Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

«76 делегатов съезда, — напоминал Григорий Евсеевич, — Ваше правительство арестовало и отправило на советскую территорию России искать коммунизм в Петрограде и Москве. При этом агенты Вашего правительства переправили возле Изборска через линию огня высылаемых 76 делегатов. Действовали так, чтобы подставить высылаемых под огонь наших красных войск, которые не могли знать о происходящем».

Только поставив в вину Тыниссону действия более отвратительные, нежели позволяла себе царская власть, Зиновьев перешел к главному. Напомнил о ноте Чичерина от 31 августа, высказал свою оценку изборской трагедии, изложил собственное понимание ситуации:

«1. Российская советская федеративная социалистическая республика считает для себя большой честью принять на свою территорию представителей рабочего класса Эстляндии, которых эстонская буржуазия изгоняет из своей страны. Петроградские рабочие примут делегатов рабочей Эстляндии как братьев и устроят им сегодня торжественную встречу, в которой примет участие весь рабочий Петроград.

РСФСР с радостью оказывает гостеприимство всем борющимся против ига капитала в рядах революционного пролетариата.

2. Что касается задержанных Вами 26 делегатов из числа лучших представителей эстонского рабочего класса, то в ответ на это я распорядился арестовать столько же представителей эстонской буржуазии, живущих в Петрограде и губернии. Эти арестованные, а равно и заложники из числе эстонской буржуазии находятся в распоряжении ЦК Эстонской коммунистической партии, будут освобождены лишь тогда, когда Вы освободите задержанных представителей эстонского рабочего класса.

3. Нашему командованию на эстонской границе даны полномочия произвести этот обмен немедленно, если Ваше превосходительство не будет этому препятствовать.

Нам сообщают, что в ответ на разгон съезда, который проведен руками меньшевика — эстонского министра внутренних дел — эстонские рабочие готовят всеобщую забастовку. Мы горячо желаем полного успеха этой забастовке. Мы шлем горячий привет эстонским рабочим и сознательным солдатам. Мы уверены, что близок момент, когда Эстония, вопреки натравливаниям английских империалистов и предательству эстонских меньшевиков, станет советской республикой и сольется в братском союзе с РСФСР (выделено мной — Ю. Ж. )»¹.

¹ Там же, лл. 76–82.

Подписал же Зиновьев столь вызывающее послание не как глава Коминтерна, что соответствовало бы содержанию, а просто — председатель Петроградского совета.

Вряд ли Григорий Евсеевич надеялся, что слова окажутся настолько сильнее оружия, что эстонское правительство сразу же отведет свои дивизии с линии фронта. Но поступить иначе он не мог. Ведь именно такой пропагандой он занимался с августа 1914 года. Поначалу вдвоем с Лениным, потом со всей большевистской партией. И ведь сумели они добиться успеха, установили советскую власть!

… Сталин вернулся в Москву 3 июля, в разгар наступления 7-й армии. Вернулся, ничуть не сомневаясь в скорой победе. И не предполагал, что спустя два с половиной месяца битва за Петроград возобновится.

12 октября 1-я эстонская дивизия, которой командовал бывший полковник царской армии И. Лайдонер, начала новый поход на Петроград. Вместе с ней шли и части Северо-западной армии. За неделю они овладели Ямбургом, Ропшей, Гатчиной, Красным селом, Царским селом, Павловском и вплотную приблизились к Пулкову. Успехи основных сил Северо-западной армии, все лето удерживавших гдовский плацдарм, оказались менее значительными. Продвинулись всего на 60–80 км и захватили только Лугу. А 2-я эстонская армия вовсе не стала участвовать в наступлении, удерживая позиции у Изборска. Считала тем свою задачу выполненной.

Только теперь в Москве смогли понять, оценить беспокойство, настойчивое требование поначалу одного Зиновьева, а потом и Сталина. Получи именно тогда 7-я армия столь нужные ей подкрепления — всего несколько полков и непременно кавалерию, она смогла бы нанести эстонцам и белогвардейцам решительный, сокрушительный удар и остановилась бы не на российской территории, а значительно западнее. Вполне возможно, даже овладела бы Ревелем. Но об этом было поздно рассуждать — враг стоял у порога Петрограда.

15 октября ПБ, принимая общее решение о положении на всех фронтах, лишь отметило: «Петроград не сдавать». Как, какими силами — не уточнило. Ограничилось директивой. Но уже четыре дня спустя Ленину пришлось обратиться «К рабочим и красноармейцам Петрограда» с призывом защищать колыбель революции до последней капли крови. А еще 17 октября в Петроград на своем знаменитом бронепоезде прибыл Троцкий. Чтобы лично возглавить оборону, полностью игнорируя Зиновьева. Как бы забыв о его существовании.

В отличие от своего заместителя Склянского, несколько раз переспрашивавшего Сталина и Зиновьева, действительно ли им нужны три полка, Лев Давидович прибыл со значительными подкреплениями, в том числе — с Башкирской кавалерийской дивизией. Зиновьев сразу же оценил последнее. Направил письмо благодарности на имя председателя Башкирского ревкома З. Валидова, не зная, что того уже сменил Х. Юмагулов. Писал:

«Тов. Троцкий уже сообщил Вам, как встретил Петроград весть о прибытии в Петроград башкирской дивизии. Нами приняты все меры, чтобы встретить и устроить башкирские войска как можно лучше. Мы уверены, что сыны башкирского трудового народа будут чувствовать среди нас как среди родных. Передайте башкирскому народу наши приветствия»¹⁴¹.

Вот теперь и удалось, наконец, сокрушить врага. Сокрушить, несмотря на английские танки, бронепоезда, самолеты. Уже 22 октября 7-я армия перешла в контрнаступление. 23 октября освободила Павловск и Царское село, 26 — Красное село, 31 — Лугу, 7 ноября — Гатчину и Гдов, 14 — Ямбург. Вышла на ту самую линию, которую Эстония считала своей границей — на реку Нарва и восточный берег Чудского озера.

Лишь тогда Ревель, три месяца обсуждавший с Москвой — где и когда проводить предварительные переговоры, согласился их начать. 31 декабря в Юрьеве (Тарту) было подписано перемирие, а 2 февраля 1920 года и мирный договор. С Финляндией, которая так и не поддержала Юденича, мир подписали значительно позже — 14 октября 1920 года.

Зиновьеву больше не нужно было беспокоиться о безопасности Петрограда.

Глава 6

После отъезда правительства в первопрестольную Петроград, совсем недавно элегантный и чинный, стал стремительно меняться. И не к лучшему.

Улицы почти не убирали, не ремонтировали торцовые мостовые, покрывшиеся выбоинами, а кое-где и ямами. Фасады зданий давно не красили, зеркальные витрины когда-то роскошных магазинов и ресторанов забили досками или оставили разбитыми. Исчезли лихачи, и единственным видом городского транспорта оказались трамваи. Утром и вечером, в часы пик, переполненные, увешанные снаружи теми, кто не сумел протиснуться в вагон.

Развал городского хозяйства пытались скрыть пышными революционными переименованиями. Зимний стал дворцом искусств, Таврический — Дворцом Урицкого (его имя дали еще и дворцовой площади, хотя этот руководитель петроградской ЧК слишком уж стремительно промелькнул на политическом небосводе). Сменили названия центральных проспектов: Невского — на 25 октября, Каменноостровского — на улицу Красных зорь. Но памятники самодержцам — Петру I, Екатерине II, Николаю I, Александру III — не тронули. Даже не стали задрапировывать. Как и прежде, они организовывали площади, придавали им торжественный вид. Оставили под исконными именами Петропавловскую крепость, Адмиралтейство, Смольный, вмещавшие теперь новые советские учреждения.

Петроград всеми силами стремились сохранить не только в его былом величии — столицы империи. Сохранить и как крупнейший промышленный центр страны. Но вот тут-то и начинались главные трудности.

Во-первых, город после революции потерял две трети своего населения, сократившегося с 2, 3 миллиона человек до 700 тысяч в 1920 году. И не только за счет бежавших «бывших» — аристократии, крупной буржуазии и чиновничества. В значительной мере из-за чуть ли не непрерывных мобилизаций рабочих в Красную армию — 170 тысяч человек всего за два года. Притом уходили на фронты гражданской войны прежде всего кадровые рабочие, наиболее сознательные коммунисты. Но так как заводы и фабрики Петрограда, хотя и далеко не все, а лишь те, без которых не могла обойтись Советская Россия, оборонные, должны были давать продукцию, старых рабочих сменили у станков вчерашние крестьяне, срочно набранные по деревням губернии.

Во-вторых, чтобы продолжать выпускать остро необходимую продукцию, заводам и фабрикам Петрограда нужно было сырье — в основном чугун, сталь, прокат, а для городской электростанции — уголь. Но снабжение всем этим от петроградских властей практически не зависело. Все решали в Москве. В наркоматах, главках.

В-третьих, в еще большей степени Петроград зависел от Москвы в снабжении населения продовольствием. Хлебом и крупами, сахаром и маслом, мясом и чаем, кофе. Всем тем, что из охваченных гражданской войной Украины, Северного Кавказа, Поволжья, Сибири перестало поступать во все центральные губернии. Рассчитывать можно было только на овощи из пригородных деревень.

Вот эти-то три задачи, как казалось, не имевшие решения, и стали причиной постоянных забот, нескончаемой головной боли для Зиновьева. И для тех, кто вместе с ним отвечал за судьбу Петрограда.

Однако вскоре выяснилось иное. Пролетарская сознательность пролетарской сознательностью, но именно последняя проблема и определяет главное — отношение населения к власти, напрямую завися от продовольственного кризиса, нараставшего с каждым днем.

Не оставалось больше сомнений, что от пролетарской революции выиграло прежде всего… крестьянство. Уже получившее помещичью землю и даже собравшее с нее первый урожай. Тот, который и должен был бы прокормить и деревню, и город. Но так не произошло. Крестьяне не торопились расставаться с хлебом и мясом по твердым ценам, установленным государством. Слишком уж быстро обесценивался рубль, начавший свое падение еще осенью 1914 года. А потому они сбывали в городах продукты питания либо по спекулятивным, явно завышенным сверх меры ценам, либо выменивали их на одежду и обувь, предметы ширпотреба, которые давно перестали поступать в деревню.

Поэтому еще 27 (14) февраля 1918 года СНК РСФСР принял постановление о создании заградотрядов. Призванных не допускать провоз в города «мешочниками»-спекулянтами еды более чем по 8 килограммов на человека. Когда и такая, явно паллиативная, мера не помогла, 27 мая последовало новое постановление о формировании на фабриках и заводах продотрядов. Тех, что и должны были обеспечить рабочих, их семьи продовольствием.

1.

Уже к августу в продотряды петроградских заводов и фабрик записалось более трех тысяч человек. Они и доставили тогда в город на Неве 3, 5 тысячи тонн хлеба, 32 тонны картофеля, многое иное¹⁴². Но то, что привозили продотряды, выглядело каплей в море и в старой столице продовольственный кризис продолжался. А вместе с ним росло и недовольство горожан.

В конце декабря 1918 года на обувной фабрике «Скороход» (свыше 5 тысяч человек, в основном женщины) прошла забастовка¹⁴³. А 6 марта 1919 года забастовали и на важнейшем для страны Путиловском заводе, еще год назад насчитывавшем около 30 тысяч высококвалифицированных рабочих. И та, и другая стачка — явление вполне нормальное, особенно для тех дней. Рабочие и работницы требовали увеличения размера выдачи хлеба, повышения зарплаты, но без изменения нормы выработки. Малопонятным выглядело только одно — требование ликвидировать заградотряды¹⁴⁴. Ведь у рабочих не было ни денег на продукты питания, привозимые «мешочниками», ни вещей для обмена.

Зиновьев воспринял забастовку на Путиловском довольно спокойно. Даже не подумал замалчивать ее. Говорил о ней, выступая вместе с Лениным на многотысячном митинге 13 марта в Народном доме. Говорил и на следующий день — на заседании Петросовета.

«Я сегодня был, — поведал Григорий Евсеевич, — на Путиловском заводе, с утра. С тем, чтобы столковаться с рабочими». И тут же пояснил, какими те стали за последнее время. «Теперь Путиловский завод, — напомнил он, — уже не тот, каким он был раньше. С Путиловского завода мы сняли не менее 20 тысяч человек, причем мы сняли лучших людей. Первый отряд в армию мы послали с Путиловского завода. Все дальнейшие мобилизации также касались его».

Только пояснив, кто именно бастует, перешел к требованиям, выдвинутым ими. К резолюциям. «Там есть все, — заметил Зиновьев, — кроме деловых, серьезных пролетарских требований. Часть их они списали с левоэсеровских листовок — насчет “комиссародержавия” и прочее… Приблизительно такое же положение создалось на “Скороходе”. Однако громадное большинство заводов и рабочих осталось спокойными»¹⁴⁵.

Объясняя ряд требований забастовщиков пропагандой левых эсеров, Зиновьев не кривил душой, не пытался ввести в заблуждение Петросовет. Действительно, в одной из листовок, правда, датированной двумя днями позже — 16 марта, партия левых эсеров утверждала: «Путиловский завод бастует. Бастуют заводы за Московской заставой и Невского района. Остановили работы на нескольких заводах за Невской заставой. Остановились другие заводы». И здесь бросается в глаза важная деталь: назван только Путиловский. Остальные, якобы также охваченные стачкой, упоминаются без названий, только по месту положения. Зато в той же листовке слишком подробно живописуются репрессии, которые явно по замыслу авторов, должны были если и не заставить бастовать рабочих других предприятий, то хотя бы пробудить у них дух протеста: «15 марта большевистская власть расстреляла общее собрание завода “Треугольник”. 4 убито, 25 ранено и 150 ошпарено взрывом паровых труб. 15 марта в Петергофском районе расстрелян уличный митинг путиловцев — несколько убитых»¹⁴⁶.

Правда, есть и иное описание событий на «Треугольнике». Левые эсеры учинили там самосуд над членами завкома — большевиками. Был ранен секретарь завкома, избита активистка. Прибывшая на завод боевая дружина сделала несколько выстрелов в воздух, один из которых повредил паропровод, что заставило всех быстро разойтись¹⁴⁷.

Уходя от конкретики, от фактов, листовка продолжала запугивать потенциального читателя: «Красноармейские и матросские части стрелять в рабочих отказываются. Расстреливают рабочих китайские и латышские наймиты, а также большевистские коллективы». Почему и призвала: «Долой комиссародержавие! Вся власть свободно избранным рабочим и крестьянским Советам! Товарищи рабочие, крестьяне, матросы и красноармейцы, все готовьтесь к дню общего протеста — день этот близок!»¹⁴⁸

Между тем, за два дня до появления этой листовки, Зиновьев в своей речи на заседании Петросовета высказал прямо противоположную позицию, нежели ему — «большевистские власти» — позицию, иные предложения.

«Само собой понятно, — говорил он, — что если бы дело шло только о шайке левоэсеровских белогвардейцев, мы, ни на секунду не задумываясь, расправились бы с ними, как они того заслуживают. Но нам желательно до последней возможности избежать столкновения даже с самой маленькой группой самых отсталых, самых серых, самых темных рабочих. Вот в чем заключается трудность.

Я сейчас был на собрании представителей всех воинских частей и судовых команд. И на этом собрании было высказано полное единодушие красноармейцев и матросов Петрограда, которые говорят, что по первому требованию они расправятся с господами левыми, а ныне белыми эсерами.

Сознательными путиловскими рабочими сегодня ночью арестовано несколько человек из этой шайки. Я должен перед вами покаяться, товарищи, что я сам, будучи на митинге и видя, что часть рабочих, которые более или менее искренне заблуждаются, обижаются на то, что с их завода забрали и арестовали нескольких человек. Они видят в этом большую обиду и недоверие к себе. Я, может быть, допустил некоторую слабость, но я сказал, что надо их освободить. Я допускаю, что это было с моей стороны ошибка. И если Петроградский совет считает, что я поступил неправильно, он может это заявить. Я делаю это, исходя из того, что хотел бы до самой последней возможности избежать конфликта с темными и отсталыми группами рабочих Петрограда».

Только не без самодовольства подчеркнув свою мягкость, Зиновьев вернулся к тем, кого и полагал истинным идейным противником.

«Кто эти вожаки, кто эти левые эсеры? — вопросил он и тут же разъяснил: — Они не заглядывают в будущее, они не думают о том, что будет завтра. Это самая безответственная брехня. Если бы вы, красноармейцы, были бы на их стороне (в ходе мятежа 1918 года — Ю. Ж.), и если бы они победили, что было бы дальше? Разве они дали бы больше продовольствия?»¹⁴⁹

Откуда же у Зиновьева столь внезапно проявилось желание опорочить недавних участников правительственной коалиции? Сам ли Григорий Евсеевич вдруг воспылал к ним праведным гневом? Да нет, просто ему пришлось принять участие в массовой пропагандистской кампании, которую породила ВЧК своими действиями. Действиями, которые вскоре привели к установлению в стране однопартийной системы.

… После провала мятежа 6–8 июля 1918 года были арестованы все члены ЦК партии левых социалистов-революционеров (ПЛСР). 27 ноября 1918 года Верховный революционный трибунал под председательством О. В. Карклина и при участии как обвинителя Н. В. Крыленко приговорил к расстрелу только одного человека — командира боевого отряда ВЧК Д. Полова. Остальных организаторов мятежа, членов ЦК ПЛСР П. П. Прошьяна, Б. Л. Камкова, В. А. Карелина, В. Е. Трутовского, Д. А. Магеровского, Л. Б. Голубовского, И. А. Майорова — к тюремному заключению на три года, причем всех их очень скоро выпустили. М. А. Спиридонову и Ю. В. Саблина, как имевших огромные заслуги перед революцией, осудили всего на год, а 29 ноября президиум ВЦИК их амнистировал.

Казалось бы, проблемы больше нет. Виновные в организации мятежа наказаны, остальные левые эсеры продолжают трудиться на благо советской власти, от которой себя никогда не отделяли. В городских, губернских, уездных Советах, в Красной армии, на флоте. И вдруг 10 февраля 1919 года в Москве вновь были арестованы Спиридонова, другие члены ЦК ПЛСР — Штейнберг, Трутовский, Рыбин, Прокопович, другие. Одновременно прошли аресты левых эсеров и во всех городах страны. Основание? Только статья, опубликованная 3 февраля в виленской газете «Наш путь» и перепечатанная московскими «Известиями» 13 февраля. Цитировавшая резолюцию съезда ПЛСР, в которой выражалась необходимость «подготовки восстания трудящихся».

Так это было на самом деле или нет, но глава петроградской ЧК А. К. Скороходов по приказу Москвы провел массовые аресты. «Взяли» около 200 человек, из которых лишь 35 являлись левыми эсерами, а 15 — эсерами правыми и центра¹⁵⁰. И вот теперь приходилось оправдывать эту акцию, связывая ее с забастовками, порожденными продовольственным кризисом. С проблемой, к которой вернулся Зиновьев в своем выступлении в Петросовете.

«Что касается продовольственного положения, — сообщил он, — то я, забегая вперед, скажу коротко, что оно в ближайшие дни облегчится. С завтрашнего дня рабочие тяжелого физического труда пока через заводские комитеты, так как нет еще карточек, будут получать дополнительный паек в полфунта».

И тут же поспешил подчеркнуть те недостатки, которые порождают забастовки и бьют по самим рабочим: «На Путиловском заводе… жгут уголь даром в момент, когда уголь дороже, чем хлеб. Приведу маленький пример. На Семянниковском заводе, на Невском судостроительном с августа по февраль отремонтировали 26 локомотивов, между тем как на Путиловском заводе за это время только 8–9… Там есть отделение, где чинят паровозы. И спрашивается, когда они два дня стоят и волынят, этим помогают разрешить продовольственный вопрос?»

И добавил еще и то, что, по его мнению, могло лишний раз опровергнуть левоэсеровскую пропаганду: «В выборах в Совет (Петроградский — Ю. Ж.) принимало участие 460 тысяч человек. Путиловский завод выбирал тайным голосованием. Они выбрали кого хотели. Заводской комитет, которым они недовольны теперь, выбрали в январе тайным голосованием и дал громадное большинство нам (т. е. коммунистам — Ю. Ж.)»¹⁵¹.

Да, Зиновьеву не оставалось ничего иного, как только уговаривать и обещать. Но что он мог сделать, если продовольственные нормы, установленные еще 1 апреля 1918 года, зависели не от него, а от наркомата продовольствия. Точнее — от А. Б. Халатова, уполномоченного Советом труда и обороны (СТО, контрольный орган Совнаркома) по концентрации хлеба для Петрограда и Москвы. Если нормы эти резко сократились за последние месяцы — в январе по первой, рабочей категории выдавали 36 фунтов (14, 5 кг) хлеба в месяц, а в марте лишь 15 фунтов (6 кг).

Только поэтому, даже тогда, когда Петроград оказался в кольце врагов, когда от успехов обороны зависела судьба города, в нем время от времени все же возникали забастовки, хотя и кратковременные. Прошли они на 35 предприятиях, в том числе на Путиловском, Балтийском, Трубном, Обуховском заводах, с чисто экономическими требованиями: увеличить норму выдачи хлеба, восстановить свободу торговли, раз государство само не может ликвидировать продовольственный кризис¹⁵². Правда, серьезного влияния на общее положение они не оказали, так как не выходили за рамки «волынок», иначе говоря, итальянских забастовок.

Скорее всего, помогло улучшить положение, а вместе с ним и поднять настроение рабочих то, что Зиновьеву (вместе с Л. Б. Каменевым, избранным председателем исполкома Моссовета, и А. Е. Бадаевым, комиссаром продовольствия Петрограда) удалось 30 августа 1919 года добиться от ПБ разрешения рабочим обеих столиц самим заготавливать картофель¹⁵³. Такое нарушение общепринятого порядка, возможно, предопределило и успех прошедшей в Петрограде в конце сентября «пролетарской конференции», на которой было учреждено Единое потребительское общество (ЕПО), заменившее потребительскую кооперацию, находившуюся под контролем меньшевиков и потому считавшуюся мелкобуржуазной, даже контрреволюционной.

Выступая 25 сентября на этой конференции, Зиновьев подчеркнул, что только теперь «настоящая самодеятельность рабочего класса началась». «Тысячи и десятки тысяч рабочих и работниц, — сказал он, — могут уже применить к делу свои силы. Мы говорим: каждого рабочего и каждую работницу надо привлекать к государственной работе соответственно их способностям. Надо, чтобы они прошли все ступени государственного строительства».

Тут же пояснил, почему ЕПО непременно повлияет на решение продовольственной проблемы, но далеко не сразу.

«Было бы смешно утверждать, — растолковывал Григорий Евсеевич, — что с той минуты, как оснуется потребительская коммуна, потекут молочные реки в кисельных берегах. Голодно будет по-прежнему. Еще не свалена вся буржуазия, еще гуляют на свободе социал-патриоты, еще есть враги рабочего класса — так называемые независимые кооператоры, которые продали душу буржуазии. Вот почему голодно. Нам приходится воевать с Колчаком, с Деникиным, с Юденичем, и потому мы голодаем. Никто не может обещать, что нынешняя организация накормит всех досыта. Но эта организация даст, по крайней мере, большую прочность нашему аппарату (наркомпроду — Ю. Ж.)».

Завершил же долгую речь уже не обещаниями, но своеобразным покаянием.

«Мы мало сделали, — честно признался Зиновьев. — Не дали сырья, финансов. Против этих упреков советской власти я сделаю тысячи. Да, действительно, крайне мало удалось сделать, чтобы поднять наше хозяйство, чтобы поднять кустарную промышленность, производственную кооперацию. Мы признаем, что за эти два года сделано до мизерности мало. Но как вы думаете, что требуется, чтобы создать все хозяйство за такой срок?»¹⁵⁴

Ни отражение первого натиска эстонских дивизий, сил Юденича, ни создание принудительного, обязательного для всех ЕПО, ставшего частью той экономической конструкции, которую назовут «военным коммунизмом», так и не улучшили положения. Не ликвидировали нехватку продовольствия. И Зиновьеву пришлось взывать к Москве, которая только и могла помочь.

«В Питере, — телеграфировал он в ЦК, — явно намечается новая волна стачек. Во всех районах (города — Ю. Ж.) хлеба не давали от трех до шести дней. Эсеры делают попытку поднять железнодорожников (Николаевской железной дороги, связывавшей Петроград не только с Москвой, но и со всеми хлебными регионами — Ю. Ж.). Положение очень серьезное. Прошу Политбюро уделить этому вопросу должное внимание»¹⁵⁵.

ПБ на просьбу Зиновьева внимания не обратило — хлеба нигде не было. Между тем, июльские волнения железнодорожников сразу же нашли отклик на многих предприятиях Петрограда. На заводах «Треугольник», Речкина, Путиловском, Обуховском, Трубочном, Охтинском, Вестингауза, Симменс-Шукерта. На фабриках Поля, Торнтона. На мануфактурах Невской ниточной, Никольской… ¹⁵⁶

К счастью, все они оказались кратковременными. Тем не менее, Зиновьев пошел на крайнюю меру, в обход ЦК, в обход наркомата продовольствия обратился — как папа римский — к «граду и миру». Ко «Всем губпродкомам хлебных губерний. Всем Советам хлебных губерний. Всем армиям, действующим в хлебных губерниях»:

«Товарищи! В момент, когда мы сломили натиск белых, Петроград оказался без хлеба. Голод стал опасней белогвардейцев. Петроградские рабочие готовы к тому, чтобы в этот самый тяжелый месяц до нового урожая жить на совершенно голодном пайке. Но мы не можем выдавать даже по самым голодным нормам.

Голод в Петрограде не может не отразиться и на фронте. Ввиду такого положения мы вынуждены, нарушая обычный путь, обратиться к вам всем с горячей просьбой сделать вне всякой очереди самые отчаянные шаги и экстренно слать нам маршруты (железнодорожные составы — Ю. Ж.). Только тогда мы сможем спасти Петроград»¹⁵⁷.

Сочтя такой крик о помощи недостаточным, через Российское телеграфное агентство (РОСТА) разослал еще одно воззвание — «Ко всем товарищам, живущим в хлебных местах». Гласившее:

«Еще раз Петроград обращается ко всем за помощью. Продовольственное положение Петрограда крайне трудное. Мы не говорим уже о взрослых. Но мы не можем сколько-нибудь удовлетворительно кормить детей.

На иждивении нашего комиссариата социального обеспечения находятся десятки тысяч детей рабочих. Чем труднее прокормиться, тем в большем количестве рабочие отдают своих детей в комиссариат социального обеспечения. Но тем труднее становится, вместе с тем, задача этого комиссариата.

Комиссариат социального обеспечения получил некоторую помощь хлебом из Саратовской и других губерний и из некоторых армий. Крестьяне, красноармейцы, матросы урезывают свой паек, собирают по фунту муки и шлют детям петроградских рабочих. Но это — капля в море.

От имени Петроградского совета я прошу вас, товарищи, сделать все возможное, чтобы послать специально для петроградских детей как можно больше хлеба и других продуктов»¹⁵⁸.

Рассылая по стране слезные просьбы, Зиновьев не мог не понимать, что тем самым дискредитирует себя. Предстает перед недругами нытиком, попрошайкой: И все же поступал так, лишь бы помочь Петрограду, за который отвечал. Помочь населению города выжить. Другого средства он не имел.

Как ни трудно было Советской России, она откликалась на просьбу Зиновьева. Помогла пережить зиму 1919–1920 годов, весну 1920, время, когда в Петрограде голодали все. И рабочие с семьями. И ученые, учителя, врачи. И писатели, художники. И ответственные работники, которых на старую столицу набралось почти девять тысяч человек.

Пайки последних практически не отличались от остальных и также делились на три категории. По первой, для 573 человек, формально включая и Зиновьева, полагалось, но далеко не всегда выдавалось, в месяц 15 фунтов муки, 8 — круп, 3 — сахара, 3 — масла, 12 — мяса. По второй, для 1726 человек 12 фунтов муки, 6 — круп, 2 — сахара, 2 — масла, 10 — мяса. По третьей, для 6684 человек — по 4, 1, 5, 1, 5 и 3 фунта соответственно. Кроме того, по всем трем категориям на человека в месяц приходилось по 1 фунту кофе или чая, куску мыла, полфунта табаку¹⁵⁹.

С величайшим трудом Петроград пока держался. Но что ждет его дальше? Некоторым показалось, налаживанию работы заводов и фабрик, увеличению поставок продовольствия и, следовательно, прекращению все еще возникавших время от времени забастовок поможет преобразование ряда общевойсковых армий в трудовые. Сохраняющие военную структуру и дисциплину, но используемые для восстановления народного хозяйства. Подчиняющиеся потому и РВСР, и Совету обороны (с 7 апреля 1920 года — Совет труда и обороны, СТО).

Трудовой армией стала в феврале 1920 года и 7-я армия, которую Зиновьев попытался сохранить там, где она формировалась и квартировала — в пределах Петроградской, Псковской и Новгородской губерний. Новые задачи ее Григорий Евсеевич выразил в проекте положения, подготовленного им для утверждения в Совете обороны республики.

Прежде всего напоминавшем: «трудовое применение 7-й армии носит временный характер». Затем Зиновьев предлагал выделить из нее «достаточно сильных частей для несения службы на границах с Финляндией и Эстляндией». И лишь потом определял хозяйственные задачи. Во-первых, обеспечение региона топливом — разработка торфа и сланцев, заготовка дров. Во-вторых, участие в решении продовольственной проблемы — обработка под огороды свободной земли, заготовка картофеля, работа в совхозах. В-третьих — ремонт на петроградских заводах паровозов и вагонов. В-четвертых — обеспечение промышленных предприятий Петрограда рабочей силой.

Последний пункт был повторен более конкретно: «квалифицированные рабочие, поскольку они не безусловно необходимы для поддержания жизни 7-й армии, должны быть переданы армией из ее рядов местным заводам и всяким хозяйственным учреждениям по указанию соответствующих членов Совета трудовой армии». А чтобы такое указание последовало непременно, отметил: «Во главе Петросовтрударма (Совета трудовой армии — Ю. Ж.) назначается уполномоченный Совета обороны республики председатель Петроградского совета тов. Г. Зиновьев»¹⁶⁰.

Однако очень скоро выяснилось, что проект положения, подготовленный Зиновьевым, уже никому не нужен. 15 апреля 1920 года СТО решил не преобразовывать 7-ю армию в трудовую.

2.

Петроградские рабочие, железнодорожники, коммунальщики, даже когда бурно митинговали или бастовали, измученные голодом и холодом, все равно считали Петросовет своим. Единственным выразителем собственных чаяний и надежд.

Чиновники, интеллигенция — техническая, научная, художественная — восприняли Октябрь и особенно роспуск Учредительного собрания как узурпацию большевиками власти. А потому саботировали декреты и распоряжения ее, бастовали или демонстративно подавали в отставку, в лучшем случае занимали как бы нейтральную позицию.

С забастовкой чиновников справились легко и довольно быстро — ведь у них была только одна альтернатива: либо выйти на службу и получать зарплату, либо оказаться безработным. Сложнее было найти взаимопонимание с интеллигенцией, требовавшей, прежде всего, свободы слова. Вернее, свободы открыто протестовать против новой власти, не признавать ее, но продолжая трудиться на своих местах.

Именно так поступали учителя, врачи, фельдшеры, фармацевты. Профессура — университета, институтов технологического, политехнического, горного, инженеров путей сообщения, гражданских инженеров, военно-медицинской академии, Академии художеств, консерватории. В том числе светила тогдашней российской науки — академики геолог, президент Академии наук А. П. Карпинский, физиолог, лауреат Нобелевской премии И. П. Павлов, математик В. А. Стеклов, другие. Они хотя и не оставляли своих кафедр, но не скрывали своего враждебного отношения. От профессуры не отставало и студенчество.

Ту же позицию активного неприятия советской власти заняли режиссеры и актеры драматических театров, балетная и оперная труппы Мариинского театра — прославленные трагики Ю. М. Юрьев и В. Н. Давыдов, хореограф М. М. Фокин, прима-балерины Т. Н. Карсавина и А. П. Павлова, великий танцовщик В. Ф. Нижинский, писатели и поэты Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Е. И. Замятин, Ф. К. Сологуб, Вс. И. Иванов, В. Ф. Ходасевич, В. А. Пяст, Н. С. Гумилев, А. Н. Куприн, журналисты большинства пока еще незакрытых газет.

А говорили они, писали, расточая злобу и ненависть, не порознь, а солидарно, объединенные профессиональными по форме союзами — учительским, инженеров, техников, Пироговским, русских писателей, прочими, органически связанными с либеральным Союзом городов, кадетской партией.

Статьи же А. А. Блока — «Может ли интеллигенция работать с большевиками», «Интеллигенция и революция», его поэма «Двенадцать», опубликованные в левоэсеровской газете «Знамя труда» соответственно 31 (18) января, 1 февраля (19 января), 3 марта (18 февраля) 1918 года, не только не повлияли на общее настроение интеллигенции, но и подчеркнули раскол ее, сделали его очевидным для всех. Также ничего не изменила и вызывающая просоветская позиция режиссера В. Э. Мейерхольда, певца Ф. И. Шаляпина, биолога К. А. Тимирязева.

После отъезда ВЦИКа и СНК в Москву заниматься фрондой пришлось уже Зиновьеву. Уже в апреле 1918 года существовавшие якобы чисто профессиональные союзы, претендовавшие на роль третьей силы, были реорганизованы. Превращены в советские традиционные профсоюзы. Одновременно, при молчаливом непротивлении Петросовета, возникли два новых, принципиально иных по сути.

Первый — «Культура и свобода» «в память 27 февраля», то есть Февральской революции, что более чем ясно выражало его тенденциозность. Собравший исключительно престарелых, широко известных народовольцев, примкнувших к меньшевикам: В. Н. Засулич, Г. А. Лопатина, Г. В. Плеханова, В. Н. Фигнер, немногих иных. Свою отнюдь не просоветскую позицию они выразили только раз, на митинге 7 апреля в цирке Чинизелли, собранном для обсуждения проблемы «Революция и культура». Однако в дальнейшем посвятили себя исключительно издательской деятельности.

Второе объединение — «Союз деятелей искусств» — оказалось уже по составу совершенно иным. В его руководство вошли писатели Ф. К. Сологуб, Л. Н. Андреев, поэт Н. С. Гумилев, композитор, директор Консерватории А. К. Глазунов, художники А. Н. Бенуа и К. С. Петров-Водкин, актер Ю. М. Юрьев. Они же, забыв о политике, занялись собственными проблемами: ликвидацией Академии художеств и формированием вместо нее Свободной художественной школы, созданием Театра трагедии (вскоре переименованного в Большой драматический, БДТ), издательством «Всемирная литература», иными такими же.

А осенью 1918 года помог окончательно ликвидировать фронду тот, кто, казалось бы, не принял Октября. Кто выпускал оппозиционную газету «Новая жизнь», публикуя в ней свои резкие, враждебные большевикам «Несвоевременные мысли», — Максим Горький. Именно ему, при незаметной постороннему глазу поддержке со стороны Зиновьева, удалось 6 октября собрать в Таврическом дворце многотысячный митинг под лозунгом «Интеллигенция и культура». После бурных дебатов принявший такую резолюцию:

«Собрание рабочих и интеллигентов, созванное Петроградской трудовой коммуной под председательством М. Горького, заслушав ряд ораторов, признает, что история последнего года показала глубокую народность Октябрьской революции… Собрание считает необходимым сближение революционного трудового народа — диктатора со здоровыми элементами трудовой интеллигенции, признающей правильность общей политики советской власти, готовой вести плечом к плечу с рабочим классом и крестьянской беднотой великую борьбу за социализм»¹⁶¹.

Все же не столько митинг, сколько конкретная политика, проводимая Петросоветом — отсутствие каких-либо репрессий: ни арестов, ни закрытия новых союзов интеллигенции и, главное, возможность беспрепятственной работы, привела если еще и не к полному миру, то твердому примирению, прекращению открытой вражды.

Зиновьев воспользовался таким поворотом в отношениях и три недели спустя, как бы между прочим, сказал в Петросовете: «Тот митинг, который происходил под председательством Горького, имеет не только местное значение. Он важен как показатель. Все, что было до сих пор искренне восстановлено против нас, все это теперь идет к нам. Горький, конечно, величайший художник. И в своих слабостях он, несомненно, тоже отражал не самого себя. Теперь это ясно видно. Он отразил целый слой интеллигенции, даже часть интеллигентных рабочих — меньшевиков и эсеров, которые в Петрограде и Москве десятками переходят теперь в ряды нашей партии. И вот Горький теперь пришел к нам»¹⁶².

И все же для Зиновьева митинг в Таврическом дворце, возвестивший окончание фронды, продолжавшейся год, отнюдь не решил всей проблемы, которая для Григория Евсеевича не ограничивалась лишь интеллигенцией. Выступая чуть позже на Петроградской партийной конференции с докладом «Коммунисты и мелкобуржуазная демократия», он, используя уже занятые позиции, подверг жесткой критике тех большевиков, кого не устроило наступление внутреннего мира, ибо они были заражены махаевщиной. Тем идейным течением, которое рассматривало всю без исключения интеллигенцию как один из эксплуататорских классов, с которым необходима непримиримая борьба.

«Вопрос в том, — объяснял Зиновьев, — должны мы все это (положительную в принципе роль интеллигенции — Ю. Ж.) уяснить себе, должны ли дать возможность этим слоям поддержать нас, или мы должны, подобно непримиримым нашим товарищам, по случаю того, что они (интеллигенция — Ю. Ж. ) поворачивают налево, арестовать их, надавать в морду, отправить на Гороховую (улица, где располагалась ПетроЧК — Ю. Ж.)?

Я говорю, что Гороховая — великолепная вещь. И у нас она продержится еще лет пять, вплоть до полной победы коммунизма. Но в нашем арсенале кроме этого оружия мы должны найти и другое.

То же самое можно сказать и насчет командного состава. Этот вопрос, может быть, особенно неблагоприятный (здесь Зиновьев имел в виду назревающую «военную оппозицию», проявившуюся четыре месяца спустя, на 8-м съезде РКП — Ю. Ж.). Я знаю массу негодяев — генералов и офицеров, которые перебежали и перебегут на сторону наших врагов. Не было такого места, где бы они не изменили. Но, я думаю, что в общем и целом мы поступали правильно, привлекая их на службу…

Армия — такой механизм, что нельзя обойтись без людей, имеющих эти навыки, эти сведения. Мы продолжаем готовить свой комсостав… Но в свое время мы не могли обойтись без старых офицеров. И мы говорим: возьмем 100 офицеров; 50 убегут, а 50 останутся и будут работать… Мы не можем создать революционной армии без контрреволюционных офицеров. Не надо этого бояться, а надо принять этот факт».

И так заключил доклад: «Для того, чтобы довести дело революции до победы, нельзя скидывать со счетов ту часть мелкой буржуазии, которая к нам идет. Мы должны ее звать и заставить служить делу коммуны»¹⁶³.

Зиновьев помянул в докладе Гороховую, подразумевая ЧК, чисто полемически, но, к сожалению, не ошибся. Действительно, хотя и прекратились саботаж чиновников, забастовки интеллигенции, остались большевики, видевшие в каждом образованном человеке врага, «недобитую контру». И Зиновьев с этим ничего поделать не мог — ему, члену ЦК РКП, кандидату в члены ПБ, петроградская ЧК не подчинялась. Действовала либо по собственному усмотрению, либо по указанию Москвы, вот это-то и привело к рецидивам махаевщины.

В феврале 1919 года в Москве возобновили аресты левых эсеров. Заодно в Петроград была направлена телеграмма с требованием немедленно арестовать проживавшего в Детском (бывшем Царском) селе Р. В. Иванова-Разумника. Публициста, действительно очень близкого к ЦК левых эсеров, но не состоявшего в этой партии. Редактировавшего литературные отделы журналов «Заветы» (1912–1914 гг.), «Наш путь» (1917 г.), газеты «Знамя труда» (1918 г.). При обыске у Иванова-Разумника обнаружили телефонную книгу, которая и послужила чекистам для продолжения следствия.

Иванова-Разумника доставили на Гороховую 13 февраля, а через день туда же привезли задержанных по телефонам в его книжке писателя А. М. Ремизова,

К. А. Эрберга, Е. И. Замятина, художника К. С. Петрова-Водкина, историка революционного движения М. К. Лемке, литературоведа С. А. Венгерова. Правда, допросили, установили их полную непричастность к партии левых эсеров и отпустили. Последним задержанным на таком же основании оказался А. А. Блок. Его допросили, убедились в полной невиновности, но освободили только через день, 17 февраля.

Осенью 1919 года история повторилась. Петроградская ЧК уже по собственной инициативе, учитывая наступление войск Эстонии и Юденича, арестовала группу профессоров и ученых, обвиненных в том, что они являлись либо членами кадетской партии, либо близки к ней. Но снова чекистам пришлось освободить ни в чем не повинных. Правда, не так быстро, как в феврале. Профессора педагогического института С. И. Сазонова выпустили лишь через месяц, да и то после запроса Ленина. Остальных освободили еще позже, уже на основании работы комиссии, созданной ПБ для расследования массовых арестов¹⁶⁴.

К счастью, такие случаи оказались исключением из правил. Постоянным стало иное — доброе отношение к интеллигенции. Так, исполком Петросовета, то есть Зиновьев, сделал то, на что не пошли в Москве. 1 декабря 1918 года открыли дом литераторов. Симбиоз творческого клуба и распределителя продуктов, предметов ширпотреба.

29 ноября 1919 года в старой столице появилось еще одно столь же своеобразное учреждение — Дом искусств (сокращенно Диск), получивший впоследствии огромную известность благодаря не только многочисленным мемуарам, но и описанию его О. Форш в романе «Сумасшедший корабль» (1930 г.). В Диске уже просто жили и творили те, кто уже завоевал себе известность — искусствовед и литературный критик А. Л. Волынский, поэты В. Ф. Ходасевич, В. А. Пяст, О. Э. Мандельштам, прозаики А. С. Грин, М. С. Шагинян, О. Д. Форш, а также и начинающие — писатель М. Л. Слонимский, А. Н. Лунц, поэты В. А. Рождественский, Н. А. Павлович, художник Е. Н. Щекотихина, многие иные.

Наконец, 31 января 1920 года был открыт Дом ученых. Так же, как и Дом литераторов, служивший, прежде всего, для распределения «академических», то есть усиленных пайков, выдававшихся только что созданной Комиссией по улучшению быта ученых.

Да, Зиновьев следовал собственному призыву.

3.

8 апреля 1920 года Ленин готовил проект одного из постановлений пленума ЦК, в действительности расширенного заседания ПБ. Написал: «Поручить тов. Зиновьеву». Зачеркнул, исправил на: «Поручить российским представителям в исполкоме III Интернационала немедленно провести через исполком III Интернационала созыв II конгресса III Интернационала в России в ближайшем будущем. Подробности через Политбюро с приглашением Радека, Бухарина, Берзина и Зиновьева. Поручить исполкому III Интернационала немедленно начать полную идейно-политическую подготовку съезда. Ввести Радека в исполнительный комитет III Интернационала».

В окончательном виде, после утверждения, постановление выглядело так:

«а) Поручить российским представителям в исполкоме III Интернационала провести через исполком: а) созыв в ближайшее время на территории России II конгресса III Интернационала; 2) немедленно начать подготовку к конгрессу; обсудить подробно все связанные с конгрессом вопросы в Политбюро при участии тт. Зиновьева, Бухарина и Берзина.

б) Ввести в число российских представителей исполкома т. Радека.

в) Признать необходимым, чтобы все воззвания исполкома III Интернационала обсуждались и утверждались всеми наличными членами (Полит)бюро и выпускались за подписью исполкома»¹⁶⁵.

Данный документ не может не вызвать вопросов. Первый — почему такая спешка, почему в проекте Ленина слово «немедленно» использовано дважды, а в постановлении — единожды? Ответ напрашивается сам собой.

Европа, еще не пришедшая в себя после окончания войны, где еще не завершилась борьба за установление границ новых государств — Польши, Чехословакии, Югославии, Венгрии, Финляндии, Эстонии, Латвии, Литвы, Ирландии, а также старого — Румынии, вновь забурлила.

10 марта 1920 года в Германии начался военный мятеж, за спиной которого стояли генерал Э. Людендорф и адмирал А. Тирпиц. Мятеж, опиравшийся на силы добровольческих отрядов демобилизованных офицеров и некоторые части рейхсвера. 13 марта они без боя заняли Берлин и объявили о создании собственного правительства — В. Каппа. Законное же, социал-демократа Г. Бауэра, и президент республики Ф. Эберт трусливо бежали подальше от столицы. На юго-запад, в Штутгарт.

В ответ на мятеж по инициативе коммунистической партии Германии началась всеобщая политическая стачка, в которой, по некоторым данным, приняло участие свыше 12 миллионов человек. А в Рурской области были срочно сформированы отряды Красной армии, насчитывавшие около 100 тысяч рабочих.

Мятежники отступили и уже 17 марта сложили оружие.

Тем не менее, «Правда» начиная с 20 марта (и по 3 апреля) публиковала известия из Германии под шапкой «Гражданская война в Германии» — так в Москве расценили события в центральноевропейской стране.

Столь же бурные дни переживала и Италия. Там, еще в конце 1919 года, фабрично-заводские советы, организованные левым крылом социалистической партии, начали захватывать предприятия Турина и других городов промышленного севера. А на юге крестьяне приступили к дележу помещичьей земли. Все это движение, слишком напоминавшее то, что происходило в России летом 1917 года, завершилось всеобщей политической стачкой, начатой 13 апреля 1920 года.

В Москве посчитали — и в Италии назрела революция. Вот почему Ленин, другие члены ПБ поспешили с созывом конгресса Коминтерна. Который, как они считали, и был создан для того, чтобы взять на себя и организацию, и поддержку восстания европейского пролетариата. Тем более, при столь благоприятных обстоятельствах (даже 23 июля Владимир Ильич писал: «Следовало бы поощрить тотчас революцию в Италии»¹⁶⁶). Потому постановление, принятое на пленуме 8 апреля, вскоре получило развитие на заседании ПБ, состоявшемся 28 апреля. Оно, обсудив вопрос «О съезде Третьего интернационала», не указав в протоколе, кто его внес, приняло предельно скупое решение: «На съезд (то есть конгресс — Ю. Ж.) пригласить гамбургских левых»¹⁶⁷. Иными словами, наиболее радикальную фракцию Независимой социал-демократической партии Германии.

Две недели спустя, 15 мая, ПБ вновь рассматривало тот же вопрос — «О Втором съезде III Интернационала», дав самое короткое решение — «Утвердить»¹⁶⁸. Еще неделей позже, 1 июня опять же неизвестно кем внесенный вопрос «О созыве съезда III Интернационала» наконец-то получил развернутое постановление:

«Опубликовать о созыве 2-го съезда III Интернационала. Местом съезда назначить Москву. Поручить тт. Бричкиной и Гляссер (технические секретари СНК — Ю. Ж.) организовать срочную переписку тезисов к съезду III Интернационала и раздать их членам Политбюро. По истечении 24 часов по получении членами Политбюро тезисов все поправки их должны быть предоставлены тт. Раде-ку и Бухарину. Если же кто-либо из членов Политбюро потребует специального заседания Политбюро, назначить его на четверг (то есть 3 июня — Ю. Ж.)»¹⁶⁹.

Итак, подготовку к конгрессу, подготовка «немедленно», растянулась на два месяца. Выразилась в написании тезисов, что сделали Радек и Бухарин — замечания, которых не оказалось, следовало передать только им, а не еще и Зиновьеву.

Содержание же этих тезисов раскрывала вторая часть постановления ПБ:

«а) Поставить в повестку дня 2-го съезда III Интернационала вопрос об отношении к центровикам (центристам — Ю. Ж.) в связи с выходом из II Интернационала целого ряда партий, и злоупотребление званием коммуниста, а также поставить вопрос об условиях приема в III Интернационал. Поручить т. Бухарину выработать тезисы отношения к центровикам. б) докладчиком по национальному вопросу назначить т. Ленина с правом организовать подготовительную комиссию»¹⁷⁰.

Следовательно, пока шла «немедленная» подготовка конгресса, события и в Германии, и в Италии сошли на нет, и теперь предстояло всего лишь разобраться с центристами тех социалистических партий, которые вознамерились перейти из II Интернационала в III. А еще заслушать доклад Ленина по национальному, вернее — колониальному вопросу, забыв о нарастании революции в Европе.

Ну а что же Зиновьев? Он оказался полностью отстраненным от решения всех тех вопросов, за которые вроде бы отвечал как председатель ИККИ. Более того, именно в те самые дни его почему-то срочно направили в Харьков, 10 мая ПБ рассмотрело вопрос «О командировке т. Зиновьева на Всеукраинский съезд Советов» и постановило: «Командировку признать необходимой, о чем немедленно сообщить т. Зиновьеву»¹⁷¹.

Бесспорно, для судеб Советской России вторжение польских легионов 25 апреля и быстрый, всего за две недели, захват Правобережной Украины, включая Киев, значил гораздо больше, нежели рассуждения о так и не произошедшей революции в Германии и Италии. А опасения за те решения, которые мог принять 4-й съезд Советов Украины, открывшийся 6 мая в Харькове, были далеко не беспочвенны.

Серьезную роль могло сыграть то, что вместе с поляками наступали две украинских дивизии, две бригады Красной украинской галицийской армии — изменившие присяге, перешедшие на сторону врага, — да еще и «партизанская армия» Омельяновича-Павленко, действовавшая в тылу советских частей. Всего — 20 тысяч штыков и сабель националистов.

Вполне серьезным было и то обстоятельство, что накануне вторжения Ю. Пилсудский, «начальник польского государства», и председатель Директории Украинской народной республики (УНР) С. Петлюра подписали договор. В соответствии с ним Варшава признала независимость УНР, а та, в свою очередь, но тайно, без огласки, отказалась от огромной территории — Восточной Галиции, Южной Волыни, Холмщины, Подляшья, где из 11 миллионов жителей 7 миллионов являлись украинцами.

Скорее всего, Зиновьева срочно командировали в Харьков как местного уроженца, свободно говорящего на мове, да еще и знатока украинских проблем. Уже познакомившегося с целями и взглядами националистов во время лекционного турне по Украине в ноябре 1917 года. Разбиравшегося с претензиями украинской леворадикальной партии боротьбистов, пытавшихся добиться принятия в Коминтерн.

Действительно, делегаты 4-го съезда Советов Украины, среди которых были представлены не только большевики, но и боротьбисты, украинские левые эсеры, бундовцы, анархисты, независимые социал-демократы, в наисложнейшей обстановке могли принять какие угодно решения. Но Зиновьев оправдал доверие ПБ. Добился того, что съезд принял чрезвычайно важную для Москвы резолюцию — «УССР, сохраняя свою государственную независимость, является частью Советской социалистической федеративной республики». Кроме того, был подтвержден и военно-политический союз, заключенный с РСФСР, 1 июня 1919 года.

Вскоре после выполнения Зиновьевым весьма ответственной миссии произошло нечто странное. Не поддающееся сегодня объяснению. Григорию Евсеевичу негласно перепоручили и подготовку, и проведение второго конгресса Коминтерна. Когда и кто смог это сделать? Наверняка — Ленин. Да и кто иной смог бы нарушить недавнее постановление ПБ, отстранить Бухарина?

Но как бы то ни было, 19 июля 1920 года в Петрограде (!) начал работу второй конгресс Коминтерна. Зиновьев и открыл его, и выступил с тремя докладами по ключевым вопросам: «О роли и структуре Коммунистической партии до и после завоевания власти пролетариатом», «Условия приема в Коммунистический интернационал», «Об условиях, при которых возможно образование советов рабочих и солдатских депутатов».

Открывая конгресс, Зиновьев сверхоптимистично выразил уверенность в скорой победе мирового пролетариата. «Я позволю себе, — сказал он, — высказать пожелание, чтобы к пятидесятилетию Парижской коммуны (18 марта 1921 года — Ю. Ж. ) мы имели во Франции Французскую советскую республику». Не ограничившись такой твердой надеждой, добавил: «Не год, а два-три года надо будет для того, чтобы вся Европа стала советской… Годом раньше, годом позже — потерпим еще немного, но мы будем иметь Международную советскую республику, руководителем которой будет наш Коммунистический интернационал»¹⁷².

Но лишь выступая на шестом заседании, 29 июля, Зиновьев изложил то, что оказалось сутью работы конгресса.

«Чем был, — спросил он собравшихся, — III Интернационал при своем основании в марте 1919 года?» И сам самокритично признал: «Не более как обществом пропаганды. И он оставался таковым в течение первого года. Теперь мы хотим быть… боевой организацией международного пролетариата… мы хотим сорганизоваться в боевую организацию, которая не только пропагандирует коммунизм, но и осуществляет его на деле и стремится создать себе с этой целью международную организацию».

«Мы хотим, — продолжал Зиновьев, — построить Интернационал действия… Он должен быть инструментом борьбы во всем мире, во время восстания, до и после восстания, центром собирания сил, боевой организацией той части международного пролетариата, который осознает свои цели и хочет бороться за эти цели»¹⁷³.

Как решить столь огромную задачу, Зиновьев и изложил последовательно в трех докладах.

Выступая 23 июля со своим первым докладом, он подробно разобрал проблему необходимости сохранения национальных пролетарских партий, что отвергали в Великобритании и Франции. Подчеркнул — такое отношение свидетельствует о кризисе, поразившем рабочее движение. Объяснял: «Часто говорят, что во время войны потерпела крах сама идея партийности. В противовес этому мы говорим:… коммунистический интернационал непоколебимо убежден в том, что крах старых “социалистических” партий II Интернационала ни в коем случае нельзя изображать как крах пролетарской партийности вообще. Эпоха непосредственной борьбы за диктатуру пролетариата родит новую партию пролетариата — коммунистическую».

Тут же поспешил пояснить — какой она должна быть. «Такие люди, как Каутский, — сказал Григорий Евсеевич, — говорят нам: у вас в России не диктатура рабочего класса, а диктатура партии. Думает упрекнуть нас в этом. Ничего подобного. У нас существует диктатура рабочего класса и именно поэтому и диктатура коммунистической партии. Диктатура коммунистической партии есть лишь функция, лишь признак и выражение диктатуры рабочего класса»¹⁷⁴.

Во втором своем докладе Зиновьев говорил уже не столько от себя самого, сколько от комиссии, предварительно обсудившей предложенные им 21 условие приема в Коминтерн. И тут Григорий Евсеевич упорно бил в одну точку. Ту самую, о которой речь шла в решении ПБ от 1 июня, о которой первоначально должен был говорить Бухарин — об опасности, проистекавшей от центристов, то есть реформистов.

«Каждая организация (то есть партия — Ю. Ж. ), желающая принадлежать к Коминтерну, обязана планомерно и систематически, — потребовал Зиновьев, — удалять со сколько-нибудь ответственных постов в рабочем движении (партийная организация, редакция, профсоюз, парламентская фракция, кооператив, муниципалитет и т. п.) реформистов и сторонников “центра”, и ставить вместо них преданных коммунистов»¹⁷⁵.

А чтобы всем было ясно, кого он имеет в виду, Зиновьев назвал наиболее известных центристов: Ф. Турати, Д. Модильяни из Итальянской социалистической партии, К. Каутский, Р. Гильфердинг из Социал-демократической партии Германии, Ж. Лонге из Французской социалистической партии, Р. Макдональд из Лейбористской партии Великобритании. Только затем перешел к не менее важной проблеме, весьма своеобразно объяснив суть реформизма.

«Нередко изображают дело так, — говорил Зиновьев, — будто бы существует известная противоположность между “Востоком” и “Западом”. Пытаются вдолбить в голову рабочим, будто III Интернационал есть организация рабочего класса Востока, а Запад стоит в стороне… Этой противоположности между “Востоком” и “Западом” вовсе не существует в действительности. Зато существует другая противоположность — противоположность между коммунизмом и реформизмом, между коммунизмом и социал-шовинизмом…

Мы видим одинаковое деление (рабочего) движения на три части во всех странах: 1) ясно выраженное оппортунистическое правое крыло;.. 2) более или менее ярко выраженное среднее течение, болото, центр;.. 3) левое, более или менее коммунистическое или склоняющееся к коммунизму крыло».

Посчитав, что еще недостаточно разъяснил вопрос, Зиновьев повторил причину необходимости чистки партийных рядов. «Мы должны, — пояснял он, — бороться за коммунизм, который не может быть создан в один месяц, а должен быть завоеван после многих боев при помощи возможно более централизованной организации и ясной, определенной тактики. Перед такими господами, которые думают отделаться от нас почтовыми карточками (ранее Зиновьев сказал о Модильяни, якобы говорившем: “Почему не вступить в III Интернационал? Это ведь нас ни к чему не обязывает. Достаточно послать раз в две недели почтовую карточку в Исполнительный комитет. Больше ничего. Почему бы нам этого не сделать? ”¹⁷⁶ — Ю. Ж. ), мы захлопнем дверь прежде, чем они успеют войти к нам»¹⁷⁷.

Затем Зиновьев охарактеризовал положение во всех коммунистических партиях с точки зрения наличия у них черт реформизма и сразу же добавил: «Возможно, у других партий найдется, что поставить на вид нам, русским. Само собой разумеется, что каждая партия, принадлежащая III Интернационалу, вправе сказать это нашей партии, если мы делаем ошибки. Это ее интернациональная обязанность.

Мы должны рассматривать Интернационал как единую международную партию, у которой имеются свои отделения во всех странах. Каждое из них имеет право “вмешательства” и высказывания своих мнений»¹⁷⁸.

Закончил же Зиновьев этот доклад так: «Можно принять 18 тысяч условий и все-таки остаться каутскианцами. Речь идет о действиях. Мы готовили эти условия (двадцать одно — Ю. Ж. ), чтобы иметь критерий, чтобы получить возможность объективной проверки того, что хочет конгресс. Во всяком случае, я надеюсь, что конгресс создаст ясность и даст нам точку опоры, чтобы каждому рабочему было понятно, что хочет III Интернационал»¹⁷⁹.

Наконец, в третьем докладе, зачитанном накануне закрытия конгресса, 5 августа, Зиновьев обратился к практическому вопросу. Перечислил условия, при которых возможно создание советов рабочих и солдатских депутатов, то есть на завершающей стадии захвата власти. Подчеркнул: их формирование должно происходить только в определенной ситуации.

«Советы, — объяснял он, — только тогда имеют значение, когда они не являются обычными, повседневными классовыми организациями, как профессиональные союзы, а когда превращаются в государственную организацию, в форму диктатуры пролетариата… Создавая их искусственно, мы сыграли бы только на руку противникам этой идеи. Нас поднимут на смех, как это уже случилось в некоторых странах, и великая идея будет скомпрометирована».

Но в самом выступлении так и не сказал, когда же именно возможно создание советов, так как все это было изложено в проекте подготовленной им резолюции, и указавшей три непременных условия:

«а) массовый революционный подъем среди самых широких кругов рабочих и работниц, солдат и трудящегося населения вообще; б) обострение экономического и политического кризиса в такой мере, что власть начинает ускользать из рук прежнего правительства; в) когда в рядах значительных слоев рабочих и прежде всего в рядах коммунистической партии созрела решимость начать решительную, систематическую и планомерную борьбу за власть»¹⁸⁰.

Все изложенное Зиновьевым в трех докладах сразу же приобрело для мирового коммунистического движения силу законов, так как было утверждено в виде резолюций конгресса. Тем самым Григорий Евсеевич сумел сделать то, на что, несомненно, рассчитывал Ленин. Особенно — создавая вышедшую в июле книгу «Детская болезнь левизны в коммунизме». Настаивая в ней на решительном отказе не только от малейшего влияния реформизма, но и левого радикализма.

Зиновьев превратил Коминтерн из по сути федерации национальных компартий в одну, мировую коммунистическую партию. Подлинно большевистскую. Такую же, какой стала РСДРП после Пражской 1912 года конференции, окончательно освободившись от меньшевиков. Стала единой идеологически, связанной железной дисциплиной боевой организацией.

4.

Второй конгресс Коминтерна завершил работу 5 августа, а три недели спустя Зиновьев уже находился в Баку. Там, в ночь с 31 августа на 1 сентября открылся Первый (он же, как оказалось, и последний) съезд народов Востока. Собравший тех, кого Москва посчитала достойными представлять трудящихся: советских Азербайджана, Туркестана, Хивы, Северного Кавказа; соседних Грузии и Армении; Турции и Ирана, Бухары и Афганистана, Китая; далеких Британской Индии и Кореи.

Всего на съезде присутствовал 1 891 посланец, но только 455 из них были иностранцами¹⁸¹.

Открывая работу необычного собрания, Зиновьев, избранный его председателем, да еще с чисто восточной подобострастностью названный «вождем мирового коммунизма», начал с высокой его оценки. Напомнив о значении второго конгресса Коминтерна, пафосно произнес: «И вот теперь в Баку мы делаем второй шаг… Мы хотим покончить с властью капитала во всем мире. А это станет возможным лишь тогда, когда не только в Европе и Америке, но и во всем мире мы зажжем пожар революции и когда за нами пойдет все трудящееся человечество, населяющее Азию и Африку»¹⁸².

Но только на второй тень работы съезда, выступая с основным докладом, Зиновьев поведал о причинах его созыва. Мол, он «был задуман тогда, когда подготовили второй конгресс Коммунистического интернационала. Когда часть делегатов этого конгресса съехалась в Москву, она вместе с исполнительным комитетом Коммунистического интернационала от имени целого ряда стран обратилась ко всем народам Востока с предложением подготовить этот съезд»¹⁸³.

Сказанное выглядело убедительно. Действительно, на пятом заседании конгресса X. Маринг, представлявший Коммунистическую партию Нидерландской Индии (в будущем — Индонезии), сказал как о чуть ли не свершившемся факте — «В ближайшее время нам предстоит быть на конгрессе в Баку»¹⁸⁴. А в письменном отчете ИККИ, розданном всем делегатам, отмечалось: «Исполнительный комитет сознавал, что восточный вопрос в ближайшее время сыграет громадную роль. Исполнительный комитет сорганизовал два совещания с представителями революционных партий Китая, Кореи, Армении, Персии, Турции, Индии и других стран Востока… Исполнительный комитет назначил на 15 августа 1920 года в столице Азербайджана в городе Баку съезд народов Ближнего Востока, а если удастся, то и дальневосточных народов»¹⁸⁵.

Можно было предположить, что такой съезд инициировал Ленин, выступивший на втором конгрессе с докладом «О национальном и колониальном вопросе». В частности, отметившим: «Громадное большинство, насчитывающее более миллиарда, по всей вероятности — миллиард с четвертью человек… то есть 70 % населения земли, принадлежит к угнетенным нациям, которые или прямо находятся в колониальной зависимости или же являются полуколониальными государствами, как, например, Персия, Турция, Китай». И вслед за тем сделал вывод, что Коминтерн и коммунистические партии обязаны поддерживать в отсталых странах национально-революционное движение¹⁸⁶.

Но нет, все было далеко не так. И авторы отчета ИККИ, датированного 6 июля, и Ленин, и Маринг на втором конгрессе, и Зиновьев в Баку просто выполняли решение ПБ, принятое еще 18 июня 1920 года: «Одобрить в принципе созыв Третьим интернационалом восточных народов, запросив по этому вопросу тт. Нариманова и Сталина (соответственно председатель ревкома Азербайджана и нарком по делам национальностей — Ю. Ж. )»³.

То самое решение, которое, скорее всего, было порождено важными событиями, происшедшими почти одновременно в четырех странах:

— 7 апреля в Тебризе, административном центре Иранского Азербайджана, провозглашена республика Азадистан (Страна свободы) во главе с Хиабани — участник иранской революции 1905–1911 годов, один из лидеров Демократической партии Ирана.

— 23 апреля в Анкаре открылось Великое национальное собрание Турции. Оно избрало своим председателем М. Кемаля (названного в 1934 году Ататюрком), объявило себя единственной высшей властью страны и призвало к борьбе против британских, французских и греческих интервентов.

— 26 апреля в Хорезме после изгнания 1-й армией (командующий — Г. Е. Зиновьев) низложен хан хивинский Джунаид, провозглашена Хорезмская народная советская республика.

— 28 апреля в Баку, занятом частями 11-й армии (командующий — М. К. Левандовский), провозглашена советская власть и сформирован СНК Азербайджанской ССР.

5 июня, после занятия 17 мая иранского порта на Каспийском море Энзели (позднее — Пехлеви) и Решта, административного центра иранской провинции

Гилян, моряками Каспийской флотилии (командующий — Ф. Ф. Раскольников) и краноармейцами десанта (командующий — И. К. Кожанов), была провозглашена Гилянская республика и сформировано ее правительство во главе с Кучек-ханом.

Вот эти-то события и должны были обязательно послужить истинной причиной как принятия 18 июня решения ПБ, так и самого созыва съезда народов Востока. Послужить, скорее всего, и появлению планов продвижения на Восток мировой революции. Пусть в данном случае не пролетарской, а сугубо крестьянской, но все же национально-освободительной, антиимпериалистической.

Обоснованием необходимости поддержки именно таких движений и пришлось заняться в своем докладе Зиновьеву. Он сразу же подчеркнул: «Бакинский съезд войдет в историю освободительной борьбы как дополнение, как вторая часть, как вторая половина того конгресса, который недавно закончил свои труды в Москве»¹⁸⁷. Затем занялся наиважнейшей, принципиальнейшей проблемой марксизма.

«Наш съезд в Москве, — объяснял он, — обсуждал вопрос о том, может ли произойти социалистическая революция в странах дальнего Востока раньше, чем эти страны пройдут через капитализм. Вы знаете, что долгое время существовало такое мнение, будто сначала каждая страна должна пройти через капитализм, должны создаться крупные фабрики и крупные собственники, рабочие должны накопиться непременно в городах, и только тогда можно ставить вопрос о социализме.

Мы думаем теперь, — продолжил Зиновьев, — что это не так. С той минуты, когда хотя бы одна страна вырвалась из цепей капитализма, как это сделала Россия, с той минуты, когда рабочие поставили на очередь вопрос о пролетарской революции, с этой минуты мы можем сказать, что и Китай, Индия, Турция, Персия, Армения могут и должны начать борьбу прямо за советский строй… Раз это так, то такие страны могут и должны теперь готовиться к советской революции, могут и должны готовиться к тому, чтобы упразднить у себя деление на богатство и бедность, чтобы создать государство труда и заключить тесный союз с организованными рабочими всего мира»².

Тем самым, Зиновьев ловко подменил идею пролетарской революции иной — установлением советской власти там, где нет еще рабочих, и непременным заключением тесного союза с Коминтерном. Ну а завершил он свою теоретическую новацию той целью, ради которой и делал все свои построения.

«Мы имеем, — убеждал он участников съезда, — два потока. Один — очень быстрый, бурный и мощный. Это поток рабочей пролетарской коммунистической борьбы в России и Германии, Франции, Италии, который повсюду ширится. Но есть еще и другой поток, еще недостаточно сильный, местами делающий зигзаги. Это — движение угнетенных национальностей, которые еще не выбрали свою дорогу…

Мы хотим, чтобы эти два потока все более и более сближались, чтобы второй поток очистился от национальных предрассудков, чтобы оба потока слились в один бурный и мощный поток, который, как море, снесет все преграды на пути, очистит землю от всего зла, от которого мы так долго страдали».

Сочтя свою образную речь недостаточно четкой, ясной, тут же пояснил:

«Вы, впервые собравшиеся на съезд народов Востока, вы должны здесь провозгласить настоящую священную войну против грабителей — англо-французских империалистов. Теперь мы должны сказать, что пробил час, когда рабочие всего мира сумеют раскачать и поднять десятки и сотни миллионов крестьян. Сумеют и на Востоке создать Красную армию, сумеют вооружиться, сумеют устроить в тылу у англичан восстание, сумеют пустить разбойникам красного петуха, сумеют отравить существование каждого наглеца — английского офицера, который хозяйничает в Турции, Персии, Индии и Китае»¹⁸⁸.

Завершил же доклад привычными лозунгами: «Товарищи! Братья! Теперь настало время, когда вы можете приступить к организации настоящей народной священной войны против грабителей и угнетателей… Пусть услышат сегодняшнее заявление в Лондоне, Париже и во всех городах, где у власти еще стоят капиталисты. Пусть услышат они торжественную клятву представителей десятков миллионов трудящихся Востока о том, что на Востоке больше не будет угнетателей — англичан, не будет гнета капиталистов над трудящимися Востока»¹⁸⁹.

В Лондоне услышали Зиновьева, и он стал для Великобритании олицетворением Коминтерна, разжиганием мировой революции, угрожающей существованию Британской империи и жемчужине в ее короне — Индии. Услышали Зиновьева, заявившего: «Самый сильный удар, в самое сердце, мы должны нанести английскому капитализму»³.

Глава 7

Подходил к концу третий год революции. Убедительно доказавший всем: большевики не только смогли взять власть, но и удержать ее. Ведь на внутреннем фронте, в гражданской войне они, бесспорно, одержали полную победу.

На Севере британские войска в феврале 1920 года вынуждены были бесславно покинуть Россию, прихватив с собой остатки полков белогвардейского генерал-лейтенанта Е. К. Миллера. А в середине марта и в Архангельске, и в Мурманске уже развевались алые флаги.

На Западе дивизии генерала от инфантерии Н. Н. Юденича, полковника, произведшего себя в генерал-майоры А. П. Родзянко, банды С. Н. Булак-Балаховича окончательно отогнали от Петрограда. Вынудили их уйти в Эстонию, где их и интернировали.

На Юге, после сокрушительных поражений, генерал-лейтенант А. И. Деникин объявил 4 апреля об уходе в отставку и передаче поста командующего генерал-майору П. Н. Врангелю. Отошедшему с остатками белогвардейцев в Крым, чтобы дожидаться окончательного разгрома (к 17 ноября они в панике бежали в Константинополь).

В Закавказье, после занятия 28 апреля частями Красной армии Баку, там была восстановлена советская власть и провозглашена Азербайджанская ССР.

В Сибири еще 15 января окончательно рухнуло сопротивление. Адмирала А. В. Колчака чехи передали в Иркутске накануне образованному меньшевиками и эсерами Политическому центру. Судившему «верховного правителя России» за казнь в Омске членов Учредительного собрания, приговорившему его к смертной казни. 7 февраля Колчак был расстрелян. Однако Красная армия, подошедшая к Иркутску, не воспользовалась, казалось бы, благоприятным положением. Остановилась у Байкала, за которым начиналась территория, контролировавшаяся японскими войсками. А потому в Восточной Сибири вместо нового фронта возникла Дальневосточная республика. Формально — демократическая и взявшая на себя ведение переговоров с Токио о сроках эвакуации интервентов.

В Средней Азии в феврале освободили юго-западную часть Туркестанской АССР, а на юго-востоке — разбили Семиреченскую армию хорунжего Б. В. Анненкова, вынудив ее бежать в Китай. Тогда же в Хиве объявили о ликвидации ханства и создании Хорезмской народной советской республики. 8 октября пал и Бухарский эмират. Вместо чего возникла Бухарская народная советская республика.

Иных успехов достигли дипломаты РСФСР. Во все том же 1920 году они добились подписания договоров, весьма невыгодных для Советской России, но все же принесших ей мир с западными соседями. 2 февраля в Юрьеве (Тарту) — с Эстонией, 12 июля в Москве — с Литвой, 11 августа в Риге — с Латвией. Тогда же начались переговоры с Финляндией — договор подписали в Юрьеве 14 октября, и с Польшей — предварительный договор был подписан в Риге 21 октября.

Наконец-то в измученную шестью годами непрерывных военных действий страну пришел мир. Не мирная передышка, как говорили еще весной, а мир настоящий. Но принесший и свои проблемы, столь же неведомые для большевистского руководства, как тактика и стратегия, — необходимость восстановления промышленности. Национализированной в 1918 году, почему партруководство должно было и заниматься ей. Правда, вместе с различными наркоматами — ВСНХ, путей сообщения, торговли и промышленности, иными. Той самой промышленностью, состояние которой оказалось плачевным.

Треть заводов и фабрик страны за последние два года просто закрыли — из-за полной изношенности к тому же устарелого оборудования. Еще треть законсервировали — вплоть до лучших времен, когда появится для них сырье. Как, к примеру, произошло с текстильными фабриками — продолжали работать только 97 из имевшихся 215.

Да и как могло быть иначе, если добыча железной руды снизилась с 638, 4 млн пудов (пуд = 16 кг) в 1913 году до 10, 4 млн угля — с 1 738, 4 млн до 406, 5 млн. Потому выплавка чугуна за тот же период упала с 257 млн пудов до 6, 3 млн стали — с 204 млн до 9, 8 млн проката — с 204 млн до 11 млн. К тому же весь полученный металл шел исключительно на нужды обороны. Для производства снарядов и патронов, винтовок и пушек, без которых воевать было невозможно.

В еще более ужасающем положении оказалось сельское хозяйство. Ведь основная житница страны — Украина и Северный Кавказ — последние три года являлись главным театром военных действий. Теперь спасали крестьяне Западной Сибири, откуда фронт откатился далеко на восток еще в 1919 году. Но и оттуда хлеб нужно было привезти по железной дороге, между тем, число неисправных паровозов возросло с 31, 1 до 62, 8 %.

Ко всему прочему, осенью 1920 года появились первые признаки надвигающегося голода. Порожденного не засухой, как то обычно бывало, а иными причинами. Во-первых, резким сокращением поголовья лошадей — единственной тягловой силой деревни. Их, начиная с августа 1914 года, постоянно мобилизовывали, то есть попросту отбирали у крестьян на нужды армии. Сначала — царской, Временного правительства, затем — Красной, белой, «зеленых» вроде Махно, Григорьева. Во-вторых, тяжелейший удар по сельскому хозяйству нанесла продразверстка. Начатая еще в конце 1916 года и постепенно перешедшая в основную форму экономики «военного коммунизма». В конце концов, лишившая деревню зерна для посева.

Внушала мрачные перспективы не только экономика. Начала давать сбои и система управления, возникшая, по сути, стихийно после национализации промышленности в 1918 году — так называемый главкизм. Управление промышленностью чаще всего неумелое, ведь революционеры не готовились к такой деятельности. Управление, на вершине которого стоял высший совет народного хозяйства, возглавляемый с апреля 1918 года А. И. Рыковым, которому подчинялись 52 главка (главных комитета) — Главметалл, Главуголь, Главнефть, Главгвоздь, Главспичка, иные им подобные. Лежавшая в основе такой административно-командной системы сверхцентрализация не только сковывала инициативу на местах, но и вела к разбуханию аппарата, к махровому бюрократизму.

Становилось понятно, что разобраться со всеми возникшими проблемами следует как можно скорее, до того, как советская власть рухнет под тяжестью все возраставших ошибок и недоработок, порождаемых переходом к мирной жизни.

1.

Девятая партийная конференция, проходившая с 22 по 25 сентября 1920 года, еще не предвещала той бури, которая вскоре разразится в РКП.

Два дня работы конференции из четырех ее участники посвятили выяснению причин поражения в войне с Польшей и перспективам в случае ее продолжения. Завершая политический отчет ЦК, Ленин оптимистически заметил: «Если нам суждена зимняя кампания, мы победим, в этом нет сомнения». И объяснил такой прогноз экономическим положением страны. Сообщил, что удалось собрать, точнее, изъять, 200 млн пудов хлеба, имеется свыше 100 млн пудов нефти, Донбасс дает ежемесячно 20–30 млн пудов уголя¹⁹⁰. И тем задал благостный тон всем последующим выступлениям.

Каменев: «Каждая наша победа — это увеличение революционного движения во Франции и Англии, особенно в Англии. А сама Англия — это ключ к перспективам мировой революции». Троцкий: «Зимнюю кампанию, если нам ее навяжут, мы встретим уверенно и проведем победоносно». Радек: «Красная армия показала, что она умеет бить империалистическую польскую армию, руководимую французским генеральным штабом, что она могла ворваться в двери Центральной Европы, что она есть решающий элемент мировой политики»¹⁹¹.

Затем последовал чисто администраторский доклад Крестинского с организационным отчетом ЦК, его обсуждение, а в середине третьего дня работы конференции слово для доклада о Втором конгрессе Коминтерна получил Зиновьев. Однако счел необходимым говорить прежде всего о совершенно ином. По теме своего второго доклада — «Об очередных задачах партийного строительства». В действительности же — необычайно мягко о тех разногласиях, которые обозначились на Восьмой конференции и Девятом съезде РКП. О позиции, занятой на них Т. В. Сапроновым, Н. Осинским (В. П. Оболенским), В. Н. Максимовским, некоторыми другими, кого вскоре стали называть «децистами», то есть составившими группу «демократического централизма». Призвавшими отказаться от жесткого централизма, от назначенства, а не избрания на руководящие должности в партии, от наказаний за внутрипартийную критику.

Зиновьев не стал обличать их (в докладе ЦК!). Наоборот, фактически взял под защиту, обратившись к проблемам не партийного строительства, а промышленности.

«Нашей партии нечего закрывать глаза на то, что при всей своей крепости она имеет и болезни. Сейчас я буду говорить исключительно о теневых сторонах нашей партии». Но начал с объяснения возникновения того, что назвал болезнями.

«Наша партия, — продолжил он, — работает в таких условиях, когда военные задачи преобладают над всеми… мы должны сохранять милитаризированный тип военных организаций, первенство военных организаций потому, что мы воюем. Но это отнюдь не значит, что мы должны закрывать глаза на то, что такое положение влечет определенные болезни, свойственные именно этому военному строению промышленности, когда военные проблемы преобладают над всеми остальными».

Внезапно вернулся к «децистам», прямо не называя их: «У нас часто говорят, что в партии есть оппозиция. По-моему, этого сказать нельзя… У нас есть, вместе с тем, ручейки недовольства, которые сливаются вместе и с которыми надо считаться (выделено мной — Ю. Ж.)». И вслед за тем снова заговорил о промышленности, как бы связывая ее положение с утверждениями «децистов»: «Мы не успели установить необходимый нам пролетарский централизм, мы страдаем еще тем, что так превосходно охарактеризовал товарищ Троцкий “главкократией”».

Конечно же, Зиновьев никак не мог при таком докладе ограничиться лишь общими рассуждениями. Приводил примеры. Вопиющие, по его мнению. Которые и становились источником недовольства трудящихся, «бесили» их.

Во-первых, о деятельности главков. По вине одного из которых на Мурмане с его громадными уловами рыбы она стала практически недоступной людям. О случае в Усолье на Каме с его солеварнями, где крестьяне не могут, как бы ни хотели, получить соль. То же положение и в Баку с острой нехваткой для потребителей… керосина.

Во-вторых, «военка». «Некоторые коммунисты, — пояснил Зиновьев, — мобилизованные на фронт, работают и живут там так, что вызывают на себя справедливые нарекания». Почему? Да потому, что реввоенсоветы «забирают все, что есть в городе лучшего, оставляя рабочих ни с чем». Григорий Евсеевич, говоря так, имел в виду прежде всего жилье.

«Третьим источником недовольства, — продолжал Зиновьев, — являются спецы». Тут же пояснил свои слова: «Рабочие не могут обойтись без спецов: как в военной области им надо учиться, так и в области управления, в области организации хозяйства… мы должны привлекать спецов, мы должны ставить их в привилегированное положение, мы должны наделять их широкой компетенцией, но партия должна заботиться о создании гарантий, чтобы из этого не вытекали слишком горькие последствия.

Надо сказать прямо, хотя это и не вполне лестно будет для нас, что часто приходится наблюдать факты, когда не коммунист ассимилирует спеца в смысле культурном, а спец ассимилирует нашего брата — коммуниста… Мы проходим через целый этап, который продлится не год, а гораздо более, привлекать спецов, хотя они и не сделались новыми людьми, не совлекли с себя ветхого буржуазного Адама и когда мы должны давать им крупные командные должности…

Будем подражать им в технических знаниях, если эти знания у них есть, но будем помнить, что не надо подражать им в области отношения их к рабочим массам».

И снова Григорий Евсеевич приводил примеры того, как «многим лучшим рабочим приходится теперь быть вроде погонял. Петроградскую портниху заставляют работать 12–14 часов в день, иногда без освещения».

Закончил же Зиновьев перечень причин недовольства рабочих, солидаризируясь с «децистами», — наличием «бюрократизма в нашей собственной среде». «Эта болезнь, — пояснил он, — временная, эта болезнь сезонная, которая должна была явиться теперь в результате трехлетнего существования партии как правящей (выделено мной — Ю. Ж.)».

«Я не буду приводить примеры, — продолжил Зиновьев, — они достаточно известны. Скажу только следующее: товарищи много говорят о “верхах” и “низах”. Не надо обманывать себя тем, что здесь, сейчас (на партконференции — Ю. Ж. ) собрались от “низов”. Мы все вместе взятые, как партийный слой, и есть “верхи”, на этот счет не нужно заблуждаться. И если в этом слое (в “верхах” — Ю. Ж.) есть широкое недовольство, значит, в более широком слое рядовых работников нашей партии это недовольство значительно больше. Если на наших собраниях мы можем видеть, как крышка поднимается паром, это значит, что в “низах” пар еще больше и крышка поднимается еще больше. Мы должны это учесть».

Зиновьев не ограничился такой более чем острой критикой. Заявил: «Не следует разменивать нашу дискуссию только на то, чтобы указать ЦК и центральным советским ведомствам, как много у нас волокиты и бюрократизма. Надо поставить дело шире, сказать врачу: исцели себя сам, и на местах подумать, что в губернских комитетах нисколько не лучше».

Приведя пример как вопиющего безобразия положение в Ростове, где он только что побывал на пути в Баку, пояснил: «Это обратная сторона того явления, что мы не втягиваем рабочих из “низов” в наши советские организации. Это создает поле не только для взяточничества и контрреволюции, но и подготовляет настоящий жесткий кризис в тех наших партийных организациях, где дело пошло именно по такому пути, вот почему тут не следует ограничивать задачу тем, что указать центру, что у него нехватка».

Тут же поспешно уточнил, чтобы быть правильно понятым: «Я говорю не к тому, чтобы мы не критиковали ЦК. ЦК готов подвергнуться критике по этому вопросу, обсудить его и дать возможность указать каждому сколько-нибудь деловое предложение, которое дает нам возможность сделать предохранительную прививку от тех опасностей, которые вытекают из положения вещей, из милитаризации войны и так далее, а не из злой воли того или другого члена ЦК. Я призываю к тому, чтобы понять, что этот вопрос более обширный, чем только простая проверка нашей партии».

Нарисовав столь мрачными красками положение в РКП, Зиновьев и задал главный вопрос: каковы же те меры, которые должны быть приняты? И сразу же дал первый, но не единственный ответ. Необходима, заявил он, «прежде всего большая свобода критики внутри нашей партии». И развил свое предложение: «Теоретически мы это всегда признавали, и тут ничего нет нового, но надо признать это теперь практически. У нас иногда бывает такое положение, что некогда подождать, пока высохнут чернила, которыми написана резолюция, как мы должны проводить ее в жизнь. Это надо преодолеть, для этого следует прибегнуть к созданию дискуссионного листка, чтобы каждый член партии имел возможность изложить свой взгляд».

Не ограничиваясь тем, Зиновьев предложил и столь же важное: «Большая свобода критики должна быть обеспечена и на собраниях, но для этого надо, чтобы эти собрания существовали. Как это ни печально, но в целом ряде мест такой институт, как общие собрания членов партии, все больше отходит в область воспоминаний, и против этого надо начать борьбу».

Понимая, что тем самым он предлагает свободу критики, Зиновьев продолжил: «Но может получиться так, что выйдет товарищ и скажет что-либо против, а завтра на него обрушатся репрессии, его снимут и так далее. Я запросил у нашего организационного бюро список тех конфликтов, которые дошли до ЦК нашей партии. Товарищ Преображенский заявил, что у него в портфеле чуть ли не 500 дел, которые ждут рассмотрения. Как видите, очень богатый урожай».

Задался Зиновьев и вопросом, на который дал отрицательный ответ: нужны ли нам назначенцы? Выразил свое мнение, что назначение на должность вместо избрания возникает из-за того, что партия не знает своих людей. «Мы еще, — продолжил он, — пытаемся пробовать одного на одном посту, другого — на другом. В этом, конечно, ничего плохого нет… но из этого факта ясно, что мы еще не вполне нащупали, испытали своих членов.

При таком положении вещей, разумеется, руководящий центр, долженствующий быть генеральным штабом и являющийся таковым, должен иметь на месте человека, которого он знает насквозь. Конечно, часто посылая товарищей, мы ошибаемся. Но то, что называется у нас назначенством, это все-таки должно быть. Если партия послала неудачного “назначенца”, пусть, мол, та партия (партийная организация — Ю. Ж. ) исправит это, но отказаться от этого института — значит отказаться от какого бы то ни было планомерного строительства».

Завершая доклад, Зиновьев затронул самый больной вопрос — о неравенстве. «У нас, — сказал он, — нет еще полного равенства в стране, нет полного равенства в партии». Сославшись на Ленина, исправившего в Уставе Коминтерна его цель — «завоевание полного коммунизма» — на цель иную — «социализма». Мотивировавшего такую коррективу тем, что «полный коммунизм, действительное равенство мы завоюем только после длительной борьбы, сейчас же мы находимся только на рубеже полной победы». Развивая такую мысль, Зиновьев пояснял: «Мы имеем премии, мы имеем тарифную политику и тому подобное — все это ведет к неравенству. Это всецело возникает из всей современной обстановки, и это рикошетом ударяет по всей партии. И дело сознательных работников нашей партии — объяснять широкому кругу населения, что у нас полное равенство сейчас невозможно… Мы не можем идти навстречу инстинкту и давать неисполнимые обещания».

Соглашаясь с высказываниями ряда делегатов, говоривших о коммунистах, злоупотребляющих своей властью, Зиновьев предложил создать «особый орган, который можно назвать Контрольной комиссией или судом коммунистической чести. Орган этот должен быть избран из работников с партийным стажем не менее 10 лет и должен млеть задачей действительно блюсти честь партии. Таким образом, этот орган должен быть своего рода чисто партийной инспекцией.

Конечно, эта идея еще не разработана, ее надо хорошо продумать, чтобы не создался параллелизм с советскими органами. Но эту идею на настоящей конференции обсудить необходимо. В ЦК настоящий вопрос официально еще не обсуждался, но мне кажется, что ЦК пошел бы навстречу этой мере»¹⁹².

Острый, критический доклад Зиновьева делегатами конференции был принят без возражений. Особенно поддержал его один из лидеров «децистов» Т. В. Сапронов, председатель ЦК профсоюза строительных рабочих. Заявивший: «Я рад, что в ЦК в конце концов встали на точку зрения беспощадной борьбы с тем нарывом, который имеется на теле нашей партии. Если товарищ Зиновьев говорил о безобразиях, репрессиях по отношению к инакомыслящим внутри партии и так далее… И полагаю, да не обидятся здесь сидящие члены ЦК, что не ошибусь, что если товарищ Зиновьев месяца два назад произнес бы такую речь, то ему не поздоровилось бы. Товарищ Зиновьев прав, когда указывает, что у нас в партии разногласий принципиальных и никаких не существует, но имеются ручейки, течения, иногда сообщающиеся по отдельным вопросам»¹⁹³.

Схожую оценку высказал и Ю. Х. Лутовинов, член ЦК профсоюза металлистов, один из лидеров группы «Рабочая правда», возникшей на 9-й партконференции, включавшей А. Г. Шляпникова, С. П. Медведева, А. М. Коллонтай, некоторых других. «То, о чем так ярко и выпукло говорил товарищ Зиновьев, — заявил Лутовинов, — в своем докладе, то, что творится на местах, мы об этом знаем давно и в свое время неоднократно предупреждали ЦК»¹⁹⁴. О том же сказали Дегтярев, Ходоровский, еще несколько делегатов. Именно потому резолюция, предложенная Зиновьевым, была принята единогласно, без единой поправки. Резолюция, в частности, потребовавшая:

«1… Те вопросы, по которым уже состоялось решение ЦК и центральных советских органов, тем не менее необходимо ставить на всех партийных собраниях с целью выяснения перед всеми членами партии мотивов принятых решений…

4… (Партийную) перерегистрацию необходимо организовать так, чтобы свести до минимума все формальности для рабочих и пролетарских элементов крестьянства и увеличить до максимума препятствия для вступления в партию непролетарских элементов…

9. Необходимо во внутренней жизни партии осуществить более широкую критику как местных, так и центральных учреждений партии… Создать литературные органы, способные осуществить более систематично и широко картину ошибок партии и вообще критику внутри партии (дискуссионные листки и т. п.)…

10. Признавая в принципе необходимым в исключительных случаях назначение на выборные должности, вместе с тем ЦК при распределении работников вообще заменит назначение рекомендациями.

11… Какие бы то ни было репрессии против товарищей за то, что они являются инакомыслящими по тем или иным вопросам, решенным партией, недопустимы…

17. Ответственные работники — коммунисты не имеют права получать персональные ставки, а равно премии и сверхурочную оплату.

19. Признать необходимым создание Контрольной комиссии наряду с ЦК, которая должна состоять из товарищей, имеющих наибольшую партийную подготовку, наиболее опытных, беспристрастных и способных осуществлять строго партийный контроль»¹⁹⁵.

Уверенность Зиновьева в том, что данное постановление после его утверждения конференцией сразу же станет руководством для всех членов партии, сохранялась недолго. Произошло то, о чем он с горечью говорил в докладе: «Мы можем принять хорошо скомпонованную резолюцию, всех удовлетворяющую, но ничего не проведем в жизнь»¹⁹⁶.

Именно так и произошло, да еще и слишком быстро. Всего полтора месяца спустя Зиновьеву пришлось обратиться в ПБ, напоминая о необходимости немедленно провести в жизнь все постановления конференции. В ответ получил 24 ноября решение, лишь подтверждавшее одно из основных его критических утверждений — «как много у нас волокиты и бюрократизма». Решение, гласившее: «Поручить Оргбюро создать специальную комиссию по вопросу проведения в жизнь всех постановлений Всероссийской конференции»¹⁹⁷.

2.

Во второй половине 1920 года загруженность Зиновьева, и не столько в Петрограде с его специфическими проблемами, сколько в Москве — участием в решениях важнейших политических задач — неуклонно возрастала. А вместе с тем возобновлялся стремительный взлет в партии, возвращение утраченной было роли ближайшего соратника Ленина.

В июле-августе Зиновьев организует, проводит второй конгресс Коминтерна, а в сентябре — еще и Съезд народов Востока. Тогда же, в сентябре, активнейшим образом участвует в Девятой конференции РКП. В ноябре ему пришлось включиться в жаркую схватку, разразившуюся на 5-й конференции профсоюзов, представлять ЦК на 5-й конференции компартии Украины, готовить письмо ЦК «О Пролеткультах». Наконец, в декабре выступить на 8-м Всероссийском съезде Советов с очень важным, ключевым докладом. Но первой заявила о себе проблема Пролеткульта. Еще в августе.

… Пролеткульт, пролетарская культурно-просветительная организация, была создана на его первой конференции, прошедшей в Петрограде с 16 по 19 октября 1917 года. Созванной по инициативе будущего наркома просвещения А. В. Луначарского и при участии таких видных большевиков, как А. А. Богданов, Ф. И. Калинин (брат М. И. Калинина), В. Ф. Полетаев, П. М. Керженцев, П. Н. Лебедев-Полянский. Большинство которых были знакомы Ленину еще по Каприйской партийной школе, по созданной ими группе «Вперед».

Своей задачей Пролеткульт считал поддержку и развитие художественного творчества рабочих, среди которых уже были популярные поэты В. Александровский, П. Бессалько, М. Герасимов, В. Кириллов. Правда, поначалу существовал лишь на бумаге. До тех пор, пока в июле 1918 года не вышел первый номер ежемесячного журнала «Пролетарская культура». Опубликовавший статью-манифест П. Н. Лебедева-Полянского — члена большевистской партии с 1902 года, не только первого председателя всероссийского совета Пролеткульта, но и члена ВЦИК, Петросовета, ответственного сотрудника Наркомпроса. Провозгласившего: «Пролетарская культура может развиваться только в условиях полной самостоятельности пролетариата, вне всякого декретирования»¹⁹⁸.

Тогда, в разгар лета 1918 года, когда и началась широкомасштабная гражданская война, никто в партийном руководстве не обратил внимания на слова Лебедева-Полянского, не увидел в них какой-либо крамолы. Потому-то Первая Всероссийская конференция Пролеткульта (Москва, 5-12 октября 1918 года) прошла при участии наркома Луначарского и его заместителя, ведущего историка-марксиста М. Н. Покровского. Собрала 330 делегатов, из которых 170 были большевики, а остальные — сочувствующими. Потому-то Ленин вместе с Крупской отметил первую годовщину Октября вместе с членами московского пролеткульта, а через четыре дня, 10 ноября, выступил на открытии Дворца пролетарской культуры.

Пока шла гражданская война, Пролеткульт укреплялся, расширялся. К осени 1920 года насчитывал около 300 местных организаций со студиями литературными и изобразительного искусства, музыкальными кружками и театральными коллективами. И только в конце августа 1920 года Ленин внезапно, без видимой причины заинтересовался Пролеткультом, вроде бы уже хорошо знакомым ему. Запросил у Покровского: «1. Каково юридическое положение Пролеткульта? 2. Каков и 3. кем назначен его руководящий центр? 4. Сколько даете ему финансов от НКПроса?»¹⁹⁹

Почему же Ленин заинтересовался именно такими аспектами существования Пролеткульта, который никак не мог быть враждебен советской власти? Скорее всего, потому, что Крупская, член коллегии Наркомпроса и заведующая его внешкольным отделом, по долгу службы прочитала свежий выпуск журнала «Пролетарская культура» (№ 15–16, апрель — июль 1920 года), где был опубликован материал о Международном пролеткульте. Созданном 12 августа в ходе работы Второго конгресса Коминтерна, возглавленного все тем же Луначарским (почему Ленин и обратился с вопросами к Покровскому) и Лебедевым-Полянским, включившим в исполком Международного бюро делегатов конгресса У. МакЛейна (Британская социалистическая партия), Я. Герцога и Ж. Эмбер-Дро (Швейцарская социал-демократия), Р. Лефевра (социалистическая партия Франции) и Н. Бомбачи (Итальянская социалистическая партия)²⁰⁰.

Крупская прочитала о том, узнала остальные подробности и рассказала обо всем Ленину. Ну, а такие события наверняка насторожили Владимира Ильича. Породили у него опасения, что рождается «третья сила» — наряду с Коминтерном и только что созданным Профинтерном еще и Международный пролеткульт. Отлично понимая, что никакая подобного рода интернациональная организация просто невозможна без решающего участия и поддержки Советской России, решил — судя по последующим событиям — сделать все для установления полного контроля над Пролеткультом отечественным, включив его непосредственно в Наркомпрос.

Неизвестно, когда бы Ленин стал решать возникшую проблему, если бы все не ускорил Всероссийский съезд пролетарских культурно-просветительных организаций, проходивший в Москве с 5 по 12 октября.

Поначалу Владимир Ильич попытался склонить Луначарского выступить на съезде и настоять на лишении Пролеткульта самостоятельности. Однако нарком в речи, произнесенной 7 октября, заявил прямо противоположное: «За Пролеткультом должно быть обеспечено особое положение, полнейшая автономия»²⁰¹. Поэтому 9 октября последовало решение ПБ, возложившее подготовку желательной Ленину резолюции на Бухарина и Покровского. Когда же они попытались протащить в созданный ими документ собственные взгляды — «Слияние Пролеткультов с Наркомпросом в настоящее время и при данных условиях является преждевременным»²⁰², ПБ от их помощи отказалось.

Тем временем положение изрядно осложнилось. Завершившийся 12 октября съезд успел принять как первую, то есть наиважнейшую, резолюцию, отметившую: Исполнительный комитет Всероссийского пролеткульта «выполнил возложенную на него идейную и организационную работу, развив ее до создания Международного пролеткульта»²⁰³.

Достижение цели, намеченной Лениным, стало возможным только после того, как 10 ноября пленум ЦК постановил: «Поручить т. Зиновьеву составить проект письма от имени ЦК по поводу Пролеткульта»²⁰⁴. А уже двумя неделями позднее, но после того, как в структуре Наркомпроса создали 12 ноября главк — Главполитпросвет, руководителем которого утвердили Крупскую, проект письма был подготовлен и передан «для окончательной редакции в комиссию из тт. Ленина, Зиновьева и Преображенского»²⁰⁵.

В полученный текст Владимир Ильич существенных исправлений практически не внес, поскольку Зиновьев как самый веский довод для ликвидации самостоятельности Пролеткульта использовал ленинский аргумент. Мол, тот «преподносил» рабочим «буржуазные взгляды в философии (махизм), а в области искусства… нелепые, извращенные вкусы (футуризм)», чего на самом деле не было.

Письмо ЦК указало: «Центральный орган Пролеткульта, принимая активное участие в политико-просветительной работе Наркомпроса, входит в него на правах отдела… местные пролеткульты входят как подотделы в отнаробразы (отделы народного образования — Ю. Ж.)». Вместе с тем, письмо подсластило горькую пилюлю, оговорив: «ЦК РКП дает Наркомпросу директиву создать и поддерживать условия, которые обеспечивали бы пролеткультам возможности свободной творческой работы»²⁰⁶.

3.

Прежде, чем «Правда» опубликовала письмо ЦК «О Пролеткультах», Зиновьев успел выполнить три весьма важных партийных поручения. Совершил полулегальную поездку в Германию, в Галле — на съезд Независимой социал-демократической партии, проходивший с 12 по 17 октября, для того, чтобы добиться ее присоединения в Коминтерну²⁰⁷. В Харьков — на Пятую конференцию компартии Украины, не без его прямого воздействия утвердившую как собственную резолюцию 9-й партконференции РКП «Об очередных задачах партийного строительства» и полностью сменившую состав своего ЦК, избранного в марте предыдущей конференцией, но не устраивавшего Москву²⁰⁸. Но главное, стал одним из основных участников так называемой дискуссии о профсоюзах. Той самой дискуссии, за которой крылся поиск выхода из достигшего апогея экономического кризиса, порожденного как гражданской войной, так и политикой «военного коммунизма».

Формальной причиной «дискуссии о профсоюзах» послужило создание в марте 1920 года, одновременно с утверждением Троцкого наркомом путей сообщения, Цектрана — Центрального комитета союза работников железнодорожного и водного транспорта. Объединившего без согласия самих рабочих два до того самостоятельных профсоюза — железнодорожников и водников, главой которого назначили А. П. Розенгольца, до того члена РВС ряда армий, Восточного и Западного фронтов. Стоявшего к тому же во главе Главполитпути (Главного политического управления Наркомата путей сообщений), образованного еще в 1919 году как временный орган для быстрейшего налаживания работы транспорта политическими и организационными мерами. Воздействуя на рабочих исключительно приказным порядком и военной дисциплиной.

Цектран в совокупности с Главполитпути сделал Наркомат путей сообщений предельно обособленным, как и Наркомат по военным и морским делам, да еще и милитаризированным органом, полностью находящимся под контролем только Троцкого. Поэтому председатель президиума ВЦСПС (Всероссийского центрального совета профессиональных союзов) М. П. Томский стал всерьез опасаться утраты независимости и остальных профсоюзов, их подчинения соответствующим наркоматам и, тем самым, их огосударствления.

25 августа 1920 года Томский обратился в ПБ с просьбой пересмотреть решение о создании Цектрана, но получил решительный отказ²⁰⁹. На том, казалось бы, сопротивление ВЦСПС происходящему завершилось. И действительно, вплоть до Пятой конференции профсоюзов, открывшейся 3 ноября, все было спокойно. Ничто не предвещало той бури, которая разразилась уже на следующий день.

На вечернем заседании 4 ноября слово получил Я. Э. Рудзутак — большевик с 1905 года, член ЦК РКП и президиума ВЦСПС. Сразу начавший с неприятного. Более того, противоречившего резолюции девятого партсъезда «Об очередных задачах хозяйственного строительства», принятой по докладу Троцкого. Настаивавшей на создании трудовых армий, борьбе с «трудовым дезертирством», на «дальнейшем усилении» Главполитпути.

«За последнее время, — сказал Рудзутак, — все чаще и чаще и в профессиональной (профсоюзной — Ю. Ж. ), и в непрофессиональной среде ведутся разговоры о переживаемом кризисе профессионального движения». Продолжил пока безлично: «Некоторые товарищи рассматривают этот кризис как окончательное поражение профессиональных союзов и констатируют, что мы (профсоюзы — Ю. Ж.) при существующих современных условиях не имеем места в народнохозяйственном организме Советской республики».

Но очень скоро Рудзутак назвал тех, кто хоронил профдвижение. Назвал ВСНХ, то есть его председателя А. И. Рыкова, выступившего на конференции с докладом, собиравшегося передать всю работу профсоюзов… губисполкомам. И прямо по имени Троцкого, стремившегося якобы перепоручить управление промышленностью профсоюзам, но предварительно поставить их под контроль неких «политических отделов», явно подобных Главполитпути, чтобы они «накачивали» руководство профсоюзным движением подобранными ими людьми, отказавшись тем самым от выборной системы.

Рудзутак добавил: «По мере того, как профессиональные союзы отделяются от хозяйственно-экономических организаций, последние отрываются от широких рабочих масс… И вот в конечном итоге административный аппарат сосредотачивается в тех руках, которые называются ВСНХ, главками, центрами и так далее».

Рудзутак не только констатировал кризисные явления, но и объяснял негативные последствия их. «В настоящий момент гражданской войны, — говорил он, — мы, конечно, можем несколько поступиться, мы можем организовать нечто такое, что в общем и целом не соответствует ни революции, ни словам, которые везде говорятся (выделено мной — Ю. Ж.)… А завтра враги будут побеждены, и какие методы, какие способы у нас будут для того, чтобы приступить к организации производства? То объяснение, которое мы даем сегодня, что мы должны ввести трудовую мобилизацию и бороться с трудовым дезертирством во имя гражданской войны, мы не сможем давать при переходе к мирному строительству. Нам нужно найти другую платформу, другой способ поведения.

Мы должны ясно и определенно сказать, что социалистическое строительство может быть завершено в том случае… когда рабочие поймут, что они работают не только для борьбы, что начинают приступать к работе для себя, для рабочего класса в целом».

Завершил же Рудзутак доклад повтором сказанного, но уже в виде 16 пунктов тезисов, в которых кратко сформулировал свои предложения. А среди них и такие:

«10…. Профсоюзы должны поставить себе следующие ближайшие практические задачи: а) самое активное участие в решении вопросов производства и управления; б) непосредственное участие совместно с соответствующими хозяйственными органами в организации компетентных органов управления; в) тщательный учет и влияние на производство различных типов управления; г) обязательное участие в выработке и установлении хозяйственных планов и производственных программ…

12. В деле планомерного материального обеспечения рабочих союзам необходимо перенести свое влияние на распределительные органы Компрода (Наркомата продовольствия — Ю. Ж.), как местные, так и центральный, осуществляя практическое и деловое участие и контроль во всех распределительных органах с обращением особого внимания на деятельность центральной и губернских комиссий по рабочему снабжению»²¹⁰.

На следующий день, 5 ноября, конференция доклад Рыкова всего лишь «приняла к сведению», а тезисы Рудзутака, согласованные еще 1 ноября с президиумом ВЦСПС²¹¹, утвердила, передав в президиум, то есть Томскому, для редакционной обработки²¹².

Реакция партийного руководства на доклад Рудзутака последовала незамедлительно. Еще бы, ведь в нем речь шла не столько о роли профсоюзов в производстве, сколько о роли пролетариата в государстве пролетарской диктатуры. Того самого пролетариата, который пока не бросал открытый вызов власти, а всего лишь в мягкой форме отвергал ту политику, которая проводилась в стране весь 1920 год.

Да, безусловно, все определяла гражданская война, из-за которой численность Красной армии возросла до пяти с половиной миллионов человек, и львиную долю составляли мобилизованные рабочие. И именно этим власть объясняла все те драконовские законы, которые официально считались развитием норм всеобщей трудовой повинности, закрепленной первым разделом Кодекса законов о труде, утвержденном в декабре 1918 года. Но чисто библейское «не работающий да не ест» в 1920 году стало оборачиваться своей самой неприглядной стороной.

27 декабря 1919 года на заседании СНК обсудили предложение Реввоенсовета республики, то есть Троцкого, о введении в стране всеобщей трудовой повинности. Для начала решили создать комиссию из наркомов или членов коллегий наркоматов — по военным делам, продовольствия, земледелия, путей сообщения, председателей ВСНХ, ВЧК и ВЦСПС, явно сознательно забыв о наркомате труда. И начали своеобразную подготовку, осуществляя задуманное постепенно.

10 января 1920 года РВС 3-й армии направил Ленину, конечно же, инспирированную телеграмму с предложением не демобилизовывать личный состав вооруженных сил, а сохранив и его, и армейскую структуру, направить на восстановление народного хозяйства. 12 января Ленин ответил: «Вполне одобряю ваше предложение. Приветствую почин, внесу вопрос в Совнарком»²¹³.

Уже 13 января СНК создал комиссию, включившую Ленина, наркомов путей сообщения — Л. Б. Красина, продовольствия — А. Д. Цюрупу, председателей РВСР — Троцкого, ВСНХ — Рыкова и ВЦСПС — Томского. Ну, а одобренное ею решение 15 января превратилось в постановление Совета обороны (СО) о преобразовании 3-й армии в 1-ю революционную трудовую. 17 и 15 января ПБ одобрило его и приняло решение о создании еще четырех трудовых армий — Украинской, Кавказской, Петроградской (почти сразу же по настоянию Зиновьева от нее отказались), Особой железнодорожной. Несколько позже, 21 апреля, создали еще одну трудовую армию — 2-ю революционную.

Так началась милитаризация труда. Работа на заводах и фабриках, шахтах и рудниках, на железных дорогах рабочих, остававшихся красноармейцами. Подчинявшимися армейской дисциплине, приказам командиров.

Новые порядки стали распространять на многие отрасли производства. 21 января СО принял постановление «О мобилизации рабочих и служащих Центральной автосекции ВСНХ со всеми подведомственными учреждениями и предприятиями»; 23 января «О милитаризации рабочих и служащих всех топливных учреждений» — Главлескома, Главугля, Главторфа, Главнефти, Главтопа, Главсланца; 30 января — «О повсеместной мобилизации железнодорожных машинистов, их помощников, кочегаров, котельщиков, мастеров и монтеров депо и главных мастерских».

Затем перешли к организационным мерам. 3 февраля СНК и ВЦИК приняли два постановления.

Первое — «О порядке проведения всеобщей трудовой повинности». Согласно ему, общее руководство милитаризации возлагалось на СО, при котором созывался Главный комитет по всеобщей трудовой повинности, возглавляемый наркомами труда, внутренних дел, военных дел. Он-то, в свою очередь, предоставил своим территориальным органам право «предавать суду виновных в уклонении от учета и явки по трудовой повинности, в дезертирстве с работы, а равно и в подстрекательстве к тому, в пользовании поддельными документами, а равно в изготовлении таковых».

Авторам постановления таких репрессий показалось недостаточно, и они добавили: «Предоставить подлежащим комитетам по трудовой повинности в исключительных случаях особой злостности или повторности вышеуказанных деяний предавать виновных суду революционного трибунала (что на деле почти всегда означало расстрел — Ю. Ж. ), а в случаях менее важных нарушений трудовой дисциплины подвергать виновных наказаниям в административном порядке».