Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

С каждым днем в Речи Посполитой нарастало открытое противостояние одной из старейших партий страны — народных демократов, создавших блок с социалистической партией (ППС), и ушедшего в отставку с поста «начальника государства» совсем недавно, 14 декабря 1922 года.

В неизбежной и скорой схватке коммунисты Польши решили, не скрывая того, принять сторону Пилсудского, рьяного противника парламентаризма. Первым, кто выразил свое мнение о столь непонятной позиции, стал кандидат в члены ПБ, сторонник генсека Дзержинский, располагавший благодаря своему посту председателя ОГПУ, исчерпывающей информацией о положении в соседней стране.

В письме В. Богуцкому, члену ЦК польской компартии, он писал 17 апреля: «Я за то, чтобы в борьбе, которая происходит в настоящее время между эндецией и Пилсудским, наша партия всем фронтом пошла против эндеции и ППС и поддержала Пилсудского (выделено мной — Ю. Ж. ), толкая его влево, разжигая крестьянскую революцию, но чтобы никогда не теряла своей собственной физиономии и не обманывала массы… Впрочем, я стал сомневаться, чтобы Пилсудский сам решится на гражданскую войну»⁴⁸⁴.

Дзержинский не случайно писал о гражданской войне. Именно 17 апреля военный министр (до 5 мая) генерал Л. Желиговский, прославившийся захватом в 1919 году Виленщины, отдал приказ о проведении неподалеку от Варшавы учений ряда воинских частей под командованием Пилсудского. Ко всему, 1 мая столицу парализовала всеобщая забастовка. Однако Зиновьев, зная и о событиях в соседней стране, и о письме Дзержинского, повел себя весьма осмотрительно в своих прогнозах.

Выступая 26 апреля на активе нескольких парторганизаций, лишь кратко отметил: «В Польше в ближайшем будущем мы можем ожидать серьезных событий»⁴⁸⁵. Только — «ожидать», но можем и не дождаться. Неких «серьезных событий», но отнюдь не революции. Когда же после боев 12, 13, 14 мая верные Пилсудскому войска захватили Варшаву, а он сам — власть, Зиновьев промолчал. Никак не отреагировал на публикацию в советской прессе листовки ЦК польской компартии от 12 мая. Объяснявшей: «Сегодня может начаться вооруженная борьба между Пилсудским, за которым идут демократические солдаты и офицеры, а также демократические силы рабочих и крестьян, с одной стороны, и правительством капиталистов, кулаков и фашистов, с другой. Вы знаете, что наши цели идут дальше цели Пилсудского. Однако в этой борьбе место революционных рабочих в рядах противников правительства»⁴⁸⁶.

Промолчал Зиновьев и тогда, когда «Правда» все еще выражала надежду на скорое изменение положения в Польше. Опубликовала 15 мая как передовицу статью К. Радека, утверждавшего: «Хотя он (Пилсудский), будучи у власти (с ноября 1918 года по декабрь 1922 — Ю. Ж.), не дал ничего ни рабочим, ни крестьянам, тем не менее теперь он стал выразителем общего недовольства». И все же на всякий случай оговорил: «Выступление Пилсудского является выражением тяжелого кризиса, который переживает буржуазная Польша. Оно будет иметь серьезное значение лишь в том случае, если даст толчок народным силам и создаст лучшие условия для их борьбы, даст оздоровление отношений, господствующих в Польской республике».

Зиновьев, в отличие от поляка Дзержинского и польского еврея Радека, ничуть не обольщался Пилсудским. Не возлагал на него надежды лишь потому, что тот в прошлом был социалистом — одним из руководителей ППС, создателем ее боевой организации, активно участвовал в революции 1905 года. Уже 20 мая, как только победа мятежников стала более чем очевидной, внес в ПБ проект постановления, тут же утвержденного без какой-либо правки: «Считать серьезной политической ошибкой ЦК КПП лозунг “поддержки революционных войск, выступивших под командой Пилсудского”. Начать прямую разоблачительную кампанию против Пилсудского и его правительства, сказав, что Пилсудский заключил на деле единый фронт с фашистами против рабочих и крестьян. Предложить Польской комиссии через президиум ИККИ принять более подробные указания ЦК КПП».

Последний пункт, но уже изложенный постановлением ИККИ, прозвучал более жестко, сурово, как приговор. «Лозунги “поддержка лагеря Пилсудского, — указал он, — поддержка революционных войск Пилсудского” и т. п., были и являются грубой политической ошибкой, вытекающей из абсолютно неверной политической оценки положения»⁴⁸⁷.

Таковым оказалось истинное суждение Зиновьева о польских событиях. Сталин же открыто признал ошибочность курса польской компартии только 8 июня, в докладе, прочитанном рабочим главных железнодорожных мастерских Тифлиса. А в тот же день ту же позицию занял и Бухарин, выступая в Москве. Казалось, члены ПБ теперь должны были бы, наконец, увериться в правильном понимании Зиновьевым происходящего, безошибочности его прогноза. Однако 17 июня они отклонили его предложение информировать британскую компартию о разногласиях по английскому вопросу⁴⁸⁸. Скорее всего, чтобы избежать признания собственных заблуждений. После прекращения всеобщей забастовки выглядевших бы слишком очевидными, а виновными в них признать М. П. Томского, А. Лозовского — генерального секретаря Профинтерна, И. А. Пятницкого — секретаря ИККИ.

… Из трех, предъявленных Сталиным обвинений Зиновьеву самым серьезным оказалось последнее — по Китаю, на успехи которого в антиимпериалистической борьбе (после так и не состоявшейся революции в Германии) Москва возлагала самые большие надежды. Во многом опирающиеся на просоветский курс Сун Ятсена, создателя национальной партии Гоминьдан, реорганизованной в 1924 году с помощью М. М. Бородина, советского политического советника. Ставшей правящей в центре Южного Китая — Кантоне (Гуанчжоу — город, расположенный в 200 км к северу от Гонконга). Располагавшей, благодаря советским военным советникам, руководство которыми осуществлялось с 1924 года комкором В. К. Блюхером, хорошо подготовленной, продолжавшей расти Народно-революционной армией. При этом положение в Кантоне оказалось более чем парадоксальным. Компартия Китая, весьма немногочисленная, созданная лишь в конце 1922 года, не являлась самостоятельной политической силой. В соответствии с директивой ИККИ, она входила как автономная организация в структуру мелкобуржуазного Гоминьдана. С далеко идущей задачей овладеть им изнутри.

Столь необычной ситуацией после смерти Сун Ятсена в марте 1925 года и попытался воспользоваться Чан Кайши. Начальник Военно-политической академии Гоминьдана, находившейся в 10 км от Кантона, на острове Вампу, и одновременно главный инспектор Народно-революционной армии, командир ее 1-го корпуса. В марте 1926 года он потребовал от коммунистов либо окончательно войти в Гоминьдан, беспрекословно подчиняясь его решениям, либо покинуть его ряды.

Переговоры с Чан Кайши, проведенные приехавшей из Москвы комиссией во главе с А. С. Бубновым, членом ОБ и заведующим отделом агитации и пропаганды ЦК, ни к чему не привели. Тогда слишком сговорчивых Бородина и Блюхера отозвали на родину, заменив на посту главного военного советника последнего комкором Н. В. Куйбышевым, братом председателя ЦКК ВКП(б) В. В. Куйбышева.

В ответ Чан Кайши сделал попытку произвести контрреволюционный переворот. 20 марта подчиненные ему войска начали аресты коммунистов и блокировали район Кантона, в котором проживали советские советники. Дело явно шло к разрыву всех связей с СССР.

Узнав о происшедшем, Зиновьев внес 29 апреля на рассмотрение ПБ предложение о выходе компартии Китая из Гоминьдана. Ведь для него единый фронт, даже антиимпериалистический, в полуколониальной крестьянской стране оставался делом масс, а не партий, не служил мостиком для полного слияния компартий с социал-демократами, тем более с мелкобуржуазным Гоминьданом. Однако члены ПБ отклонили проект Зиновьева. Видимо, они все еще сохраняли самые хорошие впечатления о Чан Кайши, с которым общались во время его приезда в Москву осенью 1923 года. И утвердили прямо противоположное решение:

«Признать вопрос о разрыве между Гоминьданом и компартией имеющим первостепенное политическое значение. Считать такой разрыв совершенно недопустимым. Признать необходимым вести линию на сохранение компартии в составе Гоминьдана. Вести дело к уходу (или исключению) правых гоминьдановцев из Гоминьдана. Идти на внутренние организационные уступки левым гоминьдановцам»⁴⁸⁹. Видимо, Чан Кайши почему-то посчитали левым.

Уступки Кремля выразились в том, что в Кантон вернули уступчивых Бородина и Блюхера, которые, как им тогда показалось, восстановили прежние доверительные отношения с Гоминьданом и Чан Кайши.

… Итак, все три «ошибки» Зиновьева были не только осуждены, но и сразу же отвергнуты как предложения. Поэтому 15 июня Сталин позволил себе написать Молотову и Бухарину: «Я думаю, что в скором времени партия набьет морду Троцкому и Грише (Зиновьеву — Ю. Ж.) с Каменевым и сделает из них отщепенцев». А десятью днями позже, на этот раз «Молотову, Рыкову, Бухарину и другим друзьям», явно подготовившись к предстоящему вскоре пленуму, из трех противников избрал как главный объект атаки одного из них. Того, кто чаще других становился ему на пути.

«До появления группы Зиновьева, — писал генсек, оппозиционные течения (Троцкий, Рабочая оппозиция и др.) вели себя более или менее лояльно, более или менее терпимо. С появлением группы Зиновьева оппозиционные течения стали наглеть, ломать рамки лояльности. Группа Зиновьева стала вдохновителем всего раскольничьего в оппозиционных течениях, фактическим лидером раскольничьих течений в партии.

Такая роль выпала на долю группы Зиновьева потому, что а) она лучше знакома с нашими приемами, чем любая другая группа; б) она вообще сильнее других групп, ибо имеет в своих руках ИККИ (председатель ИККИ), представляющий серьезную силу; в) она ведет себя, ввиду этого, наглее всякой другой группы, давая образцы “смелости” и “решительности” другим течениям.

Поэтому группа Зиновьева является сейчас наиболее вредной, и удар должен быть нанесен на пленуме именно этой группе. Зиновьева нужно вывести из Политбюро с предупреждением вывода его из ЦК, если не будет прекращена его работа по подготовке раскола.

Либо мы этот удар сделаем сейчас в расчете, что Троцкий и другие станут опять лояльными, либо мы рискуем превратить ЦК и его органы в неработоспособные учреждения… Возможно, что после этого Зиновьев подаст в отставку по ИККИ. Мы должны ее принять… Это будет разоружение группы Зиновьева и ликвидация зиновьевской линии на наглость в деле подготовки раскола… В парии и стране пройдет это дело без малейших осложнений — Зиновьева не пожалеют, ибо знают его хорошо…

В… резолюции надо сказать, что Зиновьев выводится из Политбюро не из-за разногласий с ЦК — не менее глубокие разногласия имеются-де с Троцким, однако вопрос о выводе Троцкого из Политбюро не стоит, а из-за его (Зиновьева) политики раскола… При широкой резолюции пленума (прежний план) пришлось бы официально объединить Зиновьева и Троцкого в один лагерь, что может быть преждевременно и стратегически нерационально сейчас. Лучше бить их по частям»⁴⁹⁰.

Так появилась «шпаргалка» для «друзей» Сталина. Для тех, кто входил в его центристскую группу и кому предстояло непременно выступить на пленуме, созыв которого дважды откладывался из-за того, что генсек все еще не вернулся в Москву: с 10 июля на 12, наконец на 14.

Что же заставило Сталина столь рьяно наброситься на своего бывшего союзника, соучастника по руководящей тройке? Наброситься не на Троцкого, а именно на Зиновьева, «пристегнув» к нему для камуфляжа еще и Каменева? Можно предположить, что генсек тем самым собирался продемонстрировать не только прекращение существования прежнего триумвирата, но и возникновение нового — с Бухариным и Рыковым. Но нельзя исключать и чисто личных мотивов. Сталин так и не забыл свое прошение об отставке почти двухлетней давности. От 19 августа 1924 года, обоснованное «невозможностью честной и искренней совместной политической работы» с Зиновьевым и Каменевым. Теперь же, возможно, для генсека настало время расплатиться с Зиновьевым по счетам. Вынудить его покинуть ПБ. Если не по собственному желанию, то принудительно.

3.

Совместный пленум ЦК и ЦКК открылся утром 14 июля и сразу проявил свою необычность. Нарушил устоявшееся представление о продолжительности такого рода партийных форумов, прежде длившихся один-два дня. Теперь же обсуждение только первого из пяти запланированных докладов, Бухарина — о деятельности ИККИ, потребовало четырех заседаний, на которые ушло два дня. И далеко не случайно.

Свое выступление докладчик построил строго по сталинской «шпаргалке»: как обвинение Зиновьева, все еще формально остававшегося главой Коминтерна, разбирая его принципиальные ошибки при решении трех, считавшихся самыми важными, международных проблем. Но все же допустил и вольность. Не отказал себе в удовольствии бить по обоим своим давним врагам. Не только по Зиновьеву, но и по Троцкому, не делая между ними разницы.

Начал Бухарин с фундаментального теоретического вопроса, определявшего политику ИККИ — есть ли стабилизация капитализма или она отсутствует, предвещая революционную ситуацию.

«Мы, — менторским тоном заявил он, — стоим на почве решений, принятых Коммунистическим интернационалом. Мы считаем, что факт капиталистической стабилизации существует, что эта стабилизация имеет относительный характер и частичный характер… Последние события, в первую очередь английская стачка, а также события в Польше, не говоря уже о революционно-национальной борьбе в Китае, все эти события резко подтверждают относительность капиталистической стабилизации».

К такому заключению Бухарин пришел, соединив всеобщую забастовку в Великобритании с заурядным для тех лет военным переворотом в Польше, да еще и с взаимоотношениями китайской компартии с Гоминьданом в одной лишь провинции Южного Китая — страны, весьма далекой от капитализма. Не доказав оправданность создания столь своеобразного конгломерата, сделал такой же, не подкрепленный фактами вывод: «Все эти события, особенно резко подтверждая относительность капиталистической стабилизации… служат лишним аргументом, добавочным, чрезвычайно важным, правильности той политики, которую Коммунистический интернационал защищает».

«Если мы теперь, — перешел Бухарин к разбору каждого из названных событий, — сравним эту позицию о тем, что мы имеем у товарищей из оппозиции, то сразу увидим, в чем заключается отличие.

Тов. Зиновьев, например, в своем докладе от 21 мая в связи с английскими событиями касался этого (стабилизации — Ю. Ж. ) вопроса… В одном и том же докладе… развивал два мнения, из которых каждое противоречит другому. Это есть выражение путаницы, которая существует в голове тов. Зиновьева». И лишь мимоходом Бухарин попытался обосновать столь «порочный» взгляд оппозиционера. Мол, он вместе с Троцким на заседании ПБ «не соглашался в оценке положения вещей с нами (большинством — Ю. Ж. ) и выставил лозунг “Вон из Англо-русского комитета! ”».

«Вот вам, — продолжал Бухарин критиковать оппозиционеров, — оценка положения в Польше. В своем докладе от 23 апреля 1926 года тов. Зиновьев говорил: “Похоже, что мы недооцениваем положение в Польше. У меня складывается впечатление, что мы идем навстречу ситуации, которая сложилась в Германии в 1923 году. Положение, правда, не следует переоценивать, но недооценивать также не годится”. Вот проходит несколько дней (три недели — Ю. Ж.), и тов. Зиновьев, анализируя положение в Польше, говорит в своей речи 14 мая 1926 года: “Пилсудский будет иметь в своем распоряжении пару лет. Он будет иметь серьезную поддержку со стороны нынешней Англии”. В продолжении нескольких дней так радикально изменилась его позиция!».

Перейдя к третьей проблеме — связанной с Китаем, Бухарин повел себя не менее предвзято, не обращая ни малейшего внимания на логику. «Когда, — развивал он собственную систему доказательств, — налицо есть частичное поражение, то товарищи из оппозиции хотели сделать по этой линии целый ряд уступок, которые абсолютно не вызывались положением вещей, чисто правых уступок… Нам (членам ПБ — Ю. Ж.) было сделано предложение сначала тов. Троцким, а потом тов. Зиновьевым о том, что коммунистическая партия (Китая — Ю. Ж.) должна порвать с Гоминьданом, должна выйти из Гоминьдана, и по этому поводу существует определенное решение Политбюро».

«Мы в этом Гоминьдане, — откровенно искажая реальность, пояснил Бухарин, — играем руководящую роль. Мы в этом Гоминьдане осуществляем гегемонию нашей партии во всем национально-революционном движении»⁴⁹¹.

А в заключение Бухарин, как и было принято, предложил проект резолюции ПБ, проникнутый все той же тенденциозностью, грубейшим искажением фактов. В трех пунктах из четырех осуждавший оппозиционеров:

«1. Работу ПБ и делегации ВКП(б) в Коммунистическом интернационале одобрить. Пленум ЦК… 2… отмечает, что оппозиция (Зиновьев, Троцкий) большинству ПБ, требовавшая взрыва Англо-русского комитета, стояла на совершенно неправильной, по существу дела отзовистской, антиленинской платформе…

3… В китайском вопросе констатирует явно оппортунистические и, отчасти, прямо капитулянтские предложения оппозиции (Зиновьев, Троцкий) в этой области… выход из Гоминьдана означает, ЦК полагает, что такая позиция имела бы смысл лишь при полной ликвидации национально-революционного движения в Китае.

4. Вполне поддерживая суровую критику оппортунистических ошибок польского ЦК, пленум отмечает специально колебания т. Зиновьева, переходившего от защиты ошибочной линии поляков к чрезмерным оргвыводам»⁴⁹².

Превосходно понимая, что конфронтация окончательно вышла за допустимые пределы, Зиновьев все же решил не сдаваться. Осознал наконец, что допустил ошибку, ставшую роковой, не приняв бой на 14-м партсъезде. Осознал и иное. Что безрезультатными стали все попытки достигнуть примирения на вершине партийного Олимпа, не допустить раскола ВКП. Попытки, сделанные даже накануне открытия пленума — 13 июля он вместе с Троцким направил Сталину и другим членам ПБ протест против односторонней дискуссии, развязанной против них «Правдой», то есть Бухариным, представлявшей их взгляды в предельно искаженном виде. Оказалось — бесполезно.

Теперь у Зиновьева остался последний шанс на то, чтобы его все же услышали члены ЦК и ЦКК, а вместе с ними и партия. Вот почему он поспешил первым принять участие в прениях по докладу Бухарина. Не столько просто выступить, сколько сделать своеобразный содоклад — речь его продолжалась почти полтора часа. Большую же ее часть он посвятил одной из трех проблем, названных Сталиным — в письме, и Бухариным — в докладе. Ведь только она одна была напрямую связана с политикой ИККИ.

«Английские события, — сразу же подчеркнул Зиновьев, — и те вопросы, которые выдвинуты ими, не были, и не могли быть, конечно, предусмотрены ни парт-съездом, ни решениями наших пленумов… Вот почему я считаю, что ничего удивительного нет, если по этому вопросу вышли серьезные разговоры в Политбюро. И в этом факте, взятом самим по себе, никакой беды еще нет. Беда заключается в том, что разногласия, возникшие в Политбюро, т. Бухарин и ряд других товарищей немедленно попытались перенести в печать и на широкие собрания в форме, в высшей степени резкой и обостряющей споры, излагая позицию меньшинства в Политбюро, мягко выражаясь, крайне тенденциозно…

Бухарин, например, говорил, что мы с Троцким предлагаем ревизию тактики единого фронта. Это заявление было сознательным искажением действительности…

В совершенно своеобразной обстановке мы должны решить трудные вопросы. В Политбюро происходит разделение голосов по этому вопросу. А через несколько дней уже говорят об ультралевых выпадах против английской партии, о “бешеных лошадях”, о ревизии тактики единого фронта. И после этого приходят и заявляют: как нехорошо ведут себя в Политбюро Зиновьев и Троцкий…

Англия — вот центральный вопрос для нас. Большинство Политбюро в отсутствие т. Сталина — надо это сказать прямо, несколько блуждали ощупью. И только с приездом т. Сталина, наиболее авторитетного представителя большинства, мы получили полностью теорию большинства. Она сводилась к следующему. Т. Сталин говорил: Троцкий и Зиновьев виноваты в том, что хотят “перескочить через нынешнюю ступень английского рабочего движения Они не понимают того, что то, что имеем сейчас, — это есть ступенька, которая исторически дана. Они не понимают того, что вожди не сваливаются с неба, они не понимают того, что для того, чтобы руководить таким массовым движением, надо приспособиться к нему”. Это, говорил он, “идеализм, романтизм, бойкотизм, отзовизм и прочее”. Я воспроизвожу здесь не по стенограмме — ее не было, но это — суть речи т. Сталина.

И сегодня здесь т. Бухарин в значительной мере в той части речи, где он анализировал, а не давал крошки, рассыпающиеся в руках, говорил то же самое. Так вот, товарищи, этот основной вопрос и надо нам разобрать. Действительно ли это большевистская постановка вопроса, которая исторически дана…

Злостным искажением истины является утверждение, будто мы считаем, что уже завтра в Вестминстерском дворце будет заседать английский совет рабочих депутатов или что в Англии создалась уже непосредственно революционная ситуация. Конечно, ни о чем подобном не может быть сейчас и речи. Но английская забастовка имеет всемирно-историческое значение, что она гораздо больше подчеркнула вторую из перспектив, то есть возможность более быстрого революционного развития, выставленную Коминтерном, это абсолютно верно…

Мы друг друга знаем уже много лет, — продолжил Зиновьев свое стремление к поляризации взглядов меньшинства и большинства, — и я позволяю себе думать, что едва ли вы были удовлетворены тем анализом, который вы слышали сегодня от т. Бухарина. Почему этот анализ был так поразительно слаб? Понятно, вместо того, чтобы дать вам представление об английских событиях, вместе того, чтобы дать отпор гнилым настроениям, вместо этого ищут ультралевого противника там, где его нет, и искажают всю правду».

В словах Зиновьева появлялось все больше и больше желчи, даже озлобленности. «Забастовка, — говорил он, — могла вдохнуть в Англо-русский комитет жизнь, если бы члены Генсовета вели себя сколько-нибудь прилично, но забастовка могла и убить его. Случилось последнее — он убит. Здесь Бухарин утешил себя тем, что даже Томаса (генерального секретаря Национального союза железнодорожников Великобритании — Ю. Ж.) не снимут покуда. Но как вы будете сидеть сейчас с Томасом и Удегостом (руководителем нидерландского профсоюза железнодорожников — Ю. Ж. )?.. Разве у нас как правило существуют с правыми блоки? Это было вызвано известными обстоятельствами. А когда вы настаиваете, чтобы этот блок продолжал существовать дальше, после предательства Генсовета, вы оказываете медвежью услугу английским рабочим. Их план теперь совершенно ясен: или они сообщают нам, что они совершенно отказываются от Англо-русского комитета, или же напишут, что не отказываются от Англо-русского комитета, но они не должны вмешиваться в такие вопросы, как угольная забастовка. Может быть, у нас будет Англо-русский комитет горняков, но прежний Англо-русский комитет как организация… рабочих погиб. Это ясно…

Томский и Догадов (член президиума ВЦСПС; оба находились в те дни в Париже — Ю. Ж.) продолжают посылать телеграммы (в Лондон — Ю. Ж.): “Что, не соберемся ли мы? Не поговорим ли мы? ” Нам заявляют, что дело идет о работе английских коммунистов в профсоюзах, и если мы этого шага не сделаем, то это будет лозунг выхода из профсоюзов. Неужели не элементарно ясно, что такие заявления есть вопиющий оппортунизм, что вы нарушаете самую элементарную и азбучную основу большевизма! Неужели не ясно, что такая тактика толкает английское рабочее движение и Коминтерн на неправильный путь?»

Зиновьева прервал Сталин репликой: «Кто же запутал? Вы!»

Григорий Евсеевич тут же парировал: «Нет, вы, тов. Сталин. Вы запутали и Бухарин запутал дело, и все те, кто продолжает настаивать на блоке, тогда как этот блок невозможен, когда он становится блоком с предателями».

Сталин не унимался. Бросил с места: «Спросите англичан, кто их запутал».

Зиновьев подхватил предложение: «Спросим, спросим англичан, я не возражаю. Я обратился в Политбюро с просьбой дать для ознакомления членам английского Политбюро, находящимся в Москве, стенограмму прений в нашем Политбюро по вопросу об Англо-русском комитете. Запретили! Это факт. И говорите: “ничего подобного”. Есть официальное решение на этот счет… Я очень рад, что товарищи иностранные коммунисты услышат теперь наши прения и, надеюсь, стенограмму этих прений, узнают резолюцию коммунистической партии. И когда товарищам английским говорят, что разрыв Англо-русского комитета есть призыв к выходу из профсоюзов, они идут еще дальше. Они не печатают ваших тезисов, они не печатают тезисов нашего ВЦСПС… И, само собой разумеется, это будет передаваться и в другие партии Коминтерна».

В том, что вслед за тем сказал Зиновьев, не было ни капли смирения, раскаяния, ни малейшей готовности к компромиссу. Хоть какому-нибудь.

«Если то, — говорил Григорий Евсеевич, — что вы делаете, есть тактика единого фронта, то я против такого единого фронта. Говорю это прямо, ибо это не есть тактика единого фронта, а полное искажение ее. Но если, по-вашему, здесь есть тактика единого фронта, тогда и то, что проделал т. Барский (член ПБ ЦК компартии Польши — Ю. Ж.) — он повел польских коммунистов на демонстрацию в честь Пилсудского — служит идеям единого фронта.

Здесь рассказывали, что я в апреле говорил, что в Польше дело идет к 23-му году, а в мае говорил, что идет фашистский переворот. Но ведь между апрелем и маем и произошел действительно фашистский переворот! В Польской комиссии (ПБ — Ю. Ж.) вскрылось, что член партии Богуцкий, который был командирован для руководства польской компартией — я его не откомандировывал — что Богуцкий на расширенном Исполкоме Коминтерна отказался читать декларацию, где было несколько слов против правых. Так ваши люди понимали борьбу против ультралевых и лозунг “Огонь налево! ”.

Еще всего два месяца тов. Сталин и другие кричали, что единственной опасностью для польской компартии являются ультралевые. А что вышло на деле? Проходит пара месяцев и оказывается, что польский ЦК ведет на демонстрацию рабочих в честь Пилсудского. Они вели рабочих на демонстрацию в честь Пилсудского “во имя” тактики единого фронта. Они прямо покрыли позором наше знамя. И оказалось, что в Польше самая большая опасность — правая… Так вот, если так начнут трактовать тактику единого фронта, то мы будем иметь начало конца Коминтерна…

Вы не принимайте соотношение сил в зале за соотношение сил в партии. Это, товарищи, как общий итог»⁴⁹³.

Зиновьев не только дал отповедь всем тем, кто искажал его взгляды, его слова. Он еще и предложил пленуму проект резолюции меньшинства (подписанный им, Каменевым, Троцким, Пятаковым, Крупской) по докладу Бухарина.

«Пленум, — завершался проект категорически, — отвергает предложение одобрить работу Политбюро, ибо это означало бы: а) сохранить по возможности блок со штрейкбрехерами и изменниками Генсовета; б) оставить без критики и осуждения явно ошибочный сдвиг политики партии вправо; в) оставить без критики и осуждения тенденцию в Амстердаме (присоединение к реформистскому Амстердамскому интернационалу профсоюзов — Ю. Ж. ); г) оставить без критики и осуждения соответствующие изменения в уставах профсоюзов (СССР — Ю. Ж.) к вхождению в Амстердам; д) ударить по тем членам партии, которые обличали все вышеизложенные ошибки и требовали их исправить»⁴⁹⁴.

Разумеется, пленум отверг такой проект. 43 члена ЦК и 109 членов ЦКК проголосовали против, за — всего 10 и еще один воздержался. Но борьба двух противостоящих фракций на том не завершилась. Зиновьев, Каменев и Троцкий воспользовались своим уставным правом и распространили среди участников пленума свои тезисы еще по одному докладу — Молотова, «Об итогах перевыборов в советы».

В них для начала напомнили о главной проблеме, порождавшей, по их мнению, все остальные. «СССР, — писали они, — проходит через многолетний этап НЭПа, связанный с частичным возрождением и ростом капитализма в городе и деревне». Отметили и столь же бесспорное: «Крупная промышленность СССР хотя и быстро развивается, но по размеру своей продукции только еще подходит к уровню времен царизма (1913 г.), оставаясь в общем и целом на старой технической базе». Третьим вопросом стал госаппарат — «много унаследовавший от старого строя», который еще «насквозь заражен бюрократическим, старым духом и во многих своих звеньях смыкается с новой буржуазией».

Не преминули авторы тезисов напомнить о совершенной недавно грубой политической ошибке. Об инструкции ВЦИК от 13 октября 1925 года, значительно расширившей перечни лиц, допускаемых к участию в выборах, включив в их число владельцев и арендаторов мельниц, крупорушек, маслобоен, кузниц, иного; лиц, получающих проценты по вкладам и облигациям различных займов; торговцев вразнос. Об инструкции, которая, если бы ее не отменили вовремя, уничтожила бы «основную особенность советов как политической организации рабочего класса и примыкающих к нему батраков, бедняков и середняков».

Обратившись к собственно результатам перевыборов, тезисы отметили самое существенное — «падение представительства рабочих, повышение процента служащих и “прочих”, падение процента коммунистов в городах… рост экономического и политического влияния кулака в деревне».

Вывод же из всего изложенного прозвучал предельно просто и неоспоримо. Подтверждаемый решениями 14-го партсъезда: необходима подлинная индустриализация. Союз рабочего класса и беднейшего крестьянства с основной массой середняцкого крестьянства может быть теперь осуществлен только на почве роста нашей индустрии»⁴⁹⁵.

Постоянное повторение представителями меньшинства с трибуны пленума прописных истин как собственной позиции, да еще с непременными ссылками на работы Ленина, на решения 14-го партсъезда, что ни опровергнуть, ни осудить никому из большинства было невозможно, нашло свое окончательное выражение в «Заявлении», подписанном несогласными с линией ПБ. Все теми же

Зиновьевым, Каменевым, Троцким, Пятаковым, Крупской, а также и еще восемью членами ЦК и ЦКК.

И все же не этот документ оппозиции — пространный, на 24 машинописных страницах, сводящий воедино все высказанные ранее возражения в четких тринадцати пунктах — стал последней каплей, переполнившей чашу терпения если и не большинства членов ПБ, то лично Сталина. Для разрыва послужило так называемое «Дополнительное заявление». Сконцентрированное только на одном вопросе — «деле» Лашевича. Заместителя председателя РВСР и наркома по военным и морским делам; в годы гражданской войны командовавшего 3-й армией на Восточном фронте, 7-й — оборонявшей Петроград.

«Вопрос о так называемом “деле” Лашевича, — утверждало “Дополнительное заявление”, — поставленный согласно решению Политбюро от 24 июня в порядок нынешнего пленума, неожиданно, в самый последний момент поставленный президиумом ЦКК 20 июля (действительно, накануне обсуждения на пленуме, начавшегося 21 июля — Ю. Ж. ), превращено в “дело” тов. Зиновьева… Вопрос этот, как совершенно ясно для всех, решился не в президиуме ЦКК, а в той фракционной группе, руководителем которой является тов. Сталин…

Если до самого недавнего времени намечалось нанести первый удар тов. Троцкому, отложив вопрос о Зиновьеве до следующего этапа… то “дело Лашевича”… и других, ввиду их близости с тов. Зиновьевым, побудило руководящую группу изменить очередь и наметить нанесение ближайшего удара по тов. Зиновьеву… Выдвинутое в последний момент предложение удалить тов. Зиновьева из Политбюро продиктовано центральной (центристской — Ю. Ж. ) сталинской группой как этап на пути замены старого ленинского руководства партии новым, сталинским»⁴⁹⁶.

Авторы «Дополнительного заявления», видимо, не знали или сочли излишним вспоминать о том, что первую попытку связать Зиновьева с нелегальной группой оппозиционеров ЦКК сделала еще в январе 1926 года. Когда она получила от французской коммунистки, работавшей в ИККИ, некоей Гертруды Гесслер, донос. Извещавший о том, что ее попытались вовлечь во фракционную деятельность сотрудники аппарата Коминтерна Г. Я. Гуральский и В. Вуйович, якобы действовавшие от имени Зиновьева. Однако сразу после передачи своего доноса в ЦКК Гесслер уехала из СССР и больше никогда не возвращалась. Тем самым лишила ЦКК возможности использовать ее как свидетеля либо получить какие-либо новые обвинения.

Только потому в ЦКК сразу же ухватились за новое, действительное событие. 6 июня 1926 года на подмосковной железнодорожной станции Долгопрудная состоялась, по-старому маевка, а по-новому — подпольное, нелегальное собрание членов партии. Организованное Г. Я. Беленьким, в недавнем прошлом секретарем Краснопресненского райкома партии Москвы, переведенного на работу в агитпроп ИККИ.

На этом-то собрании и выступил М. М. Лашевич, однако о содержании его речи в ЦКК судили по показаниям некоего рабочего, скорее всего осведомителя ОГПУ

Васильева. Утверждавшего, что Лашевич сделал доклад «от имени оппозиции, извращавшей положение в партии, сообщил… ложные сведения о политике партии, дискредитировал руководящий состав ВКП(б), призывал к борьбе против большинства в партии фракционными подпольными методами».

Лашевич не отрицал своего присутствия на собрании в Долгопрудном. Однако объяснил свое поведение — в письменном обращении к участникам пленума — что изложил позицию не свою, а меньшинства. Позицию по ключевым вопросам, требующим от партийного большинства ответов. В частности, о кулацкой опасности, о необходимости начала индустриализации.

Невозможно усомниться, что лишь для искусственного создания некоей подпольной зиновьевской организации выступавший на пленуме В. В. Куйбышев и его заместитель по президиуму ЦКК Н. М. Янсон присоединили к ней, помимо организаторов и участников нелегального собрания в Долгопрудном, еще троих, в недавнем прошлом входивших в одиозные «Рабочую оппозицию», «Рабочую группу», «Рабочую правду». Такой ход позволил Куйбышеву в докладе по «делу» Лашевича обвинить Зиновьева в самом тяжком партийном преступлении — в создании фракции. А еще и в том, что тот «ни разу не отмежевался от своих единомышленников, не противопоставил себя им и, по-видимому, не дал им директивы о прекращении этой гибельной для партии фракционной борьбы».

Хотя Куйбышев так и не смог привести достаточно веские доказательства существования «всесоюзной фракционной организации» Зиновьева, все же резюмировал: «Мы считаем, что, возлагая ответственность на тов. Зиновьева, пленум ЦК и ЦКК должен сделать соответствующие выводы… Если мы будем тверды, если мы не проявим колебаний, если мы от имени всей партии заявим о том, что партия не допустит существования фракций и групп, что партия накажет всякие раскольнические шаги, то этим мы гарантируем подчинение меньшинства большинству независимо от того, хочет или не хочет этого оппозиция»⁴⁹⁷.

4.

Цель была указана, задание дано и стало тут же исполняться. А Рудзутак поспешил выразить якобы общее мнение участников пленума, но не лично о Зиновьеве, а почему-то о «Заявлении», подписанном, помимо него, еще двенадцатью оппозиционерами: «Ясно, что это — платформа против нашей Всесоюзной коммунистической большевистской партии, и оглашение этого документа здесь — это первый шаг к расколу партии»⁴⁹⁸.

До сих пор Зиновьев боролся. Боролся отчаянно. Нападал, а не оборонялся. Но лишь теперь понял грядущую опасность. Его теперь вполне могли вывести из ПБ, а, может быть, даже и из ЦК. И потому стал оправдываться, но весьма своеобразно.

«Я не буду, — заявил он, поднявшись на трибуну, — останавливаться на тех мелких обвинениях, которые здесь высказывались тов. Куйбышевым и тов. Янсоном. Это — абсолютная ерунда». И все же далее, да еще и словами человека, готового к раскаянию, продолжал: «Вы знаете, что на 14-м съезде нашей партии свалились как снег на голову очень большие разногласия… Я являюсь одним из виновников того, что на 14-м съезде нашей партии эти разногласия свалились внезапно, что перед съездом в течение достаточного количества времени об этом не было известно партии… Мы все исходили из самых лучших желаний… но мы причинили вред партии тем, что не вынесли эти вопросы на широкое обсуждение всей партии… Трудно было идти на открытый разрыв с товарищами, с которыми много лет пришлось работать… Трудно было пойти на открытое вынесение этих споров перед всей партией».

А затем вместо покаяния, которое от него ожидали, начал раскрывать тайны вершины партийной власти, ее закулисья: «Мы образовали фракцию, вполне организованную с 1924 года… 17–19 августа 1924 года состоялось совещание членов ЦК и ЦКК, которое окончательно оформило фракционную “семерку”. Это совещание состояло из следующих товарищей: Сталин, Рыков, Томский, Бухарин, Калинин, Каменев, Зиновьев, Рудзутак, Ворошилов, Микоян, Угланов, Орджоникидзе, Петровский, Куйбышев и некоторые другие товарищи. Это был фракционный пленум… На этом пленуме фракции была избрана “семерка” в составе шести членов Политбюро тогдашнего состава — без товарища Троцкого и Куйбышева. Кандидатами были намечены товарищ Молотов, покойный товарищ Фрунзе и теперь покойный товарищ Дзержинский, товарищ Угланов.

Эта фракционная “семерка” была фактически Центральным комитетом нашей партии в продолжение двух лет. Она собиралась каждый вторник, иногда и чаще. Перед пленумом ЦК собирался фракционный пленум, состоявший из перечисленных, который потом расширялся за счет некоторых других товарищей… Не участвовали на фракционном пленуме не только товарищ Троцкий и его ближайшие единомышленники, но и целый ряд других членов ЦК и ЦКК.

Эта фракционная “семерка”… имела свою “конституцию”, согласно которой по требованию одного члена она созывалась немедленно, любой вопрос с порядка дня ПБ снимался. Эта фракционная “семерка” составляла порядок дня ПБ и предварительно его обсуждала… Эта фракция была фактическим пленумом, она распределяла людей, она обсуждала вовсе не только вопросы, по которым мы расходились с товарищем Троцким, она обсуждала всю жизнь партии вплоть до иностранной политики… Конечно, мы были убеждены, и я в том числе, что мы действуем в интересах партии».

Перейдя от общего к частному, Зиновьев подробно, цитируя имевшиеся у него документы, рассказал об интригах, сопровождавших так называемое «дело ленинградской оппозиции». Заметив начинавшийся шум в зале, напомнил Янсону и Ярославскому, что «они присутствовали на всех заседаниях “семерки”». Товарищ Куйбышев был действительным членом, а они были почетными членами. Теперь они говорят о том, что они ловят фракцию и изображают дело так, будто бы все дело началось со вчерашнего дня.

Я, конечно, не располагаю сейчас точными данными насчет того, в каких формах продолжается фракционное существование нынешнего руководящего центра, но я не сомневаюсь ни одной минуты в том, что он существует, и вы это прекрасно знаете. Мы знаем, что, как Луна делается в Гамбурге, так и резолюция товарища Куйбышева относительно товарища Лашевича и других делается в кабинете товарища Сталина».

Разоблачая закулисные интриги в ПБ, Зиновьев отважился сообщить и о том, при каких обстоятельствах Сталин начал поддерживать Бухарина, переметнувшись к «правым».

«Когда в октябре 1925 года, — рассказывал Зиновьев, — на фракционном пленуме настроение было такое же, как сейчас, почти до рукопашной доходило, когда фракционной “семеркой” было запрещено напечатать две статьи Надежды Константиновны, направленные против правого уклона, мы все еще думали, что Сталин вместе с нами это провалит. Мы думали, что Слепкову (ученик и последователь Бухарина, в 1925 году член редколлегии журнала «Большевик», куда Крупская направила свои статьи — Ю. Ж.) должен быть дан отпор, что будет принята резолюция против Слепкова. Но назавтра Сталин положил эту резолюцию на голенище сапога и ни слова не позволил сказать насчет Слепкова».

Приведя еще несколько подобных примеров, Зиновьев обобщил: «Та политическая линия, которая предложена и проведена товарищем Сталиным на 14-м съезде, политически оказалась неправильной».

Завершая выступление, Зиновьев вновь атаковал Сталина:

«У меня было много ошибок за мою партийную деятельность. Первая моя ошибка, 1917 года, всем вам известна… Ошибка моя 1925 года вот в чем заключается…

Владимир Ильич сделал три предостережения против товарища Сталина. Первое предостережение в его завещании, которое всем известно и которое, надеюсь, будет здесь оглашено… “Снимите товарища Сталина с генерального секретаря”… Он говорил о том, чтобы снять не из Политбюро, а с генерального секретаря.

Второе предостережение товарищ Ленин сделал в форме письма по национальному вопросу, где… предостерегал партию против политических ошибок товарища Сталина и Серго (Орджоникидзе — Ю. Ж. ). А третье предупреждение заключалось в том, что в начале 1923 года Владимир Ильич в личном письме товарищу Сталину рвал с ним товарищеские отношения».

Ну, и где же тут ошибки самого Зиновьева? По его словам, в том, что он не прислушался к предупреждениям вождя. Голосовал за то, чтобы Сталина оставили на посту генерального секретаря, настоял на сокрытии от партии «Завещания» Ленина и его статьи по национальному вопросу — «К вопросу о национальностях или об “автономизации”». Но покаяние Зиновьева выглядело как возможность лишний раз обвинить Сталина, но только не самому, а словами Ленина.

Выступление Зиновьева продолжалось почти час, и все это время он стремился, как и его соавторы по декларации, сделать ответственным за все, с его точки зрения, негативное в жизни партии и страны только Сталина. Почему? Да прежде всего потому, что посчитал его отступником, ренегатом. Предавшим интересы «левых». Ведь не случайно обмолвился — «Мы все еще думали, что Сталин вместе с нами…»

И все же Зиновьев — видимо, взыграла совесть — не стал до конца придерживаться групповой линии. Сначала намеком упомянув правый уклон, затем прямо, назвав по имени Слепкова, всем известного как послушный исполнитель воли Бухарина, вспомнил об основных противниках. Тех, кто отвергал необходимость начинать индустриализацию, кто защищал крестьянство. Вернее, тех из них, кто прислушался к призыву Бухарина «Обогащайтесь» и начал богатеть с каждым новым урожаем.

Перед тем, как сойти с трибуны, Зиновьев назвал своих главных идеологических врагов: «Эволюция Бухарина, Смирнова (А. П.), Томского и ряда других товарищей вполне оправдала то, что говорил товарищ Троцкий — и это указано в тех пунктах, которые приводятся в декларации о вашем сползании в оппортунизм». То есть в беспринципное соглашательство, что в конечном счете выливается в ревизию марксизма.

Только затем бросил в зал суровое предупреждение: «Рабочие в нашей стране разберутся в вопросе, и правда возьмет верх. Сколько бы вы ни кричали, мы будем бороться за. ленинизм, и ленинизм в нашей партии победит»⁴⁹⁹.

На том прения отнюдь не завершились. Продолжались и вечером 21 июля, и весь следующий день. Выступавшие дружно поддержали все обвинения, выдвинутые Куйбышевым и Янсоном. И в силу своих творческих дарований обличали Зиновьева, а вместе с ним и Каменева, Троцкого. Подхватывая самые нелепые и вздорные россказни, повторяли друг за другом все, что умаляло и чернило фракционеров. Лишь заместитель председателя Госплана СССР И. Т. Смилга да Крупская попытались примирить враждующие стороны. Предвосхищая заключительное слово Куйбышева по докладу о «деле Лашевича», точнее — заменив его по сути, последним участником прений стал Сталин. Даже после прочтения Троцким «Заявления», после речи Зиновьева он не чувствовал себя затравленным, загнанным в угол. Сразу же обезоружил своих оппонентов, начав выступление с главного обвинения, предъявляемого ему — сокрытие от партии «Завещания Ленина», статьи покойного вождя по национальному вопросу и его октябрьское 1917 года письмо, содержавшее негативную оценку поведения Зиновьева и Каменева. Генсек так выразил свое отношение к проблеме: «Я стою за их публикацию, чего буду добиваться на 15-м съезде». Пока же прочитал «Завещание», сделав весьма существенное пояснение.

«Непосредственно после 13-го съезда, — вслед за Зиновьевым раскрыл он еще одну тайну партии, — на первом же пленуме нашего ЦК я подал в отставку. Несмотря на мою просьбу об отставке, пленум решил, и мне помнится, единогласно, что я должен остаться на посту генерального секретаря». И дополнил воспоминания не менее важным признанием: «Я держался умеренной линии в отношении Троцкого, я отстаивал его оставление в Политбюро, отстаивал вместе с большинством ЦК, и отстоял… Я принял все возможные меры, чтобы умерить пыл товарищей Зиновьева и Каменева, требовавших исключения товарища Троцкого из Политбюро».

А несколько позже генсек безупречно с точки зрения логики перешел к главкому, о чем в тот день и шла речь на пленуме.

«Не из-за этих политических разногласий, — подразумевая раскол на меньшинство и большинство, продолжил Сталин, — ставим мы вопрос о выводе Лашевича из ЦК, а Зиновьева — из Политбюро… Разногласий у ЦК партии с Троцким гораздо больше, чем с товарищами Каменевым и Зиновьевым… Однако мы не ставим вопроса о выводе товарища Троцкого из Политбюро. Стало быть, дело тут не в политических разногласиях… Новая оппозиция перешла через тот организационно-партийный барьер, который партия не может перешагнуть, не создавая опасности раскола».

Так что же это за «организационно-партийный барьер»? С объяснением Сталин не заставил себя ждать. Сказал сразу:

«Одно дело — разногласия с ЦК. Одно дело — вести борьбу в ЦК, на съезде. Это терпимо, это, может быть, нужно, может быть, даже полезно. Совершенно другое дело — переход от открытой и партийно-законной защиты своих взглядов к постройке нелегальной партии… имеющий свои группы во Владивостоке, в Питере, в Москве, в Одессе, в Нижнем, в Харькове, в Брянске (несколькими минутами ранее Сталин утверждал иное — у новой оппозиции «нет сейчас ни одной местной организации» — Ю. Ж. )»⁵⁰⁰.

Даже без выступления генсека было очевидно, каким окажется решение пленума по «делу» Лашевича. Ведь абсолютное большинство уже продемонстрировало свой выбор — либо выступлениями, либо молчанием. И действительно, постановление вполне предсказуемо указало: «Исключить т. Лашевича из состава ЦК и снять с поста зам. пред. Реввоенсовета, запретив в течение двух лет вести ответственную партийную работу». Вскоре Лашевича направили подальше от столицы. В китайский Харбин, заместителем председателя правления Китайской восточной железной дороги (КВЖД).

Предельно суровым оказалось другое решение пленума.

«Возлагая ответственность, — указало оно, — за фракционную борьбу на всех членов партии, принимающих в ней участие, партия не может не считать политически ответственным за эту раскольничью борьбу руководителя оппозиции на 14-м съезде, члена Политбюро ЦК ВКП(б) т. Зиновьева».

Ввиду этого пленум постановил:

«Исключить т. Зиновьева из состава Политбюро, предупредив одновременно всех оппозиционеров, независимо от их положения в партии, что продолжение или работа по созданию фракции, противопоставляемой партии, вынудит ЦК и ЦКК ради защиты единства партии сделать и по отношению к ним соответствующие организационные выводы»⁵⁰¹.

Глава 18

Реакция на вывод Зиновьева из ПБ последовала быстро. Первая — его жены, Златы Ионовны Лилиной, зав. отделом народного образования Ленинградского исполкома. В ее письме от 25 июля. Личном, но много объясняющем.

«Милый мой, — писала Лилина, — только что узнала из газет о снятии тебя из Политбюро. Итак, первое действие произведено. За ним, конечно, немедленно воспоследует и второе действие — снятие тебя с Коминтерна.

Я убеждена, что ты мужественно и спокойно перенесешь и то, и другое и по-прежнему будешь стойким большевиком и лучшим учеником Ленина. Ленин учил нас не бояться оставаться в меньшинстве и быть стойким коммунистом и без чинов. Преданными делу рабочего класса останемся мы, невзирая ни на какие кары.

Я совершенно спокойна. Хочется только быть поближе к тебе и Сереже (их сын — Ю. Ж. ). Я поэтому выпишусь из санатория в срок, 28 июля, и буду у тебя 30 или, самое позднее, 31 июля. Из Ленинграда позвоню о дне выезда.

Милый мой, будь только здоров и бодр, все остальное приложится…»⁵⁰².

Вторая реакция была чисто чиновничьей. 9 августа по распоряжению заведующего Государственным издательством Г. И. Бройдо всем книжным магазинам была направлена следующая телефонограмма: «Снять с витрин портреты Зиновьева, Каменева, Крупской и Троцкого. Выставить портрет председателя ВСНХ т. Куйбышева, а где позволит место — Ленина, Сталина»⁵⁰³.

Наконец, появилась и чисто политическая оценка происшедшего. Правда, со значительным опозданием. Статья известного сменовеховца Н. В. Устрялова «Кризис ВКП», опубликованная в харбинской газете «Новости жизни» 19 октября 1926 года.

«Мы снова, — писал Устрялов, — пережили “большие дни”. Не будет преувеличением сказать, что после гражданской войны и введения НЭПа русская революция не знала еще событий столь знаменательных и серьезных. Это уже не мелкая дружеская дискуссия, не второстепенные разногласия и не индивидуальные недоразумения… Это нечто гораздо большее и серьезное. Это — кризис партии.

Это своеобразный бунт вождей против инерции партдисциплины, против упора ими же самими натренированных на послушание партийных масс. И главное — это распад партийной верхушки.

Развенчаны Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сокольников, Радек, Пятаков, не говоря уже о других, о “длинном хвосте” их помощников. Мастера и баловни революции, гвардия Октября, солдаты железной когорты, краса и гордость пролетарского авангарда. Но разве и те, кто на другом, на сталинском берегу, не развенчивались в свою очередь?.. Партия утратила былое единство. Его ей не вернуть… Наступил “худой мир”, который лучше ссоры, но которому далеко до дружбы и прежнего боевого братства…

Кто же прав в этом роковом домашнем споре?..

В 19 году революцию спасли террор и пресловутый “грабеж награбленного”… В 21 году страну и революцию спас НЭП, переживший весь последующий этап государственного воссоздания и революционного закона. Теперь необходим новый маневр, новый импульс, фигурально выражаясь — неонэп…

Ортодоксы оппозиции — реакционеры революции. Они мечтают вернуть весну в октябре… На наших глазах происходит угасание старых партийных звезд. Зиновьева рабочие встречают криками “Дезертир! Ренегат! ”. Троцкого и прочих тянут за выступления в ближайшие райкомы… Наступают сумерки старой ленинской гвардии. Новые времена — новые люди».

1.

Устрялов не вдавался в детали кадровых перестановок. Не стал писать об известном. Но все же не уточнил: первые оргвыводы сделали по отношению Каменева. 1 января 1926 года его избрали не членом ПБ, а всего лишь кандидатом. 11 января освободили от должности председателя СТО, равнозначного главе правительства, утвердив — с явным понижением — наркомом торговли. Вдобавок 22 апреля сняли с поста председателя президиума Моссовета. Когда же он 25 июля подал в отставку с должности наркома, приняли ее только 12 августа, да еще и направили в Токио полпредом (туда он так и не приехал — японское правительство не дало ему агреман).

Не поздоровилось и еще одному из лидеров оппозиции, Пятакову. 4 августа вместо внезапно скончавшегося Дзержинского председателем ВСНХ назначили Куйбышева, который и сменил своего первого зама Пятакова на Квиринга. Пятакова же вскоре отправили торгпредом во Францию.

Происходящее, несомненно, испортило настроение Зиновьева, заставило как никогда прежде обеспокоиться. То опасаться самого худшего, то, наоборот, впадать в эйфорию, порождаемую преувеличением случайных фактов. 1 июля он писал из Ленинграда в столицу Каменеву:

«Ты, вероятно, знаешь, я никуда не поехал — невозможно. Здесь сведения и слухи с каждым днем становятся все ядренее. Радченко (И. И. Радченко — член Совета ВСНХ СССР и директор Института торфа — Ю. Ж. ) в Харькове на одной ячейке говорил буквально: “Эту шваль — Зиновьева, Троцкого, Каменева — мы исключим из партии”. Так Радченко никогда не говорил на эти темы без прямых заказов Сталина. То, разумеется, языци… Есть слухи о еще посерьезнее»⁵⁰⁴.

Но уже полтора месяца спустя настроение Зиновьева резко сменилось. Отдыхая в Крыму, он подпадает под влияние им же преувеличенных оценок. 12 сентября пишет Каменеву:

«Главное, по-моему, сейчас — это выступление 200 (о нем через ЦКК). Настроение среди рабочих явно в нашу пользу. Рабочих мы отбиваем у них (большинства ПБ — Ю. Ж.) даже молчанием. Чайник закипает, поэтому Сталин захочет сейчас рубить узел. Основное — не допустить до этого.

Здесь рабочие (приходят из Ялты по 60 чел.) явно подчеркивают симпатию к нам. 1 % — это мелочь, конечно.

Помни, что главное теперь — это хозяйственная платформа. Сокольников (Г. Я. Сокольников — заместитель председателя Госплана СССР — Ю. Ж.) будет толкать в одну сторону, «изы» (троцкисты — Ю. Ж.) — в другую. На тебя вся надежда. Тут уступать нельзя.

Н. В. Еще одно. Из Москвы, из Харькова жалуются: “Изы всюду говорят — “Вы пришли к нам”, то есть принимают версию Сталина — Бухарина. Это очень раздражает наших. Л. Д. (Лев Давидович Троцкий — Ю. Ж.) должен дать указание»⁵⁰⁵.

Но тогда Троцкому было не до сторонников Зиновьева. 12 августа, выступая в ПБ по поводу назначения Каменева полпредом в Токио, он заявил: «Тов. Сталин выставляет свою кандидатуру на роль могильщика партии и революции»⁵⁰⁶. Добился же лишь строгого выговора.

Как вскоре выяснилось, препирательство Троцкого со Сталиным оказалось только прологом жесткой борьбы. Зная о решении ПБ от 26 августа открыть 15-ю партконференцию, оппозиционеры решили прояснить для себя истинные настроения рабочих. Проверить, насколько на них повлияли опубликованные «Правдой» статьи, направленные против меньшинства. Еще 10 июля — пространная редакционная «Правая опасность в нашей партии», 1 августа — доклад Бухарина в Ленинграде «Партия и оппозиция», 27 августа — статья «ученика» Бухарина, А. Стецкого «Как новая оппозиция пришла к троцкизму».

С изложением своих истинных взглядов по текущим событиям и выступили лидеры оппозиции. 30 сентября, в ремонтных мастерских службы тяги Рязано-Уральской железной дороги (вблизи Павелецкого вокзала) — Троцкий и председатель совета Московского народного банка Т. В. Сапронов; 1 октября, на собрании ячейки небольшого московского завода «Авиаприбор» — Зиновьев, Троцкий, Пятаков, Радек.

Однако тут же последовал грубый окрик московских большевиков. Но не со стороны столичной партконференции или хотя бы пленума МК. Нет, всего лишь возглавляемого Н. А. Углановым бюро МК. Его резолюция, поспешно принятая 2 октября, назвала только что прошедшие выступления лидеров оппозиции «началом дискуссионной атаки» и, следовательно, «преступлением против партии… издевательством над решениями партии, ее съездом, над ее ЦК, над ее ЦКК». И потому, без какого бы то ни было предварительного обсуждения бюро МК призвало «все партийные ячейки провести партийное решение о недопустимости дискуссии, не позволить лидерам оппозиции втянуть партию в дискуссионную лихорадку…» Дать достойный ответ «обанкротившимся политическим лидерам», перешедшим «все границы партийно допускаемых методов борьбы»⁵⁰⁷.

Публикация в «Правде» уже 3 октября такой резолюции неизбежно и логично породила ответ тех, против кого она была нацелена. В тот же день Троцкий, Зиновьев и Пятаков направили в ПБ «для всех членов ЦК» решительную отповедь. Пункт за пунктом отвергли все содержание резолюции, но заключили все же весьма компромиссно: «Резолюция бюро МК говорит о необходимости деловой работы. Но спор идет о направлении этой деловой работы». И предложили то, что, по их мнению, следовало бы обсудить — «правильна или неправильна наша политика в отношении промышленности, зарплаты, выборов в советы, сельхозкредита; правильно ли наше отношение к кулаку и нэпману; правильна ли наша линия в вопросе об английских тред-юнионистах, о китайском революционном движении и пр.»⁵⁰⁸.

Не получив ответа сразу же, на что вряд ли рассчитывали, на следующий день, 4 октября, направили в ПБ второе послание. На этот раз подписанное Зиновьевым, Каменевым, Троцким, Евдокимовым, Пятаковым и Сокольниковым. Более мягкое по тону, содержавшее предложение заключить перемирие. Скорее всего, порожденное осознанием собственной слабости и вполне возможных оргвыводов.

«Сам факт опубликования резолюции, — писали они, — до обсуждения в ЦК указывает, что среди некоторых руководящих товарищей существует твердое решение ни перед чем не останавливаться на пути к отсечению от партийной работы ряда товарищей. На пути, катастрофически толкающем партию к расколу. Мы думаем, что в этот момент обязанностью нас как членов партии, имеющих своей единственной целью осуществление учения Ленина, является предложить Центральному комитету… еще раз совместными силами попытаться найти мирный выход из тяжелого положения». И при этом, рассчитывая лишь на уступчивость большинства, выразили готовность к почетной капитуляции. «Мы целиком и полностью, — указали авторы послания, — готовы поддержать и подчиниться любому решению, которое даст возможность партии спокойно и деловым образом обсудить уроки истекших десяти месяцев и создать нормальные условия подготовки очередного съезда, который должен укрепить единство партии на основах ленинизма»⁵⁰⁹.

Однако большинство членов ПБ, понимая свою огромную силу, уже «закусило удила». Потребовало капитуляции не почетной, а безоговорочной. И потому его ответ оказался необычайно жестким. Лишенным даже видимости отказаться от применения угрозы.

«Политбюро, — отметило его решение, принятое в тот же день, 4 октября, — констатирует факт исключительного нарушения партдисциплины со стороны виднейших представителей оппозиции, пытающихся вопреки формальным решениям партии (14-го съезда) навязать дискуссию, создавая при этом угрозу самому единству партии. Это нарушение партдисциплины Политбюро считает особенно вопиющим со стороны тт. Троцкого, Зиновьева и Пятакова… Ввиду этого Политбюро обращается в ЦКК с просьбой расследовать все соответствующие факты нарушения партдисциплины и постановляет перенести этот вопрос на объединенное заседание пленума ЦК и ЦКК»⁵¹⁰.

Сославшись на 14-й съезд «вообще», большинство сделало вид, что не помнит о только что прошедшем — в июле — пленуме и его решении ставить «новые вопросы партии на широкое обсуждение всех организаций, поднимать активность членов партии»⁵¹¹. И потому оппозиционеры ответили сразу же, 5 октября, третьим по счету посланием. Но в нем все же опять оставили для себя пути отступления, перенеся весь свой праведный гнев с ПБ на того, чьи домыслы и инсинуации ставились им в вину начиная с резолюции МК («распространение нелегальной литературы, трудно отличимой от меньшевистской, нелегальные собрания и даже нелегальные членские взносы»⁵¹²) — на Е. М. Ярославского.

«Сегодня, — писали пятеро авторов третьего послания, — мы получили из Иваново-Вознесенска газету “Рабочий край”, орган Иваново-Вознесенского губкома, от 25 сентября. В этом номере помещен доклад т. Ярославского на 22-й губпартконференции. В своем докладе т. Ярославский, между прочим, сообщил: “И вот этот товарищ (Скользнев) описывает, что когда товарищ делал доклад (это тов. В. М. Смирнов) и когда ему был поставлен вопрос, не может ли дело дойти до столкновения с советской властью, он признал, что может, и дал советы, как в таких случаях поступать. Вот куда, товарищи, эта подпольная работа заводит”.

Таким образом, т. Ярославский на партконференции изобразил дело так, как будто В. М. Смирнов (член президиума Госплана СССР — Ю. Ж.), стоящий на почве взглядов оппозиции, учил членов партии, как организовать гражданскую войну против советской власти. Более бесчестной и гнусной клеветы нельзя придумать…

На вчерашнем заседании Политбюро мы сказали, что план той группы, к которой принадлежит т. Ярославский, состоит в следующем: исключать по любым поводам как можно большее число стойких партийцев, которые не хотят и не могут мириться с партийным режимом, насаждаемым т. Ярославским, запугать рядовых партийцев исключениями и необузданной травлей; дать затем два-три дня “дискуссии перед конференцией”, завершить на конференции организованный разгром и поставить, таким образом, 15-й съезд партии перед совершившимся фактом. То есть, другими словами, по основным спорным вопросам вынести решения без партии и за ее спиной.

Мы сказали, что этот путь есть путь гибели. Мы предложили в точной письменной форме, несмотря на наличие глубоких разногласий, проявить с обеих сторон минимум доброй воли в том смысле, чтобы устранить травлю, ложь, клевету, взаимное ожесточение и обеспечить нормальные условия жизни партии и созыва партийного съезда. Со своей стороны, мы заявили о полной нашей готовности поддержать всеми силами каждое решение ЦК, направленное к указанной цели…

Большинство Политбюро постановило передать дело о выступлении Зиновьева, Троцкого и других членов ЦК на рассмотрение ЦКК, то есть партколлегии, возглавляемой т. Ярославским. А сегодня мы, после сказанного, узнаем, что т. Ярославский, доклад которого напечатан для сведения как партийных, так и беспартийных, приписывает оппозиции намерение довести дело “до столкновения с советской властью”… Таким образом, изложенный нами план борьбы с оппозицией получил новое, более злостное, более чудовищное выражение. Оппозиция обвиняется не больше и не меньше как в подготовке гражданской войны.

Обвинителем перед партией выступает председатель парткомиссии ЦКК тов. Ярославский. Он же выступает судьей над представителями оппозиции за их выступления перед партийными собраниями. Другими словами, тов. Ярославский говорит членам ЦКК: я буду отравлять партийное сознание, я буду клеветать иваново-вознесенским рабочим, будто вы готовите гражданскую войну, а вам я приказываю именем партийной дисциплины молчать и не разъяснять иваново-вознесенским рабочим, что слова мои представляют постыдную клевету…

Однако не только процитированный выше номер “Рабочего края”, но и сегодняшний номер “Правды” свидетельствует о том, что, несмотря на внесенное нами вчера точное письменное предложение о принятии мер к оздоровлению партийных отношений… травля оппозиции принимает все более острые формы…

Мы делаем повторную попытку обратиться в Политбюро с предложением созвать немедленно же, то есть сегодня, 5 октября, вечером или хотя бы ночью, экстренное заседание для обсуждения практических мер, которые должны иметь своей целью ограждение партии от потрясений, а революции от опасности.

Если верно, что упущение времени бывает нередко гибельным, то это именно такой момент, как сейчас»⁵¹³.

Политбюро не поддалось панике. Действовало спокойно, методично. Проект ответа оппозиционерам поручило подготовить Бухарину, Рыкову и Томскому, выполнившим задание уже на следующий день. Их первоначальный вариант получился пространным, на восьми машинописных страницах. Из-за ставшей традиционной преамбулы, излагавшей историю вопроса, но с точки зрения большинства, и с чрезвычайно короткими, предельно категорическими условиями капитуляции.

«ЦК, — отмечал он, — стоит за всякую попытку наладить дружную работу. Но эта работа возможна лишь на платформе партии, ее решений, а не на платформе, которую нельзя назвать иначе, как ликвидаторской по отношению к самой идее партии. Поэтому ПБ должно выразить величайшую готовность обсуждать вопрос о дружной работе при условии, если товарищи из оппозиционных лидеров обязуются принять следующие элементарнейшие обязательства:

1. Открыто заявить о честном и открытом подчинении всем решениям партии… 2. Немедленно прекратить фракционную работу… 3. Открыто отгородиться ясным и недвусмысленным образом от раскольнической позиции Оссовского (Я. И. Оссовский — сотрудник ВСНХ и Госплана, выступил в журнале “Большевик” в номере 14 за 1926 год со статьей, в которой доказывал невозможность единства в ВКП(б) — Ю. Ж.) и от меньшевистской платформы Медведева (Г. И. Медведев — организатор “Рабочей группы в РКП” в 1920 г. — Ю. Ж.) и Шляпникова (Г. И. Шляпников — лидер “Рабочей оппозиции” в 1921 г. — Ю. Ж.)… 4. Отмежеваться от травли СССР и Коминтерна, которую ведут Корш, Маслов, Р. Фишер (леворадикальные лидеры компартии Германии в 1924-25 годах — Ю. Ж.) и других, открыто солидаризирующихся с тт. Зиновьевым, Каменевым и Троцким. 5. Открыто отгородиться от всяких аналогий со Стокгольмским съездом (Стокгольмский, IV съезд РСДРП в апреле 1906 г. объединил большевиков и меньшевиков в единой РСДРП — Ю. Ж.)… 6. Прекратить травлю партийного аппарата…

Только выполнение этих обязательств дало бы почву для того, чтобы установить в партии действительный мир и единство»⁵¹⁴.

Не дождавшись немедленного — «вечером или хотя бы ночью» — ответа на третье коллективное послание, 6 октября Зиновьев вечером выехал в Ленинград. Там, вместе с Евдокимовым и членом ЦК, заведующей отделом работниц К. И. Николаевой выступил на Путиловском заводе; уже бывший председатель Ленинградской губпартколлегии И. П. Бакаев — на «Симменс-Гальске», Евдокимов — на «Красном треугольнике». Но выступили они весьма неудачно. Не только не получили хоть какой-нибудь поддержки, но и не сумели довести встречи до конкретных резолюций, как то произошло на «Авиаприборе» в Москве.

Тем временем ПБ рассмотрело проект Бухарина, Рыкова и Томского. 7 октября приняло его «в основе», а детально решило обсудить через четыре дня, поручив Секретариату, то есть Сталину, окончательную редакцию. Пока же, в виде своеобразной «артиллерийской подготовки», потребовало опубликовать свое решение от 4 октября.

Наконец, как и предусматривалось, 11 октября была завершена работа над проектом ответа. В него внесли чисто стилистическую правку, не менявшую ничего по существу, если не считать исключения слов «травля партийного аппарата», но усилившую чисто политическую эмоциональность, да развернули шесть пунктов капитуляции оппозиции в восемь. Добавили: «3… Своими выступлениями в Москве и Ленинграде в октябре этого года оппозиция грубо нарушила постановления 14-го съезда и ЦК партии о недопустимости открытой всесоюзной дискуссии… 8…. Признать абсолютно недопустимой… поддержку… фракционных групп… (суваринцы во Франции, группа Урбана — Вебера в Германии, группа Бордиги в Италии)»⁵¹⁵. В окончательном же виде ответ оппозиции стал «Извещением Центрального комитета ВКП(б) о внутрипартийном положении».

В свою очередь, лидеры оппозиции, тщательно изучив пусть еще и не утвержденный ответ и не найдя в нем даже намека на готовность большинства что-либо предпринять со своей стороны, 8 октября направили в ЦК четвертое послание. Попытались сохранить хорошую мину при плохой игре и писали: «Как бы глубоко ни были мы убеждены в правильности нашей линии и в нашем праве отстаивать ее перед лицом партии, мы считаем своим долгом, поставленные перед перспективой раскола, превыше всего поставить единство партии и сохранению этого единства подчинить свои действия. Не вступая поэтому в обсуждение по существу заключающегося в письме тт. Рыкова, Бухарина и Томского неправильного изложения наших взглядов и хода событий в партии, мы заявляем по поводу имеющихся в конце этого же письма предложений.

1. Необходимость подчинения всем решениям партии… не может ни в ком из большевиков вызвать ни малейшего сомнения. Мы признаем это подчинение для себя совершенно обязательным.

2. Мы признаем целиком и полностью решения 10-го съезда о фракциях… Мы готовы оказать ЦК полное содействие в уничтожении всякой фракционности, откуда бы она ни шла… 3. Всякую перспективу или угрозу раскола по аналогии со стокгольмским съездом мы категорически отвергаем… 4. Никогда наши взгляды не имели ничего общего ни с теорией “двух партий”, как она изложена у Оссовского, ни с ликвидаторской проповедью по отношению Коминтерна и Профинтерна… 5. Недопустимо, чтобы критика тех или других действий или положений Коминтерна переходила границы, за пределами которых эта критика ослабляет положение СССР или Коминтерна… Мы не имели и не имеем решительно ничего общего с агитацией Корша…

Эти наши заявления не устраняют того факта, что у нас остался ряд разногласий с большинством ЦК. Несмотря на наличие этих разногласий, мы считаем своим партийным долгом подчиниться и призвать всех товарищей, разделяющих наши взгляды, подчиниться всем решениям партии и прекратить всякую борьбу за свои взгляды в таких формах, которые выходят за пределы нормальной жизни партии».

Вместе с тем, лидеры оппозиции все же попытались говорить с ЦК на равных и добиться встречных шагов. «Со своей стороны, — подчеркивали они, — мы полагаем, что этой цели содействовали бы следующие меры: 1. Пропаганда постановлений 14-го съезда и последующих решений партии должна вестись в положительной форме, без обвинения инакомыслящих в меньшевизме, неверии в социализм и т. п. 2. Отстаивание своих взглядов в ячейках не должно вызывать никаких репрессий, перемещений и т. п. 3. ЦКК пересматривает дела исключенных за оппозицию в целях восстановления их в членства в партии. 4. ЦК издает циркуляр о примирительных шагах и о прекращении травли, изменении тона полемики… 5. Перед съездом “оппозиция” должна получить возможность изложить перед партией свои взгляды в обычных для партийного обсуждения формах, которые будут своевременно установлены ЦК»⁵¹⁶.

Зиновьев, Каменев, Пятаков, Троцкий, Сокольников, Евдокимов изрядно опоздали со своими пожеланиями. Маховик ПБ, добивавшегося безоговорочной капитуляции идейного противника, никаких встречных предложений принимать не желал. Добивался лишь одного — публичного покаяния оппозиционеров во всех мыслимых и немыслимых грехах. Поэтому оппозиционерам пришлось трижды переписывать покаянное заявление. Сначала 13, а затем 15 октября. Вернее, сразу же отказаться от даже упоминания ответных шагов большинства, а тон своего покаяния делать все больше и больше уничижительным. И так завершить окончательный вариант, опубликованный, как и «Извещение» ЦК, 17 октября. На той же первой полосе «Правды».

«В течение последних месяцев, — писали шестеро лидеров оппозиции, — ряд товарищей был исключен из партии за те или другие нарушения партийной дисциплины и применение фракционных методов в борьбе за взгляды оппозиции. Из всего сказанного выше ясна политическая ответственность нижеподписавшихся за эти действия. Выражаем твердую надежду на то, что фактическое прекращение со стороны оппозиции фракционной борьбы откроет возможность исключенным товарищам, признавшим свои ошибки в деле нарушения партдисциплины и интересов единства партии, вернуться в ряды партии, причем в ликвидации фракционной борьбы и в борьбе против рецидивов нарушения партдисциплины мы обязуемся оказывать партии всяческое содействие».

Писали так, все еще надеясь — на открывающемся через шесть дней объединенном пленуме ЦК и ЦКК более худшего, нежели уже происшедшее, не случится.

2.

Пленум открылся утром 23 октября. Председательствующий — по традиции — Рыков сообщил предельно рутинное. О пополнении состава ЦК, повестке дня предстоящей 15-й партконференции. Коротко объяснил необходимость обсудить тезисы трех докладов на ней и, в частности, своего — «О хозяйственном положении». И сразу же, поспешно, на трибуну поднялся Зиновьев. Как оказалось, не для того, чтобы начать обычные в таких случаях прения, нет. Решил попытаться, насколько возможно, весьма своеобразно дезавуировать категоричность «Заявления».

«Уже после появления в печати этого нашего “Заявления”, — произнес Зиновьев, — раздаются голоса, которые берут под сомнение искренность нашего “Заявления” от 16 октября. Спрашивают в печати, какие гарантии, что оно будет выполняться… Гарантии, по-нашему, заключаются в том, что наше “Заявление” сделано перед лицом всей партии, перед лицом всех рабочих… Само собой понятно, было бы наивно думать, что в течение одного дня, одной недели рассеется та сгущенная атмосфера, которая была. Само собой понятно, что нужно время (выделено мной — Ю. Ж.)…

Мы к нему (“Заявлению” — Ю. Ж.) относимся со всей серьезностью. Считаем, что оно есть равнение по тому, чего хочет масса членов нашей партии. Это не есть договор каких-нибудь сторон. Уже по этому одному тут не может быть места тому, что называется дипломатией, “ходами” и т. п. Это есть обязательство подчинения, открыто заявленное перед партийной массой партии и ее руководящими учреждениями…

В “Заявлении” от 16 октября мы говорил, что остаемся при тех принципиальных взглядах, которые мы как меньшинство партии защищали в последнее время (выделено мной — Ю. Ж.)… Часть товарищей думает, как это видно из печати, что эта часть “Заявления” предвещает новую борьбу, новое обострение, новые попытки дискуссии. Я заявляю перед ЦК и ЦКК, что мы употребим абсолютно все усилия, сделаем все возможное для того, чтобы такие опасения не оправдались. Ни в какой мере это не является лазейкой для политики новой дискуссии…

Мы считали и считаем, что наиболее целесообразно было бы с точки зрения того положения вещей, которое создалось сейчас, воздержаться нам от споров по тем принципиальным вопросам, которые сейчас отделяют нас от большинства партии… Мы считали бы наиболее целесообразным в интересах единства воздержаться от каких бы то ни было выступлений по спорным вопросам даже в самой умеренной форме (выделено мной — Ю. Ж.).

С другой стороны, мы боимся, что молчание нам в этой обстановке также может быть истолковано в другую сторону. Безусловно, мы попали в такое положение, что и молчание теперь может быть истолковано в дурную сторону. Это особенно относится к вопросу о возможных наших выступлениях на предстоящей конференции.

Конференция формально есть орган, подчиненный Центральному комитету, совещательный орган. Я не припомню сейчас, мне кажется, что у нас в партии не было в прошлом того, чтобы на партийной конференции меньшинство членов Центрального комитета или отдельные члены его выступали по крупным принципиальным вопросам против решения большинства ЦК… Нельзя сравнивать съезд и конференцию. На съезде каждый отдельный член партии и каждый отдельный член Центрального комитета может докладывать все то, что он имеет сказать партии.

Вот почему мы бы хотели прямо и открыто спросить Центральный комитет и Центральную контрольную комиссию: как относятся они к такому положению, что сказали бы они нам не только с точки зрения формальных соображений? То есть, что сказали бы они о том, имеет ли формальное право тот или другой член Центрального комитета выступить на конференции со своими взглядами, но и с точки зрения революционной целесообразности, единства партии, с точки зрения того, чтобы действительно достигнуть того, что намечено в “Заявлении” нашем от 16 октября, принятом к сведению большинством Политбюро.

Само собою понятно, что мы не будем Иванами, непомнящими родства. Каждый будет отвечать за те ошибки, какие он сделал — об этом нечего говорить. Мы ответили перед Центральным комитетом за это, обо этом будет еще доклад (Сталина “О внутрипартийном положении” — Ю. Ж.). Но кто же хочет из эпизода недавней борьбы сделать препятствие для окончания борьбы? Из этого ничего хорошего не выйдет. Никто не отказывается отвечать за те нарушения, которые он сделал. Мы об этом сказали в своем “Заявлении”, принятом Политбюро. Прошлое — это, конечно, важный вопрос, но гораздо более важный вопрос — это будущее.

Мы надеемся, что никаких фракционных выступлений дальше не будет, что будет подчинение решениям партийных органов и будут серьезные и искренние попытки сработаться с большинством и достигнуть того, чтобы действительно перейти на деловую работу. Мы рассчитываем на то, что вы должны оказать такому “Заявлению” известное доверие»⁵¹⁷.

Итак, вместо раскаяния, «полного разоружения» — как выражались в те годы, участники пленума услышали призыв к примирению. На который сразу же откликнулся Рыков. «Конец “Заявления”, — резко заявил он, — содержит категорическое указание на то, что идейные разногласия этих членов Центрального комитета с партией остаются до сих пор, что они никаких уступок, никакой поправки, никакого шага навстречу партии в своей идейной платформе не сделали и не делают… Раз они остаются на своих идейных позициях, то и партия не может на это их “Заявление” не ответить критикой этих идейных позиций»⁵¹⁸.

Ту же оценку выступления Зиновьева счел необходимым дать и Сталин. «Вы все, — заметил он, — хорошо знаете книгу Зиновьева “Ленинизм”. Всем известна речь тов. Зиновьева о “национальной ограниченности” партии. Нечего теперь прятаться. Откажитесь от ваших книг, ваших брошюр, от своих речей на 14-м съезде, направленных против основной линии ВКП. Признайте правильность резолюции 14-го съезда о том, что партия должна бороться против неверия в победоносное социалистическое строительство, и тогда, но только тогда, мы можем рассчитывать на то, что не будет у нас идейной борьбы по принципиальной и политической линиям.

Без этого условия серьезная борьба становится неизбежной, как это признала, впрочем, сама оппозиция в своем “Заявлении”…

Чтобы обезопасить партию от распри в будущем, надо разоблачить ваши ошибки. Задача состоит в том, чтобы разоблачать эти ошибки и бить их дальше. До тех пор, пока вы от них не откажетесь»⁵¹⁹.

Словом, и у Рыкова, и у Сталина, и у других представителей большинства, принявших участие в прениях, все те же слова: у вас «ошибки», вы должны от них отказаться. Заодно отказаться от своих вышедших книг, брошюр, произнесенных речей. Все та же оценка взглядов оппозиции как идейной и политической борьбы, развязанной ими же. И ни одного доказательства — со ссылками на Маркса, Ленина — о правоте большинства.

Мог ли Зиновьев не предполагать об именно таком резко отрицательном отклике на свое выступление? Наверняка предполагал. Так почему же он все-таки так выступил? Вполне возможно, решил снискать себе славу Джордано Бруно. Однако Зиновьеву пришлось сыграть роль Галилео Галилея: выслушать внешне как будто бы спокойно приговор. Резолюцию пленума.

«1. Ввиду нарушения партийной дисциплины, — провозглашала она, — со стороны членов ЦК тт. Троцкого, Зиновьева, Каменева, Пятакова, Евдокимова, Сокольникова, Смилги и кандидата в члены ЦК Николаевой, пленум ЦК и ЦКК делает всем этим товарищам предупреждение и ставит им на вид всю недопустимость подобного поведения со стороны членов руководящих учреждений партии.

2. Ввиду того, что т. Зиновьев не выражает линии ВКП в Коминтерне и в силу своей фракционной работы в Коминтерне лишился доверия со стороны ряда компартий — английской, германской, французской, американской и т. д., заявивших об этом в своих решениях, ЦК и ЦКК не находит возможным дальнейшую работу т. Зиновьева в Коминтерне»⁵²⁰.

Тем же решением пленум освободил от обязанностей члена ПБ Троцкого и кандидата в члены ПБ Каменева.

3.

15-я партконференция, без объяснений подменившая требуемый уставом ежегодный съезд, открылась 26 октября 1926 года. На ней с традиционными отчетами выступили Бухарин — о международном положении, включая вопросы Коминтерна; Рыков — о хозяйственном положении; Томский — об очередных задачах профсоюзов. А затем последовал еще один доклад, Сталина — о внутрипартийном положении. Более чем злободневный, почему и породил резкие по накалу прения. Ведь генсеку пришлось говорить не столько о ситуации в ВКП, сколько защищать свою доктрину о возможности построения социализма в одной стране, в СССР, да еще и до победы мировой пролетарской революции. Защищать ее от оппозиционного блока, вобравшего сторонников как Троцкого, так и Зиновьева.

Для начала Сталин привычно обрисовал историю блока. «Еще на 14-м съезде, — сказал он, — тов. Зиновьев дал сигнал к подтягиванию всех оппозиционных течений и к объединению их в одну силу… Товарищи делегаты конференции, должно быть, помнят эту речь тов. Зиновьева. Не может быть сомнений, что такой призыв не мог не найти отклика в рядах троцкистов…

Первый серьезный шаг, — продолжал генсек, — по формированию блока был предпринят оппозицией во время апрельского (1926 г. — Ю. Ж.) пленума ЦК в связи о тезисами тов. Рыкова о хозяйственном положении». И пояснил: «Основной вопрос, разделяющий партию с оппозиционным блоком, это вопрос о том, возможна ли победа социализма в нашей стране… учитывая то обстоятельство, что наша страна является пока что единственной страной диктатуры пролетариата».

Противники Сталина еще до партконференции не раз критиковали его доктрину. Правда, не саму по себе, так как относили ее к вопросам чисто теоретическим и в принципе даже принимали ее. Возражали, и решительно, против тех условий, которые, по мнению генсека, необходимы для ее осуществления. Оба лидера оппозиции говорили о них как находящихся в прямой зависимости от конкретной социальной и экономической ситуации в стране. Сталин не скрывал таких высказываний. Сам напомнил в докладе о них. Напомнил слова Троцкого: «Значение и удельный вес крестьянской дифференциации (разорение одной части середняков и резкое обогащение другой — Ю. Ж.) и ее темпы определяются ростом и темпом индустриализации по отношению к деревне в целом».

Не найдя, по-видимому, сходного и выгодного для него выражения Зиновьева, заменил его заявлением МК, за которым, как все знали, стоял Бухарин: «Каменев и Зиновьев защищали в Политбюро ту точку зрения, будто бы мы не сможем справиться с внутренними трудностями из-за нашей технической и экономической отсталости, если только нас не спасет мировая революция». И делали вывод, весьма устраивавший Сталина: «Мы можем построить социализм, строим и построим его, несмотря на нашу техническую отсталость и вопреки ей (выделено мной — Ю. Ж.)».

Повторив столь шапкозакидательское заявление МК — без указания срока построения социализма таким образом (год, два, десять, двадцать лет?), без малейшей попытки обосновать его успешность — Сталин, тем самым, причислил и себя к сторонникам такой позиции. Позиции Бухарина, Рыкова. Помог именно им, подчеркнув: «Партия исходит из того, что в своей политике вообще, в экономической политике в частности, нельзя отрывать сельское хозяйство от индустрии, что развитие этих двух основных отраслей хозяйства должно пойти по линии их сочетания».

Иначе говоря, никакого предпочтения промышленности. Даже в предельно урезанном виде, представленном Рыковым. «Забывшим», что индустриализация — это производство средств производства. Сведшим ее к строительству Сталинградского тракторного завода, Днепрогэса и Семиреченской (Туркестано-Сибирской) железной дороги.

Сталин же не удовлетворился сказанным. Добавил прямолинейно: «Оппозиционный блок, напротив, исходит из противопоставления индустрии сельскому хозяйству и сбивается на путь отрыва индустрии от сельского хозяйства, обходя интересы сельского хозяйства, грубо нарушая эти интересы».

Так, наконец, открыто прозвучало главное: партия — против немедленной индустриализации, а оппозиция — за нее. Теперь всем делегатам конференции должно было бы стать понятным и иное. Все разговоры о фракционности, нарушении партдисциплины, все жонглирование ссылками на Ленина — надуманы. Всего лишь дымовая завеса, позволяющая увести партию как можно дальше от сути проблемы.

Возможно, осознав то, Сталин поспешил успокоить оппозицию. Милостиво обнадежил ее.

«Недавно, — заметил генсек, — на пленуме ЦК и ЦКК тов. Троцкий заявил, что принятие конференцией тезисов об оппозиционном блоке должно непременно повести к исключению лидеров оппозиции из партии. Я должен заверить, что это заявление т. Троцкого лишено всякого основания… Я должен заявить, что принятие тезисов об оппозиционном блоке может иметь лишь одну цель — решительную борьбу с принципиальными ошибками оппозиции на предмет их полного преодоления»⁵²¹.

Зиновьев не стал спешить со своим участием в прениях. Дал возможность сначала выступить своим соратникам. Последовательно, убедительно опровергшим сказанное Сталиным, добавив, воспользовавшись представившейся возможностью, и то, что тот назвал их «принципиальными ошибками». Лишний раз изложившим собственные взгляды, от которых не желали отказываться.

Так, Каменев даже сослался на Рыкова, отметившего в проекте по своему докладу: «Необходимо стремиться к тому, чтобы в относительно минимальный исторический срок нагнать, а затем превзойти уровень индустриального развития в передовых капиталистических странах». Подчеркнул: это «такая же необходимая предпосылка окончательной победы социализма в нашей стране, как и отсутствие военной интервенции»⁵²².

Троцкий сказал более прямолинейно. В пространном выступлении отметил: «Вся-то идейная борьба идет как раз из-за того, какие именно отношения на данной стадии развития хозяйства более правильны»⁵²³.

Иначе поступил Зиновьев. Построил выступление предельно четко, разбив на смысловые разделы, за пределы которых постарался не выносить намеченные темы. Начал же с неизбежного. Отверг оскорбительное для большевиков обвинение в «социал-демократическом уклоне», равносильном меньшевизму. И объяснил причины, заставившие его и остальных единомышленников подписать «Заявление» от 16 октября. «Мы, — сказал Зиновьев, — равнялись по желаниям, по настроениям рабочих — рядовиков нашей партии, которые требуют, чтобы единство партии было обеспечено прежде всего». Кратко остановился на доброжелательном отношении Ленина и партии к оппозиции в недавнем прошлом. Только затем перешел к разногласиям с ЦК.

Поначалу, с явным умыслом, признал то, о чем никто не любил говорить вслух. «Мы, большевистская партия, партия “костоломная” — это уже давно сказано, партия “твердокаменная”. Борьбу мы ведем не в перчатках, и не приходится жаловаться по поводу каждого резкого слова… В борьбе неизбежны преувеличения но, вместе с тем, мы говорим, что в борьбе против нас эти самые преувеличения до самого последнего времени принимали размеры поистине гомерические, которые никогда ранее не были возможны в нашей партии».

Сделав такое предуведомление, Зиновьев перешел к собственно разногласиям. «Что только через НЭП, — указал он, — можно придти к социализму в нашей стране, это абсолютно для нас бесспорно… Но, вместе с тем, мы думали и думаем, что если сказать, что мы пойдем плавно к социализму… то есть без классовой борьбы, это будет неверно. У нас непосредственно перед 14-м съездом — в этом основа наших разногласий — возникло довольно сильное течение в партии, которое исходило из настроений “врастания кулака в социализм”. Вы знаете, что это было. Так, товарищ Бухарин в апреле 1925 года писал: “Наша политика по отношению к деревне должна развиваться в таком направлении, чтобы раздвигались, а отчасти и уничтожались многие ограничения, тормозящие рост зажиточного и кулацкого хозяйства”. Вот действительно основное разногласие».

Вторым по значимости Зиновьев назвал разногласие по вопросу о стабилизации капитализма. «Вы обвиняете нас, — бросил он большинству собравшихся, — в том, что мы считаем, что никакой стабилизации нет. Это неверно, товарищи. Вот наш действительный взгляд на стабилизацию… Частичная стабилизация есть — факт, но эта стабилизация шатка и недолговременна. Всеобщая забастовка в Англии подчеркнула это особенно ясно».

Третьим пунктом разногласий, отметил теперь уже бывший глава Коминтерна, является обвинение в том, что «мы не верим в строительство социализма в СССР». И возразил так: «Теория международной пролетарской революции, изложенная Марксом и Энгельсом, развитая Лениным, остается нашим знаменем. Окончательная победа социализма в одной стране невозможна. Теория окончательной победы в одной стране неправильна. Социализм в СССР мы строим и построим с помощью мирового пролетариата в союзе с основной массой нашего крестьянства».

Отсюда Зиновьев вывел четвертый пункт разногласий, перекликавшийся с первым. «Организация бедноты, — пояснил он точку зрения оппозиции, — и помощь бедноте во все растущих размерах есть самое насущное дело. Это теперь должно стать одним из главных критериев успешной работы наших местных организаций… Усиление внимания организации батрака, усиление внимания коллективизации сельского хозяйства. Каждый трактор должен стать орудием коллективизации».

Пятым разногласием с ЦК Зиновьев назвал вопрос об источниках финансирования индустриализации. «Поскольку накопления в городе и деревне все нарастают, — подчеркнул он, — то мы не видим основания сомневаться в том, что только на аппарате (его сокращении — Ю. Ж.) и режиме экономии нашего аппарата мы сможем сэкономить 400 миллионов. Мы думаем, что из больших серьезных накоплений последнего времени у верхушки города и деревни мы можем также при совместном и дружном желании получить порядочные суммы»⁵²⁴.

Столь четко сформулированные пункты разногласий требовали, в свою очередь, не менее четких ответов. Вернее, опровержений, коли речь шла о спорах. Однако доказать ошибочность сказанного Зиновьевым, равно как и Каменевым, Троцким, никто не пожелал. Ведь тогда пришлось бы заявить о себе как о противнике Маркса, Ленина. А потому на конференции продолжилось начатое июльским пленумом — откровенная подмена обсуждения вопросов теории, которые невозможно решать в ходе дискуссии, вопросов хозяйственных, требующих широчайшего использования статистики, грубыми политическими и идеологическими обвинениями, большей частью голословными.

Тем не менее, резолюция конференции по докладу о внутрипартийном положении, как и предрекал Сталин, оказалась необыкновенно мягкой. В ней не только не назывались поименно противники большинства, но и не предлагались какие-либо оргвыводы по отношению к ним. Она ограничилась лишь констатацией победы партии, которая «отвергла без колебаний принципиальные взгляды оппозиции». А еще и заявила об очередных задачах ВКП, свидетельствующих о далеко не полном разгроме блока:

«1. Следить за тем, чтобы достигнутый минимум, необходимый для единства партии, был действительно проведен в жизнь… 3. Добиваться того, чтобы оппозиционный блок признал ошибочность своих взглядов. 4. Решительно охранять единство партии»⁵²⁵.

Вроде бы получилось много шума из ничего. Но так могло только показаться. Кадровые перемещения с явным понижением статуса лидеров оппозиции все же последовали, и всего через неделю после окончания конференции. Затронули Троцкого, Каменева, Пятакова, Смилгу, ряд иных. Но особенно унизили Зиновьева. Его не только вывели из состава делегации ВКП в ИККИ, лишив тем возможности даже косвенно влиять на формирование политики Коминтерна. Назначили на откровенно ничтожную должность члена президиума Госплана, и не СССР, а всего лишь РСФСР. На должность, ни в малейшей степени не отвечавшую его знаниям, опыту.

Но почти сразу же, 18 ноября, ПБ приняло весьма двусмысленное при данной ситуации решение. «Бюро делегации ВКП(б), считая, что выступление т. Зиновьева на расширенном пленуме ИККИ не может не явиться по существу апелляцией к ИККИ на решение ВКП(б) и не может не дать толчка дальнейшей фракционной борьбы… ввиду этого бюро делегации считает такое выступление нецелесообразным. Тем не менее, оно (а это непримиримые враги Зиновьева: Бухарин, Рыков, Сталин, Молотов, Лозовский, Мануильский, Пятницкий — Ю. Ж.) не считает возможным запретить т. Зиновьеву такое выступление, так как каждый член партии имеет право апеллировать к ИККИ на решение своей партии»⁵²⁶.

Что же произошло? Игра кошки с мышкой? Вполне возможно. Ему, Зиновьеву, столь непримиримому оппозиционеру, предоставили возможность выступить на международном форуме только для того, чтобы он усугубил свое положение? Доказал нежелание отказаться от своих «ошибочных взглядов», чтобы поставить в вину такое поведение? Более чем возможно.

Зиновьев поднялся на трибуну 7-го расширенного пленума ИККИ, проводившегося в Андреевском зале Большого кремлевского дворца, 8 декабря. Выступил в прениях по докладу Сталина «Вопросы ВКП(б)», чтобы продемонстрировать: он больший, нежели генсек, знаток работ классиков и способен сражаться тем же оружием — цитатами. И сделал то, что от него ожидало ПБ. Пояснил сразу же — «Я ограничусь изложением моей принципиальной точки зрения».

Начал же с отрицания доктрины Сталина — о возможности построения социализма в СССР. Напомнил о том, что Маркс считал, начать революцию может и одна страна, и она не должна обязательно быть самой индустриальной. Но только начать, потому что социалистической революции даже на целом континенте «при известных условиях угрожает опасность быть раздавленной».

Привел Зиновьев цитату из работы Энгельса «Принципы коммунизма» (первоначальной редакции «Коммунистического манифеста»), гласившую: после победы «пролетариат вынужден будет идти все дальше, все больше концентрировать весь капитал, все земледелие, всю промышленность, весь транспорт, весь товарообмен в руках государства».

«Из этих слов, — продолжал Зиновьев, — ясно, насколько неправильно говорить, будто мы в СССР при НЭПе уже на девять десятых осуществили эту программу Энгельса. НЭП не есть социализм».

Отверг Зиновьев и иное, что не раз утверждали Бухарин и Сталин. «Глубоко неправильно утверждать, — выступавший имел в виду именно этих своих противников, — будто приведенные выше взгляды Маркса и Энгельса на международный характер социалистической революции устарели потому, что Маркс и Энгельс не дожили до периода империализма… В эпоху империализма созданы все объективные предпосылки для обобществления производства в нескольких передовых странах»}.

На том Зиновьев опровержение доктрины Сталина не завершил. Заявил: «Социалистическая революция в такой стране, как СССР, может иметь окончательный успех лишь при двух условиях. Во-первых, при условии поддержки ее своевременно социальной революцией в одной или нескольких передовых странах… Другое условие — это соглашение между осуществляющим свою диктатуру или держащим в своих руках государственную власть пролетариатом и большинством крестьянского населения».

Для подтверждения своей принципиальной точки зрения на этот раз Зиновьев использовал Ленина, ссылки на работы которого чаще всего были в ходу у Сталина и Бухарина. «В октябре 1915 года, — напомнил Зиновьев, — Ленин писал: “Задача пролетариата России — довести до конца буржуазно-демократическую революцию в России, дабы разжечь социалистическую революцию в Европе”. В конце марта 1917 года: “Русский пролетариат не может одними своими силами победоносно завершить социалистическую революцию. Но он может придать русской революции такой замах, который создаст наилучшие условия для нее, который в известном смысле начнет ее”».

«Спрашивается, — вопросил Зиновьев, — почему сам товарищ Сталин до 1924 года — смотри его “Ленин и ленинизм”, не замечал в этой статье того, что в нее теперь вкладывают, и излагал взгляды Ленина на международный характер революции также, как все мы?

Спрашивается, почему в проекте программы Коминтерна, написанной товарищем Бухариным в 1922 году, нет ни слова о теории “социализма в одной стране”, а также о том, что закон неравномерности развития капитализма был будто бы неизвестен Марксу и Энгельсу?

Не подлежит сомнению, что теперь программа Коминтерна не могла бы быть написана сторонниками взглядов товарища Сталина иначе, как под углом зрения теории социализма в одной стране. Именно эта теория явилась бы краеугольным камнем всей программы. А в 1923 году, при жизни Ленина, об этом в проекте программы — ни слова, ни звука, ни намека.

Спрашивается, случайно ли это?»

Отлично понимая, что своими словами дает великолепную возможность обвинить его в «капитулянстве», как это уже бывало Зиновьев поспешил уточнить свою позицию. «Разумеется, — разъяснил он, — мы можем и должны строить социализм в СССР, мы строим его». «И мы его построим, — твердо добавил он, — с помощью пролетарской революции в других странах… Вот почему наша позиция такова. Мы предлагаем не объявлять взгляды Маркса и Энгельса на этот вопрос устаревшими, остаться на том понимании взглядов Ленина в этом вопросе, которое было общим всем нам, в том числе и товарищу Сталину до 1924 года. Ничего другого мы не предлагаем».

И как завершение своего выступления, привел слова Сталина из его работы «Ленин и ленинизм»: «Главная задача социализма — организация социалистического производства — остается еще впереди. Можно ли разрешить эту задачу, можно ли добиться окончательной победы социализма в одной стране без совместных усилий пролетариев нескольких передовых стран? Нет, невозможно». И заключил: «Итак, наша перспектива — перспектива мировой революции»⁵²⁷.

Неоднократный, все время повторяющийся призыв Зиновьева спокойно обсудить чисто теоретическую проблему так и не нашел отклика. Скорее всего, лишь потому, что обе конфликтующие стороны оставались на ортодоксальных позициях. Исходили не из анализа реальной, непростой, неприятной ситуации, а из некогда — пять, десять, пятьдесят лет назад — сказанного классиками марксизма-ленинизма. И в нескончаемой схватке оставались непреклонными.

Зиновьеву не оставалось ничего иного, как переосмысливать происшедшее. Стараться понять, почему же он оказался на обочине политики, осужденный за оппозиционный блок, за переход на сторону Троцкого. Почему Сталин, ставший его главным противником, приобрел столь значительное положение в партии. Обдумывать все снова и снова и изливать свою неудачу, свое понимание ее причин, но не в докладах, статьях, а в письмах. В частной переписке, хоть временно, но все же избавлявшей его от грубых окриков, пытавшихся сбить его.

Спустя десять дней по окончании работы 7-го расширенного пленума ИККИ, анализирует происшедшее.

«Ни грана “троцкизма”, — пишет он неустановленному лицу 27 декабря 1926 года, — в нашей политической позиции нет и никогда не будет. Идти вместе с Троцким против Сталина — не значит идти с Троцким. Ильич не разошелся с Троцким, но это не был троцкизм.

Стратегия Сталина такова: вызвать у партии мысль — есть только Сталин и Троцкий. Выбирать-де надо между ними… На страницах сталинских газет это так. На деле — нет. На деле есть две линии: старый ленинизм, который последовательнее всего отстаиваем мы (Троцкий, в основном, также приходит к этому) и сталинизм, т. е. уход от Ленина. Лучше всего стратегия Сталина видна на вопросе об “одной стране”. Сталин божится: “Это не моя теория, а Ленина. А борьба против этой теории — это-де есть троцкизм”. Но ведь это грубая ложь. Хоть кол на голове тешите, я скажу, что это ложь. Ведь я же слышал Ленина, читал его, работал с ним 20 лет. Я не слышал от него теории социализма в одной стране. Троцкий в этом главном, узловом вопросе вместе с нами защищает Ленина…

Ильич не считал Сталина ни теоретиком, ни крупным тактиком в политике. Когда Сталин (в 1922 г.) начал серию статей о “стратегии и тактике”, Ильич посоветовал ему бросить свое занятие, и Сталин бросил…

Пытаться вместе теперешнего деления на два крыла вернуться к “треугольнику” — мы, сталинцы, троцкисты — значило бы тащить партию назад, значило бы ослабить, если не уничтожить единственно существующий пролетарский отпор Сталину, значило бы затормозить процесс перехода к подлинному ленинизму…»⁵²⁸.

Четыре дня спустя, 31 декабря, Зиновьев обращается уже к Бухарину. Без обиняков.

«Отчуждение достигло уже таких размеров, что ни с кем из вас и поговорить откровенно невозможно. Положение, однако, настолько ответственное, что надо сделать все, чтобы хоть сколько-нибудь объясниться. Поэтому я решил написать тебе. Ты несешь изрядную долю вины за случившееся, но писать тебе все же легче, чем другим.

Пойми следующее. Мы 16 октября искренне хотели подчиниться. Нам не дали это сделать. Назавтра же подняли травлю еще яростнее, чем до тех пор. На пленуме еще поддали жару. А на конференции — еще и еще. Вспомни передовицы: “Почему молчите? ” Выдумали с-д уклон. Словом, сделали опять все, чтобы загнать, обострить, опять не дать подчиниться. Пришел Коминтерн (расшир. ИККИ). Мы хотели промолчать. Не дали. Доклад о нашем с-д уклоне был рассчитан на то, чтобы мы не могли промолчать… Ну на что это похоже? Скажи по совести, разве это ленинские методы?

Ты не можешь не понимать, что дискуссии в октябре 1926 не было и что задушили ее в зародыше мерами весьма исключительными. Сочувствие нашим идеям в рабочем классе, в низах партии, среди бедноты весьма серьезное. Неужели ты этого не понимаешь?

Надо кончать спор во что бы то ни стало. Одно верно: что осуществлять диктатуру при нынешних трудностях, при осложняющемся международном положении без полного и абсолютного единства в партии нельзя. Надо кончать. Для этого надо прежде всего понять вам следующее.

У вас, видимо, распространено следующее понимание наших намерений. (Серго (Орджоникидзе — Ю. Ж.) об этом говорил Каменеву и Смилге.) Мы-де просто хотим свергнуть нынешний Цека, ждем только новых хозяйственных и политич. трудностей, чтобы воспользоваться ими для этих целей… Все это пустяки.

Идея двух партий есть идея гибели. Право же, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это понимать. Сколько бы нас ни толкали на это, сколько бы ни “подсказывали” нам это, никто, конечно, на это не пойдет.

“Свергнуть нынешний Цека” — разве я, например, не понимаю, как складывался этот Цека… Я знаю, что есть в нем случайные фигуры, так сказать, “необязательные”. Но могу ли я не понимать, что десятки его членов олицетворяют действительную б-скую партию. Не свергать их, а работать с ними вместе — вот наша идея.

Какова же наша действительная философия?

Мы уверены, что первая опасность неизбежно скажется в очень близкий срок, скажется явно и очевидно для всего ядра. И тогда наше сближение станет неизбежным. И громадное большинство нынешнего ЦК тогда по-иному взглянет и на нынешние разногласия, и 1925/26 год будет оценен по-иному.

Ну, а если время докажет обратное, что наши опасения были напрасны, что все в стране, в партии, в хозяйстве, в Коминтерне идет удовлетворительно? Тогда, понятно, мы признаем свою ошибку. И совместная работа пойдет на этой основе…

Если удостоишь ответом или устным разговором, буду очень рад»⁵²⁹.

Ни письменного ответа, ни устного разговора Зиновьев так и не дождался. Тогда.

Глава 19

При обсуждении возможного развития событий по ключевым для международной политики Коминтерна, СССР вопросам, пессимистические прогнозы, дававшиеся Зиновьевым (впрочем, как и Троцким), большинством решительно отвергались как ошибочные. Но вот теперь, в наступившем 1927 году, именно они и начали сбываться.

23 февраля Остин Чемберлен — министр иностранных дел Великобритании — вызвал А. П. Розенгольца, временного поверенного в делах Советского Союза, и вручил ему ноту, неприятную по содержанию. Напомнившую, что 4 июля 1923 года советское правительство «обязалось не поддерживать ни финансовыми средствами, ни каким-либо другим способом лиц, агентства, организации или учреждения, целью которых является распространение недовольства или поощрение мятежа в какой-либо части Британской империи». Поэтому правительство его величества посчитало, что Москва не выполняет взятых на себя обязательств.

Нота также отметила: в СССР ведется регулярная кампания против Великобритании. Доказательством служили ссылки на статьи, опубликованные в советской печати, а также выступления советских государственных и политических деятелей: председателя СНК Рыкова, наркома по военным и морским делам Ворошилова, его заместителя Уншлихта, полпредов в Италии — Каменева, в Китае — Карахана, члена ПБ Бухарина. «Официально опубликованные речи и статьи в официальных органах печати, — указывала нота, — являются фактами, по поводу которых никакие споры невозможны».

А посему, заключала нота, британское правительство «считает необходимым в самых серьезных выражениях предупредить Союз советских социалистических республик, что есть границы, за пределы которых опасно толкать общественное мнение Англии, и что продолжение таких действий, как те, по поводу которых здесь заявлена претензия, должны рано или поздно сделать неизбежным аннулирование торгового соглашения, условия которого так явно нарушились, и даже разрыв обычных дипломатических отношений (выделено мной — Ю. Ж.)»⁵³⁰.

В ПБ не придали должного значения ноте. Ограничились мерами чисто пропагандистскими. 24 февраля постановили: «Опубликовать завтра же в печати ноту английского правительства с одновременным помещением ряда статей по поводу этой ноты. Ответственность за Бухариным»⁵³¹. И лишь неделю спустя последовало уточнение: «Воспретить “Правде” и “Известиям” помещать корреспонденции или статьи, афиширующие деятельность русских товарищей в Китае и других зависимых странах… корреспонденции из Индии и других колоний Англии за русскими подписями без специального разрешения на то ЦК ВКП(б)»⁵³².

Особое мнение выразил лишь Зиновьев — в записке, направленной в ПБ.

«Судя по некоторым признакам, — писал он, — часть товарищей рассматривает ноту Чемберлена как сравнительно мелкий эпизод и, притом, заключающий целую полосу. Нота является-де костью, брошенной “твердолобым” консерваторам. Чемберлен-де никакого разрыва не хочет и его не готовит. Чемберлен-де не двинул против нас “тяжелую артиллерию” (факты о нашей помощи китайцам и т. п.), а ограничился “газетным фельетоном”.

Было бы в высшей степени опасно принять такую концепцию.

Скорее всего, нынешняя нота есть не заключение, а введение к целой новой полосе… Чемберлен не говорит о нашей помощи китайцам. Но это по очень простой причине. Он не хочет нас еще больше попридерживать в Китае. Его нота преследует пока что три цели:

“1) оказать известное влияние у нас, в СССР, в особенности на известные слои крестьянства и служилой интеллигенции;

2) подготовить общественное мнение в самой Англии, создав вновь шум о нашем “вмешательстве” во внутренние дела Англии…

3) сделать дипломатическую “зарубку”, чтобы в будущем можно было сразу применить более сильнодействующее средство — разрыв дипломатических отношений”».

Завершил же Зиновьев записку такими предложениями: «Никакого бряцания оружием с нашей стороны, никакого “шапками закидаем”, никаких вызовов, никакого легкомыслия. Предотвратить войну на срок как можно более отдаленный — вот наша задача. Из этой, а не какой-либо другой ориентировки должны мы исходить, оценивая ноту Чемберлена, что, конечно, не исключает, а предполагает хладнокровие, достоинство и твердость в нашем ответе на ноту. Основная задача нашей дипломатии при таком положении должна заключаться в том, чтобы предотвратить обострение, не говоря уже о войне»⁵³³.

К особому мнению Зиновьева в ПБ не пожелали прислушаться. По всей стране начали проводить инспирированные «сверху» митинги, демонстрации протеста. Открыли повсеместный сбор средств на производство самолетов под ставшим надолго весьма популярным лозунгом «Наш ответ Чемберлену».

Еще более серьезное положение сложилось в Китае, о котором далеко не случайно напомнил Зиновьев. 30 марта 1927 года выступившему на заседании президиума ИККИ, уже недоступного для его бывшего председателя, Бухарину пришлось признать неприятное, но еще не окончательное: «Правые гоминьдановцы… высказываются совершенно открыто против чрезмерной власти русских советников, против влияния СССР, за чисто китайский патриотизм».

И сразу же поспешил все же оговориться: «Чан Кайши… объективно все же ведет освободительную борьбу… Играет прогрессивную роль, ведя борьбу против империализма. У нас есть внутри Гоминьдана возможность использовать эту специфическую ситуацию, чтобы усилить снизу левое крыло в Гоминьдане и через этот механизм усилить наши стратегические узловые позиции в армии и правительстве (Китая)»⁵³⁴.

Бухарину вторил Сталин. На московском партактиве 5 апреля заявил: «Китайская революция —… национально-освободительная. Поэтому выкидывать министров-капиталистов скоро нельзя… У нас была из Шанхая телеграмма о восстании. Мы сказали: молчите. Мы им запретили и хорошо сделали. Мы сохранили резерв революции… Каналов воздействия на Гоминьдан достаточно. Мы не будем подчеркивать своей руководящей роли»⁵³⁵.

Очень скоро просчитались оба. Совершили, упорствуя в своих оценках положения, вопиющую политическую ошибку. 12 апреля 1927 года Чан Кайши совершил государственный переворот. Разорвал все отношения с общенациональным правительством Ван Цзивея, находившимся в Ухане. 18 апреля создал свое правительство, в Нанкине, уже без левых гоминьдановцев и коммунистов.

Теперь большинству, и прежде всего Сталину и Бухарину, следовало как можно скорее признать свою ошибку в отношении Китая. И, главное, непременно дезавуировать выглядевшую теперь несомненно ошибочной резолюцию 7-го расширенного пленума ИККИ, принятую под давлением Бухарина. Утверждавшую: «Мнение, будто коммунистическая партия должна покинуть Гоминьдан, ошибочное»⁵³⁶.