Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

Вместе с тем, большинству, чтобы не признавать правоту Зиновьева и Троцкого, чтобы тем самым сохранить свое властное положение, следовало любым способом усилить критику лидеров объединенной оппозиции. Использовать для того любой представившийся повод. Самый незначительный, даже надуманный.

1.

На очередном пленуме ЦК, открывшемся 19 апреля, четвертым пунктом повестки дня стало сообщение «О последних событиях в Китае и решениях ЦК в связи с ними». Внезапно внесенное и порученное Рыкову, а не Бухарину, как вроде бы следовало. Сообщение, оказавшееся докладом и породившее еще до того, как было сделано, острый конфликт.

Сначала Зиновьев опротестовал отказ Секретариата пленума распространить среди членов ЦК его тезисы к выступлению Рыкова только на том основании, что изложены они на 54 машинописных страницах. «Сегодня этот вопрос стоит, — объяснил Зиновьев. — Будет доклад, будут прения. Стало быть, каждый член ЦК, безусловно, имеет право изложить письменно ряд предложений своему ЦК…

Вы видите, товарищи, что вышла Китайская коммуна немножко наоборот. То есть нечаянно поздравили генералов Галифе (известен жестокой расправой с парижскими коммунарами в 1871 году — Ю. Ж.) или Кавеньяка (беспощадно подавившего во Франции июльское восстание 1848 года — Ю. Ж.). Этим объясняется то, что пришлось ряд фактов сообщить в этой записке…

Несколько дней назад, на собрании актива товарищ Сталин и товарищ Бухарин говорили, что они Чан Кайши используют и в любой момент могут выгнать. Они используют его, как крестьяне используют каждую кобылу. Чан Кайши, по их словам, выше на голову Керенского и Церетели потому, что он ведет борьбу против империализма. Эта политика неверна. И когда дают документ, излагающий, почему именно эта политика неверна, его кладут под спуд… Я думаю, что это может только затруднить решение такого серьезного вопроса, как китайский»⁵³⁷.

Зиновьеву не удалось настоять на своем праве. Его тезисы разослали «в установленном порядке» уже после закрытия пленума. Мало того, абсолютным большинством голосов (всего четыре против) постановили считать доклад Рыкова и прения по нему секретными, почему и не стали их стенографировать. В силу этого невозможно узнать, как же объяснил Рыков провал линии ПБ в китайском вопросе, какие выводы сделал. Доступны только тезисы Зиновьева, позволяющие понять точку зрения не столько оппозиционеров, сколько бывшего главы Коминтерна с его уязвленным самолюбием. Привыкшего за семь с половиной лет политику зарубежных компартий определять самому, а не принимать выработанное другими.

Первые разделы тезисов носили чисто теоретический характер. Зиновьев подробно растолковывал, широко опираясь на Ленина, что такое национально-революционное движение, какова его взаимосвязь с буржуазной демократией, возможна ли классовая самостоятельность пролетариата в отсталых странах, каковы вообще перспективы китайской революции. И только на 21-й странице (из оказавшихся в тезисах 60) перешел к тому, что и обещал сделать для информирования членов ЦК об истинном лице Гоминьдана.

Эмоционально описал происходящее на всей территории Китая, занятой войсками Чан Кайши, разгон профсоюзных организаций и крестьянских отрядов самообороны, разоружение рабочих, аресты и казни левых гоминьдановцев и коммунистов. И еще то, что «часть китайской буржуазии, несомненно, с полного согласия иностранных империалистов, пересматривает свое отношение к Гоминьдану, переходит на его сторону, стараясь войти в Гоминьдан с целью возглавить, чтобы обезглавить».

После того привел характеристики, данные Гоминьдану его оппонентами. «Гоминьдан есть среднее между партией и советами», говорит т. Бухарин на собрании московского актива 4 апреля 1927 года. «Гоминьдан — нечто вроде революционного парламента со своим президиумом ЦК, — говорит т. Сталин на том же собрании и добавляет: — Чан Кайши на голову выше Церетели, Керенского, ибо силой обстоятельств он ведет войну с империализмом».

«Неверно и то, и другое, — отметил Зиновьев. — Если Гоминьдан среднее между партией и советами, тогда почему он против лозунга советов? А ведь нынешние вожди Гоминьдана пока против этого лозунга. Если Гоминьдан — революционный парламент, то в парламенте борьба партий неизбежна и необходима. Почему же в революционном парламенте китайская компартия не имеет полной политической и организационной независимости?»

Далее Зиновьев сделал вполне допустимое сравнение, оказавшееся пророческим. Повторил вопрос, заданный англоязычной газетой «Бейпин Тяньцзин таймс» 6 марта 1927 года: «Пойдет ли Китай дорогой Турции и Кемаля или же путем Ленина и большевистской революции?» И ответил на него так: «Величайшей опасностью для мировой революции, в частности для СССР, была бы такая эволюция Гоминьдана. Победа правого крыла Гоминьдана и соглашение этого крыла под главенством Чан Кайши или кого-то другого с американским или англо-американским империализмом. Такой исход был бы хуже того положения, которое было до взятия Шанхая.

Опасность такого исхода видеть необходимо».

Снова вернулся к разногласиям с Бухариным и Сталиным, позволив себе за них, что те делали довольно часто, предельно кратко изложить их позицию. «Сторонники пребывания компартии в Гоминьдане, — отметил Зиновьев, — во что бы то ни стало представляют себе ход развития, по-видимому, так. Сперва доведем дело до полной победы национальных войск, т. е. до объединения Китая, затем начнем отделять коммунистическую партию от Гоминьдана. Другими словами, сперва в союзе с буржуазией давайте совершим буржуазную революцию, а затем уже пролетариат начнет выступать как самостоятельная классовая сила с вполне самостоятельной рабочей партией.

Но эта концепция насквозь меньшевистская… В самом ходе борьбы за объединение китайский пролетариат должен завоевать себе гегемонию».

Пояснил свою мысль: «Пока главное командование остается в руках Чан Кайши, пока важнейшие правительственные посты остаются в руках правых гоминьдановцев, пока в ЦК Гоминьдана эти представители буржуазии имеют серьезнейшую опору, до тех пор дело революции ежеминутно находится в серьезнейшей опасности».

А чтобы избежать ее, вынес на обсуждение следующее его предложение: «Оказывать всестороннюю помощь китайской революции… Сделать все возможное, чтобы продвигать китайскую революцию как можно дальше… чтобы она имела не только национальный, но и глубоко социальный характер… Создать подлинный центр революционного движения масс рабочих и крестьян в Китае — советы… Помочь китайской компартии завоевать подлинную политическую и организационную независимость»⁵³⁸.

Альтернативное предложение Зиновьева так и не стало основанием для дискуссии. Зато все то же противостояние двух непримиримых позиций из-за отношения к сотрудничеству с некоммунистическими движениями и организациями снова проявилось в ходе обсуждения пятого пункта повестки дня пленума — доклада Томского о работе делегации ВЦСПС в Англо-русском комитете на заседании в Берлине. Состоявшемся совсем недавно — 29 марта — 1 апреля 1927 года.

«Каково же должно быть наше отношение к Англо-русскому комитету? — задался профсоюзный лидер главным вопросом, но дал на него уклончивый ответ. — Я не хочу останавливаться на теории взрыва (ликвидации, на чем настаивал Зиновьев — Ю. Ж.) Англо-русского комитета, гласящей, что мы должны из политических соображений взорвать Англо-русский комитет… К похоронам теории я не буду возвращаться… Я думаю, что тут не требуется многое от меня, чтобы доказывать, что разрыв с англичанами, что взрыв Англо-русского комитета для нас невыгоден».

И поспешно добавил: «Завоевать профсоюзы и Германии, и Англии нужно и можно. Но только сбросив и их верхушки, и их вождей, завоевав низовой аппарат, сбросив его средний слой»⁵³⁹.

Конечно, докладчику тут же возразил Зиновьев — слишком уж ситуация в Англии напоминала то, что только что произошло в Китае.

«Я знаю, — уверенно сказал он, прибегнув к самому важному для тех дней доказательству, — что у громадного большинства членов ЦК решающим доводом за сохранение Англо-русского комитета, несомненно, является тот довод, что он нам будто бы сможет помочь на случай войны. И если бы это было действительно так, то законно было бы взвешивать — надо ли там остаться. Может ли Англо-русский комитет как он есть помочь нам в случае войны, или же он будет жерновом на нашей шее. Вот основной вопрос». И попытался убедить пленум в последнем.

«Вот было недавно такое дело, — напомнил Зиновьев о событиях, известных всем, — как посылка нам Чемберленом ужасающей ноты. Почему эти негодяи из Генсовета молчали? Почему они и пальцем не пошевелили? Подумайте только: Чемберлен собирается послать нам ноту, в которой, как теперь совершенно ясно, есть завязка целой сложной кампании против нас, которая неизвестно чем кончится, а в этот момент генсоветчики обедают у нас (в Берлине, на конференции Англо-русского комитета — Ю. Ж.), разговаривают в дружеском тоне».

И принялся обличать уже непосредственно Томского. «Вы, — воскликнул Зиновьев, — уступили в вопросе о Китае, то есть в вопросе судьбы будущей войны, в вопросе мировой революции, в вопросе нашей собственной судьбы, судьбы СССР. Вот где вы уступили! Правильно говорят, что вопрос о войне теперь — центральный вопрос. Конечно, помощь СССР, который есть твердыня мировой революции, помощь Советскому союзу есть основная задача. Но именно для этой помощи вы не сумели поработать, товарищ Томский, и именно это вы не выполнили»⁵⁴⁰.

Но что бы ни говорил оппозиционер, что бы он ни предлагал, пленум по двум роковым вопросам международного положения принял решения, написанные как бы под копирку: «Одобрить линию Политбюро в китайском вопросе», «Одобрить работу делегации ВЦСПС в Англо-русском комитете»⁵⁴¹. Ни тезисы к докладу Рыкова, ни участие в прениях по докладу Томского никак не подходили под понятие «нарушение партдисциплины». Не являлись достаточным поводом для остракизма Зиновьева. ПБ пришлось выжидать. Весьма недолго.

19 и 20 апреля «Правда» опубликовала обширную — занимавшую в каждом номере две полосы — статью Бухарина «Проблемы китайской революции». В ней общепризнанный теоретик партии, цепляясь за им же написанную резолюцию 7-го расширенного пленума ИККИ, упорно отстаивал правильность политики, проводившейся в Китае. И скрытно отвечал на тезисы Зиновьева, неизвестные партии.

На следующий день, 21 апреля, «Правда» поместила, но всего лишь как «подвал», еще один материал на ту же тему. Сталина — «Вопросы китайской революции. Тезисы для пропагандистов, одобренные ЦК ВКП(б)». При внимательном чтении оказавшиеся упрощенным вариантом статьи Бухарина.

Оба материала переполнили чашу терпения Зиновьева, предельно раздраженного таким нечестным по отношению к нему продолжением дискуссии на пленуме, завершившемся неделю назад. Отныне для Зиновьева все прежние споры с ПБ из-за кулаков, форсированной индустриализации отошли на дальний план. Главным, если не единственным спорным становился вопрос китайской революции. Почему-то он уверовался: когда сама жизнь доказала его правоту, ничто не может спасти от сокрушительного разгрома ни Бухарина, ни Рыкова, Томского, ни примкнувшего к ним Сталина. И перешел в контрнаступление.

Бывший глава Коминтерна, все еще пользовавшийся огромной популярностью в партийных кругах, ухватился за первую же представившуюся возможность, чтобы дать, наконец, отповедь своим противникам. 8 мая прочитал в «Правде» объявление, что на следующий день в Колонном зале Дома союзов ЦК и МК проводят собрание, посвященное 15-летию центрального органа партии. И еще: «Билеты рабочие организации получают в АПО (агитационно-пропагандистский отдел ЦК — Ю. Ж.). Члены Коминтерна, ЦК ВКП(б), ЦКК, ЦК ВЛКСМ, МК ВКП(б), МКК (Московская контрольная комиссия — Ю. Ж.), МК ВЛКСМ, ВЦИК, ЦИК и СНК СССР, члены президиума Моссовета, Профинтерна, ВЦСПС, МГСПС (Московский городской совет профессиональных союзов — Ю. Ж. ) проходят по своим мандатам».

Зиновьев все еще оставался членом ЦК и потому свободно прошел на торжественное заседание. Выслушал основного докладчика — С. И. Гусева, заведующего Института истории партии ЦК ВКП(б) Бухарина, повторившего очередное обвинение оппозиционеров: они, мол, «подрывают тыл». И выступил сам. С пылкой, яркой речью. Поведал собравшимся об ошибках в политике ПБ и ИККИ, уже приведших к поражению китайской революции, подготовивших такие поражения и в будущем. Вспомнив о том, ради чего проводится собрание, заметил, что оппозиция лишена возможности изложить свои взгляды в «Правде», которая безраздельно принадлежит ее редактору Бухарину.

Но добился Зиновьев своей эскападой лишь одного — повторения того, во что вылилось год назад «дело» Лашевича.

12 мая ПБ приняло два постановления. Первое гласило:

«Считать выступление т. Зиновьева на непартийном (?) собрании, посвященном Дню печати, с нападками на ЦК ВКП и его решения, а также на “Правду” неслыханным в рядах ВКП (большевиков) и совершенно недопустимым и нетерпимым, нарушающим все обещания о соблюдении партийной дисциплины, данные партии лидерами оппозиции, в том числе и т. Зиновьевым.

Передать дело о дезорганизационном поведении т. Зиновьева в ЦКК.

Опубликовать завтра в печати: 1) настоящее постановление Политбюро; 2) постановление бюро Московского комитета (исключив по конспиративным соображениям те части резолюции, где упоминается о китайской революции), постановление бюро Ленинградского комитета от 11 мая, резолюцию VI Московской гарнизонной губернской партийной конференции военных ячеек».

Второе постановление, написанное Сталиным во время заседания ПБ, резко расширило карательные меры по отношению не только к Зиновьеву, но еще и к Троцкому: «Ввиду новых попыток оппозиции навязать партии дискуссию (выступление т. Зиновьева на собрании рабселькоров (так было названо собрание в Доме союзов — Ю. Ж.) 9 мая с. г.), ввиду того, что статьи тт. Зиновьева и Троцкого по китайскому вопросу, где эти товарищи нападают, по сути дела, на ЦК и его решения, являются выражением этих попыток оппозиции сорвать решение партии и навязать ей дискуссию, ввиду того, что опубликование статей тт. Зиновьева и Троцкого означало бы на деле прямое содействие со стороны ЦК открытию дискуссии вопреки всем директивам и постановлениям ЦК, признать нецелесообразным печатание статей тт. Зиновьева и Троцкого»⁵⁴².

Предусмотренные ПБ постановления появились в газетах незамедлительно, а вслед за ними еще и постановление ПБ ЦК компартии Украины, ЦК компартии Белоруссии, решения краевых, областных, губернских парторганизаций, даже отдельных ячеек. Все они обвиняли Зиновьева в «подрыве единства», а речь его, им не известную, называли «шагом к отколу от партии».

Однако Зиновьев не собирался сдаваться, признавать свои ошибки, каяться. Поспешил упредить события. Не дожидаясь вызова в ЦКК, сам направил 13 мая в ПБ, ЦК и ЦКК записку, в которой напомнил хорошо известное им. О том, кто же созвал собрание 9 мая, кто на нем присутствовал — конечно же, не фантастические «рабселькоры», кто выступал и что говорил. Закончил же свое послание высшим органам партии старым своим предложением:

«Чтобы выйти из трудного положения, нужна прежде всего правильная политика. Нужно прежде всего исправить допущенные ошибки. Чтобы исправить ошибки, нужно прежде всего обсудить их в относительно объективной форме»⁵⁴³.

Но так как члены ПБ отказывались не только обсуждать свои ошибки, но и признавать их, Зиновьев обвинил ЦКК, которая должна была «расследовать» его «дело», в явной предвзятости.

Он писал 15 мая: «Я обвиняю вас и при первой возможности обвиню перед лицом всей партии в следующем: 1. В том, что вы допускаете травлю члена партии в газетах раньше, чем вы разберете дело, доныне, чем вы вынесете соответствующее решение… 2. Допускаете травлю против меня, прекрасно зная, что по существу дела никакого нападения на Коминтерн, на нашу партию, на ее

ЦК и т. п. в моей речи не было… 3… допускаете травлю против меня за мнимую апелляцию к беспартийным против партии, когда вы прекрасно знаете, что собрание 9-го числа было партийным… 4… позволяете ставить в высшей степени двусмысленную и фальшивую позицию нашу партию как раз перед беспартийными рабочими… 5… допустили и благословили кампанию против меня и моих ближайших товарищей за мнимое наше предложение выхода из Гоминьдана… 6… не вызвавши меня, не заслушав нас, не запросив нас, подписали вместе с Политбюро письмо к Троцкому и Зиновьеву от 9 мая (подготовленное до собрания 9 мая — Ю. Ж.), в котором вы бросаете нам неслыханное обвинение в “подрыве тыла” и т. п.»⁵⁴⁴.

Только теперь ПБ отреагировало на послания Зиновьева. Направило 19 мая в ИККИ, вернее, в его 8-й пленум, открывшийся накануне, а также членам ЦК и ЦКК свой ответ.

«Фракционные выходки тт. Зиновьева и Троцкого, — отмечал он, — их непозволительные нападки на Политбюро ЦК и его отдельных членов (Бухарин, Сталин), их обвинение Политбюро в том, что оно ведет дело к “гибели” китайской революции, все эти факты не заслуживают того, чтобы останавливаться на них отдельно, так как правильная их оценка напрашивается сама собой и не нуждается в доказательствах. В документах тт. Зиновьева и Троцкого, говорящих о “гибели” китайской революции, речь идет по сути дела о действительной гибели одной маленькой фракции — фракции Зиновьева и Троцкого, обанкротившейся на глазах у всех…

ЦК ВКП убежден, что требование оппозиции о немедленном разрыве с Ген-советом является, по сути дела, ультралевой спекуляцией на трудностях, может повести лишь к ослаблению позиции международного коммунизма и к дальнейшему осложнению международного положения пролетариата СССР, а курс оппозиции на вывод коммунистов из Гоминьдана и предоставление, по сути дела, гегемонии в Гоминьдане правым гоминьдановцам представляет сдачу революционных позиций в Китае»⁵⁴⁵.

2.

В самый разгар препирательств — а именно так выглядел со стороны конфликт между большинством и Зиновьевым с Троцким — 25 мая в Секретариате ЦК получили заявление. Подписанное, помимо обоих лидеров оппозиционного блока, еще 82 видными членами партии, занимавшими весьма важные посты. Среди них И. Н. Смирновым — наркомом почт и телеграфов СССР, И. Т. Смилгой — заместителем председателя Госплана СССР, Г. Л. Пятаковым — торгпредом во Франции, Г. Н. Сатаровым — первым секретарем полпредства в Китае, Н. И. Мурадовым — начальником военно-морской инспекции наркомата РКИ СССР, В. М. Примаковым — командиром 1-го стрелкового корпуса, А. Г. Белобородовым — наркомом внутренних дел РСФСР… Представлявшими не ЦК (его членом был только Пятаков), а партийную элиту. Уже претерпевшую за свое участие в оппозиции.

«Серьезные ошибки, — резко начиналось заявление, — допущенные в деле руководства китайской революцией, способствовали тяжелому поражению, из которого можно выйти, только вернувшись на путь Ленина. Крайне ненормальная обстановка, в которой происходит обсуждение вопросов, связанных с китайской революцией, создает чрезвычайное напряжение в партии.

Односторонняя дискуссия, ведущаяся на страницах “Правды” и “Большевика”, и нарочитое искажение взглядов оппозиции (например, приписываемое ей требование выхода из Гоминьдана) свидетельствуют о желании руководящей группы Центрального комитета (точнее, ПБ — Ю. Ж. ) прикрыть свои ошибки травлей оппозиции. Все это направляет внимание партии по ложному пути».

Далее в заявлении давался разбор конкретных ошибок, допущенных ПБ: «Руководство в Китае на деле свелось к тому, что нельзя вооружать рабочих… организовывать революционные стачки, подымать до конца крестьян против помещиков… критиковать господ буржуа из “правого” Гоминьдана и мелких буржуа из “левого”… организовывать коммунистические ячейки в армиях Чан Кайши… давать лозунг Советов — чтобы не оттолкнуть буржуазию».

Следующей серьезнейшей ошибкой ПБ заявление посчитало действия в Великобритании. «Прошлогодняя всеобщая стачка в Англии, — указало оно, — преданная и проданная Генсоветом, потерпела поражение… Главная причина этого — в нерешительности, половинчатом руководстве с нашей стороны».

Два таких вопиющих примера, не нуждавшихся в каком-либо подтверждении, позволили авторам заявления сделать вывод, расширив круг обвиняемых ими: «Между неправильной линией в китайском вопросе и неправильной линией в вопросе об Англо-русском комитете есть теснейшая внутренняя связь. Та же линия проходит ныне во всей политике Коминтерна… Правые элементы во всех партиях получают все больший перевес… малейший голос критики слева влечет к отсечению. Авторитет ВКП и Октябрьской революции используется, таким образом, для сдвига коммунистических партий вправо от ленинской линии».

Покончив с проблемами международного характера, заявление перешло к отечественным. «В промышленности, в сельском хозяйстве, — отмечало оно, — и в других отраслях народного хозяйства СССР мы либо переходим, либо уже перешагнули за довоенный уровень… Но одновременно с этими серьезными достижениями в итоге восстановительного периода наметились большие трудности». Перечислило их: «Вопросы заработной платы и безработицы принимают все более острый характер. Неправильная политика ускоряет рост враждебных пролетарской диктатуре сил — кулака, нэпмана, бюрократа… Отставание крупной промышленности от требований, предъявляемых к ней со стороны народного хозяйства (товарный голод, высокие цены, безработица)… приводит к усилению капиталистических элементов в хозяйстве Советского Союза».

Не слишком надеясь на успех, заявление все же предложило: «Не позже, как за три месяца до 15-го съезда созвать специальный пленум для предварительного обсуждения всех вопросов… для выработки единодушных решений, что лучше

всего обеспечило бы максимальное единство и действительную ликвидацию внутрипартийной борьбы… Если же внутри этого специального пленума ЦК обнаружатся разногласия, они должны быть заблаговременно сформулированы и опубликованы… Полемика должна вестись в строго товарищеских и деловых рамках, без обострения и преувеличения».

Но лишь в самом конце (в постскриптуме!) заявление объяснило причины, его породившие.

«Нам, — уведомляло оно, — приходится вручать (его) в момент, когда сверху поднята кампания против тов. Зиновьева под предлогом его выступления на беспартийном будто бы собрании 9 мая… Выступление тов. Зиновьева явилось, разумеется, лишь внешним поводом для поднятия против него травли… Насколько можно догадаться, непосредственной целью кампании против тов. Зиновьева является попытка устранить его до съезда и без съезда партии из ЦК — якобы освободиться от одного из критиков неправильной линии во время подготовки 15-го съезда и на самом съезде. То же завтра может быть проделано и с другими оппозиционными членами ЦК. Ничего, кроме вреда, для партии от таких приемов не получится.

Недопущение, по настоянию Политбюро, тов. Зиновьева — одного из основателей и первого председателя Коммунистического интернационала, избранного по предложению Ленина, — на исполком Коминтерна является фактом, беспримерным в истории коммунистического движения. Недопущение тов. Зиновьева, оставшегося членом ИККИ, при обсуждении важнейших вопросов мирового рабочего движения, мы можем объяснить только отсутствием политического мужества у тех, кто предпочитает заменять идейную борьбу административным распоряжением. Этот факт, помимо его политического значения, является грубым нарушением формальных прав тов. Зиновьева, являющегося членом исполкома Коминтерна, единогласно избранным на 5-м конгрессе Коминтерна. Путь отстранений и шельмования ленинца не есть путь единства для Коммунистического интернационала»⁵⁴⁶.

Так писали авторы (а может, и один — Зиновьев), не зная об еще одном значительном событии, обрушившемся на страну и партию. Событии, подтвердившем сделанный Зиновьевым в начале года прогноз.

12 мая лондонская полиция совершила налет на помещение Аркоса (Всероссийского кооперативного акционерного общества) и советской торговой делегации. Изъятые у них документы дали основание консервативному правительству С. Болдуина обвинить СССР в продолжающемся вмешательстве во внутренние дела Великобритании и 24 мая заявить о необходимости разрыва с Москвой как дипломатических, так и торговых отношений. На следующий день парламент единодушно поддержал такое предложение. Советским дипломатам пришлось в течение десяти дней покинуть территорию Соединенного королевства.

Столь высокую цену ПБ пришлось заплатить за слишком активное участие в Англо-русском комитете. Да еще и сделать то, что следовало предпринять сразу же за февральской нотой Чемберлена. «Совершенно выделить, — гласило решение ПБ от 28 мая, — из состава постпредств и торгпредств представительства ИНО (иностранный отдел — Ю. Ж.) ОГПУ, Разведупра (разведывательное управление наркомвоенмора — Ю. Ж.), Коминтерна, Профинтерна, МОПРа (Международной организации помощи борцам революции — Ю. Ж.)… Привести в порядок финансовые операции Госбанка по обслуживанию революционного движения в других странах с точки зрения максимальной конспирации».

А 7 июля ПБ приняло еще одно, схожее по смыслу, решение. Потребовало: «Всякие связи Коминтерна с другими полпредствами безусловно в течение июля закрываются и впредь не производятся»⁵⁴⁷.

Тем временем в партии ширилась поддержка оппозиции — в ЦК начали поступать телеграммы и письма с просьбой присоединить и их подписи под заявлением 84-х. От полпредов — X. Г. Раковского во Франции, Н. Н. Крестинского в Германии, В. А. Антонова-Овсеенко в Чехословакии. От заместителя председателя Главконцесскома Е. А. Преображенского, представителя Внешторгбанка в Париже В. В. Косиора. От бывших крупных военных деятелей: ректора Сельскохозяйственной академии Н. И. Мурашова, еще недавно командовавшего поочередно Московским, Северо-Кавказским военными округами; председателя правления треста «Госшвеймашина» С. В. Мрачковского, в недавнем прошлом командующего Приволжским, Западно-Сибирским, Приуральским военными округами; командира 2-го стрелкового корпуса В. К. Путны. От первого заместителя прокурора Верховного суда СССР С. Н. Кавтарадзе. От знаменитого Фрица Платтена, организовавшего возвращение Ленина и многих других революционеров в Россию через Германию…

Складывавшееся весьма неприятное для ПБ положение в ВКП(б) вынудило ЦКК заняться поиском материалов, необходимых для обвинения Зиновьева, Каменева, Троцкого в таких нарушениях партдисциплины, которые смогли бы послужить достаточно веским основанием для вывода их из ЦК. Такую работу поручили временной комиссии, образованной 11 июня, включившей: членов партколлегии ЦКК Н. М. Янсона, М. Ф. Шкирятова и Н. И. Ильина. Однако им при всем желании так и не удалось установить что-либо предосудительное помимо уже достаточно хорошо известного. К тому же весьма спорного при беспристрастном рассмотрении.

Во-первых, попытку навязать партии дискуссию. Во-вторых, пресловутое выступление Зиновьева в Доме союзов 9 мая. В-третьих, участие в проводах 9 июня на Ярославском вокзале И. Т. Смилги. Только что снятого с должности сначала заместителя председателя Госплана СССР, а затем — ректора Института народного хозяйства им. Плеханова. Направленного в Хабаровск, председателем правления Дальневосточного банка. Эти-то проводы, достаточно многочисленные, члены комиссии и решили рассматривать как нелегальную антипартийную демонстрацию.

Несмотря на просьбу отложить на несколько дней приход в ЦКК для дачи показаний — чтобы «собрать ряд документов», необходимых для защиты, Зиновьев, Каменев, Троцкий вынуждены были исполнить требование и дважды — 13 и 14 июня — являться для ответов на вопросы партийных следователей. Результаты того были обобщены в протоколе, утвержденном президиумом ЦКК 24 июня. Но то, что обвинительное заключение уже предуготовано, стало тут же понятным. Еще накануне ПБ установило дату созыва объединенного пленума ЦК — ЦКК — 29 июля, включив в повестку дня как четвертый пункт доклад Орджоникидзе «О последних выступлениях оппозиции и нарушении партийной дисциплины тт. Троцким и Зиновьевым».

И все же Зиновьев сумел нарушить загодя определенный ход заседаний. Не для того, чтобы лишний раз напомнить о себе, а ради лишней возможности высказать самому свою идейную позицию, чего он был лишен весь 1927 год (если не считать речи 9 мая в Доме союзов да статьи «Манифест кулацкой партии», опубликованной журналом «Большевик» в № 13 от 1 июля, в которой он повторил свою резкую критику взглядов профессора Сельскохозяйственной академии и руководителя конъюнктурного института Н. Д. Кондратьева и его единомышленников, отстаивавших достоинство единоличного крестьянского хозяйства).

Вот потому-то Зиновьев и поспешил открыть прения по двум докладам о международном положении. Первому, сделанному наркомом иностранных дел Г. В. Чичериным, и другому — Бухариным. Естественно для себя сосредоточившись лишь на втором. К тому у Зиновьева имелась весьма веская причина. Новый глава Коминтерна сам дал повод (случайно ли?) для развязывания такой дискуссии. Использовал как основной объект критики статью Зиновьева «Контуры грядущей войны и наши задачи». Написанную за месяц перед тем, но так нигде и не опубликованную. Все же напечатанную только для участников пленума и, тем не менее, уже цитируемую в «Правде».

Начав выступление, Зиновьев прежде всего категорически потребовал, чтобы полемика, как отмечало заявление 84-х, велась в «строго товарищеских рамках, без обострений и преувеличений». А для того советская пресса должна перестать называть оппозиционером «агентами Чемберлена», которые «перестали бы отравлять общественные колодцы», то есть печать. Лишь затем перешел к сути. Самому важному и для оппозиции, и для большинства. К вопросу об оценке стабилизации капитализма. Прочна, постоянна ли она, или временная, непрочная. Ведь на первом настаивал Сталин, обосновывая свою доктрину возможности построения социализма в СССР.

«Вся та часть доклада, — заявил Зиновьев, — которую Бухарин посвятил вопросу о стабилизации, была окрашена в самые пессимистические цвета (иными словами, отсутствовали условия для мировой пролетарской революции — Ю. Ж. )… Я думаю, что это неправильно, и так вопрос ставить мы не должны… Проект резолюции Политбюро заговорил об экономической, политической и технической стабилизации капитализма как раз тогда, когда вся Европа входит в грозную полосу войны… Но раз Европа входит в эту полосу войны, то какая тогда, к черту, экономическая, политическая стабилизация? Новые пролетарские революции возможны без новой войны, но новые войны без новых революций невозможны».

«Война неизбежна, — продолжил Зиновьев свой, оказавшийся ошибочным, прогноз. — В резолюции… сказано, что война только вероятна и неизбежна… По-моему, надо сказать “неизбежна”», — настойчиво говорил он. И вслед за тем

высказал предположение: кто же будет воевать против СССР? Бездоказательно назвал главным противником Соединенные Штаты, а Германии отвел второстепенную роль. Мол, в начале войны она будет нейтральной, но «в подходящий момент продаст свой нейтралитет подороже, и продаст его, конечно же, не нам, а нашему врагу».

От неизбежности скорой войны Зиновьев логично перешел к оправданию — как всегда, ссылаясь на Ленина — термина «отечественная война» как непременной формулы защиты СССР. И гордо заключил, пресекая возможные попытки толкования позиции оппозиционеров как «пораженчество»: «Мы выставляем лозунг защиты социалистического отечества»⁵⁴⁸.

Во второй раз Зиновьев поднялся на трибуну пленума через семь дней — 5 августа. После доклада Орджоникидзе «О последних выступлениях оппозиции и нарушениях партийной дисциплины тт. Троцким и Зиновьевым». Председатель ЦКК не случайно на первое место поставил Троцкого. Слишком уж много отрицательных фактов накопилось против него за десятилетия его участия в революционном движении. Зиновьев же, если судить по выступлению Орджоникидзе, в перечне лидеров оппозиции как-то отошел на дальний план. Сохранил как обвинение против себя только выступление 9 мая. Но и тут докладчик то ли по мягкости характера, то ли по какой-то иной причине поначалу постарался смягчить вину Зиновьева. Сказал, что нарушение им партдисциплины заключалось в том, что «беспартийные слышали речь т. Зиновьева по радио», не упомянув о более важном — трансляцию заседания организовал МК.

И все же Орджоникидзе успел поправиться на ходу. Вменил в вину Зиновьеву еще два прегрешения: его взгляд на китайскую революцию, к партдисциплине не имевший никакого отношения, а также грубые выражения, использованные на заседании президиума ЦКК 24 июня. Характеризовавшие деятельность Центральной контрольной комиссии как «стряпчество (ходатайство по частным делам — Ю. Ж. )», «фракционная дубина», «лицемерие», «мошенничество», а ее членов — «вьюнами», «слепыми щенятами».

Припомнил и такие слова, произнесенные Зиновьевым 24 июня:

«В будущей войне какие у нас силы? Конечно, материально враг будет гораздо сильней, чем мы. Нашим главным союзником является международный рабочий класс. Но вы делаете все, чтобы проиграть этого союзника. Вы топчете ногами Ленина, вы своими действиями топчете подлинный Коминтерн, вы топчете дело пролетарской революции, когда травите, преследуете нас за то, что мы говорим, что это проданные реформисты-негодяи»⁵⁴⁹.

На том Орджоникидзе счел свои доказательства нарушения Зиновьевым партдисциплины исчерпанными.

Услышав во второй раз все те же обвинения и мнимые доказательства их, Зиновьев не стал отвечать на них, защищать свою правоту. Вместо того повторил свое кредо — веру только в скорую и победоносную пролетарскую мировую революцию. И продолжил отрицание доктрины возможности строительства социализма в СССР.

«Оппозиция, — твердо заявил Зиновьев, — полностью теперь доказала сочинениями Маркса, Энгельса, Ленина, что эта теория, созданная т. Сталиным примерно в 1925 году, противоречит принципам марксизма… Больше того, всем прекрасно известно, что и сам Сталин до 1924 года, в основной своей книжке “О ленинизме” стоял на той же позиции. Он писал: “Для организации социалистического производства усилий одной страны, особенно такой крестьянской страны, как Россия, уже недостаточно — для этого необходимы усилия пролетариата нескольких передовых стран”»⁵⁵⁰.

После такого открытого выпада против генсека Зиновьев больше не мог спокойно продолжать выступление. Ему не давали говорить, постоянно прерывая ехидными репликами, хулиганскими замечаниями. Не позволяли высказать до конца начатую фразу. Явно стремились сбить с мысли, запутать. И потому лишь с большим трудом можно было понять, о чем же он говорит. Говорит, пытаясь донести до участников пленума, несмотря на постоянный шум в зале, то, что и разделяло большинство и оппозицию. Что диктатура пролетариата осуществляется авангардом его — коммунистической партией. Что после перехода власти в руки пролетариата национальная культура не становится чуть ли автоматически пролетарской. Что крестьянин-середняк как был, так и остается мелким буржуа…

Словом, критиковал все, что писали или говорили Сталин, Бухарин. О том и пытался высказаться Зиновьев. Его же репликами и вопросами вынуждали к иному. Снова и снова — объяснять выступление в Доме союзов, на что слышали ответ: мол, П. П. Постышев, член ПБ ЦК компартии Украины, в последнее время постоянно «прорабатывает» оппозиционеров на беспартийных собраниях. Спрашивали о проводах на Ярославском вокзале, получая дерзкое: провожали еще и Каменева, в Италию, но никто еще не поставил этого им в вину. Что же до проводов Смилги, то да, действительно они хотели выразить протест против высылки из столицы видных большевиков… ⁵⁵¹

Неприкрытая обструкция, демонстративное противостояние лидерам оппозиции позволило пленуму почти добиться своего, запланированного. Чуть было не принять за основу решение, подготовленное Янсоном и Ем. Ярославским в президиуме ЦКК, подтвердив их голословные обвинения.

«Оппозиция (Троцкий и Зиновьев), — отмечало предложение, внесенное на голосование пленума, — в своем фракционном ослеплении скатилась на путь, ведущий против безусловной и безоговорочной защиты СССР в борьбе против империалистической интервенции, причем эту свою антиреволюционную позицию оппозиция пытается обосновать тем, что существующие руководящие органы СССР и ВКП являются “термидорианскими”, ввиду чего необходимо, по мнению оппозиции, прежде всего сменить эти органы, чтобы организовать потом оборону СССР… Оппозиция стала на путь прямого раскола Коминтерна… организации новой партии против ВКП… открытого раскола в ВКП…»⁵⁵²

Только опираясь на столь надуманные обвинения, пленум был готов принять самое жесткое из возможных решение — исключить Троцкого и Зиновьева из состава ЦК.

Изменило ход событий внезапное вмешательство Зиновьева. Неожиданно для всех сделавшего важное заявление от имени не только своего, но и еще одиннадцати видных старых большевиков.

«Уже до открытия пленума, — твердо произнес он, — во всех газетах по сигналу центра начался дождь статей с обвинениями оппозиции в пораженчестве, в условном оборончестве и так далее… В ряде городов начались исключения оппозиционеров (из партии — Ю. Ж. ) и даже аресты… После всего этого т. Орджоникидзе выступает со своими тремя условиями (отказ от полупораженческой теории т. Троцкого, отказ от политики раскола в Коминтерне, отказ от политики раскола в ВКП — Ю. Ж. ), и члены Политбюро стали изображать, будто это есть стремление к миру, уступка оппозиции.

Несмотря на то, что нам было ясно, что все это есть маневр, чтобы запутать партию, что исключение из ЦК Зиновьева и Троцкого и дальнейшая кампания клеветы против оппозиции были ранее предрешены, несмотря на это, мы отнюдь не ответили отказом. Мы ответили заявлением (смотри речь Зиновьева), в котором шли навстречу трем условиям, предъявленным Орджоникидзе, и которые вполне могли лечь в основу действительного мира…

Мы заявляем еще раз: ни площадные ругательства, ни угрозы провести против нас новую клеветническую проработку нас не испугают. Клеветнические клички “пораженцы”, “условные оборонцы” и прочий вздор к нам не пристанут. Рабочие вам в этом не поверят. Это скомпрометирует лишь тех, кто к этому прибегает. Но мы заявляем еще раз твердо и определенно: мы — за единство нашей партии! Мы — против раскола, откола и отсечения! Мы — безусловно против двух партий! Мы — за роспуск всех фракционных групп партии! Мы — за совместную подготовку 15-го съезда, как это было при Ленине. Тогда 15-й съезд разрешит кризис в партии.

Каждому искреннему реальному шагу в этом направлении мы с готовностью, по-большевистски, пойдем навстречу»⁵⁵³.

Такое заявление лидеров оппозиции вынудило председательствовавшего Рыкова, с одной стороны, вторично предложить сформировать комиссию для выработки окончательного текста резолюции. Но с другой — объявить, что постановление президиума ЦКК пока еще вступило в силу. Только потому работа над проектом заняла два дня, да еще и с привлечением представителей оппозиции — Зиновьева, Каменева, Бакаева, еще четверых. Окончательно согласовали текст резолюции вечером 9 августа. Оказавшийся — видимо, благодаря позиции, занятой Сталиным, непредвиденно мягким:

«Объединенный пленум ЦК и ЦКК постановил снять с обсуждения вопрос об исключении тт. Зиновьева и Троцкого из ЦК партии и объявить им строгий выговор с предупреждением. Объединенный пленум ЦК и ЦКК считает, что все это может оказаться некоторым шагом к миру в партии»⁵⁵⁴.

3.

То, что произошло затем, объяснить весьма трудно. Всего месяц спустя, 3 сентября, Зиновьев вместе с Троцким, Мураловым и Петерсон обратился в ПБ, президиум ЦКК и ИККИ с неожиданным для тех пожеланием.

«Факты, — писали они, — разворачивающиеся после объединенного пленума у всех на глазах, ставят явно под угрозу всю подготовку 15-го съезда. Незачем говорить, что 15-й съезд мог бы, при надлежащей подготовке, сыграть крупную роль и действительно облегчить нашей партии выход из нынешнего кризиса. Он мог бы содействовать сплочению партии, мог бы и должен был бы положить конец начатому сверху расколу Коминтерна. Все это он мог бы, однако, выполнить лишь в том случае, если бы подготовлялся так, как подготовлялись, даже при наличии гораздо менее серьезных разногласий, наши съезды при Ленине…

Ничего подобного нет теперь. Все делается наоборот. ЦК сам удвоил свои полномочия вопреки уставу. Он созывает съезд через два года после 14-го. ЦК перед съездом удесятеряет репрессии против инакомыслящих… В Москве, Ленинграде, на Украине, в целом ряде мест конференции должны начаться, а местами уже закончиться в двадцатых числах октября, тогда как начало официальной дискуссии Центральным комитетом обещано на первые числа ноября. Это значит, что официальная дискуссия сможет начаться тогда, когда районные конференции будут уже законченными, во всяком случае, будут закончены выборы на них. Если все это так и произойдет, это будет насмешкой и издевательством над правами членов партии».

Подтвердив изложенное многочисленными примерами, Зиновьев и его единомышленники предложили: «Призвать от имени ЦК всех членов партии ознакомиться с документами разногласий и свободно высказаться; гарантировать от имени ЦК, что никаких репрессий против инакомыслящих не будет. Уже сейчас приступить к изданию и рассылке на места предсъездовских материалов, в том числе платформы оппозиции, документы оппозиции по китайскому вопросу, Англо-русскому комитету и т. п. Партийная дискуссия должна начаться тогда, когда будут опубликованы и разосланы на места тезисы ЦК, платформа оппозиции»⁵⁵⁵.

К посланию прилагался проект «Платформа большевиков-ленинцев (оппозиции)».

В общем, в таком предложении не было ничего необычного. Выходящего за рамки партийного устава, практики. Однако оппозиционеров ждала отповедь. ПБ 5 сентября постановило созвать объединенное заседание с президиумом ЦКК и на нем рассмотреть обращение оппозиционеров. 8 сентября такое заседание не только состоялось, но и каким-то образом сумело признать оба предложенных их вниманию документа — обращение на 12 машинописных страницах и проект «платформы» на 150 — подлежащими отклонению.

«Ввиду того, — указало совместное заседание, — что предложения тт. Троцкого, Зиновьева и Муралова (про Петерсон забыли — Ю. Ж.) идут в прямой разрез с решением объединенного пленума ЦК и ЦКК, и ввиду того, что предложение т. Муралова (снова оказались забытыми еще три человека — Ю. Ж.) не имеет никакого отношения к платформе ЦК и ЦКК, оба предложения отвергнуть».

Обоснование же столь краткого и категоричного ответа выглядело так: «Объединенное заседание Политбюро и президиума ЦКК о немедленном напечатании документа даже в том случае, если бы его авторы взялись переделать свою платформу в ряд отдельных тезисов по вопросам порядка дня 15-го съезда, подлежащих обсуждению и в печати, и на партсобраниях, оно не считает себя вправе нарушить постановление последнего объединенного пленума ЦК и ЦКК о недопустимости дискуссии до опубликования тезисов ЦК по вопросам порядка дня партсьезда, также, как оно не может позволить себе кому бы то ни было из членов партии допустить в своей работе подобное нарушение…

Ясно, что тт. Троцкий, Зиновьев, Муралов и другие, требуя открытой дискуссии по вопросам порядка дня партсъезда до опубликования тезисов ЦК, нарушают как решение объединенного пленума ЦК и ЦКК, так и свое собственное “Заявление” от 8 августа, где они обязались “выполнять все решения ВКП и ее ЦК”, проявляя при этом невиданное легкомыслие, ибо они берутся авансом критиковать тезисы ЦК, которые еще не опубликованы и содержание которых не может быть им известно в данный момент.

На основании вышесказанного объединенное заседание Политбюро и президиума ЦКК постановляет:

а) воспретить печатание и распространение платформы оппозиции от 3 сентября с. г. впредь до особого решения на тот счет ближайшего пленума ЦК;

б) в случае распространения названной платформы в СССР или за границей считать ответственными за нарушение партдисциплины подписавших ее товарищей.

Что касается существа платформы оппозиции, объединенное заседание Политбюро и президиума ЦКК не находит нужным вдаваться сейчас в ее подробный разбор, считая, однако, необходимым сказать следующее:

а) платформа оппозиции есть, по сути дела, платформа оторвавшихся от партии и пролетариата интеллигентов, давно уже потерявших веру в силы нашей революции, в силы нашего пролетариата, в способность нашего пролетариата вести за собой крестьянство к победе социализма, и хныкающих о том, что в СССР все идет к гибели;

б) платформа оппозиции есть платформа идейно политических банкротов и беспринципных демагогов, вынужденных, ввиду своей идейной нищеты, воспользоваться такими приемами в борьбе против партии, как подтасовка, сплетни, клевета»⁵⁵⁶.

Да, полная отповедь. А на что же надеялись оппозиционеры? Может быть, на еще одну уступку большинства? Поверили Сталину, сказавшему в последний день работы объединенного пленума: «Никогда еще большевики не были так уступчивы, как мы, члены комиссии, оказались уступчивыми?»⁵⁵⁷ Возможно, не смогли они забыть и о разрешении, данном ПБ уже 10 августа, выступить на московском партактиве. Но если и осознали ошибочность таких представлений, то и тогда им не следовало прибегать к нелегальным формам борьбы, действовать антизаконно.

Стараясь во что бы то ни стало издать «Платформу», С. М. Мрачковский, воспользовавшись своим постом председателя правления треста «Госшвеймашина», установил связь с управляющим одной из московских типографий М. С. Фишелевым. Ну, а тот издал «Платформу» под обложкой книги Дм. Фурманова «Путем борьбы», которую и начали распространять по всей стране. Президиум ЦКК, использовав тесное сотрудничество с ОГПУ, получил в свое распоряжение не только такие экземпляры, но и тех, кто ее издал. В ночь на 13 сентября Мрачковский, Фишелев, наборщики, верстальщики, брошюровщики были задержаны с поличным.

Через два дня, когда следователи ЦКК приступили к первым допросам задержанных, на заседание без приглашения пришли два члена ЦК — Преображенский и Серебряков, а также некий Л. В. Шаров. «В самой грубой, невежливой форме, — рассказал позже Янсон, — осмеивая действия руководящих органов партии, с неслыханной спесью заявили, что они являются конкретными организаторами и ответственными за все действия в этой типографии». Позже, 30 сентября, в президиум ЦКК наведались Зиновьев, Троцкий, Евдокимов, Смилга. Сознательно бросая вызов и ЦКК, и ЦК, они заявили о полной солидарности с Крачковским и Фишелевым. Пояснили, что пришли, чтобы «воодушевить их в борьбе перед съездом и взять на себя юридическую защиту и защиту по существу»⁵⁵⁸.

Происшедшего оказалось вполне достаточным для обвинения лидеров оппозиции в нарушении резолюции ЦК и ЦКК от 8 сентября. Однако президиум ЦКК принял постановление об исключении из партии только Преображенского, Серебрякова и Шарова. 13 октября ПБ «согласилось» с таким предложением. Фишелева же судили за чисто уголовное преступление — растрату⁵⁵⁹.

Вскоре список доказательств вины лидеров оппозиции начал пополняться. Сначала была обнаружена действительно подпольная типография — неподалеку от платформы «20-я верста» Белорусско-Балтийской железной дороги. Затем удалось установить с помощью осведомителей ОГПУ, что еще в одной московской типографии ее директор Зильберов и начальник вечерней смены Бровер организовали печатание воззвания Троцкого «Ко всем членам партии»⁵⁶⁰.

Обо всем этом участники открывшегося 21 октября объединенного пленума ЦК и ЦКК узнали из сообщения Янсона, предложившего изменить намеченный накануне ПБ порядок работы и дополнить его еще одним срочным вопросом по следующей причине. Во-первых, «члены ЦК ВКП товарищи Троцкий и Зиновьев неоднократно грубейшим образом нарушили партийную дисциплину и обманули партию, не выполнив своих собственных обещаний, данных на последнем пленуме ЦК и ЦКК о роспуске своей фракции». Во-вторых, «товарищи Троцкий и Зиновьев не только не отмежевались от организации фракционерами в союзе с беспартийными буржуазными интеллигентами подпольных типографий, не только не отмежевались от подпольных организаций фракционеров, фактически строящих другую партию, но и открыто солидаризировались с этими дезорганизаторами партии на заседании президиума ЦКК 30 сентября 1927 года»⁵⁶¹.

Предложение Янсона одобрили, предоставив ему возможность открыть утром 23 октября последнее заседание пленума. Однако секретарь партколлегии ЦКК не стал вдаваться в пространные подробности. Ограничился кратким повтором всего, уже известных примеров нарушений партдисциплины Троцким и Зиновьевым, и заставлявших настаивать на исключении их из состава ЦК. Сжатость же доклада Янсона объяснялась просто. О прегрешениях оппозиционеров сообщил еще и председатель ОГПУ В. Р. Менжинский. Поведавший о некоем странном заговоре в Красной армии, почему-то названном им «путчем». Постаравшийся напугать участников пленума. Правда, основываясь на показаниях всего лишь одного командира, назвавшего еще двух, так же, как и он, служивших в Монголии.

Опровергнуть заявление Янсона, а также и не доказанную Менжинским связь лидеров оппозиции с «заговорщиками», попытались члены ЦК И. П. Бакаев, Н. И. Муралов и член ЦКК Г. Л. Шкловский. Только попытались, так как их постоянно прерывали грубыми репликами. Наиболее ярко выразил такое настроение пленума его председатель Рыков. На просьбу Муралова — «Алексей Иванович, защитите меня, потому что они меня прерывают, а время идет», ответил: «Надо пленум ЦК и ЦКК защитить от вас»⁵⁶².

Лишь Зиновьеву, да и то поначалу, удалось говорить при замолчавшем зале. Свое выступление он сосредоточил на «фракционности и борьбе по платформам», а в защиту оппозиции приводил слова Ленина, сказанные тем на 10-м партсъезде. Затем перешел в наступление, но стал метать молнии не в Бухарина, Рыкова, которые словно перестали для него существовать, а исключительно в генсека, чем невольно готовил ему роль «вождя». Для того и перечислил «политические ошибки, наделанные сталинским руководством за эти два года», то есть между 14-м и 15-м съездами.

«В области международной, — начался список ошибок, — пассив Сталина: 1) проигрыш китайской революции (конечно, она еще подымется вновь); 2) позорное банкротство политики блока с предателями из Генсовета; 3) ускорение разрыва Англии с СССР; 4) полуразрыв с Францией; 5) шаг по пути признания довоенных долгов; 6) начало раскола Коминтерна; 7) передача ряда компартий в руки правых.

В области внутренней политики пассив Сталина: 1) задержка в улучшении положения рабочих; 2) известный холодок в рабочем классе к нынешней политике ЦК; 3) рост кулака; 4) ухудшение настроений в деревне; 5) неудача кампании за снижение цен; 6) рост безработицы; 7) некоторое обострение продовольственного вопроса; 8) рост не только экономической, но и политической силы новой буржуазии — нэпмана, кулака, бюрократа…

В области внутрипартийной пассив Сталина: партия подведена вплотную к опасности раскола… Исключения сотен лучших коренных рабочих-большевиков, исключение таких работников из партии, как Преображенский, Шаров, Серебряков, Саркис, Вуйович, Мрачковский… Было ли что-либо подобное у нас когда бы то ни было, тем более — перед съездом? Я уже не говорю об обысках и арестах, о которых все больше узнает вся партия и весь рабочий класс».

Зиновьев не просто перечислил «пассив». Обобщил: «На этом фоне, на почве неправильной, в корне неправильной политики, международной и внутренней, и рождаются нынешние ваши способы борьбы. Я понимаю, что при неправильной классовой линии Сталин в основном — он вынужден править теми чрезвычайными мерами, как осадное положение… Сталин вынужден угощать вас все более и более острыми блюдами, какие никак не лезут в рот партии».

Конечно же, напомнил Зиновьев участникам пленума о демонстрации рабочих Ленинграда в поддержку оппозиции, прошедшей только что, 17 октября. «Я спрашивал себя, — продолжал он, — каково же будет непосредственное влияние ленинградской демонстрации на наш пленум. Удержит ли она Сталина от дальнейшей политики раскола, или, напротив, побудит его действовать еще сильнее. По-видимому, случилось последнее. Сталин, очевидно, говорит: вы видите, часть рабочих уже поддерживает оппозицию — надо скорее покончить с нею»⁵⁶³.

Может быть, Сталин и намеревался еще раз уступить лидерам оппозиции. Может быть… Но после обвинений, выдвинутых в его адрес Зиновьевым, об уступке больше не могло и быть речи. «На последнем пленуме ЦК и ЦКК, — объяснил генсек свою позицию в большом, длившемся более часа, докладе, и завершившим дискуссию, порожденную выступлением Янсона, — в августе этого года меня ругали некоторые члены пленума за мягкость в отношении Троцкого и Зиновьева. За то, что отговаривал пленум от немедленного исключения Троцкого и Зиновьева из ЦК. Видимо, это я тогда передобрил и допустил ошибку, предлагая более умеренную линию в отношении Троцкого и Зиновьева. Но теперь, товарищи, после всего того, что мы пережили за эти три месяца… для мягкости не осталось уже никакого места. Теперь надо стоять нам в первых рядах тех товарищей, которые требуют исключения тт. Троцкого и Зиновьева из ЦК»⁵⁶⁴.

Утвержденное в тот же день, 23 октября, постановление практически повторило сталинскую смысловую конструкцию. «Объединенный пленум ЦК и ЦКК в августе 1927 года, — гласило оно, — проявил высокую степень терпимости и уступчивости в отношении тт. Троцкого и Зиновьева… Однако тт. Троцкий и Зиновьев вторично обманули партию и грубейшим образом нарушили взятые на себя обязательства… Ввиду этого объединенный пленум ЦК и ЦКК постановляет: тт. Троцкого и Зиновьева из состава ЦК исключить»⁵⁶⁵.

4.

И снова оппозиция не смирилась. Ответила в прежнем духе. Агрессивно. 7 ноября, в день десятой годовщины Октября, попыталась провести по стране собственные демонстрации со своими лозунгами — «Выполним завещание Ленина!», «Повернем огонь направо, против кулаков, нэпманов, бюрократов!», «За подлинную рабочую демократию!», «Да здравствуют вожди мировой революции Троцкий и Зиновьев!».

В Москве приветствовали своих сторонников Смилга и Преображенский, Каменев выступил в самой большой аудитории МГУ. В Ленинграде обращались к колоннам рабочих Зиновьев и Радек, шли в рядах демонстрантов Бакаев и Лашевич. В Харькове произнес речь Раковский. Словом, вполне законные, никем еще не запрещенные действия. Даже непременные для большевиков, и делавших эту самую революцию. Однако все те же Янсон и Е. М. Ярославский нашли повод для немедленных репрессий. 10 ноября по их инициативе ЦКК постановила:

«Ввиду ряда новых фактов о совершенно исключительно антипартийном поведении оппозиции (так были названы столкновения с милицией, пытавшейся ее разогнать — Ю. Ж.) уже после демонстрации 7 ноября (работа Раковского в Днепропетровске, в Харькове, подготовка (?) захвата аудитории в Москве и проч.), предложить тт. Троцкому и Зиновьеву категорически отказаться от переноса разногласий за пределы партии и от отклонения или уклончивости ответа на этот вопрос исключить тт. Троцкого и Зиновьева из ВКП(б)»⁵⁶⁶.

Через день и ПБ, даже не дожидаясь какого-либо ответа от лидеров оппозиции, приняло собственное решение:

«Тт. Троцкого и Зиновьева из рядов ВКП(б) ИСКЛЮЧИТЬ»⁵⁶⁷.

… Наконец-то Зиновьев снискал терновый венец мученика, которого столь долго добивался. Правда, не в одиночку. Вместе с Троцким. А в партии установилось жесточайшее принудительное единомыслие.

Глава 20

Итак, свершилось. Правда, не сразу. Поэтапно.

Еще 23 июня 1926 года из ПБ вывели Зиновьева, 23 октября — Троцкого и из кандидатов в члены ПБ Каменева. Оппозиционный блок, настаивавший на форсированной индустриализации за счет накоплений нэпманов, кулаков и зажиточных крестьян, оказался обезглавленным. Второй акт разыгрался 14 ноября 1927 года. Троцкого и Зиновьева исключили из партии, а 18 ноября — Каменева и еще 97 наиболее видных участников блока, среди которых оказалась 3. И. Лилина, жена Зиновьева.

Все? Ведь «правые» при самой активной поддержке центристской группы Сталина сумели добить, наконец, «левых». Однако, как оказалось, с их точки зрения — не до конца. Всех их еще и решили выслать из Москвы, Ленинграда. О том говорило постановление ПБ, принятое месяц спустя, 16 января 1928 года. То самое, на резкость которого в значительной степени повлияли события, разыгравшиеся в официально названный день отправки Троцкого в Алма-Ату, маленький городишко в предгорьях Тянь-Шаня, населенный семиреченскими казаками.

«В день предполагавшегося отъезда Троцкого (16 января, в 22 часа — Ю. Ж.), — сообщало постановление, — оппозиция организовала на вокзале (Казанском — Ю. Ж.) демонстрацию, в которой приняли участие преимущественно оппозиционно настроенные вузовцы и советские служащие плюс различная случайная вокзальная публика — пригородные жители, торговцы и т. п. Толпа, в которой находились Муралов, Мирский, Грюнштейн, Богуславский и др., выкрикивала слова “Да здравствует Троцкий! ”, “Да здравствует троцкизм! ”, “Долой жандармов! ”, “Долой фашистов! ”, “Долой термидорианцев! ”, “Стреляйте в нас, палачи! ” и т. п. Около 20 человек активных участников демонстрации были арестованы».

Иначе шла речь о тех, кого Троцкий назвал «капитулянтами»: «Что касается бывшей группы Зиновьева, Каменева, то ввиду их заявления о принятии ими всех условий съезда, все товарищи, принадлежащие к этой группе, распределяются через ЦК на местную работу»⁵⁶⁸.

О том же, только очень кратко, информировало и сообщение ТАСС, опубликованное 17 января в центральных газетах.

Хотя для «местной работы» Зиновьеву и Каменеву определили Калугу, расположенную в трех-четырех часах езды по железной дороге от Москвы, Григорий Евсеевич лишился любой возможности получать даже от знакомых информацию о том, что же происходит в ЦК, ПБ. А именно тогда и начались в верхах партии новые разногласия, которые, в конце концов, повлияли на скорое возвращение Зиновьева в столицу.

1.

Покровительство «правых» кулакам и зажиточным крестьянам привело к неизбежному. К «кулацкой забастовке», она же — саботаж хлебозаготовок.

Если к концу декабря 1926 года государству удалось купить 428 млн пудов зерна, то к концу 1927-го — только 300 млн. Дефицит составил 128 млн пудов⁵⁶⁹. И это при отличном урожае, при том, что финансирование сельского хозяйства за это время возросло с 564, 7 млн золотых рублей до 703, 8 млн в год, а за три последних составило 1105, 6 млн⁵⁷⁰. Такая ситуация не только угрожала снабжению городского населения и армии, но и срывала планы экспорта и импорта. Приостанавливала строительство еще немногочисленных первенцев индустриализации — Днепрогэса, Турксиба, Сталинградского тракторного завода.

«Кулаки, имеющие по 1–2 тысячи пудов хлеба, — отмечала сводка ОГПУ за декабрь 1927 года, — говорят: мы будем ждать года, пока цены на хлеб не дойдут до 3 рублей за пуд» (тогдашняя государственная цена за пуд хлеба составляла 1–1, 5 рубля). Указала сводка и иное — спекуляцию тех же кулаков и зажиточных крестьян на разнице цен на хлеб в производящих и потребляющих районах. Такая картина наблюдалась в центральных губерниях, на Украине, Северном Кавказе, в Сибири⁵⁷¹.

ПБ, обеспокоенное складывающимся положением, за три недели декабря четырежды обсуждало проблему хлебозаготовок. Инициатором того стал отвечающий за них А. И. Микоян, нарком торговли СССР. Дважды ПБ прибегало к обычной практике — направляло местным партийным органам директивы. 14 декабря — спокойную по тону, довольно мягкую по содержанию: «Хлебные заготовки за октябрь и ноябрь подверглись резкому сокращению. Для ликвидации такого положения ЦК обязывает вас принять следующие мероприятия: 1. Перебросить потребительские товары с городских рынков в хлебные районы. 2. Усилить взыскание всех платежей с деревни». 24 декабря повторило уже сказанное, но в более категорических тонах: «Направление подавляющей массы промтоваров в хлебные районы за счет оголения нехлебных районов и городов… Принять все меры по взысканию задолжности с крестьянства»⁵⁷².

Вслед за директивами на места послали группу членов ЦК: А. И. Микояна — в Центральную черноземную область, его заместителя М. И. Фрумкина — на Урал, замнаркома земледелия РСФСР А. П. Смирнова — в Сибирь, секретаря МК и МГК Н. А. Угланова — в Поволжье, В. М. Молотова — на Урал, наркома торговли РСФСР И. Б. Эйсмонта — на Северный Кавказ, председателя ВСНХ РСФСР С. С. Лобова — в Башкирию, секретаря ЦК Н. А. Кубяка — в Татарию⁵⁷³. Им следовало добиться быстрейшего исполнения предъявленных требований.

Когда и такие меры оказались безрезультатными, 6 января 1928 года секретариат ЦК разослал утвержденную накануне третью директиву, более строгую. Подготовленную Микояном, Сталиным, заместителем председателя СНК и СТО СССР А. Д. Цюрупой, наркомом финансов Н. П. Брюхановым и Бухариным.

«Принять к твердому исполнению, — гласила эта директива, — годовые и месячные задания наркомторга на хлебозаготовки в вашей губернии (округе)… Все наряды наркомторга СССР об отгрузке хлеба выполнять в строжайшей точности и в срок. Принять к исполнению все прежние указания ЦК в отношении изъятия денежных накоплений из деревни… При взыскании недоимок по всякого рода платежам применять немедленно жесткие кары, в первую очередь в отношении кулаков»⁵⁷⁴.

И снова, не получив еще, естественно, положительных результатов, 8 января ПБ приняло решение теперь только по Украине, крупнейшему поставщику зерна: «Ввиду систематического невыполнения украинским НКТоргом нарядов по вывозу хлеба обязать наркомторга Украинской ССР т. Чернова за январь выполнить полностью сверх январского плана весь недогруз за декабрь, ноябрь и октябрь. Впредь не допускать никакого недогруза, выполняя неукоснительно все наряды НКТорга СССР, обязав следить за этим СНК УССР и ЦК КП(б)У. Обязать наркомторг СССР в случае малейшего недовыполнения нарядов Украиной немедленно докладывать Политбюро для немедленного принятия партийных мер взыскания». Заодно, тем же постановлением, «выбивать» хлеб направили в Сибирь Орджоникидзе, Молотова — на Урал, Микояна — на Северный Кавказ, Кубяка — в Казахстан⁵⁷⁵.

Положение, однако, не улучшалось. Кулаки, зажиточные крестьяне, и являвшиеся основными производителями товарного хлеба, вполне законно, опираясь на принципы НЭПа, сами решали — продавать им зерно по низким государственным ценам, определенным весьма высоким урожаем, или приберечь на будущее. На неурожайный год, когда цена на хлеб резко подскочит и принесет им высокий доход. А ЦК вынужден был взывать к местным парторганизациям. Еще одной директивой — от 14 января. Той, в которой впервые была использована военная терминология, прозвучали угрожающие нотки.

Она втолковывала: в южных районах через два-три месяца начнется распутица, а потому крайне важно воспользоваться оставшимся временем, чтобы вывезти зерно на ссыпные пункты. Объясняла и иное: «частник и кулак использовали благодушие и медлительность наших учреждений, прорвали фронт на хлебном рынке, подняли цены и создали у крестьян выжидательное настроение, что еще более подорвало хлебозаготовки. Многие из коммунистов думают, что нельзя трогать скупщика и кулака, так как это может отпугнуть от нас середняка. Это — самая гнилая мысль… Надо сейчас же ударить по скупщику и кулаку, надо арестовывать спекулянтов, кулаков и прочих дезорганизаторов рынка и политики цен… Если не нажмем вовсю на все рычаги власти и партии, дело с нашим хозяйством в целом может затормозиться на весь год или даже на весь ближайший период»⁵⁷⁶.

Коммунистов, тормозящих дело государственной важности, директива упомянула не случайно. Именно в тот день, когда готовилась эта директива, Сталин получил от Молотова из Свердловска телеграмму. Гласившую: «Уральцы исходили плана заготовок 41 млн. Фрумкин требовал 39 млн. С большим трудом провел намеченный НКТоргом план 44 млн. Фрумкин уже много напортил своей линией. Настаиваю немедленном отзыве Фрумкина в Москву без ссылки на меня»⁵⁷⁷.

Фрумкина отозвали в тот же день, но положение в целом по стране оставалось критическим, что подтвердила очередная, за январь 1928 года, сводка ОГПУ. Свидетельствовавшая о возраставшем сопротивлении крестьянства, отвергавшего любые уступки властям.

«Усиление вывоза хлеба в январе, — сообщала она, — идет главным образом за счет вывоза его середнячеством, реализующим излишки для срочных платежей, колхозами. Кулацко-зажиточные группы деревни, являющиеся в настоящий момент крупными держателями хлеба (нередки запасы на хозяйство в 1 000-2 000 пудов, а в отдельных хозяйствах от 5 до 10–15 тысяч пудов), от вывоза хлеба воздерживаются, ожидая повышения цен, внося очередные платежи по возможности деньгами и в ряде случаев отказываются от получения товаров в обмен на хлеб».

Мало того, сводка отмечала и то, о чем как о единичном факте сообщил Молотов в телеграмме Сталину, о чем уже упоминала директива от 14 января: «Многочисленные случаи саботажа низовым соваппаратом мер по усилению хлебозаготовок из-за нежелания “нажимать на крестьянство” и обострять отношения с населением и боязни преследования со стороны кулачества и антисоветских элементов (Украина, Северный Кавказ)»⁵⁷⁸.

Лишь тогда ПБ отважилось на более решительные действия. В Сибирь вместо Орджоникидзе направили Сталина. На две недели, а не на несколько дней, как других членов ЦК. Выяснив положение на месте, генсек, возвратившись в столицу, и предложил ПБ принять новую директиву, содержавшую положения, которые он уже высказывал, выступая в Новосибирске, Барнауле, Омске. Директиву, и утвержденную ПБ 13 февраля.

Как обычно, она начиналась с констатации положения с хлебозаготовками:

«Вырос и разбогател, прежде всего, кулак. Три года урожая не прошли даром. Хлебных излишков в этом году не меньше, чем в прошлом… Правда, кулака нельзя считать основным держателем хлебных излишков, но он является хозяйственным авторитетом в деревне, у него есть смычка с городским спекулянтом, дающим за хлеб дороже, и он имеет возможность вести за собой середняка в вопросе о повышении цен на хлеб, в вопросе о срыве советской политики цен…

Злоупотребление бонификацией (обусловленной договором надбавкой к пене — Ю. Ж.) и всякого рода “законными” накидками на цену, наши заготовительные организации… повели бешеную конкуренцию между собой, подрывая единый фронт заготовителей, взорвали цены на хлеб и невольно помогали спекулянтам и кулакам срывать советскую политику цен, ухудшать рынок, снижать заготовки.

Что касается борьбы с кулачеством и кулацкой опасностью, то в этой области нашими партийными организациями далеко еще не сделано все то, что они должны были сделать. В наших организациях, как партийных, так и иных, народились в последнее время известные, чуждые партии элементы, не видящие классов в деревне… пытающиеся вести работу таким образом, чтобы никого не обидеть в деревне, жить в мире с кулаком».

Охарактеризовав таким образом существующую ситуацию, директива разъяснила необходимость смены политики по отношению к крестьянству: «Перед партией стали на очередь те чрезвычайные мероприятия (выделено мной —Ю. Ж.), которые отразились в директивах ЦК, которые получили свое выражение в развернувшейся заготовительной кампании и большая часть которых может сохранить силу лишь на период текущего года». Тут же поспешно добавила: «Разговоры о том, что мы будто бы отменили НЭП, вводим продразверстку, раскулачивание и т. д., являются контрреволюционной болтовней, против которой необходима решительная борьба».

Затем директива потребовала:

«1. Неослабно продолжать кампанию усиления хлебных заготовок и добиться выполнения годового плана хлебозаготовок во что бы то ни стало. 2. Усилить борьбу со всякими прямыми и косвенными способами повышения конвенционных (договорных — Ю. Ж.) цен. 3. Решительно устранить конкуренцию между государственными и кооперативными заготовителями… 4. Продолжать нажим на кулаков — действительных крупных держателей товарных излишков хлеба, проводя этот нажим исключительно на основе советской законности, в частности применив на практике в отношении отдельных злостных элементов — из числа владеющих излишками в две тысячи и более пудов товарного хлеба (а не 50–60 тысяч пудов, как полагали изначально — Ю. Ж. ) — статью 107 Уголовного кодекса РСФСР и соответствующие статьи украинского кодекса, но ни в коем случае не задевая этим и подобными им мерами середняцкую часть крестьянства»⁵⁷⁹.

Следовательно, ни о каком смягчении методов хлебозаготовок речь не шла. Они должны были продолжаться, опираясь на существующее законодательство.

Молва о происходившем в стране, о содержании директивных писем ЦК неизбежно распространялась, позволяя предположить, что в партии возобновилась борьба. На этот раз между недавними союзниками — центристами и «правыми». И теперь явно берет верх группа Сталина, а Бухарин и Рыков проигрывают.

Однако слухи долгое время оставались лишь слухами до объединенного пленума ЦК и ЦКК, прошедшего с 6 по 11 апреля. Резолюцию которого «О хлебозаготовках текущего года и об организации хлебозаготовительной кампании на 1928/29 год» опубликовала «Правда» 12 апреля. Вроде бы подтвердившую проигрыш Бухарина, не так уж и давно выдвинувшего обращенный к кулакам и зажиточным крестьянам лозунг «Обогащайтесь». Проигрыш и Рыкова, всячески пытавшегося оградить ту же часть крестьянства от любых принудительных мер, противоречащих НЭПу.

Именно резолюция пленума открыто поведала о происходящем. «После третьего, хорошего в общем урожая, — отмечала она, — хлебозаготовительная кампания текущего хозяйственного года натолкнулась на ряд затруднений, одно время грозивших вылиться в общий народнохозяйственный кризис…

Эта экономическая обстановка неразрывно была связана с своим социально-классовым выражением. В связи с дальнейшим расслоением деревни она дала возможность кулачеству, удельный вес которого возрос, хотя главная масса хлеба и не находилась в его руках, использовать свои позиции на рынке и оказать вместе с частником довольно значительное влияние на всю рыночную конъюнктуру…

Чтобы парализовать угрозу общехозяйственного кризиса и обеспечить не только снабжение хлебом городов, но и отстоять взятый партией темп индустриализации страны, ЦК должен был принять ряд мер, в том числе и экстраординарного порядка», включив «извлечение части деревенских накоплений в денежной форме».

Так объяснив причины применения принудительных мер, резолюция как бы между прочим сообщила о более важном. Оказалось, что директивные письма, и требовавшие использовать такие меры воздействия, были утверждены узкой группой лиц. Только членами ПБ. То ли всеми девятью — Бухариным, Ворошиловым, Калининым, Куйбышевым, Молотовым, Рыковым, Рудзутаком, Сталиным, Томским, то ли незначительным большинством, заставившим подчиниться меньшинство, «правых» — Бухарина, Рыкова, Томского.

И вот теперь, но опять же не вся партия, не съезд или конференция, а лишь члены ЦК и ЦКК, да еще и задним числом, одобрила происходящее: «Объединенный пленум ЦК и ЦКК считает, что без проведения этих и подобных им мероприятий не могли быть устранены серьезнейшие затруднения в области заготовки хлеба. Объединенный пленум одобряет поэтому целиком и полностью линию Политбюро, данную в директивных письмах от 6 января и 13 февраля сего года по вопросам хлебозаготовок».

Резолюция привела и свидетельство положительного результата применения экстраординарных мер. «За три месяца текущего года, с 1 января по 1 апреля, — утверждала она, — удалось заготовить на 110 млн пудов больше, чем за тот же период прошлого года, т. е. почти полностью наверстать потерянное, причем заготовки за 9 месяцев всех культур составляют 644 млн пудов против 617 млн пудов прошлого года».

Вместе с тем, резолюция констатировала улучшение не только самих хлебозаготовок, но и партийной работы, благодаря чему, как следовало понимать, последовало «ослабление роли и влияния кулачества, оживление работы среди бедноты и повышение авторитета советской власти среди основных масс крестьянства, несмотря на известное недовольство верхушечного слоя середняков (так были названы те, кого прежде именовали «зажиточными» — Ю. Ж.), в особенности в связи с имевшими место извращениями и перегибами (выделено мной — Ю. Ж.)».

Явно делая реверанс перед Бухариным и Рыковым, резолюция указывала: «Эти извращения и перегибы… подлежат самой категорической отмене и партия обязана объявить им самую решительную борьбу (выделено мной — Ю. Ж.), ибо они грозят дать значительный отрицательный как экономический, так и политический результат. Сюда относятся все методы, которые, ударяя не только по кулаку, но и по середняку, фактически являются сползанием на рельсы продразверстки».

Не ограничившись тем, резолюция добавила и положение, принадлежавшее, несомненно, Бухарину, а не Сталину: «Лозунг 15-го съезда партии “развивать дальше наступление на кулачество” осуществим лишь на основе новой экономической политики, являющейся единственно правильной формой сочетания крупной социалистической индустрии и мелкого крестьянского хозяйства».

Так чья же позиция из тех, кто и готовил резолюцию — Сталина, Молотова, Микояна или Бухарина, Рыкова⁵⁸⁰ — возобладала? Слишком уж было похоже на то, что пока хоть какого-то компромисса достигнуть так и не удалось.

2.

Зиновьев не мог не прочитать эту двусмысленную резолюцию. А прочитав, наверняка загорелся желанием как можно скорее получить ту самую информацию, которая и позволила бы ему разобраться в политическом ребусе. Пока же он должен был понять лишь одно: начало происходить то, что может круто повернуть курс влево. А потому нельзя исключить, и его судьба может измениться. Ведь всего каких-нибудь пять месяцев назад его исключили из партии за отстаивание той самой линии, которая, судя по всему, сейчас начинает торжествовать.

И в такое время он прозябает в глухой Калуге вместо того, чтобы в Москве общаться со старыми товарищами, которые наверняка знают все. Скажем, со Сталиным. Но тот вряд ли захочет принять его. Или с Бухариным — с ним Григорий Евсеевич виделся перед самой высылкой, только не знал наверняка, а мог лишь предполагать, что их беседа не останется тайной.

«В ночь с понедельника на вторник (с 9 на 10 января — Ю. Ж.) — доносил Бухарин, — у меня был четырехчасовой разговор с Каменевым и Зиновьевым, о главных моментах которого сообщаю членам ПБ.

Оба, и Каменев, и Зиновьев, производят впечатление людей, переживших кораблекрушение. Они признают, что совершили большую политическую ошибку (формулировали так: “Мы принимали ваши маневры за эволюцию в сторону кулака) и организационную (“дело дошло до второй партии, ее зародыши или элементы уже были налицо”). Оба заявили, что теперь “эмпирически доказано, что при нашей системе пролетарской диктатуры невозможна не только вторая партия, но и длительная внутрипартийная оппозиция”. “Логика борьбы толкает ко все большему обострению” и т. д.

В связи с этим очень интересна формулировка, данная Каменевым: “Молот пролетарской диктатуры прошелся по нашей шкуре, мы на собственной спине чувствуем это”. Сие было поддержано Зиновьевым».

Затем разговор перешел на оценку Троцкого и его сторонников, и снова вернулся к Зиновьеву и Каменеву. Бухарин зафиксировал: «В настоящее время (со времени партсъезда) у Зиновьева и Каменева нет ровно никаких ни политических, ни личных связей; все отношения прерваны, разошлись в разные стороны, как только вплотную стал вопрос о второй партии.

Зиновьев рассказал, что у них, зиновьевцев, 2 группы: ихняя в собственном смысле (речь идет о течениях, а не об организации), капитулировавшая целиком, и т. н. “ленинградские левые” (Саркис, Сафаров, Вуйович)… И Каменев, и Зиновьев неоднократно заявляли, что сделают все, что прикажет партия. “Борьбу мы кончили раз навсегда” и т. д. Еще и еще раз говорили о своих ошибках, отмечали, что вступление в партию 100 тысяч человек произвело тоже большое впечатление.

Политически наиважнейшей чертой разговора были два момента: действительное признание своих ошибок и недвусмысленное осуждение всей линии Троцкого (и политической, и организационной). На меня лично и тон разговора, и материальное существо “высказываний” Каменева и Зиновьева произвели такое впечатление, что они во что бы то ни стало хотят вернуться в партию. Они, между прочим, рассказывали, что хотели сдаваться еще в августе (на пленуме), но что их унесли силы подспудные и логика борьбы. Рассказывали, что с Троцким приходилось драться и при составлении платформы, причем я понял дело так, что Троцкий навязывал им “рабочую” (самую ядовитую) часть платформы.

Слегка жаловались на отдельные случаи утеснений, но в то же время признавали, что все сделают… “но не понимаем, почему же так сурово, сейчас педагогичнее, лучше было бы несколько по-другому, однако все выполним” и т. п.

Я записал некоторые их конкретные “пожелания” или “просьбы”: 1. Нельзя ли еще поговорить с товарищами (намек на Сталина, Рыкова и пр.); 2. Может быть, Пензу (туда первоначально Особое совещание ОГПУ предполагало направить Каменева, а Зиновьева — в Тамбов⁵⁸¹ — Ю. Ж. ) можно сменить на Рязань, хотя поедем и в Пензу беспрекословно… 6. Нельзя ли дать Каменеву и Зиновьеву работу над статьями Ильича (1908–1912), помогут без имени и проч., темы, не относящиеся к каким-нибудь разногласиям; 7. Если мы-де против того, чтобы Каменев жил вместе с Зиновьевым, то нельзя ли хоть Евдокимова пустить вместе с Зиновьевым — очень, мол, тоскливо одному.

Это все конкретные пункты из области жалоб и просьб. Центр тяжести разговора, однако, лежал отнюдь не в них, а в политической части, о которой выше. Спрашивали о перспективах, я сослался на решение съезда, сказал, что все зависеть будет от них и т. д…

Распад блока на составные части не подлежит никакому сомнению. Желание (Каменева + Зиновьева) во что бы то ни стало придти к партии — тоже. Троцкий

и троцкисты уже зовут их (Каменева + Зиновьева) предателями и штрейкбрехерами…

Вот приблизительная запись главного, о чем шла речь»⁵⁸².

Прочитав 11 января осведомительную записку Бухарина, в ПБ перестали особо беспокоиться. Убедились в наиважнейшем: блок Троцкого — Зиновьева, вобравший всех «левых» и имевший явное стремление к пополнению своих рядов, больше не существовал. И потому милостиво Зиновьеву и Каменеву разрешили жить не порознь в Тамбове и Пензе, а в Калуге⁵⁸³. Об остальном пока можно было не беспокоиться. Но не ошиблось ли ПБ? Был ли Григорий Евсеевич столь уж искренним, беседуя со своим давним идейным противником?

О паническом страхе, о возможности раскола ВКП(б) Зиновьев говорил вполне чистосердечно. Единство партии для него, как и для всех, кто вступал в нее еще до революции, являлось святым, не подлежащим даже обсуждению. Стремление вернуться в ряды большевиков, без чего он не мыслил себе жизни, — и в этом нельзя было сомневаться. Но слова о том, как он поведет себя в дальнейшем, должны были породить некоторое недоверие.

Конечно же, накануне высылки Зиновьев был переполнен эмоциями, порожденными исключением из партии, да еще и съездом. Потому и говорил, будто не желает отныне иметь свою собственную политическую линию — лишь бы вернуть партбилет. Ради того готов был обещать что угодно. А как поведет себя через месяц-другой, когда остынет?

Исключение кое-чему научило Зиновьева. Он действительно ушел в тень. Не приезжал в Москву, не встречался с единомышленниками, тем более — с товарищами по несчастью. И все же непреодолимо жаждал узнать, что же происходит на вершине власти. Григорий Евсеевич решил встретиться с Бухариным и нашел для того достаточно веский предлог.

Написал для «Правды» статью «Куда пришли». В ней подверг суровой критике своих недавних сторонников из руководства германской компартии А. Маслова и Р. Фишер. После исключения в августе 1926 года из КПГ за оппозиционность, создавших леворадикальную группу «Ленинбунд», но 9 мая 1928 года порвавших с нею и ставших правоверными коммунистами, подчиняющимися решениям своего ЦК.

13 мая «Правда» опубликовала статью с кратчайшим уведомлением: «Редакция печатает статью Г. Зиновьева как документ, лишний раз иллюстрирующий полный идейный развал бывшей оппозиции в ВКП(б) и в Коминтерне». Но именно такая формулировка и не устроила автора.

Зиновьев поспешил сообщить Каменеву, регулярно бывавшему в столице, посетившему по его просьбе и «Правду»:

«Признаться, я здорово тебя ругаю. Виновата твоя застенчивость. Чего проще было сказать: статью даем если без примечаний (так Григорий Евсеевич назвал редакционное объяснение — Ю. Ж. ). Если с оными — берем назад, скажите, что передать. Наверняка взяли бы. Особенно после его (Бухарина — Ю. Ж.) телефонного отвиливания дело было ясно»⁵⁸⁴.

Зиновьева слишком напугало то, что его соратники расценят помещенное уведомление читателей как явное доказательство заказа, а саму статью — как слишком послушное и поспешное исполнение воли «правых». Но нет худа без добра. Теперь, полагал Григорий Евсеевич, Бухарин не сможет увильнуть от беседы с ним. И в тот же день, 13 мая, написал ему:

«Дорогой Николай. Только что мне передали по телефону текст примечаний, которые сделала редакция “Правды” к моей статье “Куда пришли”… Сел бы ты на машину как-нибудь в субботу или воскресенье и приехал. По шоссе (хорошее!) тебе езды часа 2–3». И чтобы наверняка заманить, намекнул, что догадывается о начавшихся разногласиях в ПБ. «У меня, — писал Зиновьев, — такое чувство, что по сравнению с надвигающимися (и надвинувшимися!) проблемами и трудностями отголоски и остатки нашей кончившейся борьбы (выделено мной — Ю. Ж.) такой пустяк»⁵⁸⁵.

Бухарин не только не приехал, но и не ответил Зиновьеву. И отнюдь не из-за осторожности. Разногласия по хлебозаготовкам — разногласия, но пока у него по остальным вопросам вроде бы единение со Сталиным. Вместе они написали резолюцию по Китаю и обращение ЦК по шахтинскому делу, а теперь он еще и выполняет самое важное поручение ПБ — подготовил проект программы Коминтерна для утверждения на его VI конгрессе. Ну, а все остальное решится на ближайшем пленуме. Вот тогда-то он и успеет подумать — встречаться ли ему с Зиновьевым, или нет.

Очередной пленум ЦК открылся 4 июля, чтобы успеть обсудить проект программы, и если потребуется, то внести необходимые поправки и дополнения. А из остальных вопросов важнейшим стала злосчастная проблема хлебозаготовок. Резолюция, явившаяся результатом бурного обсуждения, отметила как самое существенное, как своеобразный итог НЭПа:

«Несмотря на достижение 95 % довоенной нормы посевных площадей, товарный выход зернового производства едва превышает 50 % довоенной нормы. Отсюда почти полное падение экспорта хлеба, составлявшего до войны 600–700 млн пудов ежегодно». При этом в резолюции не упоминалось, что ПБ совсем недавно, 15 марта, утвердило увеличение бюджетных ассигнований для расширения капитального строительства на 20 млн рублей. В том числе Тельбесского (в следующем году переименованного в Кузнецкий) и Керченского металлургических комбинатов, заводов тяжелого машиностроения — в Свердловске, сельскохозяйственного машиностроения — в Ростове-на-Дону, трубопрокатного — в Мариуполе, тракторного — в Сталинграде, да еще строительство домн и мартенов на старых заводах⁵⁸⁶.

Зато резолюция твердо указала: «Необходимо проводить в жизнь поставленную 15-м съездом задачу “объединения и преобразования мелких индивидуальных крестьянских хозяйств в крупные коллективы”»⁵⁸⁷. То есть приступить к коллективизации сельского хозяйства.

Только тогда Бухарин понял, что проиграл. Но посчитал — лишь очередную схватку. Следовательно, для продолжения борьбы ему, Рыкову, Томскому, Угланову надо срочно найти сильных союзников. Известных и широко популярных хотя бы в прошлом. И решил для того вступить в переговоры с Зиновьевым. Но не напрямую, а через Каменева, часто бывавшего в Москве.

11 июля, накануне закрытия пленума ЦК и за шесть дней до начала работы VI конгресса Коминтерна, который ему предстояло открыть отчетным докладом, Бухарин отважился на встречу с Каменевым. Да и то лишь после того, как сначала посредником выступит Л. Н. Сокольников, незадолго перед тем переведенный с должности заместителя председателя Госплана СССР председателем правления одного из ключевых учреждений — Нефтесиндиката.

Далее — по записи, сделанной Каменевым.

11 июля, 9 часов утра. Сокольников по телефону Каменеву: «У Бухарина окончательный разрыв со Сталиным… Бухарин дважды говорил: разве вы не понимаете, что я сейчас отдал бы Сталина за Каменева и Зиновьева… На пленуме речь Сталина — … чтобы развивать промышленность, нужна дань с крестьянства. Ответ Бухарина: теория дани ничем не отличается от теории Преображенского… Положительная программа напишется вместе с вами. Бухарин сам хочет поговорить. Блок для снятия Сталина — почему ничего не сделали».

И июля, 10 часов утра. К Каменеву пришли Бухарин и Сокольников. «Очень волнуясь, (Бухарин) сказал следующее: Примечание к статье Зиновьева было продиктовано Сталиным против меня как компромисс с Молотовым, который был решительно против помещения статьи Зиновьева… Дело в ЦК партии зашло так далеко, что вы (а также, вероятно, и троцкисты) неизбежно будете в него втянуты и будете играть в его решении важную роль. Обе стороны еще опасаются апеллировать к вам. Но, во всяком случае, в течение пары месяцев это неизбежно… К вам обратятся и сталинцы…

Мы считаем, что линия Сталина губительна для всей революции. С ней мы можем пропасть. Разногласия между нами и Сталиным во много раз серьезнее всех бывших у нас разногласий с вами, я, Рыков и Томский единогласно формулируем положение так: Было бы гораздо лучше, если бы мы имели сейчас в ПБ вместо Сталина Зиновьева и Каменева»⁵⁸⁸.

Зиновьев, для которого Каменев, собственно, и сделал эту запись, не поддался на посулы Бухарина. Слишком уж хорошо знал о слабости «правых», которые ни при каких условиях не смогли бы снять Сталина. Потому и решил связать свое будущее не с Бухариным, а с генсеком. Тем более, что именно Сталин проводил теперь тот самый курс, который недавно отстаивал он, Зиновьев.

Была и еще одна причина, более веская, для того, чтобы Григорий Евсеевич отверг предложение Бухарина. Да и как иначе он мог поступить, если еще 22 июня «сталинский» ЦКК восстановил его, Каменева и других зиновьевцев в партии. Протокол 11, пункт 6 заседания президиума ЦКК зафиксировал:

«Принимая во внимание, что товарищи (далее следовало 38 фамилий, в том числе И. П. Бакаева, Г. Я. Беленького, А. М. Гертика, С. М. Гессена, Г. Е. Евдокимова, П. А. Залуцкого, Г. Е. Зиновьева, Л. Б. Каменева, М. М. Лашевича, З. И. Лилиной — Ю. Ж. ) сделали заявления, в которых признали свои принципиальные ошибки, отмежевались от платформы троцкистов, осудили фракционную деятельность троцкистской оппозиции и прекратили эту деятельность, и заявили о полном подчинении всем решениям ВКП(б) и Коминтерна, на основании постановления 15-го съезда ВКП(б) об оппозиции, принятого 18 и 19 декабря 1927 года, восстановить их в рядах ВКП(б) с прежним партстажем, отметив в личных делах перерыв в их пребывании в партии со времени исключения».

28 июня аналогичное решение приняло и ПБ: «Не возражать против постановления президиума ЦКК от 22. 6. 28 г. о восстановлении в рядах партии тт. Зиновьева, Каменева и др.»⁵⁸⁹.

Опала длилась всего шесть месяцев. Чуть меньше продолжалась для Зиновьева ссылка, сопровождавшаяся вынужденным безделием. Наконец, 28 июля 1928 года правление Центросоюза (Центрального союза потребительских обществ СССР) утвердило Григория Евсеевича членом правления и заведующим культурно-издательским отделом⁵⁹⁰.

Конечно же, Центросоюз — это не ИККИ, не ЦК ВКП(б), но все же весьма значительная организация. Охватывавшая 60 млн пайщиков в городах (подавляющая часть взрослого трудоспособного населения) и почти всех сельских жителей. Имевшая свою обрабатывающую промышленность — производство муки, макарон, кондитерских изделий, консервов. И свою торговую сеть — 170 тысяч магазинов, лавок, ларьков, киосков.

Если действительно рваться к работе, как вроде бы хотел Григорий Евсеевич, Центросоюз мог стать огромнейшим полем деятельности. Дать возможность нести грамотность, культуру в массы. Однако Зиновьев не спешил воспользоваться представившимся случаем проявить себя, восстановить подмоченную репутацию.

Прежде всего, устроился с жильем — ведь из Кремля его выселили, отправляя в Калугу. Теперь взамен утраченного предоставили роскошные, так называемые адвокатские апартаменты на Арбате, в доме 35/5 (угол Калошина переулка), квартиру 59. Из четырех комнат общей площадью 83 кв. метра, одной полутемной в 4 метра, с кухней, ванной, туалетом⁵⁹¹. Для четырех членов семьи — сразу после смерти осенью 1928 года Лилиной Зиновьев женился во второй раз на Евгении Яковлевне Ласман, сына от первого брака Семена и его жены Берты — по нормам того времени более чем достаточно. Кроме того, позволили снять и дачу. В Малаховке, в поселке Касимовка, по Интернациональной улице, дом 9.

Окончательно обосновавшись на новом месте, Зиновьев забыл обо всем, что говорил как твердое обещание Бухарину перед отъездом в Калугу. Возобновил регулярные встречи со старыми соратниками по оппозиции. С Бакаевым, Евдокимовым, Куклиным, Федоровым, иными. Называл такое общение семинаром по политическим проблемам, но поступал так лишь из желания побольше разузнать о настроениях в партии в условиях не только продолжавшихся принудительных хлебозаготовок, но и после шахтинского процесса. Попытаться вызнать о закулисных делах в ПБ.

С последним ему предстояло очень скоро познакомиться. Зиновьев неожиданно для себя оказался втянутым в расследование истории с записью Каменевым беседы с Бухариным.

Дело в том, что Троцкий в своем «Циркулярном письме» от 21 октября 1928 года, обращенном к сторонникам, сообщил: «Как рассказывают по Москве, Бухарин конспиративно бегал к Каменеву с черного хода и обещал “отдать” Сталина и Молотова за Каменева и Зиновьева»⁵⁹².

24 ноября Сталин не без помощи сотрудников ОГПУ получил экземпляр этого послания и сразу же разослал его «для ознакомления членов и кандидатов в члены ПБ, членов президиума ЦКК»⁵⁹³. Результат оказался вполне предсказуемым. От Каменева незамедлительно потребовали объяснений, которые он и изложил в записке от 29 ноября, обращенной к Сталину.

«Я слышал, — писал Каменев, — что членам ЦК раздают для сведения письмо из Алма-Аты от 21 октября за подписью Троцкого. Я видел это письмо и не считал нужным реагировать на заключающиеся в нем выдержки относительно моих якобы бесед с каким-то “представителем” Троцкого. Но раз это письмо рассылается членам ЦК (или ПБ), я нахожу необходимым заявить товарищам, что изложенный в нем разговор и приписанное мне Троцким мнение представляет плод фантазии, подстегнутой политическим раздражением»⁵⁹⁴.

О самой встрече с Бухариным — пока ни слова. Скорее всего, Каменев искренне считал ее вполне нормальной, нисколько не нарушающей партийных норм.

Обсуждение малопонятного для многих вопроса состоялось только три месяца спустя. 30 января и 9 февраля 1929 года, на объединенном заседании ЦБ и президиума ЦКК. Лишь после того, как завершилась попытка установить: когда и как запись беседы оказалась у Троцкого, как распространялась среди его единомышленников. Попытка, оказавшаяся бесплодной.

Причина столь пристального интереса объяснялась донельзя просто. Членов ПБ (конечно, за исключением Бухарина, Рыкова и Томского) испугала сама возможность создания блока «правых» с Зиновьевым, а возможно, еще и с Троцким. Создания широкого объединения всех оппозиционеров, да еще и со столь четко указанной целью — отстранение Сталина и Молотова. Далеко не случайно Менжинский как глава ОГПУ заговорил на объединенном заседании о том, что и Зиновьев, и Каменев «пришли к партии с камнем за пазухой», а Молотов упирал на проявление нелояльности к ЦК самой конспиративностью встречи.

Не приглашенные на заседание Зиновьев, имевший более чем косвенное отношение к «делу», и Каменев вынуждены были дать 14 марта письменное объяснение, четко разделив его на четыре пункта:

1. «… Решительно никто, кроме фашистов да еще белогвардейцев, не мог быть заинтересован в опубликовании этого письма (записи беседы — Ю. Ж.)… В том, что напечатали это письмо троцкисты и что только они (да еще белогвардейцы) были в этом политически заинтересованы, не может быть никакого сомнения. Не разъясненным остался лишь вопрос, как могло попасть к ним это письмо. Мы лично абсолютно убеждены, что здесь имела место кража… Никто, абсолютно никто кроме нас ни на минуту не имел этого письма в своем распоряжении… От кражи политических документов не застрахован ни один политический деятель, особенно в нашем положении (в Калуге у нас не было даже хорошо запирающихся письменных столов, не говоря уже о стальных шкафах)…».

2. «… Если Менжинский знает что-либо о каком-то “камне”, почему он как член ЦК не протестовал против возвращения нас в партию? Почему он, высказав это подозрение, не попытался тут же чем-либо его доказать?.. После возвращения в партию мы неоднократно беседовали с членами ЦК и ЦКК, и ни один из них не указал нам, что в нашем поведении была какая-либо нелояльность по отношению к партии…».

3. «… Некоторые места записи разговора ст. Бухариным толкуются в смысле попытки блока. Это толкование, поскольку оно касается нас, неверно ни по существу, ни формально. Ни с кем никаких блоков мы не думали заключать и не заключали. Выслушать ряд хотя бы самых резких суждений одного члена ПБ о других его членах еще не значит вступить с ним в блок. И Бухарину, и Каменеву во время разговора была совершенно ясна глубина теоретических разногласий, их разделяющих. Из самой записи следует, что в разговоре не было сделано ни малейшей попытки устранить эти разногласия или хотя бы обсудить их в целях какого бы то ни было их согласования. Что же касается каких-либо частных задач подобного “блока” вроде изменения состава ПБ и тому подобных, то просто смешно думать, что мы могли бы ставить себе подобные цели…».

4. «В чем можно усмотреть нелояльность Каменева по отношению к ЦК в связи с посещением его т. Бухариным? Неужели кто-либо думает, что лояльность требовала от т. Каменева, чтобы после посещения его Бухариным он немедленно “побежал бы в ЦКК с доносом о том, что ему сказал член ПБ Бухарин? ” Не членам ПБ и ЦКК хорошо известно, что и Каменев, и Зиновьев делали неоднократные попытки выяснить свою точку зрения Политбюро, что они неоднократно добивались свидания с членами ПБ и президиума ЦКК, что каждый раз, когда они имели возможность беседовать с ними (с тт. Молотовым, Орджоникидзе, Ворошиловым, Ярославским), они заявляли им, что не разделяют взгля

дов “правых”, что солидарны с линией ЦК и резолюциями пленумов, что готовы всеми силами и на любой работе помочь партии и ЦК в борьбе на два фронта — и против разлагающей работы троцкистов, и против правой опасности. Однако все члены ЦК и ЦКК в беседах с нами решительно отводили вопрос о внутрипартийных разногласиях и отклоняли наши попытки ознакомиться с положением дел в руководстве партии»⁵⁹⁵.

Ни одна сторона выяснения отношений, перешедших в эпистолярную форму, так и не сумела убедительно доказать собственную правоту. И потому 28 марта ПБ утвердило проект ответа Зиновьеву и Каменеву, подготовленный Сталиным и Молотовым, при трех голосах «против» — Бухарина, Рыкова и Томского. Ответа, в котором «дело» было названо «мягко говоря, недоразумением», изложенным авторами на свой собственный лад. Завершавшийся так:

«Политбюро не может не констатировать, что приведенные выше факты говорят отнюдь не в пользу тт. Каменева и Зиновьева. Нужно признать, что если бы тт. Каменев и Зиновьев интересы партии и ее единства ставили выше групповых соображений, то не могло иметь места ни факт закулисных переговоров, ни конспирирования в отношении ЦК по поводу этих переговоров.

Ленин учил, что единственно правильная политика есть политика принципиальная, свободная от закулисных, верхушечных комбинаций. Нельзя сказать, что тт. Каменев и Зиновьев во всей истории с “запиской” т. Каменева руководствовались этим указанием Ленина»⁵⁹⁶.

Только и всего! На этот раз обошлось без «оргвыводов» — каких-либо наказаний по партийной линии. Лишь после публикации записи беседы в берлинских газетах — леворадикальной «Фолквилле» 24 марта и «Социалистическом вестнике» 29 марта ПБ вынуждено было в заседании 30 апреля поддержать требование Орджоникидзе:

«Строжайше допросить тт. Каменева и Зиновьева. Допросить т. Сокольникова. О. Д. Каменеву (родную сестру Л. Д. Троцкого и первую жену Л. Б. Каменева — Ю. Ж.) снять с ВОКСа (Всесоюзного общества культурных связей с заграницей — Ю. Ж.) без объяснения причины. Стенограммы (заседаний ПБ и президиума ЦКК, обсуждавших проблему записей Каменева — Ю. Ж.) не давать тт. Каменеву, Зиновьеву, Шляпникову, Медведеву, Рязанову (создатель и директор Института Маркса и Энгельса, почему поддерживал вполне официальные связи с германской социал-демократией — Ю. Ж.)»⁵⁹⁷.

Однако и такие «репрессивные» меры нисколько не сказались на жизни Зиновьева. Расследование, проведенное ОГПУ и партколлегией ЦКК, так и не смогло обнаружить какую-нибудь причастность его и Каменева к пересылке записей и публикации их в Германии.

3.

Говорят, как встретишь Новый год, так его и проведешь. Зиновьеву такое поверье пришлось испытать на себе.

1929 год для Григория Евсеевича начался с трепки нервов следователями ОГПУ и парткомиссии ЦКК. Чуть передохнув, постарался отвлечься и написал две статьи о разгоне первомайской демонстрации в Берлине, опубликованные в «Правде» и «Комсомольской правде» 8 мая. И снова выволочка от ПБ, напомнившего ему и Каменеву: их статьи «не могут печататься без санкции Секретариата ЦК»⁵⁹⁸.

Что же случилось на этот раз? Какую политическую ошибку допустил Григорий Евсеевич? Да и есть ли она, ошибка, в статье «Значение берлинской маевки»?

Судя по решению ПБ, Зиновьеву, обращаясь к излюбленной теме — классовая борьба в Германии, следовало предельно спокойно рассказать читателям о трагических событиях в Берлине 1, 2 и 3 мая. О трехдневных демонстрациях, в которых приняло участие в общей сложности более 200 тысяч человек. О том, что проходили они только в окраинных рабочих районах — Нойкельне, Веддинге. Всякий раз разгонялись полицией, применявшей оружие. Как результат — то ли 19, то ли 23 убитых, 38 тяжело раненных. И еще — в Пруссии, Баварии и Саксонии запрещен прокоммунистический Союз красных фронтовиков.

Тем не менее Зиновьев почему-то расценил происшедшее как некое политическое равновесие. «Коммунисты, — утверждал он, — еще не могут настолько овладеть большинством берлинских рабочих, чтобы социал-демократические вожди не смогли стрелять. Социал-демократические вожди уже не могут настолько владеть большинством берлинских рабочих, чтобы в сколько-нибудь равных условиях мериться силами с коммунистами на мирной демонстрации».

Мало того, автор статьи еще и дал сверхрадужный прогноз: «Берлинская маевка уже показала с полной ясностью, что мы идем навстречу новым серьезнейшим боям, к которым надо не покладая рук готовиться. По всей обстановке берлинская маевка 1929 года имеет всемирно-историческое значение. В Европе вновь повеяло свежим революционным ветром».

Итак, снова прежнее леворадикальное представление о приближении мировой революции с ее безусловной победой. И это в то самое время, когда больше не надеясь на нее, страна приступила к осуществлению пятилетнего плана.

Зиновьеву следовало серьезно задуматься, однако он продолжал жить в своем иллюзорном мирке. Продолжал принимать старых товарищей — таких же леворадикалов — на городской квартире, на даче. А в сентябре поспешил в Сочи. В санаторий ЦИК СССР, куда ему по старой памяти дали путевку.

А там, в Сочи, произошла неожиданная встреча. Прогуливаясь вместе с Федоровым, он внезапно столкнулся с Томским, отдыхавшим в том же санатории. Уже бывший лидер профсоюзов, ставший по воле ПБ председателем Всесоюзного объединения химической промышленности (это-то с его начальным образованием!), поспешил, как и прежде — Бухарин, излить душу хотя бы идейному противнику. Пожаловался, что «правые» оказались после апрельского пленума в крайне тяжелом положении. Поведал: они «решили начать открытую борьбу со Сталиным и его сторонниками, а потому Зиновьев и его группа должны поддержать “правых”, если хотят в дальнейшем участвовать в политической жизни страны».

Наученный недавним горьким опытом, Григорий Евсеевич повел себя уклончиво. Сказал, что ответ сможет дать, только посовещавшись с товарищами. Возвратившись в Москву, действительно пригласил к себе все тех же Бакаева, Евдокимова, Куклина, Федорова, Шарова, некоторых иных, с которыми и решил: предложение Томского категорически отвергнуть⁵⁹⁹.

В те же дни Зиновьева ждало и более трудное испытание. Ему предстояло, как и всем 1 273 100 коммунистам, пройти «чистку». Освобождение партии от разложившихся, обюрократившихся, примазавшихся элементов, от балласта — тех, кто не участвовал в жизни партии, не исполнял ее поручений.

В ячейке ВКП(б) Центросоюза Григорию Евсеевичу пришлось рассказать о себе все без утайки, о своей работе, о своих ошибках, сомнениях товарищам. Ответить на все их вопросы, даже каверзные, и услышать их решение: может ли он остаться в партии.

Чистку проходить пришлось Григорию Евсеевичу 6 октября 1929 года в ячейке ВКП(б) Центросоюза, в клубе «Красный кооператор», собравшем около полутора тысяч человек. Еще бы, перед ними должен был выступить, покаяться в грехах и, возможно, рассказать о том, о чем они и понятия не имели, сам недавний глава Коминтерна! И не разочаровались.

Зиновьев коротко изложил биографию и почти сразу же перешел к своим минувшим разногласиям с ЦК, что, собственно, от него и ждали. Но стал упирать не столько на ошибки, сколько на свое прозрение.

«После тяжелого периода, — начал он этот раздел своего выступления, — который все мы прошли, совершенно ясно, что генеральная линия партии есть большевистско-ленинская линия, и у меня сейчас нет каких бы то ни было сколько-нибудь существенных разногласий. Я разделяю целиком ее оценку стабилизации капитализма, разделяю целиком ее взгляд на индустриализацию, целиком разделяю установку на работу в деревне, с восторгом смотрю на то, что у нас начинается коренная переделка деревни… Когда мы видим две тракторные станции мощностью в сто тракторов, то ясно, что старые разногласия ушли.

Я совершенно солидаризируюсь с политикой партии в отношении правого и левого уклонов, против всяких загибов, которые появились».

Не смог Зиновьев не коснуться и своего блока с Троцким, но почему-то стал говорить не о себе, а о Льве Давидовиче:

«Совершенно очевидно, что мое схождение с Троцким было крупной ошибкой. Конечно, Троцкий не был тогда тем, кем он стал сейчас. Он был членом Политбюро, когда я с ним сходился. Несомненно, Троцкий очень выдающаяся личность, но он человек чрезвычайно нервных настроений, нервной политической линии…

Было время, когда на него возлагали большие надежды и он оказывал большие услуги партии. Но мое отношение к нему было все время неровное. Да и не было за это время ни одного человека в партии, у которого было бы всегда одинаковое отношение к Троцкому. В начале 1925 года я требовал внутри Центрального комитета исключения Троцкого, и события доказали, что я был прав тогда, а не потом, когда был вместе с ним».

Перейдя к ответам на вопросы тех, кто оказался неудовлетворен якобы исповедальной речью, Зиновьеву пришлось возвращаться к уже затронутым проблемам. И говорить действительно о своих, а не о чужих ошибках.

«Для такой борьбы, которая была, — попытался Григорий Евсеевич объяснить свое далеко не рядовое участие в “Ленинградской” и “Объединенной” оппозициях, — были известные корни. В чем они?

Если говорить о самых глубоких корнях, то они, конечно, сводятся к таким крупным причинам, как, прежде всего, замедление самой мировой революции.

Мы должны были пройти через новый, очень трудный этап. Теперь уже совершенно ясно, что иногда мы спорили по посторонним вопросам, а на самом деле фундаментом спора были именно те проблемы, которые связаны с этим затянувшимся периодом мировой революции».

Словом, ошибался не «я», а «мы», и виновна в том так и не происшедшая пролетарская революция. Но почему он, видный политик, да еще и руководитель Коминтерна, так просчитался, Зиновьев не объяснил.

«Второй крупной причиной, — продолжал Григорий Евсеевич, — было то, что мы (снова это «мы»! — Ю. Ж.) подошли к концу восстановительного периода и вступили в период, который мы теперь все называем реконструктивным. Когда по-новому встали почти все вопросы экономики и некоторые вопросы политики. Когда дело шло о том, чтобы пустить в ход старую фабрику или старое оборудование, что было одно время самое трудное — центральная и могучая проблема, но сравнительно простая. Но когда подошли к довоенному уровню, когда на основе НЭПа встал вопрос о переделке деревни и так далее, тогда все вопросы встали по-новому в очень трудной обстановке классового переплета, в обстановке своеобразной, трудной и новой».

Так весьма обтекаемо, ничего не говоря конкретно, Зиновьев охарактеризовал ситуацию 1925–1927 годов, 14-й и 15-й партсъезды. Время открытого противостояния всех «левых» — и самого Зиновьева, и Троцкого с их сподвижниками — «правым», находившимся в союзе с центристами Сталина. Но никаких имен, никаких характеристик взглядов тех и других от Григория Евсеевича никто так и не услышал.

Наконец, третьей коренной причиной всех ошибок Зиновьева, по его словам, опять же стала политическая ситуация в стране.

«Это была смерть Ленина, — заявил Григорий Евсеевич. — После смерти Ленина ЦК ощутил себя по-новому. Нужно было совершенно по-новому перестраивать руководство партии потому, что партия привыкла чувствовать себя за Лениным как за каменной стеной. 25 лет его авторитет решал тогда, когда были разногласия. В обстановке затяжки мировой революции, на основе НЭПа, когда мы подошли к реконструктивному периоду, возник целый ряд гигантских, сложных задач, которые были почвой, фоном всех расхождений. Конечно, когда мы говорили об объективных причинах тех или иных расхождений, то марксизм учит, что это не есть извинение для политики, которая сделала субъективную ошибку. Ошибки остаются ошибками, но для ясности нужно остановиться на объективном положении».

Понял ли кто-нибудь такое объяснение Зиновьева его расхождений с ЦК? Конечно же, нет. Но Григорий Евсеевич уже начал говорить об ином. О действительно наболевшем, и давно.

«Со мной, — наконец-то признался он, — плохую шутку сыграло то, что я высказывания товарища Бухарина долгое время отождествлял с мнением большинства и считал, что каждая ошибка, которую делает Бухарин, будет той ошибкой, по которой пойдет партия. В недавней передовой статье “Правды”, посвященной уклону Бухарина, перечисляются все его предыдущие ошибки и сказано так: когда началась борьба с так называемой новой оппозицией (она же “ленинградская” — Ю. Ж. ), к которой и я принадлежал, Бухарин был, в основном, вместе с партией и против этой оппозиции, но в борьбе с ней допускал крупнейшие ошибки, каковые и перечислены — лозунг “Обогащайтесь! ”, врастание кулака в социализм, кулацкие гнезда и так далее. Кроме того, Бухарин говорил, что мы доберемся до победы социализма и черепашьим шагом, что нам торопиться некуда. Это и есть национальная ограниченность, ибо черепашьим шагом мы идти не должны…

Моя коренная ошибка заключалась в том, что я представлял себе дело так, что вся партия идет по этой линии, и что каждую ошибку Бухарина ЦК поддерживает. Хотя я должен сказать, что как бы я ни был неправ на 14-м съезде, все же в моих выступлениях вы можете найти следующее. Мы не обвиняем товарища Сталина в том, что он, по сути дела, склонен поддерживать оценку товарища Бухарина. Зная товарища Сталина два десятка лет, мы уверены, что он НЕ поддерживает и не поддержит никогда такой линии по существу. Но мы обвиняем его в том, что он при наличии всего этого переплета с моей стороны и других товарищей склонен смотреть на ошибки Бухарина сквозь пальцы».

И чтобы резче подчеркнуть свои якобы «ошибки» времен оппозиции, Зиновьев пафосно добавил:

«Какая разница между программой индустриализации, опубликованной декларацией 1927 года, и индустриализацией, проводимой сейчас по генеральной линии? Разница та, что сегодняшняя программа есть не только пожелание, а широко, глубоко подготовленная и разработанная ЦК партии работа, которая стоит на солидной научной базе и сделана в момент, когда все материальные предпосылки обеспечены».

Так весьма неуклюже, малоубедительно Зиновьев пытался доказать якобы существовавшее различие между индустриализацией, которую «ошибочно» защищала оппозиция в 1925–1927 годах в спорах с ЦК, и той, которая осуществлялась пятилетним планом. И зачем-то добавил как заклинание: «Коммунизм неизбежно победит в Европе!».