой плитой бразильского красного дерева, из которой он намеревался сделать книжную полку для своей каюты. Некий лейтенант Эллери, друг раненого Спенсера, «насмешливым тоном» заметил, что не очень хорошо относится к офицерам, ворующим пиломатериалы с корабельных складов. Урия ответил, что купил древесину в городе, а купчая была у него в кармане. Эллери сказал, что сомневается в этом, так как всем известно, что Урия — лжец. В ярости Урия вызвал Эллери на дуэль, на что Эллери ответил, что не будет драться на дуэли с человеком, который не является джентльменом. Более того, он доложит о вызове командиру.

Несколько дней интрига кипела и, казалось, вот-вот затихнет, пока не вылилась в очередной всплеск мелочности. В офицерской столовой кто-то громко сказал, что «какой-то проклятый дурак» уволил буфетчика. «Если вы имели в виду меня…» быстро вставил Урия, всегда первым улавливая оскорбление. «Не разговаривай со мной, Леви, — сказал исполнительный офицер Спенсер, — или я заткну тебе рот». Мгновенно Урия вскочил на ноги с криком: «Если вы считаете себя способным, можете попробовать!» И вот все повторилось снова — крики «Не джентльмен!». «Трус!» «Жид!» Утром было отдано распоряжение о начале военного трибунала номер пять с до боли знакомым набором обвинений против Урии: «Поведение, недостойное офицера и джентльмена, использование провокационных и упрекающих слов, предложение отказаться от звания и сразиться на дуэли с лейтенантом Фрэнком Эллери, а также, в присутствии и на глазах многих офицеров „Сиана“, приглашение Уильяма А. Спенсера на дуэль».

И снова выводы были сделаны против Урии, с любопытной формулировкой приговора: «Виновен в поведении, недостойном офицера, но не джентльмена». Приговор был унизительным. Он должен был получить выговор «публично на четвертьпалубе каждого действующего судна военно-морского флота и на каждой военно-морской верфи в Соединенных Штатах». В ответ Урия подал встречный иск против Уильяма Спенсера и выиграл его, в результате чего Спенсер был отстранен от службы в ВМС на год за «оскорбительные, не свойственные офицеру и неджентльменские высказывания, и жесты в адрес упомянутого Урии П. Леви».

Возможно, Урия и считал себя оправданным. Но этот поступок не прибавил ему авторитета в глазах сослуживцев. Привлекать к суду вышестоящего начальника было не принято. На военно-морской верфи в Филадельфии Урия Леви был помещен «в Ковентри» — отвержен и игнорируем всеми. Обиженный и озлобленный, Урия подал заявление на шестимесячный отпуск. Просьба была быстро удовлетворена, и, удовлетворяя ее, командир сказал Урии с легкой улыбкой: «Мы будем рады продлить ваш отпуск на неопределенный срок».

Когда его слова дошли до сознания, Урия ответил: «Это потому, что я еврей, не так ли, сэр?».

«Да, Леви, — сказал офицер, не обращаясь ни к лейтенанту, ни даже к господину, — это так».

Его попросили покинуть клуб. В своей долгой борьбе с военно-морским истеблишментом он, похоже, проиграл последний раунд.