Гренадилловая шкатулка

Глава 9

Теперь уже не помню, сколь долго я просидел в оцепенении. Не помню, что я чувствовал: волнение, изумление, смятение — или все это вместе? Помню только, что голова моя гудела от разных вопросов. Судя по дате, второе письмо было написано за три дня до исчезновения Партриджа. Возможно ли, чтобы он был тем самым потерянным ребенком? Значит, в этом и кроется причина его внезапного исчезновения? Ясно, что Фоули подозревает именно это, хоть и не пишет прямо о своей догадке. Иначе зачем он переслал мне письмо неизвестной женщины? Я тотчас же отмахнулся от последней мысли. Фоули не понимал, насколько близки мы были с Партриджем, не ведал, как часто Партридж поверял мне свое желание разузнать о своем происхождении. Отсутствие сведений о собственных корнях, говорил он, делает бессмысленным его будущее существование. Талант и блестящие перспективы не принесут счастья, если не знать, кто ты и откуда родом. Несомненно, если бы Партриджу стало известно что-то о его родителях, он обязательно поделился бы со мной этой новостью. Я не мог поверить, чтобы Партридж решился утаить столь важное открытие от того, кто был ему ближе, чем брат, и исчезнуть, не сказав ни слова. Но так ли уж это невозможно?

С этой мыслью ко мне вернулась тревога, которую я испытал в Хорсхите, когда мисс Аллен впервые упомянула о визите Партриджа. Она сказала, что для Партриджа наступили тяжелые времена, и он приехал просить помощи у ее брата, лорда Монтфорта. Может, у него были более веские основания для такой просьбы? Может, Партридж приехал к Монтфорту, потому что считал его своим отцом?

Мне стало стыдно за себя, но я не мог избавиться от дурных предчувствий. Как ни крути, а получается, что Партридж скрыл от меня причины своей поездки. Возможно ли, что он знал больше о своих корнях и происхождении, чем говорил всем нам? Неужели его печальная история о сиротстве — не более чем выдумка, рассчитанная на сочувствие? И все же, чем больше я размышлял, тем сильнее крепла во мне уверенность в том, что именно о Партридже шла речь в письме неизвестной женщины.

Я уставился взглядом в пол, где лежала сметенная в кучу стружка — ворох идеально ровных колечек. Так кто же тот ребенок? Пытаться выяснить это бесполезно. В Лондоне полно приемышей, найденышей, сирот из работных домов — несчастных отпрысков самых разных внебрачных и случайных связей. В письме подразумевалось, что отцом ребенка являлся Монтфорт, но воспитало его некое третье лицо. Подобные случаи были нередки.

И все же, как тогда объяснить появление Партриджа в поместье Монтфорта? Каждый раз, когда я думал об этом, меня начинали мучить тревога, сомнения, подозрения. Мне не давала покоя мысль, что приезд Партриджа в Хорсхит служит неопровержимым доказательством того, что я вовсе не знал его так хорошо, как думал, что он был далеко не тот рубаха-парень, за которого выдавал себя. Я вспомнил слова Элис, сказанные накануне вечером. «Каждый из нас занят поисками правды… Многие из нас не знают даже самих себя». Мне такое представление было несвойственно. Господь даровал мне любящих родителей и профессию — прошлое и будущее, — что и стало залогом моей веры в себя. Я совершенно точно знал, кто я такой. Более того, я верил (по наивности?), что знаю Партриджа лучше, чем кто-либо другой. Его смерть доказала обратное.

Сознавать это обидно, и лучше уж не терзать себя. Проще сосредоточиться на авторе письма. Кто она? Женщина, враждебно настроенная по отношению к Монтфорту, судя по тону письма. Некая особа, недавно поселившаяся в Лондоне. Инициалы «М. К.» мне были до боли знакомы, где-то я их видел. Я напряженно пытался вспомнить, но не преуспел. Я схватил со стола кожаную бутыль с элем, откупорил ее и поднес ко рту. В горло полилась сладковато-горькая жидкость. Я надеялся, что под воздействием алкоголя мое возбуждение уляжется и на смену ему придет душевный подъем. Не дождавшись вдохновения, я выпил еще. Не знаю, сколько я так просидел, потягивая пиво, перебирая в уме вопросы, время от времени перечитывая письма. Путаницы в голове только прибавлялось. Наконец, когда от напряженных раздумий начало темнеть в глазах, я вынужден был признать, что ни на шаг не приблизился к разгадке. Тогда я поднялся, сложил письма, сунул их в карман пальто, надел шляпу и вышел на улицу.

Стена тумана, серая, как завитой напудренный парик, поглотила меня, едва я покинул мастерскую и свернул на улицу святого Мартина. Эль дурманил рассудок, навевая меланхолическое настроение. В голове стучало, на сердце лежала печаль. Я шел медленно, продолжая размышлять. Может, пелена тумана — это предзнаменование, некий символ смятения, застилающего мой разум? Сворачивая с Хеммингз-роу на Уитком-стрит, я налетел на молочницу; при столкновении кремовая жижа из ее посудин выплеснулась на мои башмаки. Что означают эти брызги? На тусклой Принсес-стрит я остановился послушать уличную певицу, чей скорбный вид отражал настрой моей души. Прижимая к груди младенца, она пела о падших женщинах под аккомпанемент гобоиста — жалкого, тщедушного паренька в обносках; его бесцветная, светлее, чем пепел, кожа, туго обтягивала кости. Играя, он бросил на меня ожесточенный взгляд, и я кинул серебряный шестипенсовик в его шляпу. Монета подпрыгнула на краю, звякнула о землю и покатилась к ногам торговца рыбой. Паренек стал судорожно ловить ее. Я посмотрел на краснолицего мужчину. Тот поливал бранью мальчика, копошившегося у его ног. Мой взгляд упал на вывеску над головой торговца. Она имела форму щита и была безвкусно разрисована яркими рыбами и устрицами. Возможно, эта скрипучая вывеска и разбудила мою память. Я вдруг представил Партриджа, старательно вырезающего инициалы «М. К.» на щите… но вот где? Где?

Полчаса спустя я выбрался из лабиринта нешироких улиц на Голден-сквер. Тем, кто не знаком с современным Лондоном, я хочу сказать, что это место давно уже не оправдывает своего блестящего названия. Оно опутано со всех сторон паутиной узких грязных улочек и переулков. По мере того как город разрастался на север и запад, его самые именитые обитатели переселились в более новые особняки на Ганновер-сквер и Гросвенор-сквер. Некогда престижные дома теперь давали приют временным жильцам скромного достатка и сомнительных занятий, которые съезжали так быстро, что не успевали заметить признаков постепенного разрушения.

Прищурившись, я различил в тумане силуэты трех малолетних шалопаев. Они играли в «орлянку», крикливо обмениваясь цветистыми непристойностями. Я приблизился к ним. Я направлялся, без всякой охоты, на встречу с мадам Тренти, чей дом находился на противоположной стороне площади. Должен признаться, сейчас я не был расположен к праздной болтовне, но считал своим долгом навестить ее и выслушать все, что она имела сообщить о Партридже. И что-то еще влекло меня — некая потребность, острая необходимость видеть ее. Что-то притягивало меня к ее дому, что-то смутное, неясное.

Я был так поглощен беспокойными мыслями о мадам Тренти и игрой уличных мальчишек, что не сразу обратил внимание на черный экипаж, стремительно выехавший с боковой улицы. И только когда карета понеслась прямо на меня, я осознал, что мне грозит опасность, и заорал во все горло на кучера.

Экипаж продолжал лететь прямо на меня, укрыться было негде. Мгновением позже я почувствовал на своем лице пар, вырывающийся из лошадиных ноздрей, и запах их пота. Я прижался к ограде. Карета промчалась в дюйме от меня, колесом задев мою коленную чашечку. Я повалился на землю и при падении ударился головой об ограждение.

Вспоминая те минуты, я теперь не возьмусь утверждать, где пролегала грань между воображением и реальностью. Помню лишь отдельные подробности: гулкое биение собственного сердца, когда я прижался к ограждению, пытаясь избежать верной — я в том не сомневался — смерти; яркую зеленую полосу на дверце несущейся мимо кареты; бочкообразные очертания лошадиных животов; бряцание и блеск их сбруи; цокот по булыжникам гладких подков, проскакавших так близко, что я испугался, как бы они не проломили мне череп; уличную грязь, в которой я лежал, ошеломленный и задыхающийся, не в силах подняться. Вне сомнения, возница специально направил на меня лошадей, ибо я успел заметить, как он — укутанная в черный плащ сгорбленная фигура — смотрел на меня. Я беспомощно таращился на него и, читая угрозу в его взгляде, чувствовал, как у меня холодеет сердце. Я знал, что этот человек хочет убить меня. И все же, может, мне просто почудилось что-то знакомое в очертаниях его фигуры? Может, потрясение и ужас затуманили мой разум?

Видимо, после этого я потерял сознание, ибо возникло такое ощущение, будто меня ослепил яркий белый свет, и я провалился в холодную черноту, от которой мое тело покрылось гусиной кожей. Потом меня окутала непроницаемая серая пустота, и я перестал что-либо воспринимать, пока не увидел щит вроде того, что висел над головой торговца рыбой. Только этот щит был из золота и сиял, как вечернее солнце, и на нем пылали инициалы «М. К.». Потом, помнится, я услышал прямо у своего уха голоса уличных мальчишек и в следующую секунду почувствовал, как они проворно обшаривают мои карманы. Я мгновенно пришел в себя, сел на земле и отогнал их, словно назойливых мух.

— Прочь, мерзавцы! Идите к черту! Ишь, набросились. Убирайтесь, не то упеку вас в тюрьму за воровство, — проговорил я, стараясь придать голосу твердость.

— Мы не делали ничего плохого, сэр. Просто хотели посмотреть, живы ли вы, — ответил самый рослый из мальчишек, с худым лицом и белым шрамом во всю щеку.

— Как видите, я жив-здоров. А теперь проваливайте!

— Перепили малость, сэр? — нагло поинтересовался один. Я размахнулся, будто собираясь дать ему подзатыльник, и он поспешил отскочить.

— Позвольте помочь вам, сэр, — вызвался другой, протягивая мне руку. Я принял его помощь, ибо голова у меня кружилась, а колено ныло от боли. Опираясь на его руку, я поднялся, глядя на качающуюся площадь. Мальчишки тем временем развернулись и, сверкая пятками, исчезли в тумане.

Только позже я обнаружил, что они стащили из Моего кармана десять шиллингов и мешочек табака.

Хромая, я доковылял до дома Ла Тренти. Привратник в полосатой ливрее с бантом на плече смерил меня подозрительным взглядом. Я представился, объяснил цель своего визита и только тогда почувствовал, что от меня несет помоями. Сконфузившись, я оглядел себя. Вся моя одежда, кожа, парик, каждый волосок на теле, — все пропиталось вонючей грязью, налипшей на меня при падении. Я смердел, как сточная канава, как навозная куча. И выглядел не лучше. Было ясно, что привратник принял меня за бродягу, ибо он воротил от меня и нос, и глаза.

— Ваша госпожа назначила мне встречу, — вновь замямлил я. — Со мной только что произошел несчастный случай, на меня наехала карета. В таком виде я не могу предстать перед ней. Пожалуйста, передайте, что я не забыл про нашу договоренность и приду в другой раз…

Мой голос оборвался, и в ту же минуту в доме нетерпеливо зазвонил колокольчик. Привратник развернулся на каблуках, взбежал по ступенькам в прихожую и закрыл за собой дверь. Я нерешительно топтался у крыльца. Надеяться было не на что. Я уже собрался уходить, как вдруг дверь вновь отворилась, и ко мне вышел другой слуга. Мадам Тренти услышала мой разговор с привратником, сказал он. Она глубоко мне сочувствует, но все же настаивает, чтобы я зашел прямо сейчас. Мне предоставят все необходимое, чтобы я привел себя в порядок, а затем мы с ней сможем побеседовать, как и договаривались. Выбора у меня не было; мадам Тренти не принимала возражений.

Каменнолицый привратник вновь появился и с живостью, которой я никак не ожидал от него, проводил меня до порога и передал второму слуге. Вместе с ним я поднялся по лестнице и оказался в маленькой комнате, обставленной как мужская уборная. Здесь были медная ванна, умывальник, кувшин, помада для волос и принадлежности для бритья. Не спрашивая, почему в доме одинокой женщины имеется комната, предназначенная для мужчины, я позволил себя раздеть, и едва успел вытащить из кармана пальто письма Фоули, как мою грязную одежду унесли бог весть куда.

Я погрузился в воду, тщательно вымылся, и лишь когда стал подниматься из ванны, понял, что при падении ударился головой сильнее, чем думал, ибо у меня начались видения. Стоя голый перед окном, я обтирался полотенцем и ждал, когда мне принесут одежду, как вдруг туман внезапно рассеялся, и я увидел Элис. Держась за ограждение, она, прищурясь, смотрела на дом мадам Тренти — прямо на меня. Ее глаза сверкают яростью, или мне это только чудится? Я стиснул в руках полотенце, зажмурился, тряхнул головой и вновь открыл глаза. Туман был все такой же густой. Элис не было.

Прежде чем я успел осмыслить случившееся, появился лакей с одеждой. Облачившись в пурпурный камзол с вышивкой, черные бриджи, белые чулки, темно-синий сюртук и модный парик, я оглядел себя в зеркало. Как ни странно, я впервые не казался себе кривобоким — то ли от удара головой у меня Притупилась острота зрения, то ли новый туалет скрыл все недостатки моей внешности. Как бы то ни было, смотрелся я не хуже любого денди с Ковент-Гарден. Я сбрызнул себя одеколоном и спустился вниз — нарядный, душистый и довольный собой.

Гостиная мадам Тренти поражала воображение: мебель во французском стиле, золоченая оттоманка, оригинальный карточный столик, комод из красного дерева, на обитых серовато-зеленым дамастом стенах — большое зеркало в позолоченной раме и модные картины. На одной из них был изображен похотливый джентльмен, подглядывающий за дамой в туалетной комнате. От этого в моем воображении сразу возникло недавнее видение. Но мое внимание привлекло зеркало над камином. Именно эта вещь вспомнилась мне, когда я наблюдал за уличным гобоистом; именно эта вещь всплыла в моем подсознании, когда я лежал в обмороке на улице. Вот что тянуло меня в дом мадам Тренти.

Смотрел я не на само зеркало, а на его обрамление. На нем почти в натуральную величину была запечатлена выступающая из камышовых зарослей Венера. Как живо я представлял Партриджа, вырезающего ее фигуру. Она была бесподобно красива, но меня, помнится, заинтересовала другая деталь на раме. Над головой Венеры порхали два крылатых мальчугана. Они держали щит, похожий на тот, что висел над головой торговца рыбой. Только этот был золоченый и вместо устриц и сельдей украшен монограммой его владельца. Я прищурился, разбирая замысловатую вязь. Она была точно такая, какой я ее помнил. С буквами «М. К.».

Мадам Тренти сидела в кресле с муаровой обивкой. На ней было бледно-голубое платье, из-под которого выглядывала ажурная нижняя юбка цвета слоновой кости, в волосах — белый пушистый помпон, лицо, как и прежде, тщательно запудрено и нарумянено. Я поклонился ей. Она кивнула в ответ и взмахом веера пресекла мои попытки поблагодарить ее за помощь.

— Я рада, что вы освежились после выпавшего вам тяжкого испытания, мистер Хопсон. Этот костюм вам очень идет. Присаживайтесь, прошу вас. Хотите чаю?

Мне следовало бы знать, что знатной даме несвойственно оказывать подобный прием мастеровому, но я не анализировал ее поведение. Я был так зачарован инициалами над ее головой, которые, возможно, принадлежали автору письма в моем кармане, что не мог размышлять ни о чем другом. Я опустился в кресло напротив нее, пытаясь придумать, как завести разговор на интересующую меня тему. Она обольстительно улыбнулась мне, словно я занимал в обществе равное ей положение и она хотела произвести на меня впечатление, и стала засыпать меня вопросами. Что приключилось с Партриджем? Как произошла эта трагическая смерть? Как оказалось, что именно я нашел его тело? Она спрашивала и спрашивала, не давая мне возможности задать свой вопрос так, чтобы не проявить невежливость, что для меня было бы равносильно поражению. Поэтому мне ничего не оставалось, как отвечать ей и ждать удобного случая, чтобы спросить про зеркало. Когда я поведал ей про увечья Партриджа, она побледнела, но упоминание имени Монтфорта еще больше взволновало ее. Она судорожно замахала веером и попросила меня передвинуть заслонку, чтобы защитить ее от жара.

— Мадам, — сказал я, воспользовавшись этой короткой заминкой. — Смерть Партриджа вызывает у меня огромное недоумение. Но есть еще одно дело, о котором я хотел бы вас спросить. Я помню, что Партридж делал раму для зеркала, которое висит над вами. Скажите, это ваши инициалы на щите?

Мадам Тренти молчала, медленно водя ладонью по резному подлокотнику кресла.

— Мистер Хопсон, — наконец заговорила она, — я не совсем понимаю, какое отношение это имеет к нашей беседе, но раз уж вы спросили, отвечу. Мария Тренти — псевдоним, придуманный моим отцом. Я — урожденная Мария Кармина. — Это было сказано надменным тоном. Она обращалась ко мне не по-дружески, а так, будто отчитывала нахального лакея.

Я порылся в кармане — благо, у меня хватило ума уберечь письма — и передал ей страницу, которую прислал мне Фоули.

— Минуту терпения, сударыня, и вы все поймете. Это письмо адресовано лорду Монтфорту. Под ним те же инициалы — «М. К.». Это вы писали?

Она взяла у меня письмо и склонилась над ним. Я с удивлением заметил, что у нее задрожали губы; когда она подняла голову, в ее больших зеленых глазах блестели слезы.

— Вы правы, — призналась она, вновь переходя на прежний доверительный тон. — Не знаю, каким образом это письмо попало к вам, но его действительно написала я. Прежде чем мы вернемся к разговору о Партридже и его печальной судьбе, — ведь вы пришли именно за этим, — мне хотелось бы рассказать вам немного о своем прошлом, ибо только тогда вы поймете, почему я интересуюсь вашим другом.

В этот самый момент из-за двери донеслось дребезжание посуды, и она умолкла. Слуга принес по ее распоряжению чай. Он поставил поднос на пристенный столик и подал ей серебряную чайницу. Мадам Тренти открыла ее, смешала в стеклянной чаше листья, пересыпала в чайник и щелкнула пальцами слуге, чтобы он залил их кипятком. Когда это было сделано, она, не глядя в его сторону, махнула платком, приказывая немедленно удалиться. После ухода слуги она разлила чай и возобновила разговор.

— Должна признаться вам, что я приехала сюда из Италии не только для того, чтобы создать себе имя в английском театре. Я преследовала еще одну цель, более важную. Двадцать лет назад, когда я была молода и жила в Риме, мне нечем было похвастать, кроме дарования актрисы. Мать моя умерла, когда я была ребенком. Отец был учителем музыки; он с малых лет учил меня петь, играть и танцевать, заставлял выступать с концертами перед приезжими англичанами. Они восхваляли мои таланты, и вполне естественно, что со многими из них у меня… завязывались… знакомства. — Она помолчала, несколько театрально, подавая мне хрупкую чашку на блюдце. При этом ей пришлось чуть наклониться вперед, и в вырезе ее платья я мельком увидел напудренную грудь.

— Один из них оказался крайне непорядочным человеком. Он поступил со мной бесчестно, бесстыдно обманул меня. Нашел священника, который сочетал нас браком, но, едва союз был заключен, он меня бросил… Надо ли добавлять что-то еще… — Ее подбородок дрожал, по щекам струились слезы, оставлявшие бороздки в слое пудры.

— Простите, что причиняю вам боль, — сказал я. — Судя по письму, полагаю, этим человеком был Монтфорт?

Она кивнула, аккуратно промокая глаза кружевным носовым платком.

— И от этой связи родился ребенок?

— Да, как вы выразились, от этой связи родился ребенок. Отцу стало известно о моем положении, и он заставил меня во всем признаться. — Она вновь промокнула лицо платком, потом взяла чайник и долила в мою чашку чаю. Ладони у нее были маленькие, запястья хрупкие, как у ребенка, а длинные тонкие пальцы с ухоженными ногтями странным образом напомнили мне Чиппендейла. — Он отыскал священника, который якобы сочетал нас браком. Тот заверил его, что исполнил церемонию по всем правилам, но Монтфорт забрал свидетельство себе. Отец нашел Монтфорта в Венеции, и тот в разговоре выказал себя образцом рассудительности. Заявил, что не бросал меня и конечно же не намерен губить мою репутацию, ведь он же женился на мне. Он писал мне, что находится в Венеции, но письмо, должно быть, где-то затерялось. Ему нужно возвращаться в Англию, но пока он не может взять меня с собой, ибо должен подготовить родных к приему невесты-итальянки. Когда отец любезно уведомил его о моем интересном положении, тот в качестве жеста доброй воли согласился оставить свою служанку, которая привезет младенца в Англию, как только он родится. Мне он будет регулярно сообщать о том, как растет ребенок, и через какое-то время заберет меня к себе.

— И вы отдали ему ребенка?

— А разве у меня был выбор? Отец вынудил меня согласиться на этот план. Я была уверена, что Монтфорт пришлет за мной.

— Но этого не случилось?

— Нет. Ребенка — это был мальчик — забрали у меня через несколько дней после его рождения. Монтфорт дал отцу немного денег для меня, а сам сразу же после встречи с ним вернулся в Англию. С тех пор я не имела от него известий. Я несколько раз писала ему, умоляя отозваться, но мои письма остались без ответа. Через несколько лет я узнала, что до знакомства со мной он уже был помолвлен. По возвращении он почти сразу же женился, буквально через несколько недель. Спустя девять месяцев его жена родила сына. Тогда я поняла, что была жестоко обманута. И все же я не могла жить спокойно, не ведая о том, что стало с моим ребенком. А ведь каждая мать вправе это знать.

Я участливо кивнул, хотя про себя подумал — какая же мать решится отдать собственное дитя едва знакомому человеку и годами ждать, когда ей соизволят сообщить что-нибудь о нем. Ее слезы и дрожащие губы — это все притворство. Я готов был поклясться, что глаза ее холодны как лед.

— Итак, я приехала в Англию, чтобы отыскать Монтфорта и встретиться с ним.

— И вы встретились?

Она решительно качнула головой, при этом перья в ее прическе затрепетали.

— Все то время, что я здесь, он был неуловим, как сама удача. Конечно, я уже знала, где он живет, и неоднократно писала ему, но, как и прежде, ответа не получила. Ни на одно письмо. Но вот несколько недель назад я получила любопытное послание от некой мисс Аллен, которая, как выяснилось, являлась сестрой Монтфорта. — Здесь она встала, подошла к комоду и достала письмо. — Прочтите, и вы все поймете.

Она вручила мне листок бумаги. Я развернул его, не зная, чего ожидать. Письмо было написано крупным округлым почерком необычными красновато-черными чернилами.

Хорсхит-Холл, Кембридж, 18 декабря 1754 г.

Сударыня,

Недавно я случайно наткнулась на ваше письмо, адресованное моему брату, в имении которого я исполняю роль экономки. Своих детей у меня нет, о чем я глубоко сожалею, и мне стыдно, что он так жестоко обошелся с вами и вашим ребенком. Чтобы хоть как-то загладить его вину и облегчить ваши страдания, я хочу вам сообщить некоторые сведения. Не буду утруждать вас подробностями о том, как я их узнала, скажу только, что из достоверного источника мне стало известно, что девятнадцать лет назад мой брат вернулся из Италии с ребенком (мальчиком), которого он поручил заботам местной кормилицы, некой миссис Фиггинс. Спустя четыре года, услышав, что в Лондоне должен вскоре открыться приют для подкидышей, мой брат распорядился, чтобы ребенка поместили туда сразу в день открытия. Насколько мне известно, его приказание было исполнено. Как дальше сложилась судьба ребенка, я не знаю.

С почтением к вам,

Мисс Маргарет Аллен.

Я дважды перечитал письмо, прежде чем вернул его мадам Тренти. Она пристально наблюдала за моим лицом, но я тщательно скрывал свои мысли.

— Прошу прощения, мадам Тренти. Я глубоко сочувствую вам, но мне по-прежнему неясно, как вы узнали, что Партридж найденыш, и Почему он заинтересовал вас.

— Вам не хватает сообразительности? Неужели сами не догадываетесь? — воскликнула она, недоуменно качая головой. — Партридж — мой сын. Это я послала его к Монтфорту… к его отцу.

Разумеется, я понимал, что она намеревалась внушить мне, но почему-то от ее слов «Партридж — мой сын» у меня все похолодело внутри. В ее голосе не слышалось тепла. С таким же успехом она могла бы сказать: «Это мой стул» или «Это Мое платье».

— Говоря по чести, ваши притязания несколько удивляют меня. Какие у вас есть доказательства?

Она поджала губы.

— Мистер Хопсон, для юноши вашего возраста вы весьма скептичны.

— Возраст тут ни при чем, — сухо отвечал я. — В Лондоне полно подкидышей, и мне просто любопытно, как вы установили, что Партридж — ваш ребенок?

— Хорошо, если вы настаиваете, я объясню. Я пришла в тот сиротский приют и просмотрела учетные книги — они у них называются приемные книги. Как видите, мисс Аллен указала точную дату, когда мой ребенок был помещен туда, — в день открытия. Приют открылся 25 марта 1741 года. Я сверилась с записями и определила, что мой ребенок — тот, которого за исключительный талант резчика отдали в ученики к Чиппендейлу.

Я хотел верить ей, но что-то во мне противилось. Как ей удалось так легко найти Партриджа, недоумевал я, когда сам он, несмотря на все попытки, так и не смог отыскать родителей? Неужели мой умный талантливый друг и впрямь является отпрыском этого коварного существа и гнусного Монтфорта? В нем не было ни малейшего сходства ни с ней, ни с ним. Ее рассказ казался вполне правдивым, слезы — более чем убедительными, но я не мог отделаться от ощущения, что наблюдаю игру блестящей актрисы, а не излияние скорби убитой горем женщины. Мадам Тренти не выказала ни единого чувства, присущего матери. В ее лице не отразилось муки, когда я поведал ей об ужасной смерти Партриджа. Напротив, как мне теперь вспоминается, она была шокирована, удивлена, пожалуй, даже раздосадована. Словно его смерть спутала ее планы.

— Зачем вы послали Партриджа к лорду Монтфорту? Какой в том был смысл, если вы знали, что тот не желает встречаться с вами и бросил своего сына? Разве вы не догадывались, что он отвергнет его? Неужели вы, мать, не чувствовали, что жестоко посылать его к нему?

— Я смотрела на это иначе. — Она вскинула брови, недовольная моей критикой. — Партридж имел право на то, чтобы Монтфорт признал его своим сыном. Я его жена, и у меня тоже есть права. Я хотела доказать ему, что от меня нельзя отмахнуться, как от презренной куртизанки. И я, и Партридж, мы оба заслуживали справедливого отношения.

— Вам нужна была справедливость или деньги?

— А разве это не оДно и то же? Как еще, если не деньгами, мог бы Монтфорт искупить свою вину?

— Лорд Монтфорт прежде платил вам? — Возможно, что с того?

— А в последнее время платежи прекратились? Поэтому вы стали искать его?

Она раздраженно замахала веером. Я понял, что попал в цель.

— Вообще-то, вас это не касается, мистер Хопсон. По-моему, вы забываетесь. А теперь, когда я выслушала ваши жестокие обвинения, не соизволите ли вы сообщить мне то, что я должна знать? Кто душеприказчик Монтфорта и его главный бенефициар?

— Зачем вам это знать?

— Я хочу довести до их сведения, что я — мать его незаконнорожденного сына. Я намерена предъявить свои права на наследство.

— У вас есть доказательства того, что бракосочетание имело место?

— Брачное свидетельство, вероятно, среди бумаг Монтфорта. У меня есть документы, подтверждающие, что он посылал мне деньги на протяжении последних девятнадцати лет.

Без брачного свидетельства она вряд ли могла на что-то претендовать. То, что я знал о Монтфорте и его методах обольщения, не оставляло сомнений в том, что церемония бракосочетания была фарсом, устроенным исключительно для его удовольствия. Тем не менее я не счел нужным говорить о своих подозрениях. Я назвал Уоллеса, сообщил, где его искать, и посоветовал ей связаться с ним. Записывая для нее на листке бумаги необходимые сведения, я вдруг почувствовал, что тепло комнаты, мягкое кресло, аромат ее благовоний душат меня. Мне не терпелось уйти из этого дома, из этой гостиной, от ее лицемерия. У меня оставалось еще несколько вопросов к ней, но после всего, что я пережил в этот день, меня начинала одолевать усталость, разум затуманивался, и я уже был не в состоянии сформулировать эти вопросы.

Не заботясь о приличиях, я наскоро попрощался с ней, пообещав снова зайти при первой Же возможности. Как же мне стало хорошо, когда я вышел на улицу и полной грудью вдохнул кислый лондонский воздух. Здесь грязь не пряталась под пудрой и благовониями; навозные кучи и лужи были на виду, и их просто следовало обойти, чтобы не замараться. Сворачивая с площади, я вдруг услышал за спиной грохот мчащегося экипажа. От страха у меня неистово забилось сердце. Неужели еще один сумасшедший возница вознамерился раздавить меня? Я метнулся к ближайшим воротам, надеясь, что под их защитой я буду в безопасности, и увидел, как экипаж резко затормозил возле меня. Из глубины кареты показалась рука в перчатке — женская — и открыла окно.

В проеме появилась Элис. Она протягивала мне шкатулку Партриджа.

— Добрый день, мистер Хопсон, — поздоровалась она, холодностью отвечая на мою радостную улыбку, что меня невольно насторожило. — Довожу до вашего сведения, что мастер по замкам не в состоянии открыть вашу шкатулку; он не может найти замочную скважину. С подобными механизмами он еще не сталкивался. — Почти без паузы она продолжала ледяным тоном: — Как и с кем вы проводите свой досуг, меня не касается. Но раз уж я встретила вас, позвольте заодно и предупредить, что отныне я не желаю принимать вас в своем доме по делам личного характера. И ваше приглашение в театр мы с братом вынуждены отклонить.

— Ничего не понимаю. — Я забрал у нее шкатулку. — Я чем-то вас обидел?

— Вряд ли вы способны меня обидеть. Вам известно, что я — человек прямой, и, поскольку вы сами напросились, теперь не взыщите. Вы только что проводили время в обществе женщины, услугами которой заручиться проще, чем нанять экипаж.

Я был возмущен. Как же быстро она делает выводы. Неужели и впрямь считает, что я падок до чар мадам Тренти?

— Ваш упрек совершенно необоснован. Мадам Тренти — клиентка Чиппендейла. Я заходил к ней, чтобы расспросить ее о Партридже.

— И поэтому вы стояли голый в окне? Взгляните на себя — расфуфыренный, как ее домашняя обезьянка. Если вы таким способом ищете правду о судьбе вашего несчастного друга Партриджа, делайте это без моего участия.

— Она одолжила мне эту одежду только потому…

Не дослушав меня, Элис стукнула кулаком по стенке кареты. Кучер хлестнул лошадь, и карета покатила в туман. Я стоял в замешательстве, провожая взглядом исчезающий в серых клубах фонарь на задке экипажа.