Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

Ответ: Это было в присутствии Каменева и Бакаева.

Вопрос Зиновьеву: Арестованный Бакаев эти показания Карева подтвердил. Продолжаете ли вы это отрицать?

Ответ: Я должен повторить, что это жуткий вымысел.

Вопрос Зиновьеву: Вы зря продолжаете запираться. Террорист Бакаев показал следующее: “Признаю, что именно Зиновьев поручил организовать убийство Сталина в Москве, а Кареву — убийство Кирова в Ленинграде”.

Ответ: Я это отрицаю. Бакаев нагло лжет.

Вопрос Зиновьеву: О вашем поручении подготовить убийство Сталина в Москве показывают арестованные террористы Рейнгольд, Пикель и другие.

Ответ: Они тоже лгут.

Вопрос Зиновьеву: Предлагаем прекратить запирательство и дать откровенные показания.

Ответ: Перед лицом фактов и улик следствия (?) я должен признать, что Карев говорит правду.

Я действительно являюсь членом объединенного троцкистско-зиновьевского центра, организованного в 1932 году. Троцкистско-зиновьевский центр ставил главной своей задачей убийство руководителей ВКП(б) и в первую очередь убийство Сталина и Кирова. Через членов центра И. Н. Смирнова и Мрачковского центр был связан с Троцким, от которого Смирновым были получены прямые указания по подготовке убийства Сталина.

Я также признаю, что участникам организации Бакаеву и Кареву от имени объединенного центра мною была поручена организация террористических актов над Сталиным в Москве и Кировым в Ленинграде. Это поручение мною было дано в Ильинском осенью 1932 года.

Я прошу прекратить очную ставку, так как буду давать следствию откровенные показания о контрреволюционной деятельности как своей, так и связанных со мною лиц»¹.

Далеко не сразу, только 28 июля — через два дня, ушедших, видимо, на обдумывание очередного покаяния, — Зиновьев начал сообщать столь ожидаемое от него следователями. Все теми же Молчановым, Люшковым и Каганом. Правда, Григорий Евсеевич не поведал чего-либо нового, неожиданного, сенсационного. Просто повторил, отвечая на наводящие вопросы сказанное другими. Но все же подкрепил известное своим былым авторитетом да ролью лидера «центра».

Вот что было внесено в протокол допросов 28 и 29 июля:

О связи с Троцким

«Несмотря на формальное заявление о разрыве в свое время с Троцким, фактически до дня нашего ареста никакого разрыва с троцкизмом не было. От троцкистских идей ни я, ни Каменев, ни Бакаев, ни другие наши единомышленники никогда не отказывались…

После высылки Троцкого за границу между нами с ним произошло, если так можно выразиться, разделение труда… Троцкий за границей открыто выступал против советской власти и, главным образом, против Сталина как матерый белогвардеец. Я же с нашими единомышленниками вели эту гнусную подрывную работу против советской власти и Сталина в Советском Союзе подпольно… Мы вплоть до нашего ареста работали на него — Троцкого».

О подпольном центре

«Руководимая мною контрреволюционная организация была с 1932 года, до моего ареста в 1932 году (по делу Рютина — Ю. Ж. ), непосредственно связана со Смирновым, Мрачковским и Тер-Ваганяном… Объединенный центр был создан летом 1932 года. В основу центра, по договоренности со Смирновым и Мрачковским, вошли от троцкистов Смирнов и Мрачковский с заменой на случай провала Тер-Ваганяном и Сафроновой (бывшая жена Смирнова — Ю. Ж. ). От зиновьевцев — я и Каменев с заменой нас на случай провала Евдокимовым и Бакаевым».

О причине создания центра

«К началу 1932 года я и мои единомышленники исходили из того, что в Советском Союзе наступает кризис, обострение противоречий и неизбежная борьба. Во всяком случае, так мы расценивали отдельные хозяйственные трудности. Это обстоятельство активизировало ряды не только моих сторонников, но и троцкистов, “правых”, леваков, бывших участников Рабочей оппозиции и так называемых индивидуалов… К концу лета или, вернее, к началу осени для нас стало очевидным, что наши надежды не оправдались и трудности были партией преодолены».

О терроре

«Основой создания объединенного троцкистско-зиновьевского центра явилось, главным образом, общее утверждение троцкистов и зиновьевцев о том, что со Сталиным можно бороться только путем террора… Тогда же, в 1932 году, на моей даче в Ильинском в присутствии Каменева, Бакаева, Евдокимова и Карева мною было поручено Бакаеву подготовить террористический акт над Сталиным, а Кареву — над Кировым… К участию в подготовке и совершению террористического акта Бакаева над Сталиным были тогда же, в 1932 году, привлечены Рейнгольд, Богдан (зиновьевец, покончил с собой в 1933 году — Ю. Ж. ), Файвилович и Пикель… Я готовил убийство Кирова параллельно с группой Румянцева — Котолынова.

Я должен признать, что организация, руководимая с 1932 года объединенным троцкистско-зиновьевским центром, являлась террористической организацией строго законспирированного типа… Объединенный троцкистско-зиновьевский центр с 1932 года являлся в Советском Союзе “заместителем” и эсеров, и меньшевиков, и открытых белогвардейцев. Теперь мы подняли знамя террора против Сталина».

О заговоре

«Политической целью заговора было свержение ЦК ВКП(б) и советского правительства и создание своего ЦК и своего правительства, которые состояли бы из троцкистов, зиновьевцев и “правых”… Мы считали, что убийство Сталина, а также и других руководителей партии и правительства вызовет замешательство в рядах руководства ВКП(б). Мы предполагали, что Каменев, Зиновьев, И. Н. Смирнов, Рыков, Сокольников, Томский, Евдокимов, Смилга, Мрачковский и другие вернутся при таком повороте событий на руководящие партийные и правительственные посты.

Троцкий, я и Каменев должны были по этому плану сосредоточить в своих руках все руководство партией и правительством. Одна из первейших задач, входивших в план заговора, была задача открыть дорогу Троцкому для возможно более триумфального возвращения в СССР».

Связи центра

«Я не буду здесь касаться известного вопроса об установке Каменевым связи с Бухариным. Хочу только показать, что наиболее рьяным сторонником, вернее, энтузиастом нашего плана прямого, органичного слияния с “правыми” был участник организации Сокольников… Я был наиболее близок с Томским… С Бухариным поддерживал связь Карев. С Углановым поддерживал связь Шаров (начальник управления наркомата местной промышленности РСФСР — Ю. Ж. ). С Рыковым был связан Каменев…

Я должен остановиться еще на двух известных мне двурушниках-троцкистах. Путне (комкор, в гражданскую войну командир бригады, дивизии на Восточном фронте, затем командир дивизии в советско-польскую войну; в 1923 году участник троцкистской оппозиции; в 1927–1936 годах военный атташе в Японии, Финляндии, Германии, Великобритании — Ю. Ж.) и Ромме (корреспондент ТАСС во Франции —Ю. Ж.)…

Я действительно вплоть до конца 1934 года сохранял связь с рядом зиновьевцев в аппарате Коминтерна. Правильнее было бы оказать, что я имел группу своих агентов в Коминтерне. В эту группу входили Мадьяр, Вуйович, Будзинская (жена Вуйовича — Ю. Ж.), Герцберг и Эмель…

Герцберг и Эмель, первый до 1931 или 1932 года, а второй позднее, поддерживал связь с группой Рут Фишер и Маслова… Вуйович был связан с группой Хайнса Наймана (возглавлял левую фракцию в КПГ — Ю. Ж.) и с Дорио (член ИККИ, вышел из компартии и основал полуфашистскую Народную партию Франции — Ю. Ж.). Мадьяр был связан с немецкими троцкистами»⁷³⁵.

Тем самым, Зиновьев всего лишь обобщил, привел в некую систему все, о чем он сам говорил не раз, говорили другие. Новым стало лишь признание существования подпольного центра, его установка на террор, организацию убийства Кирова и намерения совершить теракт против Сталина. И все это — без каких бы то ни было доказательств, голословно. Тем не менее, Молчанов и Люшков, а вслед за ними Ягода и Ежов восприняли такое «признательное показание» вполне удовлетворенно. Оно их вполне устраивало, так как для них давно уже восторжествовал принцип, позже приписанный А. Я. Вышинскому: «признание — царица доказательств».

Следствие же к концу июля могло опереться только на три действительно бесспорных факта. Первый — блок, заключенный Зиновьевым и Троцким в 1927 году. Второй — убийство Кирова. Третий — призыв Троцкого, опубликованный им в собственном «Бюллетене оппозиции» еще в 1932 году:

«Сталин привел вас в тупик. Нельзя выйти на дорогу иначе, как ликвидировав сталинщину. Надо довериться рабочему классу, надо дать пролетарскому авангарду возможность посредством свободной критики сверху донизу пересмотреть всю советскую систему и беспощадно очистить ее от накопившегося мусора. Надо, наконец, выполнить последний настойчивый совет Ленина — убрать Сталина»⁷³⁶.

За четыре года слово «убрать», подразумевавшее согласно контексту, только «снять с поста генсека», трансформировалось в «убить», а обращение Троцкого в «Бюллетене» превратилось в его «письмо», якобы тайно доставленное в СССР для «объединенного центра» как директива, подлежащая безусловному выполнению. «Письмо», существование которого было подтверждено Зиновьевым.

Теперь оставалось решить вопрос о том, каким станет заключительный аккорд следствия — кого следует сделать главным обвиняемым. И вот в этом вопросе и обнаружилось разногласие.

Начиная с высылки Троцкого за рубеж, на Лубянке посчитали борьбу с троцкистами и их лидером наиболее перспективным направлением по многим причинам. Ведь она позволяла перенести работу за границу, заняться командованием Красной армии, сохранявшей в своих рядах слишком много тех, кто относился с пиететом к тому, кто для них оставался их вождем в годы гражданской войны. Наконец, и Зиновьев признал Троцкого своим идейным руководителем.

Потому-то НКВД к апрелю 1936 года уже арестовал 508 троцкистов. Два с половиной месяца спустя Ягода вместе с А. Я. Вышинским, в марте 1935 года сменившим И. А. Акулова на посту прокурора СССР, подготовили список, включивший фамилии 82 наиболее известных, наиболее активных, так и не «разоружившихся» — то есть не раскаявшихся сторонников Троцкого, которых следует немедленно судить и на основании закона от 1 декабря 1934 года приговорить к высшей мере наказания⁷³⁷. Помогало такому намерению и то, что среди арестованных в летние месяцы 1936 года преобладали те, кого легко можно было причислить именно к троцкистам.

Противоположного взгляда придерживался Ежов. Вскоре после выстрела в Смольном, 1 февраля 1935 года, избранный секретарем ЦК и, вместе с тем, куратором НКВД. Стремясь сразу же проявить себя на новом посту, он попытался сделать, в отличие от Агранова и Ягоды, ответственными за убийство Кирова не троцкистов, а зиновьевцев, троцкистов же изобразить только их приспешниками. Благо, для того особых усилий не требовалось: протоколы допросов у него имелись, и потому Ежов уже 17 мая 1935 года завершил необычную для него работу — трактат «От фракционности к открытой контрреволюции». Послал свое творение Сталину, надеясь выслужиться. Надеясь получить одобрение генсека и возможность издать книгу, которая до некоторой степени уравняла бы его с Ягодой, чего, однако, так и не произошло.

И все же Ежову удалось настоять на переориентации результатов следствия так, как ему давно хотелось. Позднее, на февральско-мартовском 1937 года пленуме ЦК, он, к тому времени не только секретарь ЦК, но и нарком внутренних дел вместо Ягоды, демонстративно отдал все лавры такой победы генсеку. «Товарищ Сталин, — заявил Ежов, — как сейчас помню, вызвал меня и Косарева и говорит: “Ищите убийц среди зиновьевцев”»⁷³⁸. Сталин не отверг, но и не подтвердил слова Ежова, который то ли случайно, то ли преднамеренно не назвал дату столь важной беседы.

Действительно, в 1935 и 1936 годах Ежов и Косарев на самом деле одновременно побывали у Сталина. В 1935 году 19 марта: Ежов в 14. 50 до 19. 50, Косарев с 16. 00 до 17. 50. А в 1936 году дважды. 29 февраля: Ежов с 18. 15 до 21. 00, Косарев с 18. 45 до 20. 05; 26 марта: Ежов с 16. 15 до 20. 10, Косарев с 16. 45 до 17. 00⁷³⁹.

И все же слова Ежова вызывают серьезное сомнение, даже порождают недоверие по достаточно веским причинам.

Первая. И в марте 1935 года, и в феврале, марте 1936-го отсутствовала нужда в поиске виновников убийства Кирова среди зиновьевцев. Они, включая самого Зиновьева, уже отбывали по суду продолжительные по тем временам сроки тюремного заключения. И именно за причастность к трагическому событию в Смольном.

Вторая. Почему Сталин якобы поручил расследование не профессионалам — руководителям НКВД, а дилетантам, людям, далеким от такого рода деятельности? Ежову — за 12 лет сменившему 10 чисто партийных должностей: секретарь

Марийского обкома, Семипалатинского губкома, заведующий отделом Киргизского обкома, секретарь Казахстанского крайкома, заместитель заведующего Учетно-распределительным отдела ЦК, заместитель наркома земледелия СССР, заведующий Организационно-распределительного отдела ЦК, председатель Комиссии партийного контроля при ЦК. Косареву — находившемуся с семнадцати лет только на комсомольской работе: заведующий отделом ЦК ВЛКСМ, первый секретарь Московского комитета ВЛКСМ, генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ.

Может быть, Ежов, выступая на пленуме, просто прикрылся именем Сталина? Взял его в свои союзники?

Пока Ежов и Ягода неофициально решали вопрос о доле ответственности зиновьевцев и троцкистов, сам Зиновьев неожиданно попытался снять с себя хотя бы часть вины — за организацию террора. Через три недели после «чистосердечных признаний», 18 августа в записке на имя Люшкова сообщил данные, иначе трактовавшие деятельность и его самого, и «центра».

«В связи с предъявленными мне следствием, — писал Зиновьев, — вопросами прошу добавить к моим предыдущим показаниям следующее.

1. Летом 1932 года троцкистская часть объединенного троцкистско-зиновьевского центра (Смирнов, Мрачковский) особенно энергично настаивала на немедленном переходе к террору, в первую очередь против Сталина. Они решительно настаивали на том, что директива Троцкого на этот счет вполне своевременна и верна. И. Н. Смирнов лично со мною два раза говорил об этом, убедительно и горячо отстаивал эту директиву Троцкого. Я об этом рассказывал Каменеву и Евдокимову еще до нашего совещания в Ильинском летом 1932 года.

2. После ареста Карева с 1933 года дело организации террористических актов в Ленинграде перешло к зиновьевцу М. Яковлеву, о чем предварительно было договорено с Каревым. В 1934 году Каменеву объединенным центром было поручено встретиться в Ленинграде с Яковлевым. Каменев это выполнил летом 1934 года и тогда же я сказал Каменеву, что контроль и общее руководство этим актом надо поручить Бакаеву.

3. Каменев сообщил мне в ноябре 1934 года, что он виделся с только что вернувшимся из Ленинграда Бакаевым, который сообщил ему, что он (Бакаев) виделся в Ленинграде с Левиным, Румянцевым, Котолыновым и, кажется, Мандельштамом (29 декабря 1934 года осуждены и расстреляны —Ю. Ж.). На этом совещании решался вопрос о том, где и когда убить Кирова. Был на совещании и Николаев, убийца Кирова, с которым говорил Бакаев.

Подробно ознакомившись с состоянием подготовки террористического акта против Кирова, Бакаев от имени троцкистско-зиновьевского центра окончательно санкционировал покушение.

4. Со слов Евдокимова, который осуществлял связь между мною и Бакаевым, я знал о двух попытках покушения на Сталина в Москве в 1934 году, подготовленных группой Бакаева во исполнение решения объединенного троцкистско-зиновьевского центра. В этих попытках участвовали Дрейцер, Рейнгольд, Пикель. Обе попытки расстроились, ибо террористы пришли к выводу, что за ними следят.

5. К тому, что я уже показал о Сокольникове, прибавляю: он также принимал прямое участие в обсуждении и решении вопроса о подготовке покушения против руководителей партии и правительства. Непосредственную связь с Сокольниковым осуществлял Каменев.

6. Троцкистско-зиновьевский центр намечал в 1933–1934 годах запасных людей, которые должны были продолжать работу центра на случай провала первого состава. В эту группу входили Сокольников, Серебряков, Радек, Пятаков. Рассчитывали так же на Преображенского Евгения.

7. Я условился с Каменевым, что Каменев поручит Рейнгольду создать за границей денежный фонд для нужд троцкистско-зиновьевской организации. Впоследствии Каменев сказал мне, что Рейнгольд делает это через Аркуса, и что такой фонд создан.

8. В дополнение к тому, что я показал о “правых”, я должен добавить следующее. Фактически мы были с ними в блоке до самого нашего ареста в 1934 году. О создании объединенного троцкистско-зиновьевского центра и его террористических установках я говорил Томскому, а он обещал информировать “своих”. Формальное вхождение “правых” в объединенный центр и они, и мы считали преждевременным. Мы считали, что пока Томский, Рыков, Бухарин состоят в ЦК, лучше, чтобы они поддерживали нас изнутри, когда наступит решающий момент. По сути же, они были всей душой с нами и разделяли все наши решения»⁷⁴⁰.

Но и такое заявление, переполненное оговорами, Зиновьеву не помогло…

Глава 26

Со своим, как оказалось, последним в жизни письменным покаянием Зиновьев обратился не по адресу, нарушив тем юридическую процедуру. Вот уже четыре дня, как ему следовало давать показания только Военной коллегии Верховного суда Союза ССР. Ведь 15 августа советские газеты опубликовали сообщение «В прокуратуре Союза ССР»:

«Народным комиссариатом внутренних дел Союза ССР в 1936 г. был вскрыт ряд террористических троцкистско-зиновьевских групп, подготовлявших по прямому указанию находящегося за границей Л. Троцкого и под непосредственным руководством так называемого объединенного центра троцкистско-зиновьевского блока ряд террористических актов против руководителей ВКП(б) и советского государства.

Следствием установлено, что троцкистско-зиновьевский блок организовался в 1932 г. по указанию Л. Троцкого и Зиновьева в составе Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Бакаева, Смирнова И. Н., Мрачковского, Тер-Ваганяна и др., и что совершенное 1 декабря 1934 г. ленинградской террористической группой Николаева-Котолынова злодейское убийство т. С. М. Кирова было подготовлено и осуществлено также по непосредственным указаниям Л. Троцкого и Зиновьева и этого объединенного центра.

Следствием также установлено, что в целях совершения террористических актов против руководства ВКП(б) и советского государства непосредственно Л. Троцким был переброшен из-за границы в СССР ряд троцкистских террористов (В. Ольберг, Берман-Юрин, Фриц-Давид, Н. Лурье, М. Лурье и др.).

В настоящее время следствие по этому делу закончено.

Обвинительное заключение утверждено Верховным судом Союза ССР и направлено в Военную коллегию Верховного суда Союза ССР для рассмотрения согласно постановлению ЦИК СССР от 11 августа с. г. в открытом судебном заседании.

Предаются суду: Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Мрачковский, Тер-Ваганян, И. Н. Смирнов, Дрейцер, Рейнгольд, Пикель, Гольдман, Фриц-Давид (Круглянский), Ольберг, Берман- Юрин, М. И. Лурье, Н. Л. Лурье.

Дело слушанием в Военной коллегии Верховного суда Союза ССР назначено на 19 августа с. г.».

Информация предельно конкретная. И все же вполне возможно, что не просто открытый, а с присутствием иностранных журналистов, зарубежных дипломатов процесс по делу «объединенного троцкистско-зиновьевского блока» мог и не состояться. Слишком уж надуманными, вздорными, бездоказательными должны были выглядеть обвинения и доказательства совершенных преступлений 16-ю подсудимыми во главе с Зиновьевым. Ведь было же вполне возможно повторить ленинградские процессы полуторагодовой давности. Закрытые, с короткими газетными сообщениями, да еще и далеко не обо всех, прошедших в декабре 1934 —январе 1935 годов.

Что же подвигло руководство страны провести именно в августе 1936 года сразу ставший сенсацией во всем мире, обсуждавшийся во всем мире такой процесс, да еще с такими обвиняемыми, как ведущие в недавнем прошлом партийные и государственные деятели — Троцкий, Зиновьев, Каменев?

Нет никакого сомнения, что прежде всего — события, разыгравшиеся на противоположном конце Европы.

1.

16 февраля 1936 года в Испании на выборах в кортесы (однопалатный парламент) победу одержал Народный фронт — блок всех антифашистских и антимонархических партий, включавший Коммунистическую (КПИ) и даже протроцкистскую Объединенную рабочую марксистскую (ПОУМ). Через три дня он сформировал правительство во главе с лидером Левой республиканской М. Асаньей, и после его скорого избрания президентом республики — с С. Касаресом.

26 апреля на парламентских выборах во Франции также победил Народный фронт, образовавший правительство социалиста Л. Блюма.

Теперь нацистской Германии и фашистской Италии в Европе противостоял не только Советский Союз, но еще и два весьма значительных государства. Не желая терять завоеванные позиции на континенте, но в то же время и опасаясь открыто вмешаться во внутренние дела Франции, уже связанной с СССР договором о взаимопомощи, Рим и Берлин предпочли более слабую и потому вроде бы более легкую цель — Испанию. Благо, весьма вовремя появился и предлог — антиправительственный мятеж генерала Франко, начатый 18 июля.

Уже 30 июля в Мелилью (Испанское Марокко), ставшую центром военного мятежа, из Италии прибыла эскадрилья бомбардировщиков. За ней последовала высадка в самой Испании итальянского экспедиционного корпуса из четырех дивизий. Затем на помощь франкистам пришла Германия, приславшая воздушный легион «Кондор», а также танки.

Гражданская война в Испании мгновенно приобрела международный характер.

Так как мятежники успели захватить большую часть армейских арсеналов, республиканскому правительству срочно потребовались зарубежные поставки оружия, боеприпасов, техники. Естественно, прежде всего оно обратилось за поддержкой к братскому Парижу. Однако Блюм, немедленно проконсультировавшись с Лондоном, 25 июля подписал декрет о запрете экспорта оружия Испанской республике и выступил с заявлением о полном нейтралитете Франции. А с 1 августа приступил к созданию под эгидой Лиги наций Комитета по невмешательству. Формально призванного не допускать поставок оружия ни одной из конфликтующих сторон, но фактически просто обезоруживший республиканцев.

Мадриду пришлось обратиться к Москве, чем поставил ее в весьма сложное положение. Ведь помочь республиканцам означало противопоставить себя Комитету по невмешательству, включавшему 27 стран, в том числе не только Великобританию и Францию, но и Германию, Италию. Подтвердить все прежние разговоры об экспорте революции и тем вызвать всеобщий гнев только против себя.

Отвечая на сетования испанских коммунистов о забвении их интересов, генеральный секретарь Итальянской коммунистической партии и секретарь ИККИ Пальмиро Тольятти заявил: «Россия как зеницу ока бережет свою безопасность. Любые неосторожные движения с ее стороны могут нарушить баланс сил и развязать войну в Восточной Европе»⁷⁴¹.

И все же Кремль пришел на помощь республиканцам. Несмотря на то, что СССР пришлось 23 августа присоединиться к Комитету по невмешательству. 29 сентября ПБ приняло решение о секретной доставке личного состава, самолетов и танков в Испанию⁷⁴². Поступило так только после того, как приняло все необходимые, с его точки зрения, меры, чтобы обезопасить себя от любых разговоров о возобновлении Коминтерном наступательной политики, стремлении экспорта революции, попытках установить в Испании советскую власть.

Именно такой чисто превентивной мерой и можно посчитать московский процесс. Суд, на котором главными обвиняемыми стали былые вожди Советской России, ближайшие соратники Ленина и страстные пропагандисты мировой революции:

Троцкий (заочно) — в 1918–1925 годах руководитель Красной армии, которая в дни советско-польской войны устремилась на запад с кликами «Даешь Варшаву! Даешь Берлин!».

Зиновьев — в 1919–1926 годах глава Коминтерна, с его именем оказалось связано фальшивое «Письмо Зиновьева», которое в октябре 1924 года якобы призывало британскую армию к восстанию.

Но служил московский процесс одновременно и для достижения еще одной, не менее важной цели. Позволял преподать наглядный урок противникам новой конституции.

Чтобы понять причины и самого процесса, и времени его проведения, вспомним о связанных с ним основных событиях в жизни СССР.

12 июня. Все советские газеты публикуют проект новой конституции, выносимой на всенародное обсуждение.

Троцкий за рубежом спешит выразить мнение ее противников в СССР, не имеющих возможности заявить свое:

«Отличием новой конституции от старой является возвращение от советской системы выборов по классовым и производственным группировкам к системе буржуазной демократии, базирующейся на так называемом “всеобщем, равном и прямом” голосовании атомизированного населения. Дело идет, проще говоря, о юридической ликвидации диктатуры пролетариата»⁷⁴³.

13 июня. В НКВД начинаются интенсивные допросы по делу «троцкистско-зиновьевской террористической организации».

5 июля. Г. Г. Ягода уведомляет Н. И. Ежова: «Считаю полностью доказанным 1) прямое личное руководство Л. Троцким подготовкой террористических актов в отношении руководства ВКП(б); 2) личное участие Г. Зиновьева и Л. Каменева в организации убийства т. Кирова».

18 июля. В Испании вспыхивает антиправительственный мятеж.

30 июля. Троцкий комментирует эти события: «Рабочие всего мира страстно ждут вести о победе испанского пролетариата. Если эта победа, как мы твердо надеемся, будет одержана, придется сказать: рабочие победили на этот раз, несмотря на то, что их руководство (ИКП, ИККИ — Ю. Ж.) сделали все для того, чтобы подготовить поражение»⁷⁴⁴.

7 августа. Заместитель заведующего информационным отделом ИККИ П. А. Шубин (Вилленский) в аналитической записке цитирует статью из французского левого еженедельника: «Мятеж подготовлен ошибками Народного фронта. Не буржуазная республика, а пролетарская революция спасет Испанию».

Продолжает, высказывая уже собственную оценку: «Троцкизм пользуется каждым затруднительным положением для распространения своих провокаций», поэтому следует «рассматривать позиции троцкистов во Франции и Испании в свете той позиции, которую они занимают по отношению к советскому правительству как сторонники насильственного свержения советской власти, поражения СССР в войне против империалистов, сторонники индивидуального террора (выделено мной — Ю. Ж. )»⁷⁴⁵.

15 августа. В НКВД продолжаются допросы по делу Троцкого-Зиновьева.

15 августа. Газеты публикуют сообщение «В прокуратуре Союза ССР».

Все эти события четко выявляют причинно-следственные связи. За публикацией проекта новой конституции немедленно следуют начавшиеся в НКВД допросы лиц, арестованных по обвинению в причастности к террористическому заговору. Допросы, практически завершившиеся 5 июля утверждением Ягоды: личное руководство Троцким подготовки терактов и личное участие Зиновьева и Каменева в организации убийства Кирова «полностью доказано». После такого заявления главы НКВД оставалось лишь принять на уровне ПБ или узкого руководств решение о проведении судебного процесса. Безразлично — закрытого или открытого, так как приговоры, вынесенные на нем, будут в любом случае опубликованы и сыграют предназначенную им роль.

Однако того не произошло. Пока единственное объяснение — это то, что показания Дрейцера и Пикеля показались Сталину не просто малоубедительными, но и смехотворными. Мнение генсека… как и мнение его адресата, Ворошилова — «Нужно теперь НКВД взяться за чистку как следует»⁷⁴⁶, каким-то образом стали известны Ежову и Ягоде. Вот и пришлось Агранову и Молчанову, Люшкову и Радзивиловскому возобновить следствие, чтобы постараться получить более веские, нежели ранее, доказательства подготовки государственного переворота.

Ну а пока шли новые допросы, в Испании началась гражданская война. Потребовавшая от предстоящего процесса самой широкой гласности. Ведь далеко не случайно в день публикации сообщения «В прокуратуре Союза ССР», 19 августа, ПБ приняло закрытое, занесенное в «Особую папку» решение «О процессе над контрреволюционной троцкистско-зиновьевской террористической группой». Оно в частности, отмечало:

«В “Правде” и “Известиях” печатать ежедневно отчеты о процессе в размере одной полосы. В других газетах печатать отчеты о процессе размером до половины полосы. Обвинительное заключение и речь прокурора печатать полностью… Все материалы должны проходить в печать с ведома тт. Стецкого (заведующий Агитационно-пропагандистским отделом ЦК — Ю. Ж. ), Таля (заместитель редактора “Известий” — Ю. Ж. ), Мехлиса (ответственный секретарь “Правды” — Ю. Ж. ), Вышинского и Агранова. Общее наблюдение возложить на т. Ежова».

Содержало решение ПБ и более важные положения, сознательно, преднамеренно создававшие возможность для утечки информации. Предусматривавшие допуск на процесс редакторов крупнейших центральных газет, корреспондентов «Правды» и «Известий», работников Коминтерна, журналистов зарубежных коммунистических газет и, что было более важно, «корреспондентов иностранной буржуазной печати… послов иностранных государств»⁷⁴⁷.

Случайной ли оказалась столь необычная для СССР открытость? Конечно же, нет. Допущенные на процесс журналисты непременно должны были распространить по стране, по миру все услышанное. Информацию гораздо большую, нежели можно было получить из газетных материалов. И, главное, не дожидаясь издания стенографического отчета, если он, разумеется, когда-либо появится, довести ее до сведения своих читателей.

На следующий день, 20 августа, «Правда» и «Известия», как и предусматривалось, опубликовали полностью обвинительное заключение. Весьма пространное — занявшее две полосы, с большим количеством цитат из показаний подсудимых на предварительном следствии.

Согласно этому заключению, в конце 1932 года был создан троцкистско-зиновьевский центр, включивший Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Бакаева от зиновьевцев, И. Н. Смирнова, Тер-Ваганяна, Мрачковского от троцкистов. Его основной задачей, по указанию Л. Троцкого, стал «индивидуальный террор в отношении руководителей ВКП(б) и советского правительства». Убийство «Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора, Постышева и др.», но осуществленное только 1 декабря 1934 года — когда был убит Киров.

Обвинение в индивидуальном терроре не должно было удивить советских граждан. Ведь многие из них либо помнили, либо читали о настоящей охоте на царя и его сатрапов, начатой еще народовольцами и продолженной боевой организацией эсеров. Правда, не очень было понятно, как это вдруг большевики, пусть и бывшие оппозиционеры — «левые», всегда отрицавшие подобную тактику, все же взяли ее на вооружение.

И еще один вопрос непременно должен был возникнуть у думающих читателей. Почему вечные враги Троцкий и Зиновьев, только раз, да еще ненадолго, в далеком 1927 году, объединившиеся для противостояния большинству ЦК, проводившему линию «правых» на 15-м съезде партии, снова оказались вместе. И именно тогда, когда страна пошла курсом, предложенным как раз ими.

Наконец, обвинительное заключение так и не объяснило причину создания объединенного центра не когда-либо, а в 1932 году. В то самое время, когда уже был преодолен пик глубокого экономического кризиса, поставившего под угрозу завершение первого пятилетнего плана.

Разъяснить все непонятное, недоговоренное, дать ответы на все возникшие вопросы и предстояло дать подсудимым.

2.

Итак, преступление обнаружено: индивидуальный террор. И уже есть первая жертва — Киров. На очереди Сталин, Ворошилов, другие руководители страны. Обнаружены и организаторы, исполнители: члены подпольной организации — объединенного троцкистско-зиновьевского центра. Теперь лишь оставалось на суде доказать виновность тех, кого разоблачили следователи НКВД.

Проводя не просто открытый процесс, а приглашая на него иностранных журналистов, дипломатов, аккредитованных в Москве, советское руководство ничем не рисковало. Разумеется, мир поверит в преступления оказавшихся на скамье подсудимых.

Ведь не усомнился же никто в реальности недавних событий такого же характера. В мятеже, поднятом 26 февраля японскими «Молодыми офицерами», захватившими столицу и убившими бывшего премьера М. Сайто. В таких же политических убийствах: 9 октября 1934 года — югославского короля Александра и французского министра иностранных дел Л. Барту хорватскими усташами; 27 июля 1934 года — австрийского канцлера Э. Дольфуса нацистами; 29 декабря 1933 года — румынского премьера И. Дуки членами террористической организации «Железная гвардия». Даже в США в 1935 году был убит Хью Лонг — губернатор Луизианы, собравшийся выставить свою кандидатуру на президентских выборах…

Так почему бы миру не поверить в возможность политического террора в СССР?

Процесс по делу объединенного центра открылся 19 августа в Москве, в Доме союзов, в расположенном на втором этаже Октябрьском зале. При председателе суда, как и прежде на таких же значительных политических процессах, армвоенюристе В. В. Ульрихе и государственном обвинителе, прокуроре СССР А. Я. Вышинском, впервые выступавшим в такой роли.

Подсудимые отказались от защитников, чем весьма упростили ход заседания. Да еще и признали себя виновными. Все, кроме Смирнова, который, как и Зиновьев полтора года назад, заявил: «Я признаю себя политически и морально ответственным за это дело»⁷⁴⁸.

Первым Вышинский начал допрашивать не Зиновьева, что было бы вполне логично, а Мрачковского. Тот же поступил достаточно просто. Стал пересказывать, но от своего имени, обвинительное заключение, обильно дополняя его множеством живописных деталей, чем создал впечатление полной искренности. Да и действительно, зачем боевому командиру, дважды орденоносцу, лгать, если он уже признал свою вину.

Прежде всего Мрачковский постарался исправить упущение, допущенное обвинительным заключением. Объяснил, почему и он сам, и его единомышленники решили уйти в подпольную оппозицию — создать центр.

«Мы возвращались из ссылки (в 1929 году — Ю. Ж.), — сказал герой гражданской войны, — с определенной целью: ведения дальнейшей борьбы, хотя для многих из нас было очевидно, что та платформа, которая была составлена в прежний период — в 1925–1927 годах, была опрокинута правильностью генеральной линии партии. Мы остались беспочвенными, мы представляли собой политически выпотрошенную, разгромленную организацию…

В это время Смирнов ездил в Германию и привез от Троцкого директиву, потребовавшую переходить к более острым вопросам борьбы, и он прямо поставил вопрос о терроре. То есть до тех пор, пока мы не убрали Сталина, мы не вернемся к власти. Это было в 1931 году… На меня была возложена задача организовать тергруппу. То есть отобрать надежных людей. Вместе со мной это дело было поручено и Дрейцеру.

В 1932 году… Смирнов поставил перед нами вопрос о необходимости объединения с зиновьевцами. Эту задачу он сформулировал таким образом, что наших сил слишком мало, задачи, поставленные перед нами, слишком тяжелые и ответственные, а потому необходимо объединить все разбитые порознь группы…

В том же 1932 году во второй половине лета Смирнов направил письмо Троцкому с Гольцманом, где информировал его о состоянии нашей страны, нашей организации и поставил перед ним вопрос об объединении нашей организации с зиновьевцами. Осенью 1932 года, кажется, Гавеном (в 1920-м председатель Крымского ревкома, в 1921-1924-м — председатель ЦИК Крыма — Ю. Ж.) было привезено письмо от Троцкого, в котором он одобрил наше решение объединиться, но указывал, что это объединение должно быть на той самой базе, то есть на базе террора, если согласится эта (зиновьевская — Ю. Ж.) группа, и подтвердил, что необходимо убить Сталина, Ворошилова и Кирова»⁷⁴⁹.

И как бы мимоходом Мрачковский сообщил, но со слов Дрейцера, о создании московского центра, включившего Рейнгольда, Пикеля и Дрейцера, террористических групп в МОГЭСе, на авиационном заводе в Кунцево, обувной фабрике «Парижская коммуна»⁷⁵⁰. Но особенно удался Мрачковскому красочный рассказ о получении им в Петропавловске от Эстермана некоего пакета.

«Я тут же, при Эстермане, — показал Мрачковский, — его разорвал (распечатал — Ю. Ж.). Оказалось, что на оборотной стороне какого-то иностранного журнала или книги какой-то немецкой химическим способом было написано письмо Троцкого. Обращение примерно такого порядка: “Дорогой друг, на сегодняшяий день стоит перед нами — я дословно не могу передать сейчас — задача убить Сталина и Ворошилова. На случай войны надо занять пораженческую позицию и воспользоваться замешательством. Необходимо организовать ячейки в Красной армии”. Подписано “Старик”.

Я знаю хорошо руку Троцкого. Ни в какой степени ничто на меня не навело сомнения, что это письмо от Троцкого»⁷⁵¹.

Такие показания Мрачковского при перекрестном допросе подтвердил не только Гольдман, Рейнгольд, но и Зиновьев. Григорий Евсеевич с готовностью заявил, что объединенный центр действительно существовал с 1932 по 1934 год, а главной его задачей являлась подготовка к террористической деятельности.

«Вышинский: В этом центре были вы, Каменев, Смирнов, Мрачковский, Тер-Ваганян?

Зиновьев: Да.

Вышинский: Значит, вы организовали убийство Кирова?

Зиновьев: Да»⁷⁵².

Как именно Зиновьев организовывал убийство в Смольном, Вышинского не заинтересовало — это всего лишь «детали».

Только Смирнов проявил строптивость. Категорически отверг показания Мрачковского о своей беседе с Троцким и получение от того каких-либо директив. Сказал, что в Германии виделся не с Троцким, а с его сыном Седовым, который и заявил ему, что «средством борьбы могут являться террористические акты». Но это было мнение только Седова⁷⁵³. Заодно опротестовал и заявление Зиновьева о том, что центр организовал убийство Кирова⁷⁵⁴.

В зале заседания суда очень долго, почти до конца вечернего заседания, царила рутина. Скучно и однообразно Вышинский задавал однообразные вопросы, не раз переспрашивал подсудимых лишь для того, чтобы снова и снова подтвердить существование объединенного центра и его террористическую направленность. Только в конце первого дня заседания допрос Рейнгольда оживил обстановку, привнес много нового, заслуживавшего самого пристального внимания. Вроде бы не кривя душой тот объяснял:

«Я помню встречу с Зиновьевым в 1931 году в Ильинском, когда Зиновьев, подводя итоги тому, к чему пришли зиновьевцы после своей капитуляции в 1932 году, прямо говорил, что все-таки надо пожалеть, что с Троцким разошлись. Надо было продолжить борьбу со ставкой на то, что в результате хозяйственного кризиса дело (пятилетка — Ю. Ж.) провалится и руководство партии вынуждено будет привлечь Каменева и Зиновьева к власти, и что это ожидание не осуществилось.

Он говорил в излюбленной форме — он говорил о “готтентотском” социализме (готтентоты в то время — наиболее отсталый народ, населяющий юго-западную Африку; т. е. социализм, рассчитанный на такое же по уровню жизни население Советского Союза — Ю. Ж. ), который проводит партия и правительство, в очень злобном духе нападал на Сталина и на руководство и в то же время вынужден был признать, что, несмотря на то, что осуществляется “готтентотский” социализм, все же о крахе говорить нельзя. Что если Каменев в 1929–1930 году делал ставку на хлебные трудности, на то, что голод вынудит Центральный комитет, Сталина изменить политику — он имел в виду хлебные затруднения, которые тогда испытывала страна и которые преодолевались в ходе строительства, то эта ставка тоже бита. Ставка на то, что коллективизация приведет к крупному политическому недовольству и это вынудит ЦК привлечь Зиновьева, Каменева и других, она тоже бита».

Посчитав такое объяснение истинным, Рейнгольд вернулся к нему еще раз. Ссылаясь на Каменева, хотя вполне мог обойтись и без того, изложил историю неудачных намерений оппозиционеров начиная с подготовки к 15-му парт-съезду. Провалилась, говорил он, «попытка пробиться массовыми действиями в порядке завоевания масс» — явно 1927 год. Провалилась «верхушечная комбинация» — судя по всему, попытка установить связь с Бухариным, другими «правыми» в 1928 году. «Наконец, была ставка на хозяйственные трудности — на кризис, на крах, на катастрофу», которая также провалилась — это уже о 1932 годе.

Добавил Рейнгольд и то, что могло чисто психологически объяснить дальнейшее поведение Зиновьева, его откровенную капитуляцию.

«В том положении, — объяснял Рейнгольд, — в каком были Каменев и Зиновьев в то время, когда недоверие к ним возросло со стороны ЦК в десять раз, когда пропасть, вырытая рютинским делом между ними и ЦК, не засыпана, такой теракт (против Сталина — Ю. Ж.) не принес бы никакой пользы делу Каменева-Зиновьева — плану захвата власти.

Вот почему Зиновьев и Каменев настаивали на том, чтобы использовать все легальные возможности для того, чтобы вползти на брюхе в партию — это любимое выражение Зиновьева, завоевать доверие партии, в частности Сталина, и после того, как это доверие будет восстановлено, должна была вестись параллельно глубоко законспирированная террористическая работа, которая должна была остаться неизвестной партии. В сочетании этих двух методов и заключается тот способ, который мог бы привести Зиновьева и Каменева к власти.

Они были бы прощены при Сталине, восстановлены в партии при Сталине, вернули бы доверие ЦК при Сталине и, естественно, что Политбюро, имея Каменева и Зиновьева, прощеных Сталиным до теракта, естественно, должно было привлечь их к власти».

Что это — попытка до некоторой степени оправдать Зиновьева и Каменева, а заодно и себя? Похоже на правду. Слишком уж характерно для всего поведения Зиновьева начиная с декабря 1927 года. Но последняя фраза не очень вяжется со сказанным перед тем, да и намечавшийся путь выглядит слишком долгим.

Вряд ли на Лубянке или в прокуратуре СССР загодя готовили именно такое показание Рейнгольда. Объяснявшее и причину так и несбывшихся надежд Зиновьева и его единомышленников, и, как дружно утверждали подсудимые, возникшее стремление Троцкого и Зиновьева к сближению для продолжения борьбы за власть. Но организаторы процесса никогда не сделали бы его открытым, если бы не были уверены: главное обвинение — терроризм — подтвердят все подсудимые, не исключая и Рейнгольда, который продолжил свои показания.

«Зиновьев, — откровенничал Рейнгольд, — тогда же говорил: главное, основное и то новое, что отличает новый троцкистско-зиновьевский блок, заключается в единодушном признании необходимости террористической борьбы против партии и правительства, в признании необходимости создания боевой террористической организации для этой борьбы».

Вполне достаточно для признания виновности Зиновьева?

По мнению Рейнгольда — явно мало. И он продолжил:

«Зиновьев прибавил, что то соображение, которое обычно выдвигается, что якобы терроризм несовместим с марксизмом, несовместим с большевизмом, в данном случае несерьезно и его надо отбросить, потому что в тех конкретных условиях, в которых осуществляется диктатура, когда все нити диктатуры, как он выражался, сконцентрированы в одном лице — в лице Сталина, нет другого пути, как пробраться к руководству, только убив Сталина.

Он (Зиновьев) прямо сформулировал задачу уничтожения Сталина, рассчитывая на то, что члены Политбюро, оставшись без Сталина, за которым идут массы, останутся без вождя и без масс».

Но далее Рейнгольд сказал нечто неожиданное: «В запасе был и другой вариант. Этот вариант был связан с расчетом на Красную армию… Ряд крупных троцкистов и зиновьевцев, не порывавших связи с организацией, а наоборот, принимавших активное участие, по роду своей работы занимали в армии высокие посты. Это были Прилуцкий (?), Путна (комкор, военный атташе в Великобритании — Ю. Ж. ), Шмидт (комдив, командир 8-й мотомеханизированной бригады — Ю. Ж.), Кузьми

чев (майор, начальник штаба 18-й бомбардировочной авиабригады (Ю. Ж. ), Гродзовский (?) и ряд других, фамилии которых я не знаю.

Предполагали, что в том случае, если после выполнения успешного теракта Политбюро не поспешило бы пригласить Зиновьева и Каменева к руководству, то, опираясь на этих людей и на сосредоточение необходимых военных сил в Москве, прямо поднять военный мятеж и, опираясь на этот военный мятеж, принудить Политбюро признать руководство Каменева и Зиновьева».

Заявление более чем странное. Речь ведь шла не о ставшем для процесса привычным индивидуальном терроре, а о более серьезном, даже крайне опасном — военном перевороте. Правда, настораживали две странные детали. Прежде всего, откуда такие сведения у человека сугубо гражданской профессии — давно работавшего в наркомфине, наркомземе, не связанного ни в прошлом, ни в настоящем с армией. Затем явное противоречие, если не сказать, несообразность. Как участников подготовки мятежа Рейнгольд назвал тех, кто служил в Киевском военном округе, в то время как переворот должны были совершить части, находящиеся в Москве.

Такие странности показания, скорее всего, и заставили Вышинского не обратить внимания на слова Рейнгольда. Вернее, проигнорировать их, что продемонстрировал тут же последовавший диалог с Зиновьевым.

«Вышинский: Обвиняемый Зиновьев, это показание Рейнгольда вас уличает в тяжком преступлении. Вы признаете себя виновным?

Зиновьев: Да.

Вышинский: Действительно в ваш план входило, с одной стороны, проявить внешне во всей полноте лояльность и даже преданность партии, и в то же время подготовлять террористические акты против руководства партии и правительства?

Зиновьев: Я буду в свое время давать объяснения, из которых будет видно, что то, что говорил Рейнгольд, по-моему, не совпадает с действительностью, но что в данном месте он прав».

Оба так и не произнесли слов «военный мятеж». Обошлись иными — «тяжкое преступление», «то, что говорил Рейнгольд».

И все же на том странности показаний Рейнгольда не завершились. Он зачем-то повторил фамилии тех, кого, по версии обвинительного заключения, должны были убить заговорщики: Сталин, Киров, Ворошилов, Каганович, Орджоникидзе, Постышев, Косиор, другие, так и не пояснив, почему среди будущих жертв отсутствуют не менее известные, занимавшие столь же высокие посты лица: члены ПБ А. А. Андреев — секретарь ЦК, М. И. Калинин — сопредседатель президиума ЦИК СССР, В. М. Молотов — председатель СНК СССР; кандидаты в члены ПБ Г. И. Петровский — сопредседатель президиума ЦИК СССР, Я. Э. Рудзутак и В. Я. Чубарь — заместители главы правительства СССР, А. И. Микоян — нарком пищевой промышленности.

Как бы мимоходом Рейнгольд попытался бросить тень на «правых», пересказав старые, давно ходившие слухи об их намерениях. Мол, Бухарин и Томский еще в 1928–1939 годах прямо заявили, что они не сделают той ошибки, которую сделали Зиновьев, Каменев и Троцкий. То есть они не дадут выгнать себя из ЦК, потому что они считают эту позицию важной для себя и будут ее использовать до конца. «Этим самым, — пояснил Рейнгольд, — Бухарин и Томский показали, что они, находясь внутри ЦК, намерены продолжать борьбу против партии».

Но самое важное для процесса Рейнгольд приберег напоследок. Поведал о деталях подготовки покушения на Сталина. Правда, о таких деталях, которые давно являлись секретом Полишинеля.

«Первое покушение на Сталина, — рассказал Рейнгольд, — было подготовлено в середине лета 1934 года. Местом покушения должно было быть Можайское шоссе (ошибка человека, явно не знающего этот район столицы: не все шоссе, а лишь его начало — Ю. Ж. )… Были установлены наиболее вероятные дни и часы проезда машины Сталина (на только что построенную “Ближнюю дачу”, куда генсек перебрался из Кремля именно в те месяцы — Ю. Ж. ).

Мне было известно, что это покушение окончилось неудачно, потому что террористы, которые были поставлены на участке Дорогомиловского шоссе (опять ошибка: такого шоссе не было, а была Дорогомиловская улица — Ю. Ж. ), где была трамвайная остановка и машина Сталина должна была замедлить ход, боевики-террористы побоялись и ушли, не выполнив задания… Было предложено остановить машину одним выстрелом и еще одним выстрелом покончить со Сталиным».

Рейнольд так и не сообщил, было ли оружие у террористов, не назвал их фамилий. Зато поведал, что имелся и еще один план покушения на генсека.

«За Сталиным, — показал он, — было наблюдение не только по Можайскому шоссе. Мне известно от Гордина и Гошейнина, что в Кремле была группа, которая была связана с троцкистско-зиновьевской организацией, которая следила за Сталиным. Эта группа, тщательно законспирированная, вела свои нити, как мне говорили Гордин и Гошейнин, к Каменеву. Жена брата Каменева, Розенфельд работала в Кремле и поддерживала сношения с группой террористов, фамилии которых мне неизвестны».

Второй вариант покушения Вышинский проигнорировал, так как он был всего лишь пересказом слухов о «Кремлевском деле» более чем полуторагодовой давности. Давно раскрытом и завершившимся судом. Зато первым заинтересовался.

«Вышинский: В первом случае вы участвовали лично. Кто еще имел отношение?

Розенгольц: Бакаев, Евдокимов, Шаров, группа Дрейцера, Хрусталев. Боевики-террористы — Серегин и Радин»⁷⁵⁵.

Но только в конце первого дня процесса Вышинскому удалось добиться большей ясности. И уточнить недоговоренность в показаниях Мрачковского о письме-директиве Троцкого, и исправить ошибки в сказанном Рейнгольдом о подготовке покушения на Сталина.

Сначала помог Дрейцер, рассказавший чисто шпионскую историю о том, как он поступил с немецким киножурналом, привезенным ему в октябре 1934 года сестрой из Польши. «Я его, — объяснил Дрейцер, — страница за страницей над свечкой осторожно проявил и на одной из последних страниц, в промежутке между объявлениями, оказалось письмо. Я его проявил. Это был небольшой, примерно 10 на 12 сантиметров, (текст), в котором было написано то, что было зачитано в обвинительном заключении».

На сразу же поставленный Вышинским вопрос, где же это письмо, Мрачковский с готовностью ответил: «Я его сжег»⁷⁵⁶. Так стала понятной судьба единственной улики, которая могла бы подкрепить все обвинения.

О подготовке покушения на Сталина детально, без ошибок сообщил Бакаев. Видимо, достаточно хорошо помнивший о своей работе председателем петроградской ЧК в 1919–1920 годах, а впоследствии уполномоченным ЧК по Юго-Восточному краю. Сообщил историю, слишком напоминавшую подробности убийства Франца Фердинанда в Сараево 28 июня 1914 года (и повторенные членами ОАС в 1961–1962 годах при многократных попытках убить генерала де Голля).

Оказалось, сначала он вместе с Файвиловичем проехал по маршруту, которым следовала обычно машина Сталина: «Арбат, Дорогомиловская улица, Можайское шоссе. Проехали по этому маршруту и ничего подходящего не нашли.

Возвратившись, я доложил Зиновьеву о результатах нашей поездки, и Зиновьев сказал, что нужно усиленно заняться слежкой у Центрального комитета для того, чтобы убить Сталина».

Однако Бакаев все же вернулся к первоначальному варианту. «Розенгольц, — продолжил Бакаев показания, — мне сообщил, что им (ему и Дрейцеру — Ю. Ж.) удалось совершенно точно установить не только дни, но и часы проезда Сталина за город. Обычно это происходило накануне выходного дня, были названы часы. Время, говорил Рейнгольд, теперь не ждет. Есть люди, которые горят желанием стрелять в Сталина. Надо, говорит, это сделать завтра.

Когда мы подъехали к этому месту — около моста возле Дорогомиловской улицы, он мне назвал стрелка — Радина… Я его видел только раз. Он, говорит Розенгольц, придет не один, а вместе с Файвиловичем и со своими ребятами. Надо завтра же выехать с ними. Я согласился.

На следующий день после обеда действительно приехал ко мне Радин и говорит: собирайтесь, Иван Петрович, поедем. Выходим. Смотрю: в машине Файвилович и еще один совершенно незнакомый мне человек, о котором Радин сказал, что это абсолютно свой человек и примет вместе с ним, Радиным, участие в выполнении террористического акта над Сталиным. Файвиловича, говорит, мы должны будем высадить на Дорогомиловской улице для того, чтобы он нам просигнализировал время прохода в этом месте машины Сталина, а нас, говорит, всех высадят возле моста, машину поставим в переулке, там вы ее и ждите. Хорошо, говорю.

Высадили Файвиловича, где указал Радин. Поехали дальше. Через некоторое время догоняет нас машина, в которой сидело человек шесть молодых людей, одетых в военные гимнастерки. Взволновавшийся Радин говорит, что это охрана Сталина, что она нас заметила, что надо отставить наше предприятие. Эта машина с охраной, сам не знаю, кто там был, обогнала нас, причем сидевшие в машине внимательно рассматривали нас.

Я сказал, чтобы поворачивать нашу машину обратно, и мы вернулись. По дороге просигналили Файвиловичу, чтобы он снимался, садился в трамвай и уезжал, а сами поехали на квартиру Рейнгольда, как условились накануне, что мы вне зависимости от результатов выезда для совершения террористического акта заедем на квартиру Рейнгольда и скажем ему. Там был, кроме Рейнгольда, и Дрейцер. Мы рассказали ему.

Председатель: Все участники были вооружены?

Бакаев: Да, револьверами»⁷⁵⁷.

3.

К концу второго дня процесса обвинение успело добиться всего, чего хотело. Получило «неоспоримые» — то есть основанные лишь на показаниях подсудимых, которые могли быть оспорены — свидетельства и существования центра заговорщиков, и его террористической устремленности, и подготовки военного мятежа, и — самое важное! — разработки планов покушения на Сталина. Все это подтвердили как троцкисты — Мрачковский, Тер-Ваганян, так и зиновьевцы — Рейнгольд, Дрейцер, Пикель, Бакаев, Евдокимов, Каменев. Категорически отверг все обвинения только Смирнов, но его твердая позиция максимально оттенила, подчеркнула вроде бы чистосердечные признания остальных обвиняемых, расходившихся лишь в деталях.

Вот тогда-то на авансцену допустили главного подсудимого, Зиновьева. До тех пор просто подтверждавшего все показания. Можно было ожидать, что Григорий Евсеевич вскроет все закулисные деяния руководства центра, поведает о тайных замыслах руководителей центра, неизвестных остальным его членам. Однако полуторачасовое его выступление не дало ни обвинителю, ни председателю суда ничего нового, на что им можно было бы опереться.

Речь Зиновьева на процессе оказалась по духу и стилю более похожей на те его письма, покаянные письма, которые он направлял с декабря 1927 года Сталину, в ЦК. И не случайно Троцкий, познакомившийся с этой речью лишь в кратком газетном цитировании, уничижительно назвал ее «агитационной», «дипломатическим документом»⁷⁵⁸.

Действительно, приступил Зиновьев к показаниям с того, что, как он, видимо, полагал, от него и ожидали. «Я думаю, — сказал он, — что поступлю правильно, если начну с восстановления объединенного троцкистско-зиновьевского центра в 1932 году». Вместе с тем, не забыл он и о том, что следует подтвердить и непрерывность существования антисталинской оппозиции с 15-го съезда, а особенно — после признания 16-й партконференцией в апреле 1929 года наибольшей опасности для ВКП(б) правого уклона.

«Когда я, — продолжал Зиновьев, — смотрю теперь назад, в 1928–1932 годы, я должен сказать, что и в эти годы между нами и троцкистами осуществлялось только известное разделение труда. Что он (Троцкий) делал за границей с развязанными руками в другой обстановке, то же самое делали другими методами в другой обстановке на родине. И мы в это время были только более опасными и более вредными, потому что мы делали это менее открыто, именно потому, что мы были ближе к руководящему составу партии, к самой партии и учреждениям советской власти. Мы составляли филиал троцкизма внутри страны».

Но и такое признание оказалось уверткой. Зиновьев не сказал, что же именно они «делали». Однако продолжал, не замечая противоречия, объяснением длительного бездействия и тех, и других. Правда, теперь говорил уже не «я», а «мы», лишь подразумевая себя одним целым со своими единомышленниками.

«Что ждали? — задал он риторический вопрос. — Ждали двух вещей. Увеличения трудностей, которые при тогдашней (нашей) концепции должны были неминуемо пойти более обостренно, ибо от капитуляции перед трудностями вначале мы перешли потом к прямой ставке на трудности…

Мы ждали, во-первых, обострения трудностей. Ждали и надеялись, во-вторых, на возникновение раскола внутри ЦК большевистской партии… И вот в 1932 году создается обстановка, которая и для оставшихся в СССР, и для Троцкого, находившегося на буржуазной свободе, показалась моментом, которого мы ждали. Нам показалось в этот момент, что действительно трудности будут расти, что они имеют органический характер, что недовольство расширяется, что наступил момент, когда мы сможем решиться на более (?) активные действия. Мы питались всякими слухами, черпали их откуда угодно — со страниц “Советского бюллетеня” (явная ошибка, следует читать “Бюллетень оппозиции” — Ю. Ж. ), “Социалистического вестника” (газета эмигрантов-меньшевиков, издававшаяся в Берлине — Ю. Ж. ), слушали из подворотни о том, что возникают разногласия в ЦК».

Повторяя многократно «мы», Зиновьев долго не объяснял, кого конкретно он имеет в виду. Наконец понял, что увертками не отделаться, и пояснил, опять же обойдясь без фамилий:

«Мы прошли в том же 1932 году как бы два цикла. Первый — когда идет прямая ставка на рост трудностей, надежда на то, что они вырастают в такой мере, когда мы и “правые”, и троцкисты, и примыкающие к ним более дробные меньшие группы сможем выступить открыто, мечтали выступить единым фронтом, причем тогда считали, что больше всего шансов принадлежит “правым”, что их прогнозы больше всего оправданы, что их имена будут иметь особенно притягательное значение. Поэтому мы считали необходимым в этот момент особенно подчеркнуть близость с ними, искать близости к ним и самонадеянно считали, что имена Зиновьева, Каменева и Троцкого будут иметь особенно большое значение».

И снова Зиновьев спрятался за спасительным «мы», за подразумевавшимися единомышленниками, умолчав о конкретном единственном «деле». О своей и Каменева роли в пусть косвенном, но все же участии в распространении документов Рютина, что неоспоримо свидетельствовало о связях зиновьевцев с «правыми». Снова и снова Григорий Евсеевич отделывался общими рассуждениями:

«Мы считали, что будет происходить рост и обострение трудностей, что недовольство пойдет не ручейками, а реками и морем, что приходит тот желанный момент, когда мы должны будем, и конечно, единым фронтом, сделать открытое выступление против партии. Новое открытое выступление может быть сопровождаемо каким-либо более активным шагом, который мы не применяли во время первой дискуссии (в 1927 году — Ю. Ж. ), хотя и тогда мы доходили до антиправительственной демонстрации 7 ноября. Более всего тогда подпольные группы как “правого”, так и так называемого “левого” направления искали связи с Зиновьевым и Каменевым».

Григорий Евсеевич продолжал рассуждать вообще, что он умел давно и великолепно делать, но так и не упомянул о столь необходимом обвинению — о существовавших группировках оппозиционеров, их составе, чтобы, используя такие данные, можно было бы сделать заключение о существовании широко разветвленного заговора. И тогда Вышинский не выдержал. Не смог больше выслушивать названное вскоре Троцким «дипломатией».

«Вышинский: Нельзя ли более конкретно? Нельзя ли сказать, в чем заключалась связь (с подпольными группами всех толков — Ю. Ж. )?

Зиновьев: Так как наиболее авторитетный по своей контрреволюционной идеологии Троцкий находится за границей, то люди обращались к Каменеву и Зиновьеву. Обращения шли и от “правых”, с которыми мы имели контакт с 1927 года. Не очень систематический, но никогда не прерывавшийся.

Вышинский: Скажите, с какого года? Скажите — “от и до”. Зиновьев: Можно сказать, что они не прекращались до самого последнего дня. Обращения шли от остатков Рабочей оппозиции — Шляпникова, Медведева, обращения шли от группы так называемых “леваков”, о которых здесь уже говорили. Это Ломинадзе, Шацкин, Стэн и другие… Обращения шли также от так называемых, как мы их тогда называли, индивидуалов. Речь идет о людях, которые вообще входили в нашу сферу влияния, но которые, тем не менее, держались несколько индивидуально. К числу их относился Смилга, до известной степени Сокольников…

Во вторую половину 1932 года мы проходили через несколько другой цикл, а именно — мы начали понимать, что мы раздували, преувеличивали трудности, как это было и раньше. Мы начали понимать, что партия и ее Центр преодолеют эти трудности. Но и в первую, и во вторую половину 1932 года мы пылали ненавистью к Центральному комитету и к Сталину. Мы (были) уверены, что руководство должно быть во что бы то ни стало сменено. Что оно должно быть сменено нами вместе с Троцким и “правыми”.

Только поведав не столько о какой-то идеологической программе, сколько высказав несомненную зависть тех, кто обладал властью, но лишился ее, Зиновьев внезапно вспомнил о Смирнове, которого все остальные подсудимые пытались представить прямым представителем Троцкого в СССР. Вспомнил о нем только для того, чтобы если не переложить полностью на него, то хотя бы разделить с ним ответственность за пресловутый террор.

«Эти моменты, — утверждал Зиновьев, — эти минуты, когда мы с ним договаривались, были наиболее решающими из всех моментов, когда готовился заговор. Больше того, именно тогда же мы намечали с ним вопрос о лицах, против которых должно быть направлено террористическое оружие. Ясно, что тут называлось в первую очередь имя Сталина… Назывался как человек, на которого должно быть направлено оружие в первую очередь — С. М. Киров. Ясно, что тогда же говорилось о Ворошилове».

Наконец-то признав намерение приступить к террору, Зиновьев перешел к не менее значимому для обвинителя.

В центр, разъяснил Зиновьев, «входили Зиновьев и Каменев. Что касается Евдокимова и Бакаева, то они входили в него формально… Со стороны троцкистов первым, бесспорным членом, вожаком их, моральным и политическим представителем назвали Ивана Никитовича Смирнова, вторым — Мрачковского, далее — Тер-Ваганяна… От группы “левых” имелись в виду Ломинадзе и Шацкин».

Повторив уже сказанное другими обвиняемыми, Зиновьев все же добавил: «Решающее значение имело так называемое совещание в Ильинском на рубеже между летом и осенью 1932 года. Во всяком случае, после моих переговоров со Смирновым, переговоров Евдокимова со Смирновым и Мрачковским, переговоров Каменева с Тер-Ваганяном, переговоров Каменева с Ломинадзе, переговоров с Томским и целым рядом других. Все созрело политически, все предпосылки были налицо. Все было более или менее намечено в черновом, если так можно было выразиться, наброске, и речь уже шла о практических выводах».

Затем, подробно рассказав о якобы прямом участии членов центра в подготовке убийства Кирова, Зиновьев перешел к отношениям с «правыми»: «Перед самым отъездом (в ссылку в январе 1933 года — Ю. Ж.) я имел свидание с Томским, которое тоже имело, по-моему, решающее значение в том смысле, что я на этом свидании Томскому открыл все дело для передачи его ближайшим друзьям Рыкову и Бухарину. Я рассказал о блоке, на какой основе этот блок построен, о людях».

Наконец, попытался Зиновьев объяснить — в чем же заключалась деятельность блока.

«Мы, — говорил Григорий Евсеевич, подразумевая себя и Каменева, — продолжали тактику, состоявшую из сочетания, комбинирования все более и более рафинированного, коварного двурушничества с подготовкой заговора». О деталях последнего умолчал, зато привел пример двурушничества. Оно, по его словам, выразилось после убийства Кирова в написании совместно с Каменевым и Евдокимовым некролога, посланного в «Правду», но не опубликованного. Однако тут же названные Зиновьевым соавторы резко отвергли свое участие в таком «двурушничестве».

Прервал показания и председатель суда.

«Ульрих: Подсудимый Зиновьев, скажите, пожалуйста, что вам известно о практических началах по подготовке теракта в отношении Сталина?

Зиновьев: Что было практически решено по этому вопросу. Я уже говорил, что я участвовал в этом деле. Я тоже говорил, (что) через Евдокимова мне было известно, что были две попытки покушения на Сталина, в которых принимали участие, насколько я помню, трое — Рейнгольд, Дрейцер и Пикель. Мне было известно, что их неудача была связана с тем фактом, о котором здесь вчера говорил в своих показаниях Бакаев.

Ульрих: Эта попытка имела место летом и осенью 1934 года, и непосредственным организатором ее был Бакаев?

Зиновьев: Да, на него это было возложено.

Ульрих: Не вы ли рекомендовали Богдана Бакаеву для того, чтобы он организовал убийство Сталина? Вы это подтверждаете?

Зиновьев: Подтверждаю»⁷⁵⁹.

Глава 27

Итак, в ходе полуторачасовых показаний, сопровождавшихся то пространными, то предельно краткими ответами на вопросы прокурора и председателя суда, Зиновьев признал все без исключения преступления, которые он якобы совершил. Признал деяния наказуемые, четко сформулированные обвинительным заключением, развернутые Вышинским в долгой пафосной речи, произнесенной на следующий день, 22 августа:

1. «Старый зиновьевский центр превратился в центр объединенного троцкистско-зиновьевского блока. Он реформировался, несколько окреп, ибо произошла консолидация нескольких группировок. С 1932 года он начинает более широко развертывать свою деятельность… В его составе были Каменев, Зиновьев, Евдокимов, Бакаев, Смирнов, Тер-Ваганян и Мрачковский. Этот центр был и, что самое важное, он сложился по прямому указанию Троцкого, Зиновьева и Каменева».

2. «Я хотел бы теперь получить от Зиновьева прямой ответ: берет ли Зиновьев на себя не только моральную, но и всю уголовную ответственность, и притом полную ответственность за подготовку, организацию и совершение убийства Сергея Мироновича Кирова? Конечно, Зиновьев скажет “Да”. Иначе он не может ответить».

3. «В чем заключалась деятельность центра? Зиновьев сказал: “Главное заключалось в подготовке террористических актов против руководства партии и правительства… ” Я спросил: “Против кого? ” Зиновьев ответил: “Против руководства”.

Я спросил: “То есть против Сталина, Ворошилова и Кагановича? ”» (ранее прокурор добавлял еще фамилии Орджоникидзе и Жданова — Ю. Ж.). Но далее, не дождавшись ответа, Вышинский вернулся к убийству Кирова, чтобы получить необходимое ему подтверждение. Ответ Зиновьева — «Да».

Завершая же речь, выдержанную в традициях всех отечественных прокуроров, Вышинский заявил:

«Я считаю, что вина Зиновьева, Каменева, Евдокимова и Бакаева полностью установлена и что я могу освободить себя от обязанности перечислять многочисленные факты и подвергать анализу материал судебного следствия, изобличающий их в полной мере…

Я хочу закончить напоминанием вам, товарищи судьи, о тех требованиях, которые предъявляет закон в делах о тягчайших государственных преступлениях. Я позволю себе напомнить о вашей обязанности, признав этих людей, всех шестнадцать, виновными в государственных преступлениях, применить к ним в полной мере и те статьи закона, которые предъявлены им обвинением.

Взбесившихся собак я требую расстрелять — всех до одного!»⁷⁶⁰

1.

Да, Зиновьев подтвердил свое участие в создании центра, организации убийства Кирова, подготовку покушения на Сталина, Ворошилова. Но именно такие признания как его, так и остальных подсудимых превратили процесс в подлинную фантасмагорию.

Вроде бы все обвиняемые говорили чистосердечно, раскаиваясь под тяжестью — нет, не улик, а собственных признаний, которые они почему-то не опровергали. Говорили свободно, раскованно, не испытывая заметного со стороны какого-либо давления. Часто пререкались друг с другом. Зиновьеву возражали Каменев и Евдокимов; Смирнов обличал всех, уличая во лжи, ошибках, преувеличениях; показания Рейнгольда и Бакаева расходились в деталях, ставя под сомнение произнесенное и тем, и другим…

И все же, читая сегодня неправленую стенограмму процесса, трудно поверить всему тому, что тогда, в августе 1936 года, говорили в Октябрьском зале Дома союзов.

Но вернемся к показаниям Зиновьева по трем основным пунктам обвинения, и прежде всего — об образовании объединенного центра. А для начала следует обосновать, подтвердить не только необходимость, но и возможность центра, включавшего обе группы «левых» — троцкистов и зиновьевцев, да еще и с «независимцами», остатками «Рабочей оппозиции», а также и с «правыми».

В 1926–1927 годах уже существовал блок Троцкого и Зиновьева. Выступавших на 15-м партсъезде, публиковавших свои резкие статьи в «Дискуссионном листке» «Правды». И делавших это с полным пренебрежением к возможным репрессиям — ведь тогда, и не первый год, троцкистов и зиновьевцев переводили на новую работу подальше от Москвы и Ленинграда, ссылали, исключали из партии.

Участники того блока слишком быстро убедились в невозможности добиться своего таким образом, и большинство их «капитулировало». Публично отказалось от своих взглядов. Вот почему слишком трудно поверить в повторение такого же решения, да еще и в ухудшившейся обстановке. После случая с записью Каменевым разговора с Бухариным, после «дела Рютина», в котором многие из них оказались замешанными.

Единственное, что могло бы подвигнуть бывших оппозиционеров к новому сближению, да еще и всеохватному, так это тяжелейший кризис в стране, надежда благодаря тому на изменение внутриполитического курса и возвращение во власть. Но в таком случае полностью исключался терроризм как принципиальная основа сближения и следовало лишь выжидать.

Одним словом, объединенный центр мог появиться, но появиться, лишь исключив даже мысль об использовании эсеровской тактики. Однако и при таком варианте осенью 1932 года сближение вряд ли оказывалось возможным.

Во-первых, все потенциальные участники создания центра были слишком озабочены собственной судьбой. «Дело Рютина» с неизбежной, как они должны были понимать, слежкой за всеми ими не позволяло Зиновьеву свободно общаться со своими единомышленниками из-за вполне реальной угрозы ареста при столь неблагоприятных обстоятельствах.

Во-вторых, даже если Григорий Евсеевич и встретился бы с Евдокимовым, Бакаевым, другими конспиративно — «на даче в Ильинском», и не просто для обмена мнениями о положении в партии и стране, а для создания центра, то для существования того осталось бы всего несколько недель. Ведь Зиновьева и Каменева отправили в ссылку в октябре 1932 года, а Смирнова, Бакаева и Мрачковского арестовали в январе 1933 года.

Наконец, следствию так и не удалось представить хоть каких-либо доказательств участия Троцкого в создании центра.

Да, два месяца спустя после окончания процесса «Бюллетень оппозиции» подтвердил две встречи Л. Л. Седова с побывавшими в Берлине советскими гражданами. О том упомянул Вышинский, но исказив суть происшедшего. Седов увиделся с И. Н. Смирновым в июле 1931 года — чисто случайно в огромном универмаге «Ка Де Ве» на Курфюстендамм, ограничившись обменом общими в таком случае фразами. И с Э. С. Гольдманом весной 1932 года — преднамеренно, так как последний привез для Троцкого от его сторонников в Москве информационное письмо «Хозяйственное положение Советского Союза»⁷⁶¹, практически сразу же опубликованное — в октябре того же года — в «Бюллетене оппозиции» № 31.

Что же касается пресловутой директивы Троцкого, якобы потребовавшего создания центра, то ее так и не привезли в Москву. Ни Гольдман — из Берлина, спрятав в чемодане, ни сестра Дрейцера — из Варшавы, в виде тайнописи на странице немецкого журнала. В противном случае ее, по словам Вышинского, «приобщенную к делу в качестве вещественного доказательства», обвинение непременно предъявило бы суду.

И все же имелось в деле о создании центра более значительная, более важная нестыковка. Точнее, ответ на вопрос: а нужно ли было бывшим оппозиционерам создавать подпольную организацию всего лишь из-за разногласий со Сталиным о темпах коллективизации? Нужно ли было добиваться таким образом в конце пятилетки резкого снижения темпов, если они же за десять лет до того еще сильнее настаивали на непрерывном возрастании этих темпов?

Вряд ли.

Следовательно, любые обвинения в создании нелегального объединения троцкистов и зиновьевцев, любые обвинения в участии в нем следует признать явной фальсификацией. Фантазией, сначала порожденной руководством НКВД — Ягодой, Аграновым, Молчановым, Люшковым, иными, а также курировавшим их работу Ежовым, а затем ставшей реальностью после того, как им удалось убедить Сталина в своей правоте, обоснованности возбуждения дела. Сталина, в самом начале расследования высказавшего сомнение в его серьезности. Написавшего по поводу первых протоколов допросов Дрейцера и Пикеля — «Не смешно ли?».

Следующее обвинение — в «подготовке, организации и совершении убийства» Кирова. Единственного факта, ни у кого не вызывавшего и тени сомнения.

Сегодня, когда мы располагаем неоспоримыми данными обо всех обстоятельствах трагического выстрела в Смольном, когда знаем все о Николаеве — убийце-одиночке, не связанном со своими бывшими товарищами по работе в комсомоле, да к тому же психически неуравновешенном человеке, любую — и моральную, и уголовную — причастность Зиновьева, впрочем, как и любого другого обвиняемого на процессе, следует решительно отвергнуть. Отвергнуть, несмотря на признание не только в августе 1936 года, но и в январе 1935-го.

Также следует категорически отринуть и третье, последнее обвинение — в подготовке террористических актов против руководителей партии и правительства. И здесь необходимо, прежде всего, обратить внимание на более чем странное несовпадение при перечислении фамилий тех, на кого готовились покушения.

Зиновьев назвал только двух — Сталина и Ворошилова, что вполне объяснимо.

И. В. Сталин — генсек, объект постоянной враждебной критики со стороны оппозиции на протяжении десяти лет. Создатель и пропагандист теории построения социализма в одной стране, инициатор вступления СССР в Лигу наций, перехода партий Коминтерна к участию в народных фронтах, один из соавторов новой конституции. Словом, олицетворение всего того, против чего открыто выступали и троцкисты, и зиновьевцы.

К. Е. Ворошилов — член ПБ, нарком обороны. Ненавидимый Троцким еще со времен гражданской войны. Занявший — но после непродолжительного пребывания Фрунзе — тот самый пост наркома по военным и морским делам, который прославил Льва Давидовича, сделал его в глазах не только страны, но и всего мира вождем, олицетворением Красной армии, угрожавшей капиталистическим странам революционной войной.

Уже поэтому имена Сталина и Ворошилова не могли вызвать ни удивления, ни сомнения. Но далее началось маловразумительное. Сначала Вышинский без каких-либо пояснений добавил к потенциальным жертвам еще троих.

Л. М. Кагановича. Секретаря ЦК, фактического заместителя Сталина по партии, человека, о котором в то время ходили упорные слухи как о самом возможном преемнике якобы тяжело больного генсека.

Г. К. Орджоникидзе. Не потому ли, что он в 1926–1930 годах возглавлял ту самую ЦКК, которая не только боролась не щадя правды с любым проявлением оппозиционности и фракционности, но и передавала начатые ею расследования в руки ОГПУ. Руководил сначала ВСНХ, а затем выделившимся из него наркоматом тяжелой промышленности, всеми силами помогая Сталину вывести страну из страшного кризиса.

А. А. Жданова. Заменившего в Ленинграде Кирова, ставшего ближайшим соратником генсека, разрабатывая вместе с ним те самые политические реформы, которые все дальше и дальше уводили Советский Союз, ВКП(б) и Коминтерн от признанной ими утопической мировой революции.

Не довольствуясь сказанным, Вышинский буквально на ходу, выступая на процессе с обвинительной речью, неожиданно расширил список тех, кто якобы должен был пасть от рук террористов. Включил в него, и снова без объяснения, доказательств, еще двоих. С. В. Косиора — с 1928 года генерального секретаря ЦК компартии Украины, и П. П. Постышева — «всего лишь» первого секретаря Киевского обкома и горкома. Повторил то, что предлагал еще до начала процесса Ежов — так расширить список возможных жертв троцкистско-зиновьевских террористов, чтобы хоть как-то подтвердить наличие «заговора» и готовившегося переворота.

Так что же можно было предъявить Зиновьеву, другим подсудимым как обвинения, подкрепленные полученными в ходе следствия уликами? Пожалуй, ничего.

2.

Очень трудно осознавать, что жить осталось если и не несколько минут или часов, то все же лишь день-два. Еще труднее предельно честно — не для других, нет, для себя оценить свою жизнь со всеми ее взлетами и падениями, достижениями и ошибками, подчас тяжелейшими. И не только признать без исключений все, что было, но и прилюдно поведать о том.

У Зиновьева, чтобы в последний раз сделать выбор, оставались сутки: между речью Вышинского 22 августа и своим последним словом, которое предстояло произнести 23 августа. Всего двадцать четыре часа. И очень мало, и очень много.

Казалось бы, после отказа от защитника Зиновьеву следовало раскритиковать подтасовки, несовпадения, противоречия обвинения. Попытаться доказать если и не полную, то хотя бы частичную свою невиновность. Но такая речь выглядела бы очередной уверткой. Мелким унижением, к которому он постоянно прибегал последние восемь лет. Прибегал, давая показания в ЦКК, на допросах в НКВД, на суде в Ленинграде и Москве. Обращаясь с письмами в ЦК, к Сталину, Орджоникидзе, Е. М. Ярославскому. Словом, идти по давно проторенному пути.

Зиновьев отказался от того. Зная, что на этот раз ни снисхождения, ни пощады уже не будет, что он получил возможность выступить с действительно последним в своей жизни словом, решил больше не вилять, не искать оправдания. И хотя бы теперь снова стать прежним — истинным большевиком. Тем, с которым дружил Ленин — его путеводная звезда. А потому напоследок говорить не о своих заслугах, а о грехопадениях. Тех, которые в конце концов и разделили его с партией.

Но все же, приняв правила игры, не им придуманные, Зиновьев начал с необходимого раскаяния. С признания вины по всем пунктам обвинения.

«Я, — заговорил Григорий Евсеевич привычно, — раньше всего хочу повторить, как я уже сделал на допросе, что я признаю себя целиком и безусловно виновным в том, что был одним из главнейших, а если исключить Троцкого, то главным организатором троцкистско-зиновьевского блока и его центра, организовавшегося в 1932 году на террористической основе и поставившего себе целью убийство Сталина, Ворошилова, Кирова (!) и ряда других руководителей партии и правительства.

Я признаю себя виновным в том, что я был одним из главнейших, главным организатором убийства Сергея Мироновича Кирова. Я признаю себя виновным в том, что на суде в Ленинграде я ввел в заблуждение суд.

Я признаю себя виновным в том, что в силу сказанного несу полную и безусловную ответственность за то, что мы, так или иначе связанные с троцкистским центром, дошли по сегодняшний день».

Покончив с ритуальной частью, Зиновьев сразу же перешел к задуманному. К объяснению сути своей вины. Однако стал строить речь как бы по спирали. Не раз возвращаясь к уже сказанному.

«В эту минуту я могу и даже должен отказаться от деталей, от полемики с рядом сидящих здесь со мной на скамье подсудимых. И так как я говорю в последний раз (выделено мной — Ю. Ж. ), то я думаю, неуместно мне в этой последней речи пререкаться с сидящими со мной людьми. Мы все разоблачены перед всем миром, перед пролетарским судом. Я ставлю другую цель. Я хочу на фоне нашей революции показать события той группы, с которой я был связан и в которой я работал.

Нет никакого сомнения в том, что данный процесс послужит уроком для всех и навсегда. Это небывалое, беспрецедентное дело послужит уроком для всех и навсегда. И я бы хотел на своей собственной судьбе проследить то, что в этом деле является не индивидуальным. Конечно, индивидуальные черты деятелей этого заговора, руководителей его, вероятно, играли немалую роль и, в частности, мои индивидуальные черты. Но есть тут и многое общее, что я хочу показать на своем собственном примере».

Выкарабкавшись с огромным трудом из своего рода преамбулы, Зиновьев, наконец, обратился к сути того, что намеревался сказать.

«Я сказал при опросе меня прокурором, что угольки терроризма тлели уже в самом начале нашего выступления. Тогда, когда мы назывались только оппозицией. Это так и есть, это так и было. Уже с самого 1925 года эти угольки тлели. Уже в первых попытках информации о первом разногласии была отравлена эта самая группа Котолынова, Румянцева, которые сыграли преступную роль в непосредственном выполнении убийства в Ленинграде. Эта группа информировалась нами, лично мной и моими тогда ближайшими коллегами о разногласиях в ядре Центрального комитета партии.

Уже в 1925 году, уже тогда мы настраивали этих людей, только тогда еще вступивших на политическую арену. Может быть, первым глубоким свежим впечатлением политики была так называемая информация, когда мы стремились в узкой среде убедить, что борьба будет острая. Разве это не было подготовкой обстановки террора? Как можно было тогда, в этой обстановке не готовить убийство, когда мы отравляли их версией о том, что вожди, о которых мы нашептывали, могут пасть. Это тогда была форма террористической пропаганды. Это видели, это чувствовали люди».

Нет, Зиновьев далеко не случайно «отказался от деталей». Они, как и точные даты, помешали бы ему говорить вообще, а не конкретно. Вроде бы выставляя все грехи наружу, но вместе с тем обходя все острые углы. И все — лишь для того, чтобы не заниматься самооговором, подтверждая его измышленными фактами, как то сделал перед ним его старый друг и товарищ Каменев, а сразу за ним — Смирнов, долгое время полностью отвергавший любую свою виновность.

Именно в таком духе и продолжил Григорий Евсеевич:

«Незадолго до 14-го съезда (декабрь 1925 года — Ю. Ж. ), на одном из совещаний, решающих совещаний, на котором с нами еще разговаривали языком товарища с товарищем… Феликс Дзержинский с его чутким ухом сразу услышал, в чем дело, и бросил нам слово “кронштадтцы”… До 14-го съезда, когда раскололись чисто теоретически, когда не было известно миллионной части того, что известно сейчас о нашей преступной работе, покойный Феликс Дзержинский в присутствии тридцати или более ответственнейших людей бросил нам слово “кронштадтцы”. Дал нам кличку “кронштадтцы”, чем не хотел, конечно, сказать, что мы неправы в той или иной теоретической области, а хотел дать нам характеристику как людям, которые подымаются на восстание против партии, на контрреволюционное восстание против партии, готовые применить против партии те меры борьбы, к которым прибегали кронштадтцы.

Этому слову суждено было оправдаться более чем достаточно. Нас предупреждали об этом члены ЦК не раз еще в начале борьбы, на пленумах ЦК. Мы отвечали на это самонадеянной усмешкой, издевательством. Представляли дело так, что нас запугивают, хотят запугать страну, обвиняли в амальгамах и тому подобном. Но люди партии, вожди партии, сделанные из настоящего большевистского материала, видели, куда дело растет, еще в 1925 году, в 1926-м и, тем более, в 1927 году.

Я сказал здесь, что дело, которое здесь разбирается, совершенно беспрецедентно. И это так. Но, тем не менее, были люди, которые видели, куда это растет, уже в 1925 году, и был человек, который сформулировал уже совершенно точно и ясно в литературе, куда идет дело, еще в 1927 году. Который почти точно предсказал то, что потом развилось».

Так весьма умело, используя многолетний опыт профессионального оратора, Зиновьев использовал самокритику лишь для того, чтобы перейти к восхвалению нового для себя вождя — Сталина.

«Я хотел бы, — уверенно продолжил Григорий Евсеевич, — прочесть одну выдержку, на которую я натолкнулся совсем недавно и которая представляет собой глубочайший интерес в связи с тем процессом, который происходит сейчас.

Вы помните, что одним из любимейших обвинений с моей стороны и в особенности со стороны Троцкого по адресу ЦК было обвинение его руководителя Сталина в бонапартизме. Мы пытались изобразить дело так, что власть в стране Центральный комитет удерживает против нас бонапартистскими методами. Теперь это, конечно, звучит дико и непонятно, но десять лет тому назад нам казалось, что это правда.

И вот в одной своей речи, если не ошибаюсь — на исполкоме Коминтерна в 1927 году, Сталин сказал, кажется, следующие слова: “Вопрос о бонапартизме. В этом вопросе оппозиция проявляет полное невежество. Обвиняя громадное большинство нашей партии в попытках бонапартизма, товарищ Троцкий — это было еще тогда, когда меня и Троцкого называли товарищем, — товарищ Троцкий тем самым демонстрирует свое невежество и непонимание корней бонапартизма. Что такое бонапартизм? Бонапартизм есть попытка навязать большинству волю меньшинства путем насилия… Если сторонники ленинского ЦК ВКП(б) представляют громадное большинство и в партии, и в советах, то как можно говорить такую глупость, что большинство старается навязать самому же себе свою же волю путем насилия?.. ”»

И снова — самобичевание: «Разве то, что случилось потом, разве это не было именно попыткой путем насилия овладеть аппаратом партии, овладеть властью? Я и особенно Троцкий, бросавшиеся словом “бонапартизм”, оказались бонапартистами в самом худшем смысле этого слова…

Угольки терроризма тлели с самого начала. Мы насаждали их каждым словом своей информации или, вернее, распространяя ее. Накануне 14-го съезда в Ленинграде мы насаждали ее, в том числе и среди молодежи, которая только что входила в политическую жизнь. В том же Ленинграде назавтра после 14-го съезда — по крайней мере, на верхах, мы видели полную картину известной репетиции Кронштадта, репетицию попытки поднятия гражданской войны…

Когда я недавно перечитывал протоколы 15-го съезда, я встретил заявление делегата от Северного Кавказа, который привел имена и ростовских террористов, привлеченных нераскаявшихся (троцкистов и зиновьевцев — Ю. Ж. ), делавших попытки организации террора. Мы все это пропустили мимо ушей…»

Покончив с «доказательствами» разжигания оппозиционерами терроризма, Зиновьев перешел к другой, не менее важной для него теме.

«Всем известно, — толковал он, — что как-никак, худо ли, хорошо ли, я долгое время был и числился одним из ближайших учеников Владимира Ильича Ленина. Когда я подвожу итоги, читая нечто вроде автонекролога, я говорю себе, что очевидно все-таки опыт большевизма и в то время, мягко выражаясь, был дефективным большевизмом. Именно так могло со мной случиться то, что со мной впоследствии случилось.

Три момента я хочу выделить из своей политической жизни, когда этот, мягко выражаясь, дефективный большевизм сказался особенно ясно и стал особенно опасным».

И далее назвал, но не три, а четыре своих важнейших, в равной степени и политических, и теоретических ошибки, изменившие его жизнь. Приведшие, в конце концов, на скамью подсудимых во второй раз.

«Первый момент, — начал Зиновьев с неизвестного, — по-моему, это 1915 год. Всем известно, что теория социализма в одной стране была сформулирована Лениным впервые в 1915 году и была напечатана, была изложена в одной из статей, напечатана тогдашним центральным органом, соредактором которого я был. Я стоял тогда особенно близко к идейной лаборатории Ленина — в годы империалистической войны. Я присутствовал, можно сказать, при рождении этой статьи. Мне казалось, что я с ним солидарен, но оказалось, что самого основного и важнейшего, что сыграло потом такую решающую роль для судеб всей нашей революции, я не понял…

Второй пример — октябрь 1917 года, когда впервые имена Зиновьев — Каменев получили то сочетание, которое впоследствии стало роковым. Зиновьев и Каменев были знакомы задолго до Октября, лет эдак пятнадцать. Много работали вместе и были близки друг с другом. Но политическое сочетание Зиновьев и Каменев против Ленина, против Сталина впервые сложилось в 1917 году. И все помнят, какими гневными словами обрушился тогда на нас Ленин, как требовал нашего исключения, как говорил, что считал бы для себя позором, если бы личная дружба остановила бы его хотя бы на секунду от того, чтобы требовать самых решительных мер против.

Я сравнительно скоро исправил мою ошибку. То есть считал, что я ее исправил…

Ошибка 1915 года и вытекавшая из нее ошибка 1917 года продолжала тяготеть надо мной.

И третьим моментом в 1926 году, когда мой дефективный большевизм сыграл уже совершенно роковую для меня роль, был момент смерти Владимира Ильича. Когда в обстановке 1924–1925 годов, в обстановке тогдашних международных и внутренних отношений, всей мировой обстановке сложилось такое положение, что теория социализма в одной стране стала решающим вопросом, без понимания которого нельзя было сделать ни одного шага вперед, тогда я объявил открытую борьбу этой теории Ленина, которую продолжал разрабатывать и вести вперед Сталин, которую целиком приняла партия и которую, конечно, отвергал Троцкий…

Я сошелся с подлинным бонапартистом Троцким, с подлинным меньшевиком Троцким. Я, Каменев и Троцкий составили в переносном смысле тройственный союз, направленный против большевистской партии…»

Только после теории, после политики Зиновьев заговорил о психологии.

«Своим грехом, — обращался Григорий Евсеевич скорее к себе, а не к суду, — я считаю то, что я и Каменев, мы заболели той болезнью, что не представляли себе никакой другой работы, кроме как в центре партии… Той самой болезнью, которая ничего общего не имеет с элементарными требованиями партии. Заболел и с того момента, когда партия в свете моих неслыханных ошибок и преступлений отодвинула меня от руководства.

Я должен сказать, что это сыграло большую роль в моей психологии…»

Покончив с копаниями в душе, Зиновьев вернулся к вопросу о терроризме:

«Мы стали в данном случае заменителями эсеров и в вопросе террора. Не того террора, который эсеры практиковали до февральской революции. Здесь говорили о Гершуни, а надо было сравнивать не с Гершуни, а с другими эсерами нашего терроризма. Не с терроризмом Гершуни, который жил в ту пору — он кончил свою жизнь после 1905 года, он жил в те годы, когда эсеровская партия представляла буржуазную революционную силу, когда она метала бомбы в царских министров. Не с этим террором эсеровским надо сравнивать нас, а с эсеровским террором после революции. С Каплан, стрелявшей в Ленина, с Савинковым. С терроризмом сбесившихся буржуазных демократов. Как только они почувствовали, что почва уходит из-под их ног, они взялись за револьверы.

Не забудем, что они прибегли к террору уже в конце 1917 года. Этим эсером-террористом стал Троцкий, а затем я. Когда мы увидели, что наши бонапартистские попытки вождей партии товарищ Сталин видит, осмеивает, обессиливает нас, когда мы стали заместителями правоэсеровского террора, в этой роли и тогда началась эпопея, итоги которой вы теперь подводите. Отсюда было уже совсем недалеко до принципа “враг моего врага — мой друг”… кто бы он ни был.

Сначала это относилось к внутрипартийной группе, и отсюда мое заявление, известное 14-му съезду, с призывом к рабочей оппозиции, тоже ставшей на путь терроризма. Отсюда мой призыв: соединимся вместе… Враг был — Центральный комитет ленинской партии, которой я принадлежал двадцать лет подряд. Враг был, прежде всего, Сталин — общепризнанный руководитель и продолжатель дела Ленина. Врагом был, врагом мы считали ту плеяду большевиков, которая выдвинулась при Ленине, которая сплотилась вокруг Сталина. Которая надеялась нас спасти от политического самоубийства.

На том самом совещании, где Дзержинский бросил нам слово “кронштадтцы”, не только Сталин, но и Ворошилов, и Орджоникидзе, и Микоян, и Петровский в частных разговорах делали все, чтобы нас убедить…

Сначала мы искали союзников среди так называемой коммунистической оппозиции. Отсюда — выступление на 14-м съезде. Отсюда все то, что последовало потом. А потом логикой вещей мы стали их искать и дальше…»

Такая далеко не случайно избранная форма изложения раскаяния позволила Зиновьеву логически, но вместе с тем и как бы невзначай вернуться к убийству Кирова. И изменить характеристику своего отношения к трагедии в Смольном. Повторить оценку, данную еще в 1935 году — о всего лишь моральной, да и то весьма косвенной причастности:

«С 1925 года каждый мой разговор с группой Румянцева — Котолынова, и не только мой, конечно, вселял в них те чувства, которые помогли им в 1934 году совершить то, что они совершили… Они были более или менее выдающимися комсомольцами тогдашнего Ленинграда. Они не были рождены преступниками и убийцами — мы их сделали таковыми. Каждый мой даже самый невинный разговор в 1925 году, не говоря уже о 1926-м, не говоря уже о 1927-м, не говоря уже о дальнейших годах, каждый мой разговор делал их таковыми».

А далее, действительно негодуя, перешел к осуждению своего давнего врага — Троцкого. Лишь на два года ставшего его союзником, да и то на то лишь время, когда такой блок, казалось, принесет ему победу над Сталиным.

«Что такое троцкизм сейчас? — вопросил Зиновьев. — Троцкизм сейчас есть разновидность фашизма и ничего более. А зиновьевцы были разновидностью троцкизма, то есть той же разновидностью фашизма в данной исторической обстановке. Троцкий и троцкизм есть сейчас кусочек гитлеровского агитпропа и кусочек боевой организации Гитлера — гестапо…

У меня достаточно опыта, чтобы представить себе конкретно, что какая-нибудь берлинская организация троцкистов в нынешней обстановке переплетается тысячью нитей с берлинской охранкой и берлинскими гитлеровцами. Да и как это может быть иначе? Конечно, они ищут помощи там, где она есть. И я искал эту помощь там, где она есть. Конечно, это есть конкретное применение принципа “враг моего врага — мой друг”. И, конечно, иначе это не могло не быть. Вот почему я несу за это полную ответственность.

Я просил бы только об одном. Конечно, моему имени не миновать все же войти в историю не рядом с теми именами, с которыми оно имело шансы войти в историю. Моему имени не миновать войти в историю рядом с Троцким и рядом с целой массой других имен, нисколько не лучших, чем имя Троцкого. Но если когда-нибудь история будет подводить итог Троцкому в целом и Зиновьеву в целом, я надеюсь, что все-таки будет сказано, что я, Зиновьев, хотел быть большевиком и тогда, когда я им не был».

Дважды уйдя в сторону — то к убийству Кирова, то к обличению Троцкого, Зиновьев вернулся к собственно своему последнему слову.

«Я стою перед вами, граждане судьи, — патетически воскликнул он, — как бывший враг. Я знаю очень хорошо, что этому трудно поверить. У меня нет никаких иллюзий, и на реплику гражданина прокурора я уже сказал, что у меня нет никаких иллюзий, чтобы человеку с моей биографией, совершившему то, что я совершил в последние годы, приведшему на скамью подсудимых эту группу, за отсутствием Троцкого, конечно, первое место принадлежит мне и только. Если бы здесь был Троцкий, я стоял бы на втором месте.

Я понимаю, что вам трудно поверить, что перед вами стоит бывший враг. И у меня, конечно, никаких аргументов, кроме заверений, нет. Нет никакой возможности хотя бы в самую последнюю минуту (выделено мной — Ю. Ж.) убедить в этом пролетарский суд. Но сказать это я смею только потому, что одной ногой стою уже в могиле (выделено мной — Ю. Ж.).

Я говорю перед вами последнюю речь, и в этой речи не вру. Я говорю все то, что есть. Я понял, куда я пришел. Я также, находясь в тюрьме, думал: ну вот, грядет война. Ты, который в годы империалистической войны, когда большевики выходили на мировую арену, ты, который всегда был оруженосцем Ленина, ты, который стоял у грандиозной лаборатории, ты должен будешь, если грянет новая война, сидеть за решеткой и вызывать подозрение, что ты пораженец.

Мы иногда не выговаривали все эти слова. Война будет лучшей проверкой и война покажет, чья политика будет правильной — это мы так говорили. Если бы члены партии шли на гражданскую войну и защищали Ленинград против Юденича с такой политикой, тогда, конечно, рабочий класс Советского Союза был бы разгромлен. Конечно, эта неуклюжая форма была бы пораженческой. И вот я думал, что зря нет войны и ты одним своим положением — сидя за решеткой, будешь обречен на это, то тысячу раз лучше расстрел, чем это.

Я рад, что еще имею возможность перед вами сказать, и я говорю это вам с полным спокойствием, что перед вами стоит бывший враг. Опаснейший враг, злобный враг, и в известное время этот враг был опаснее, чем Троцкий. Троцкий — опасный враг, но я был в определенное время опаснее, чем он. Но все-таки сейчас перед вами стоит бывший враг. Неужели трудно поверить этому?

Подумайте об обстановке — скоро двадцать лет большевистской революции. Социализм победил окончательно. Сталинская конституция стала мировым знаменем всего пролетариата. Я — с 1901 года находящийся в партии, с самого начала принимавший участие в большевистской партии, я — совершивший после этого много преступлений, неужели не могу понять, что произошло?»

Словоизлияния Зиновьева неожиданно прервал Вышинский с более чем не относившимся к произносимому вопросом:

«А Киров?»

Зиновьев не смутился. Продолжил в прежнем духе:

«Киров — это было тогда, когда я не понимал всего того. То есть я понял и несу ответственность не только за убийство Кирова, но и за гораздо позднее время. Но в связи с этим не исключена возможность, что в эту последнюю минуту (выделено мной — Ю. Ж.) я все осознал и что перед вами действительно стоит бывший враг.

Здесь я вспомнил, мне кажется, что это слишком, но все-таки я позволю себе об этом сказать, я вспомнил одну фразу, которую употребил в одной из своих речей Сталин в 35 году на вечере военной академии. Он рассказал о том, как ему и ЦК грозили восстанием в партии, революцией и правые, и мы в тот момент, когда еще шла борьба за победу той линии Ленина, которую отстаивал и отстоял Сталин. И вот он мимоходом сказал: эти люди хотели нас запугать; они забыли, что нас выковал Ленин — наш вождь, наш учитель, наш отец.

Граждане судьи! Только потому, что я в последний раз говорю (выделено мной — Ю. Ж.), я позволю себе прибавить; ведь и меня выковал Ленин. Это знают все, и если он не выковал из меня человека того сплава, из которого состоят люди-большевики, то, конечно, не по вине кузнеца, конечно. По вине того материала, из которого ему в данном случае пришлось ковать. Это я принимаю целиком. Но что все-таки та моя близость, которая у меня была с рабочим классом нашей страны, с когда-то и моей партией, с рабочим классом — передовым авангардом рабочих всех стран, что это не оставило во мне никаких следов, которые позволили мне в последнюю минуту сказать, что я понял, отказать мне в этом было бы чрезмерно.

Перед вами стоит бывший враг, который, однако, должен получить возмездие, которое он заслуживает и которое получит.

Перед вами стоит бывший враг, который хочет одного: чтобы на его примере люди поняли то, куда люди могут придти. Люди, которые состояли в рядах большевиков. Коли они хоть на минуту отошли от них, если они изменили Сталину в пользу Троцкого, мне хочется, чтобы кружки — не больше, которые существуют, помнили, что обер-палач Троцкий, цепная собака фашизма Троцкий — и я вчера был таковым, если есть одна группа, обломки группы, которые могут интересоваться тем, что же Зиновьев, которым они когда-то интересовались, чтобы они знали, что показания, которые я дал перед судом, соответствуют преступлениям, которые я совершил.

Пусть они знают, что я умираю (выделено мной — Ю. Ж.) как человек, который раскаивается полностью и до конца. Пусть знают, что я приму смерть (выделено мной — Ю. Ж.) как человек, понявший правду Ленина-Сталина. Правду той партии, к какой он принадлежал»⁷⁶².

3.

Трудно усомниться в искренности Зиновьева, обратившегося к суду с такими словами. Сказавшего: «я говорю в последний раз», «в самую последнюю минуту», «одной ногой в могиле», «умираю», «приму смерть». Вряд ли Григорий Евсеевич надеялся, что все произнесенное им появится в газетах — слишком хорошо он

знал агитпроп. Для кого же он говорил? Для Вышинского, Ульриха? Для главных редакторов центральных газет? Конечно же, нет. Для дипломатов, зарубежных корреспондентов? Тоже вряд ли — что ему, бывшему главе Коминтерна, до них, до всей буржуазной прессы.

Скорее всего, вся патетика, весь пафос, все саморазоблачение нужны были ему лишь для себя. Для своей совести, с которой остался наедине. Он знал, что его жизнь кончена. И он действительно не хотел умирать врагом той партии, которой отдал всего себя.

Да, после смерти Ленина он мечтал занять его место. Пусть вместе с Каменевым и Сталиным, а потом только с Каменевым. Не получилось. И тогда он переступил через себя и вступил в блок с Троцким, что и увело его слишком далеко в сторону. Туда, откуда возврата уже не было. И поступал так лишь потому, что до самой последней минуты свято верил только в мировую революцию. И не верил в возможность строительства социализма в одном СССР, поскольку слишком хорошо знал: Ленин под такой «первоначально одной страной» подразумевал Германию, а не Советскую Россию.

Лишь увидев коллективизацию, за которую ратовал еще на 15-м съезде, лишь увидев свершения пятилетки, выход страны из экономического кризиса, стал осознавать свой догматизм, который назвал «дефективным большевизмом».

Для него стало поистине мучением осознавать правоту Сталина. Мучением, с которым ему пришлось говорить в последнем слове. Говорить, зная, что ничего изменить уже невозможно.

24 августа он спокойно выслушал приговор. На основании статей Уголовного кодекса РСФСР 19-й: «Покушение на какое-либо преступление, а равно и приготовительные к преступлению действия, выражающиеся в приискании или в приспособлении орудий, средств и сознании условий преступления, преследуются также, как совершенное преступление… В случае, если преступление не было совершено по добровольному отказу лица, намеревавшегося совершить это преступление, от его совершения, суд устанавливает соответствующую меру социальной защиты за те действия, которые фактически были совершены покушавшимся или приготовлявшимся».

58-8: «Совершение террористических актов, направленных против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций и участие в выполнении таких актов хотя бы и лицами, не принадлежащими к контрреволюционной организации, влекут за собой меры социальной защиты…»

58-11: «Всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе преступлений, а равно участие в организации, образованной для подготовки или совершения одного из преступлений, предусмотренных настоящей главой, влекут за собой меры социальной защиты…»

24 августа Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила всех шестнадцать подсудимых, включая Зиновьева, «к высшей мере наказания — расстрелу, с конфискацией всего лично принадлежащего имущества».

На следующий день, 25 августа, приговор был приведен в исполнение.

Реакция и на процесс, и на приговор и в СССР, и за рубежом оказалась на удивление схожей. Советские газеты поспешили опубликовать статьи, заголовки для которых, да и содержание брали из речи Вышинского. Западная пресса также одобрила приговор, правда, на собственный лад.

Так, Уинстон Черчилль в комментарии от 4 сентября 1936 года для газеты «Ивнинг стандарт», с которой он в то время сотрудничал, писал:

«В чем смысл и последствия тяжелой сцены казней в Москве?.. Если когда-либо отсутствие человеческих слез в подобном случае было оправдано, так это по отношению к старой большевистской гвардии. Тут были отцы российской коммунистической революции, архитекторы логично выстроенной Утопии, которая, как нас уверяли, должна была стать устройством всего мира; пионеры прогресса “левых”; люди, чьи имена и преступления стали притчей во языцех для всего мира. Все они приведены к смерти товарищей Сталиным, генеральным секретарем их партии.

Я сказал “все”? Нет, все, кроме одного. Троцкий все еще живет, смущая добронравных норвежцев, а вдова Ленина посылает ему сигналы отчаяния, которые слабо различимы в российских сумерках. Ушли герои британской Социалистической партии (лейбористской — Ю. Ж.): Каменев, создатель англо-советского торгового соглашения; Зиновьев, автор знаменитого письма перед парламентскими выборами, расстрелян в клочья советскими винтовками. Томский, получивший золотые часы от Конгресса британских тред-юнионов, вышибет себе мозги выстрелом, чтобы избежать приговора. Что это значит? Что это предвещает?

Многие люди, которые не были шокированы долгожданным возмездием этим злодеям, безмятежно посылавших на смерть бесчисленные тысячи людей, тем не менее испытывают отвращение к судебному фарсу. Его механизм позволяет пролить свет на таинственную природу коммунистического государства. Мы видим отдельные проблески того, что было нам неизвестно. На какие-то мгновения мы ощущаем то, что было за пределами нашего размышления. Прежде всего, поражает ненормальное поведение подсудимых. Они все признают свою вину. Они рассуждают о грандиозности своих преступлений. Они приветствуют справедливое наказание. Каждый в свою очередь повторяет слова, которые были вложены в их уста с помощью методов, которые мы не в состоянии разгадать. Конечно, напрашивается объяснение, что им была обещана жизнь за цену своего унижения, а затем они были обмануты и лишены этой награды. Странное дело, но такая сделка произвела бы хорошее впечатление за пределами России. Мы видим, что существует пропасть в психологии между коммунистическим и остальным миром…

Каковы последствия этой резни для России как военного фактора в равновесии сил в Европе? Нет сомнения в том, что Россия решительно отвернулась от коммунизма (выделено мной — Ю. Ж. ). Состоялся сдвиг вправо. Тема мировой революции, которая лежала в основе троцкизма, треснула, если не разрушена вообще. Русский национализм и империализм без короны проявляет себя более грубо,

но и более весомо. Возможно, что было бы лучше, если бы Россия в старом обличии личного деспотизма открывала больше точек соприкосновения с Западом, чем с проповедниками Третьего интернационала. Во всяком случае, Россию теперь легче понять (выделено мной — Ю. Ж. ). Это обстоятельство имеет меньшее значение для мировой пропаганды, но значительно большее для самосохранения общества, боящегося острого германского меча»⁷⁶³.

Конечно же, Черчилль был ярым антикоммунистом, одним из инициаторов и организаторов интервенции стран Антанты в Советскую Россию. Вот отсюда неприкрытое злорадство его комментария в «Ивнинг стандарт». И все же следует признать: он обладал гигантским политическим опытом (член парламента с 1900 по 1929 год, на министерских постах с 1908 по 1929 год), а обратившись к публицистике, стал и опытнейшим аналитиком. Эти-то его способности и позволили ему разглядеть суть московского процесса. С которым он, правда, знакомился по чужим репортажам. Суд над Зиновьевым и другими, по мнению Черчилля, сыграл значительную роль для «самосохранения» СССР, готовившегося к отражению удара «острого германского меча».

И все же бывший британский министр упустил — слишком уж он был далек от знания положения в ВКП(б) — не менее существенную деталь. Посчитал, что на скамье подсудимых оказалась вся, кроме Троцкого, «старая большевистская гвардия». Черчилль, как и очень, очень многие, не догадывался, что суд над Зиновьевым и Каменевым открыл чреду столь же громких московских процессов, о чем можно было довольно легко догадаться по тому, что говорили подсудимые.

Еще до окончания процесса, на вечернем заседании 21 августа, Вышинский поспешил сделать многозначительное, весьма неожиданное заявление.

«На предыдущих заседаниях, — обратился он к суду, — некоторые обвиняемые — Каменев, Зиновьев, Розенгольц — в своих показаниях указывали на Томского, Бухарина, Рыкова, Угланова, Радека, Пятакова, Серебрякова и Сокольникова как на лиц, причастных в той или иной степени к их преступной контрреволюционной деятельности, за которую обвиняемые по настоящему делу и привлечены сейчас к ответственности.

Я считаю необходимым доложить суду, что мною вчера сделано распоряжение о начале расследования этих заявлений обвиняемых в отношении Томского, Рыкова, Бухарина, Угланова, Радека и Пятакова, и в зависимости от результата этого расследования будет прокуратурой дан ход этому делу. Что касается Серебрякова и Сокольникова, то уже сейчас имеющиеся в распоряжении следственных органов данные свидетельствуют о том, что эти лица изобличаются в контрреволюционных преступлениях, в связи с чем Сокольников и Серебряков привлекаются к уголовной ответственности»⁷⁶⁴.

Так заблаговременно, вполне открыто Вышинский сообщил о, как оказалось вскоре, двух следующих процессах, выросших из идущего. О процессе тех, кого на скамье подсудимых объединили в некоем «Параллельном антисоветском троцкистском центре», проходившем в январе 1937 года. Обвиняемыми на котором стали видные участники революции и гражданской войны, перед арестом занимавшие значительные посты в народном хозяйстве СССР: Г. Л. Пятаков — заместитель наркома тяжелой промышленности, Г. Я. Сокольников — заместитель наркома лесной промышленности, К. Б. Радек — заведующий отделом международной информации ЦК, Л. П. Серебряков — заместитель начальника Управления шоссейных дорог и автотранспорта, Я. А. Лившиц — заместитель наркома путей сообщения, Я. Н. Дробнис — заместитель начальника Химического комбината в Кемерово (Кузбасс), М. С. Богуславский — начальник Сибмашстроя в Новосибирске, С. А. Ратайчак — начальник Главхимпрома, наркомтяжпрома, еще девять человек.