Гренадилловая шкатулка

Глава 19

Я поднялся из вонючего месива и поспешил на постоялый двор, дабы поведать Элис о том, что узнал. Перескакивая через три ступеньки, я взбежал на верхний этаж и стал колотить в дверь ее комнаты. Прежняя робость перед ней сменилась чувством острой безотлагательности. Мне не терпелось доказать Элис, что я не ошибся в своем предположении, что я отнюдь не идиот, за которого она меня принимает. Интуиция не подвела меня: Партридж не был сыном Монтфорта.

В некотором смысле визит к Фиггинсам возродил мою веру в дружбу Партриджа. Я вспоминал его пронзительный смех и как мы вместе забавлялись, катаясь по реке. Вспомнил его твердое рукопожатие и то, как он красиво чертил, как морщил лоб, когда бывал чем-то недоволен, как одним глотком выпивал свой эль. В моем представлении он снова стал тем Партриджем, каким я знал его — прямодушным, открытым, без семейных тайн и загадок. Партридж по-прежнему оставался для меня типичным найденышем с неведомым прошлым, безымянным ребенком, которого Джеймс Барроу подобрал на крыльце приюта, в котором он затем жил и воспитывался, пока не пришла пора обучаться ремеслу.

Тем не менее, размышляя о Партридже, я понимал, что мое отношение к нему заметно изменилось. Между нами пролегла пропасть. Он отдалялся от меня, как отвязавшаяся от причала лодка, уносимая в море поднимающимся приливом. В то же время мне казалось, что сам я стал старше, решительнее. Меня уже не пугала поставленная передо мной задача, словно расстояние освободило меня от обременительных чувств, позволяя судить о его гибели более трезво и разумно.

— Вероятно, было двое детей, которых собирались определить в приют, — объяснил я Элис после того, как изложил подробности своего визита к Фиггинсам. — Примерно одного возраста. Один — мой друг, Джон Партридж, которого больная мать оставила на крыльце приюта с куском дерева и половинкой кольца. Джеймс Барроу подобрал его, взял в приют и позже отдал в ученики к Чиппендейлу.

— А второй? — Я с облегчением отметил, что мой рассказ заинтриговал Элис и она уже позабыла о своем раздражении.

— Второй — ребенок Монтфорта и Тренти, которого выкармливала миссис Фиггинс. Мальчик умер, находясь еще в ее доме; в приют он не попал.

— Почему же тогда мисс Аллен сказала мадам Тренти, что ребенок был отправлен в приют? Почему скрыла от нее, что он умер?

— Потому что она искренне верила, что говорит правду. Ни она сама, ни ее брат не знали, что ребенок умер. Это была тайна миссис Фиггинс.

— Зачем же ей было скрывать смерть ребенка?

— Причина проста: из-за денег. Монтфорт платил ей за труды. Ребенок умер в раннем возрасте, вероятно, из-за недосмотра, ибо я не верю, что она очень уж усердно радела о нем. Но миссис Фиггинс понимала, что деньги от Монтфорта перестанут поступать, как только он узнает о смерти ребенка. Поэтому она молчала и спокойно получала свое жалованье, пока ей не велели отвезти ребенка в Лондон. Вне сомнения, Монтфорту она доложила, что исполнила его распоряжение, и ни он, ни его сестра даже не подозревали, что на самом деле ребенок давно умер.

— А мадам Тренти по ошибке решила, что Партридж — ее сын, которого отдали в приют?

— Нет. Партридж тут вообще ни при чем. Он просто служил для мадам Тренти удобной заменой, поскольку собственного ребенка ей отыскать не удалось. Должно быть, Чиппендейл обмолвился при ней о том, что Партридж — подкидыш, и она воспользовалась этой информацией в корыстных целях.

Элис задумчиво кивнула. Пока в ее поведении не было и намека на то, что она простила меня. Она обращалась ко мне более открыто, но я понимал, что глупо рассчитывать на былую непринужденность с ее стороны. Тем не менее она свободно обсуждала со Мной результаты моих изысканий и впустила меня в свою комнату, где я сидел уже целых полчаса, и это позволяло надеяться, что она постепенно забывает о нашей размолвке и в скором времени мы станем близки, как прежде. Таким образом, когда все доводы были исчерпаны, я набрался смелости и предложил ей спуститься со мной вниз, чтобы выпить по бокалу вина и за ужином продолжить беседу.

Мы сошли в общий зал, где нас, сидя в кресле, ждал Фоули. При нашем появлении он поднялся и насмешливо вскинул брови, видя, что я веду к нему Элис.

— Очаровательно, очень мило, — пробормотал он настолько громко, что мы оба услышали его реплику, якобы обращенную к самому себе. Он взял руку Элис, низко поклонился и выразил глубочайшую признательность за ее неоценимую помощь в нелегком расследовании. Элис приняла его галантность как должное, но по победоносному блеску ее глаз я понял, что она польщена вниманием столь изысканно одетого джентльмена.

Не знаю почему, но их обмен любезностями вызвал у меня досаду, и я вздохнул с облегчением, когда церемония знакомства была завершена. После мы прошли в гостиную, заказали ужин, и я стал излагать Фоули последние новости. Элис вскоре извинилась, сказав, что ей нужно подняться в свою комнату, но через несколько минут она вновь присоединится к нам. Спустя полтора часа служанка сообщила, что телятина готова, и только тут я увидел, что стол накрыт на две персоны, а не на три. Я спросил, где мисс Гудчайлд.

— Как же так, сэр? — изумилась служанка. — Разве вы не знали, что у молодой леди изменились планы? Она уехала с полчаса назад, в повозке мистера Мортона. Сказала, что непредвиденные обстоятельства вынуждают ее срочно вернуться в Лондон, и ужинать она не будет. Она договорилась, чтобы конюх отвез ее в Кембридж, где она должна пересесть в дорожную карету, отбывающую в Лондон.

Признаюсь, это известие ошеломило меня.

— Она получила какое-то сообщение, заставившее изменить планы?

— Об этом мне ничего не известно, сэр.

В подавленном состоянии я подсел за стол к Фоули. Какой вывод мог я сделать для себя на основании ее поступка? Исключительно неутешительный. Ее поспешный отъезд без единого слова на прощание не оставлял сомнений в том, что она не только не простила меня, но и вообще считает, что я ей не пара и не достоин даже элементарного знака вежливости. Что со мной и прощаться необязательно.

Эта мысль сначала повергла меня в уныние, но потом мне захотелось выплеснуть свое разочарование. Я порывался тотчас же последовать за ней в Кембридж, потребовать объяснений по поводу внезапного исчезновения. И все же я сомневался, что это будет разумно. Лучше сделать вид, решительно сказал я себе, будто ее стремительный отъезд — самое обычное явление на свете. Чем лично выяснять отношения, лучше написать ей длинное письмо с подробным изложением всех своих обстоятельств. К тому времени, когда она прочтет его, вдали от меня, ее гнев наверняка уляжется, и она примет мои слова близко к сердцу. Едва эта идея возникла, я тут же отмахнулся от нее. Нет, все же лучше встретиться лично. Еще раз повиниться перед Элис, объявить ей о своих чувствах. Ибо недоразумения и обиды, омрачавшие нашу дружбу, не охладили мой пыл. Напротив. С каждым препятствием, которое она мне чинила, моя страсть только разгоралась. Я был абсолютно уверен, что еще ни одна женщина не волновала меня так сильно, как Элис, и будь что будет, но она должна знать об этом.

От избытка противоречивых чувств у меня пропал аппетит, и я тоскливо ковырялся в тарелке, за весь ужин проглотив лишь по крошечному кусочку мяса и пудинга. Единственным спасением для моих натянутых нервов было отличное вино. Правда, оно хоть и успокаивало, но не мешало размышлять о моих проблемах; я сидел и пил, почти не разговаривая с Фоули. Вести застольную беседу, тем более с Фоули, было выше моих сил. Его появление ускорило отъезд Элис. Если б не он, она, возможно, и сейчас еще была бы здесь. Поэтому я замкнулся в себе, раздумывая о своих неприятностях, и в ответ на все попытки Фоули разговорить меня отделывался лишь неучтивым хмыканьем; но он будто и не замечал моего мрачного настроения. Он с удовольствием съел первое и второе, промокнул губы салфеткой, готовясь приступить к фруктовому компоту, который подали на десерт, и только тогда позволил себе бесцеремонно вторгнуться в мои мысли.

— По дороге сюда я заезжал в Хорсхит-Холл. Вы, наверно, обрадуетесь, услышав, что Роберт Монтфорт уехал на два дня в Лондон. Элизабет осталась в Хорсхите с мисс Аллен.

Я равнодушно пожал плечами.

— Мне тоже нужно возвращаться в Лондон, чтобы продолжить расследование там. Здесь торчать бессмысленно, раз мне все равно отказано от дома.

— Напротив, Хопсон. Я настаиваю, чтобы вы вернулись в Хорсхит-Холл. Теперь для вас путь туда открыт, а мы, уверен, только начинаем раскрывать секреты, таящиеся в том доме.

Я отодвинул в сторону тарелку с недоеденным мясом и опять глотнул вина, силясь изгнать Элис из своих мыслей. Ее исчезновение и обилие выпитого спиртного уничтожили во мне былой оптимизм и решимость.

— Может, и так, — промямлил я. — Только ведь Роберт Монтфорт запретил мне появляться в его доме и пригрозил, что жестоко расправится со мной, если я ослушаюсь. И потом, каждый новый факт лишь осложняет расследование. У меня такое ощущение, будто я блуждаю по лабиринту и с каждым шагом запутываюсь все больше, так что никогда уж и не выбраться.

Губы Фоули скривились в подобии снисходительной улыбки, словно он забавлялся моим смятением.

— Не отчаивайтесь, мой друг, самый темный час всегда ближе всего к рассвету, — по-свойски отвечал он. — Я верю в вас. Вы непременно раскрутите эту интригу. Посмотрите, каких результатов вы добились сегодня. Если вам чего и не хватает, то вовсе не умственных способностей или проницательности, а упорства. Разумеется, сейчас нужно делать акцент не на том, был или не был Партридж родственником Монтфорта (мы знаем, что не был), а кто принимал его за такового.

Я опустошил свой бокал и вновь наполнил его. Фоули смущал меня, его хладнокровие бесило. Он не мог не заметить, что я расстроен, но игнорировал мое состояние, очевидно считая, что человек, которому он платит деньги, не вправе отвлекаться на собственные переживания. Я вспомнил, какое щедрое жалованье он положил мне за услуги, но раздражение не улеглось. Почему чувства, равно как и красивые экипажи, изысканные туалеты и большие дома, должны быть исключительно привилегией аристократов? Я глотнул вина, стараясь обуздать гнев.

— Что вы имеете в виду? — резко спросил я.

— Если Партридж представился Монтфорту сыном, которого тот давно потерял, кто еще мог знать об этом?

— Любой член семьи, любой, кто живет в этом доме.

— Совершенно верно.

— И возможно, кто-то из них — тот, кто рассчитывал унаследовать состояние Монтфорта после его смерти или каким-то образом зависел от него, — увидел в Партридже опасного конкурента и решил избавиться от него.

— Именно так, — подтвердил Фоули, словно я повторил вывод, к которому он пришел миллион лет назад.

Вино придало мне самоуверенности. Сердитый, раздраженный, я не видел причины обхаживать Фоули. Наоборот, мне вдруг подумалось, что, если я разозлю его, возможно, он отошлет меня назад в Лондон, а мне только этого и надо.

— Ну и как вам эта семейка? — Тон у меня стал язвительный, нахальный. — Полагаю, вы заметили… симпатию… между Робертом и его мачехой?

Фоули сосредоточенно сдвинул брови.

— Думаю, нас это не должно удивлять. В конце концов, Элизабет по возрасту ближе к пасынку, чем к покойному мужу.

Я допил вино и заказал кружку эля. Хмель усугублял мое смятение, и мне становилось все труднее выражать свои мысли.

— Элизабет Монтфорт… всегда держится замкнуто… но мне кажется, она волевая женщина… и темпераментная. Муж подавлял ее, а она, на мой взгляд, просто ненавидела его и боялась. — Я глубоко вздохнул, готовясь высказать еще несколько опрометчивых замечаний. — Что касается Роберта Монтфорта… он — разочарованный юноша. Измучен своей страстью к мачехе, обижен на отца, не одобрявшего его увлечение естественными науками.

— А мисс Аллен?

— За всех тревожится. Беспокойная мать? Натура такая же сложная, как и все остальные.

— Что значит «такая же сложная»? — Жилы на шее Фоули натянулись, он впился в мое лицо пытливым взглядом.

— Когда я первый раз заикнулся о связи Монтфорта с мадам Тренти, она стала все отрицать. Притворилась, будто впервые слышит об этой женщине, хотя мадам Тренти сама показывала мне письмо мисс Аллен, написанное всего два месяца назад. Потом, когда я сказал, что Партридж, возможно, был сыном ее брата, она стала более откровенной. Сообщила о деньгах, которые брат отправлял миссис Фиггинс, и намекнула, что, вероятно, он платил ей за заботы о незаконнорожденном ребенке. Очень странно, вы не находите? Почему она скрыла, что знает о мадам Тренти, но не побоялась сказать мне про ребенка Монтфорта?

Я на время замолчал, утоляя жажду. Я не собирался докладывать Фоули, что для себя уже установил причину неискренности мисс Аллен: она была сдержанна в начале нашей беседы, потому что рядом находилась Конни. Мои рассуждения привели Фоули в замешательство, что доставило мне несказанное удовлетворение.

— Конечно, в трагедии могут быть замешаны и другие лица из окружения Монтфорта, — продолжал я, желая смутить его еще больше, стремясь доказать ему, что он не такой уж всемогущий, каким себя воображает.

— Например?

— Лорд Брадфилд… леди Брадфилд, их сын Джордж, леди Фоули… вы.

Обычно желтоватое лицо Фоули покрыла мертвенная бледность.

— Хопсон, вы забываетесь. По-вашему, я и моя жена можем иметь какое-то отношение к смерти Монтфорта? Вероятно, вы совсем пьяны, если осмеливаетесь произносить вслух столь дерзкие нелепости.

Я залпом осушил кружку. У меня начинала кружиться голова, но гнев, эль и вино не признают титулов и чинов и побуждают высказываться менее осторожно, чем того требует благоразумие. Я не хотел уступать и, сконцентрировавшись, приготовился произнести обвинительную речь.

— Милорд, цель данного расследования — установить истину. Разве не это вы мне говорили, когда просили моего содействия? Разве не потому настойчиво требовали, чтобы я согласился вам помогать? Но нельзя поручиться, что истина обязательно окажется приятной или угодной вам. Вы же не станете отрицать своего интереса в делах Монтфорта. В конце концов, согласно изменениям, которые он внес в свое завещание, именно вы должны получить большую часть его наследства.

Фоули наградил меня убийственным взглядом и возвел глаза к потолку, словно давая понять, что он руководствуется высшими мотивами.

— Я не охотился за деньгами Монтфорта. И никоим образом не поощрял его брать у меня в долг. Скорее, наоборот: я пытался образумить его. Свое состояние он потерял по собственной глупости, и, кроме себя, в своих неприятностях ему винить было некого. Что касается лорда Брадфилда, его сына и наших жен… Боже, — он саркастически хохотнул, — это настолько абсурдное предположение, что даже не заслуживает опровержения. — Он вновь сердито посмотрел на меня. На его щеках проступили два багровых пятна размером с полкроны.[22]

— Я вам так скажу, Хопсон. Прежде чем вы решите выдвинуть очередную порцию диких обвинений, соблаговолите принять во внимание две вещи. Первое: хоть я и беседую с вами как равный с равным, условности, существующие в обществе, еще никто не отменял, и я ожидаю от вас некоторой осмотрительности. Второе: вам не мешает напомнить себе, что я плачу вам, дабы вы помогли мне выяснить обстоятельства гибели этих людей. Разве стал бы я это делать, если б сам был виновником трагедии? А теперь, если вы исчерпали свое красноречие, я отвезу вас в Хорсхит, где, надеюсь, вы продолжите поиски, проявляя большую рассудительность.

Его слова несколько отрезвили меня, но не подавили засевшего во мне тупого упрямства.

— Разве я не говорил вам, милорд, что Роберт Монтфорт запретил мне появляться в его доме? Он пригрозил, что заклеймит меня вором и посадит в тюрьму.

— А я разве не сказал, что Роберт Монтфорт отправился в Лондон? Он не будет знать о том, что вы в его доме, пока вы не уедете. Я дам вам записку для Элизабет или мисс Аллен, в которой попрошу, чтобы они не чинили вам препятствий.

Меня так и подмывало послать его к черту, но, несмотря на пьяный угар, я не осмелился. К тому же мне была ясна логика его доводов. Возможно, это был мой последний шанс получить доступ в Хорсхит и найти материалы, касающиеся Партриджа. Поэтому я без дальнейших возражений позволил ему оплатить счет и начеркать для меня записку. Мы вышли на улицу. Я все еще кипел от злости; уныние, вызванное отъездом Элис, терзало меня, как ноющая рана.

В карете Фоули не обращал на меня внимания. У ворот Хорсхит-Холла он высадил меня, сказав, что прогулка пойдет мне на пользу, а сам он заедет завтра, дабы узнать про мои успехи. Кутаясь в пальто, дрожа от дующего в лицо пронизывающего ветра, я неровным шагом потащился к особняку. Было темно; в висках стучало так, будто голову сжимало тисками. Мне хотелось лечь, закрыть глаза и предаться мечтам об Элис. Я подумал о том, чтобы развернуться и последовать за ней в Кембридж, но потом решил, что это глупая затея. Кембридж находился в десяти милях от Хорсхита, сейчас добраться туда я мог только пешком, и к тому времени, когда я прибуду на место, Элис наверняка уже давно будет спать. Я завернул за угол, и передо мной внезапно выросла мрачная махина дома. На фоне хмурого низкого неба он казался грузным и плоским, будто это был набросок, выполненный архитектором, а не объемное здание, в котором живут, умирают, плачут и кричат люди.

По крайней мере, здесь я найду отдохновение в компании Конни, утешил я себя, смутно припоминая, что она собиралась что-то обсудить со мной. Мне не терпелось поделиться с ней своими переживаниями из-за Элис, и я надеялся, что теперь-то нам никто не помешает вдоволь наговориться по душам.

Но когда я прокрался к заднему входу (предосторожности ради я не стал ломиться в парадную дверь, опасаясь, что Фоули ввел меня в заблуждение и Роберт никуда не уезжал), мне пришлось столкнуться с новыми разочарованиями. Выяснилось, что днем Элизабет уехала в Кембридж к друзьям, у которых она намеревалась заночевать, и взяла с собой Конни. А миссис Каммингз, увидев, что я едва держусь на ногах и взгляд у меня ошалелый, тотчас же заявила, что она солит окорок, на разговоры у нее времени нет, но, если мне что-то надо, Джон, лакей, проводит меня к мисс Аллен.

Осознав, что мне не избежать аудиенции у одной из хозяек дома, я мгновенно протрезвел. Хоть и был я пьян, а сообразил, что лишусь всякой возможности продолжить поиски фактов, касающихся Партриджа, если не сумею достойно вести беседу. В голове вмиг прояснело, словно меня окатили ведром ледяной воды.

Джон привел меня в маленькую столовую, где мисс Аллен вышивала шерстью стеганое покрывало. Она тепло приветствовала меня, отложила в сторону пяльцы, с сожалением глянув поверх своего длинного носа на затейливый узор из цветов и фруктов, и спокойно поинтересовалась, что мне нужно.

Я поклонился и глубоко вздохнул.

— Если помните, сударыня, — начал я, пытаясь сосредоточиться на каждом произносимом слове, — когда мы беседовали с вами последний раз, вы упомянули, что в ящике стола вашего брата, в том, который заклинило, лежат его дневники.

— Совершенно верно.

Я моргнул, благодаря Господа за ее спокойствие. Только бы она не заметила, что у меня заплетается язык, молился я про себя.

— Может, вы позволите заглянуть в один из них, самый последний, где он делал записи незадолго до своей смерти?

Не исключено, что там есть сведения, которые могут пролить свет на трагедию…

Мисс Аллен бесцельно рылась в шкатулке с нитками, теребя длинными пальцами моток небесно-голубой пряжи.

— Значит, расследование продолжается. Ну и как, приблизились вы к разгадке гибели вашего друга? Выяснили что-нибудь о моем брате?

Я сдавленно сглотнул.

— Совсем немного. Теперь я точно знаю, что Партридж не был ребенком мадам Тренти и вашего брата. По-моему, я уже говорил вам про эту женщину и выражал сомнение относительно правдивости ее слов.

Мисс Аллен уткнулась взглядом в шкатулку с разноцветной пряжей. Как ни трудно мне было сохранять внимание, от меня не укрылось ее замешательство.

— Так он не их ребенок?

Я начинал реагировать быстрее.

— Полагаю, со стороны мадам Тренти это был умышленный обман. Она выдала Партриджа за сына вашего брата из корыстных побуждений. Ребенок, которого она родила от вашего брата, ребенок, которого растила миссис Фиггинс, умер в раннем возрасте. Он никак не мог быть моим другом.

— Вы уверены?

Я колебался, хотя считал, что незачем утаивать от нее свой визит к Фиггинсам.

— Я нашел миссис Фиггинс. Она, вернее, ее сын признался, что ребенок, которого поручил ее заботам ваш брат, умер. В лондонский приют его не отвозили. Мадам Тренти просто использовала Партриджа — он-то как раз вырос в том приюте, — чтобы надавить на вашего брата.

— Партридж был замешан в ее интригах?

— Нет. Он абсолютно невиновен. Мадам Тренти одурачила его, зная, что ему ничего не известно о собственном происхождении и он с легкостью купится на ее небылицы.

Мисс Аллен медленно покачала головой.

— В таком случае, вашему другу сильно не повезло. Злодейство мадам Тренти не поддается разумению… непонятно, как женщина могла так поступить.

Я почувствовал себя увереннее и принялся излагать ей свою версию.

— Мадам Тренти — беспринципная авантюристка. Теперь, когда ее красота начала увядать, она вознамерилась любой ценой обеспечить свое будущее и решила добиваться помощи от вашего брата. С этой целью она послала сюда Партриджа, как оказалось, на верную смерть.

Мисс Аллен разразилась неодобрительными «ох!» и «ах!». Было видно, что она крайне возмущена. Думаю, она хотела бы еще порассуждать на эту тему, но я перебил ее:

— Возвращаясь к разговору о дневниках… Может, вы все-таки позволите на них взглянуть?

Несмотря на то что мой рассказ взволновал ее, она с готовностью отвела меня в библиотеку и жестом показала на интересующий меня ящик, разрешая открыть его. В голове у меня по-прежнему стучало, но не настолько сильно, чтобы я не смог заметить разительной перемены во внешнем виде стола. Заклинивший ящик теперь горделиво выдавался вперед, словно его недавно открывали и не сумели задвинуть на место. Я дернул за ручку. В отличие от других ящиков, он ходил туго. На его внутренней обивке красовалось огромное темное пятно. Вероятно, недавно в нем что-то разлили, отчего дерево разбухло и ящик перестал плотно закрываться. Мой нос уловил слабый сырный запах. Я заглянул внутрь и зажмурился, не веря своим глазам. Ящик был пуст.

— Дневников здесь нет. Вы убрали их, чтобы они не отсырели? — спросил я.

— Что вы такое говорите? — удивилась мисс Аллен; от смущения на ее щеках проступил румянец. — Дневники были там. Я сама их видела.

— Вероятно, сударыня, кто-то вытащил дневники. Наверно, из-за того что в ящике разлилась какая-то жидкость. Случайно, не молоко? Кто, по-вашему, мог их забрать?

— В самом деле, — поспешно отвечала мисс Аллен. — Не знаю, молоко ли это, но вы правы, запах кислый. Что касается дневников, не думаю, что Элизабет стала бы их трогать. Да и как бы она выдвинула ящик, если даже вы не смогли? Лорд и леди Брадфилд редко заходят сюда одни. Могу только предположить, что их, должно быть, взял Роберт. С недавних пор в нем проснулся интерес к бумагам отца, чего я в нем не наблюдала, когда брат был жив. Полагаю, он надеется найти доказательства того, что отец любил его. Бедный мальчик. Мой брат никогда не выказывал особой нежности к близким. Мать Роберта умерла, когда тот был еще совсем ребенком. Вот почему он всегда так ласков и мягок со мной. Думаю, в силу этих же причин он сблизился и с Элизабет.

Хоть разум мой и был затуманен, у меня все же промелькнуло, что Роберта Монтфорта вряд ли можно назвать человеком мягкого нрава и что в отношении Элизабет он руководствуется отнюдь не столь чистыми помыслами. Но вслух ничего этого я не сказал.

— Я ему очень сочувствую. Мог ли он забрать дневники с собой в Лондон?

— Мог, но, думаю, это маловероятно. Скорей всего, он оставил их в своей комнате. Можете заглянуть туда, если хотите.

Я поежился, вспомнив, как разозлился Роберт Монтфорт, когда узнал, что я заходил в его лабораторию.

— А он не станет возражать?

— С какой стати? — с необыкновенным терпением в голосе отвечала мисс Аллен, словно увещевала ребенка.

— Он же запретил мне появляться здесь…

Мисс Аллен смотрела на меня в задумчивом молчании.

— У меня почти нет секретов от моего дорогого племянника, и я никогда не стану расстраивать его умышленно; но в данном случае я искренне желаю помочь вам выяснить истину и потому с чистой душой даю вам честное слово, что никогда не скажу ему об этом вашем визите.

Я от всего сердца поблагодарил ее, но сам похолодел при мысли, что мне предстоит войти в покои Роберта Монтфорта. С минуту я медлил, но мисс Аллен подбодрила меня, еще раз заверив, что Роберта нет поблизости и она готова пойти со мной. И я нехотя поддался на ее уговоры.

По лестнице с резными перилами мы поднялись на второй этаж и по коридору, увешанному головами животных с блестящими глазами, зашагали к двери, которую я по роковой случайности открыл несколько дней назад. В отсутствие Роберта его спальня казалась удивительно безликой. Серебряные коробочки, флаконы и щеточки, которыми прежде был уставлен комод, теперь либо кто-то убрал во внутренние отделения, либо он забрал их с собой. Осталась одна только подставка для парика — лысая деревянная голова, поблескивавшая в тусклом сиянии единственного светильника.

Одним из ключей на большой связке, висевшей у нее на поясе, мисс Аллен отперла дверь в лабораторию и вручила мне две свечи, предложив осмотреть полки, пока сама она будет проверять комод. Я кивнул и на мгновение прислушался, хотя знал, что в этом нет необходимости, ибо в доме не было никого, кто мог бы представлять для меня опасность. Потом молча, ибо сердце у меня стучало так сильно, что я был не в силах произнести ни слова, вошел в комнату.

К счастью, распотрошенного пса я нигде не увидел. Только два коричневатых пятна на выскобленном столе свидетельствовали о его чудовищном предназначении. Я поставил на него свечу и, держа вторую в руке, огляделся. На стене за столом висели две полки. На верхней стояли, так сказать, научные экспонаты: органические остатки, раковины, сосуды с жидкостью, в которых плавали различные мерзости — крупный розоватый таракан, голова ягненка, сердце и прочие неопознаваемые рваные органы. Я окинул взглядом нижнюю полку. Она была менее страшная. На ней лежали ряды коробок, стопки бумаг и книг. Мисс Аллен постоянно повторяла, чтобы я не стеснялся и искал самым тщательным образом, и я, встав на стул, принялся обследовать верхнюю полку — выдвигал каждый сосуд и смотрел, нет ли чего за ним. Нигде ничего.

Мне было странно рыться в вещах Роберта под одобрительным оком мисс Аллен. Теперь, когда я поборол свой изначальный страх, ко мне вернулась былая бесшабашность, питаемая еще не выветрившимися винными парами. Не обнаружив дневников на верхней полке, я обратил внимание на нижнюю. На одном ее конце лежала папка с гравюрами, изображавшими анатомическое строение человека, и различными публикациями Королевского общества.[23] Дневников в ней не было. Рядом громоздилась кипа записных книжек в переплетах из шагреневой кожи. Я стал листать одну из них, думая, что, возможно, это и есть нужные мне дневники, но на ее страницах нашел только отчеты с рисунками различных опытов, вероятно, проводимых в этой самой лаборатории. В одном подробно описывалось анатомическое строение собаки, в другом — челюсти человека. Рядом с записными книжками стояла небольшая шкатулка, обитая медью.

Я взял шкатулку в руки, желая лучше рассмотреть ее. Она представляла собой простой ящичек, должно быть, предназначенный для хранения писем или хирургических инструментов, а может, в радостном нетерпении подумал я, даже и дневников. Застежка была поднята, и я откинул крышку.

В первое мгновение мне показалось, что шкатулка забита рваными лоскутами бумажной ткани. Бинты, которые Роберт Монтфорт использовал для своих операций? И тут я отметил, что они, вероятно, сложены сюда недавно, ибо, как только давление крышки ослабло, часть лоскутов вывалилась из ящичка. С любопытством ребенка, которому не терпится развернуть подарок, я стал вынимать бинты из шкатулки. В отличие от верхних лоскутов — чистых, белых, мягких — нижние были жесткие, с грязными бурыми пятнами. Еще вытаскивая их, я вдруг ощутил, как желудок у меня сжался в предчувствии неведомого ужаса.

Спустя мгновение я понял, что кошмар повторяется. На дне лежали, аккуратно, как ложки на подносе, отсеченные пальцы — три штуки, — хотя я мог бы теперь и не пересчитывать. При виде этих жалких обрубков пьяную браваду с меня как рукой сняло. Однако я не чувствовал острого отвращения, которое должен был испытывать. Мои рефлексы притупились. Будто я грезил наяву, или смотрел издалека на неприятную картину, или наблюдал душераздирающее действо на театральной сцене. То, что предстало моему взору, было отвратительно и в то же время не имело ничего общего с реальностью. Правда, к оцепенению мой организм оказался менее стойким. Сознание заволокло серым туманом, в глазах потемнело, голова закружилась. Объятый паникой, я ухватился за край стола, ища в нем опоры, и зажмурился, надеясь, что мне просто снится непонятный сон и, открыв глаза, я окажусь совсем в другом месте и увижу совершенно безобидный предмет, а не эти сморщенные и высохшие части тела моего друга.

В какое-то мгновение я, должно быть, громко вскрикнул, ибо до меня донесся голос мисс Аллен:

— Мистер Хопсон, вам плохо? Почему вы так побледнели? Заметив ужас на моем лице и поняв, что я потрясен и не в состоянии ответить, она, вероятно, подошла к полкам, желая выяснить, чем я напуган. Я услышал, как она тихо вскрикнула, заглянув в ящичек. Я поднял веки и увидел, что шкатулка захлопнута. Мисс Аллен сочувственно накрыла мою ладонь своей.

— Пойдемте, — тихо проговорила она. — Здесь нам больше нечего делать. Да и вам уже хватит терзать себя. Я пошлю за судьей Уэстли. Пусть он примет необходимые меры.

Прошло несколько часов, прежде чем Уэстли явился за пресловутой шкатулкой. К этому времени я уже окончательно протрезвел и в полной мере осознал значение своей находки. Мисс Аллен велела мне ждать судью в библиотеке, где я и сидел в одиночестве, вслушиваясь в гнетущую тишину комнаты и необъяснимые скрипы и шорохи, доносившиеся из коридоров. Вскоре нервы мои напряглись до предела, я вновь был охвачен ужасом. Я чувствовал, что мне грозит смертельная опасность, и не мог понять, как и зачем я позволил, чтобы меня вновь привезли в этот дом. Ведь однажды я уже чуть не поплатился жизнью. Разве Роберт не предупреждал, что жестоко накажет меня, если я когда-либо появлюсь здесь? Сколь бы искренне ни заверяла меня мисс Аллен в том, что сохранит в тайне мой визит в Хорсхит и в лабораторию ее племянника, я не мог всецело положиться на ее обещания. Если Роберт вернется неожиданно, правда сразу откроется. Во мне поднималась паника всякий раз, когда я обдумывал свое безвыходное положение, вспоминал жуткое содержимое шкатулки и угрозы Роберта. По зрелом размышлении я пришел к выводу, что моя последняя находка изменила все. Теперь мисс Аллен никак не скроет мой визит; только глупец мог на это рассчитывать. Ей придется сказать, что я приезжал и что делал здесь. Иначе как она объяснит историю со шкатулкой?

Очень скоро Роберт узнает, что я пренебрег его предупреждением. Очень скоро выяснит, что я заходил в его покои и рылся в его вещах. И конечно же при первой возможности он не преминет призвать меня к ответу. В Лондоне или здесь — не имеет значения. Где бы мы с ним ни встретились, он обрушит на меня всю свою ярость, и мне придется обороняться. При этой мысли ужас захлестнул меня. Я знал, что начинаю терять рассудок, и пытался образумить себя. Я гнал из головы тяжелые думы, твердил себе, что сейчас Роберт никак не появится здесь, а в Лондоне я буду окружен дружескими лицами и таким образом защищен от его злобы. Но, сколько я ни старался, от тягостных мыслей избавиться не удавалось, и мне казалось, что я жду Уэстли уже целую вечность.

И все же судьба улыбнулась мне; мое горячее желание покинуть Хорсхит было услышано. Сэр Джеймс, как только приехал, с ходу заявил, что содержимое шкатулки следует немедля доставить в Кембридж, к лекарю, который обследовал труп Партриджа, и что он охотно подбросит меня в город в своей карете. Когда мы доберемся туда, будет очень поздно, в такое время никакой транспорт до Лондона не ходит, но я могу заночевать на постоялом дворе «Обод» и утром тронуться в путь с первым экипажем, отбывающим в южном направлении.

На следующий день меня должен был навестить в Хорсхите Фоули, но, готовясь к отъезду, я постарался не думать об этом и не написал ему, что у меня внезапно изменились планы.

Затрудняюсь сказать, знала ли мисс Аллен о нашей с ним договоренности, но ко мне она отнеслась с сочувствием и, вместо того чтобы чинить препятствия, тепло попрощалась со мной и проводила в дорогу — прямо как родная мать.