Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

Никто не знал и о другом — о жестком, категорическом требовании Ленина, воспользовавшись завершением дела «ПБО», вообще ликвидировать Помгол с его петроградским отделением — «Сегодня же, в пятницу 26. VIII, постановлением ВЦИК распустить “Кукиш” (сокращенное ироническое наименование Помгола, образованное от фамилий: Кускова, жена Прокоповича, и Кишкин — Ю. Ж.), мотив — их отказ от работы на революцию»²⁷⁴.

Григорий Евсеевич три с половиной года пытался наладить нормальные отношения с петроградской интеллигенцией, и вот теперь он стал для нее жупелом. Объектом злобных насмешек, издевательства. Разумеется, прежде всего для тех, кто не знал его лично.

Журналист-белоэмигрант А. Яблоновский писал в берлинской крайне правой газете «Руль»: «Зиновьев выиграл матушку-Россию… Это первый в Советской

Федеративной республике франт, первый кутила и первый волокита». Доказательства, примеры — а зачем они? Фельетонисту вторил редактор-составитель популярного многотомника «Россия. Полное географическое описание», не покинувший родины, бессменный директор петроградского — ленинградского Географического музея В. П. Семенов-Тян-Шанский. По его оценке, данной в написанных для себя мемуарах, Зиновьев «держится типичным сатрапом в Петрограде, жестким, двуличным, в то же время трусливым, стараясь обмануть Ленина, исподтишка не выполняя его указаний и пр. Когда же его уличали, он либо “каялся в ошибках” с тем, чтобы их тотчас повторить, либо сваливал вину на других»²⁷⁵.

Тогда же в старой столице родилось и ехидно-уничижительное прозвище Зиновьева — Гришка третий, подразумевавшее под первым Отрепьева, а вторым Распутина.

Да, именно так думали озлобившиеся деятели науки и культуры, но далеко не все. Ставший эмигрантом, очень популярный в десятые — двадцатые годы график-портретист Юрий Анненков вспоминал о Григории Евсеевиче, но уже после Второй мировой войны, так.

«Осенью того же двадцать третьего года мне случилось ехать в Москву с Григорием Зиновьевым в его личном вагоне. Первый председатель Третьего интернационала (расстрелянный впоследствии Сталиным) говорил со мною о Париже. Глаза Зиновьева были печальны, жесты — редкие и ленивые. Он мечтательно говорил о Париже, о лиловых вечерах, о весеннем цветении бульварных каштанов, о Латинском квартале, о библиотеке святой Женевьевы, о шуме улиц и опять о каштанах весны. Зиновьев говорил о тоске, овладевавшей им при мысли, что Париж для него теперь недоступен…

Я никогда не забуду зиновьевской фразы:

— Революция, интернационал — все это, конечно, великие события. Но я разревусь, если они коснутся Парижа»²⁷⁶.

Невозможно сказать, кому принадлежат столь поэтические строки — художнику Анненкову или революционеру Зиновьеву, но несомненно одно: дух этих слов, их романтический тон принадлежат не мемуаристу.

Таких отзывов о Григории Евсеевиче единицы. Он знал, что о нем говорят, шушукаются даже ближайшие товарищи. Сносил все молча, не оправдывался и не возражал. Нес свою тяжкую ношу отрицательного отношения к себе всю оставшуюся жизнь.

4.

Прошло почти полгода с того дня, как Зиновьев взошел на политический Олимп, но в его деятельности мало что изменилось.

Он так и не захотел переезжать в Москву из старой столицы. Продолжал жить в «Астории», а работать — в Смольном, штабе Октября навсегда. Там разместил значительную часть сотрудников ИККИ, ставших Петроградским бюро, оно же — аппарат председателя Исполкома Коминтерна, а также редакцию теоретического журнала «Коммунистический интернационал». Поступил так только потому, что мировая пролетарская революция, остававшаяся наиважнейшим для всей его жизни делом, все еще была слишком далека от осуществления.

Зиновьеву пришлось открыто констатировать: после завершения работы Третьего конгресса «массовое стихийное рабочее движение в Европе, разлившееся так бурно непосредственно после окончания империалистической войны, в значительной степени улеглось. Третий конгресс собрался в полосу сравнительного штиля. Буржуазия окрепла и, стало быть, окрепла до некоторой степени ее слуга — социал-демократия». И потому «Коминтерн вошел в свой организационный период» вторично²⁷⁷.

И рутинные, чисто административные вопросы — кадровые, финансовые, межведомственные — стали занимать все больше и больше времени.

Подобно всем учреждениям Советской России аппарат ИККИ слишком быстро разбухал. На 5 января 1922 года он насчитывал 736 человек только в Москве, не считая тех, кто находился в Петрограде и за рубежом. Комиссия, созданная только ради сокращения его, установила необходимость лишь 131 сотрудника, включая 29 членов президиума ИККИ. Однако по решению ПБ от 16 января 1922 года аппарат хотя и сократили, но не столь радикально — «всего» до 572 человек²⁷⁸. Их Зиновьеву удалось отстоять как крайне необходимых.

Помимо столь общих кадровых вопросов Зиновьеву приходилось заниматься и персональными, в случае необходимости прибегая к помощи ПБ. Так было с делом Лормана — сотрудника аппарата ИККИ, попытавшегося переслать за границу документы откровенно антисоветского характера. С Е. С. Варгой — в 1919 году наркомом финансов Венгерской советской республики, которого решили направить на работу в берлинское постпредство РСФСР с А. И. Балабановой, отказавшейся от дальнейшей работы секретарем президиума Коминтерна и потребовавшей разрешение на выезд в Италию…

Не меньше забот доставляли и финансовые вопросы. Вернее, стремление европейских коммунистов, получив денежные средства от Москвы, бесконтрольно расходовать их по своему усмотрению. И снова руководству РКП пришлось вмешиваться. 9 сентября 1921 года Ленин подготовил проект «Секретного письма в ЦК», которое сразу же было подписано Зиновьевым. Документ констатировал:

«Нет сомнения, что денежные пособия от Коммунистического интернационала (вернее, от ЦК РКП — Ю. Ж.) компартиям буржуазных стран будучи, разумеется, вполне законными и необходимыми, ведут иногда к безобразным и возмутительным злоупотреблениям…

ЦК заявляет, что признает величайшим преступлением, за которое будет безоговорочно исключать из партии (не говоря уже об уголовном преследовании и об ошельмовании в прессе при малейшей к этому возможности), не только всякое злоупотребление полученными от Коммунистического интернационала деньгами (в смысле… обеспечения себя или других лучше, чем среднее для партработников условий жизни), но и малейшее сокрытие от ЦК подробностей насчет расходования этих средств»²⁷⁹.

Рассмотрев «Письмо», ПБ уже 14 сентября постановило «создать постоянную комиссию в составе т. Литвинова (или другого представителя НКВД с утверждением ПБ) и Зиновьева (или другого представителя Коминтерна с утверждением ПБ) для взаимной информации о заграничных расходах НКВД и Коминтерна по всем, связанным с характером общих учреждений, вопросам»²⁸⁰.

Для РКП финансовая проблема являлась весьма важной, ибо бюджет Коминтерна, утвержденный 27 апреля ПБ на 1922 год, составил 2 950 600 рублей золотом и, помимо того, еще 400 тысяч рублей золотом как резервный фонд. Правда, такие гигантские расходы служили интересам не только зарубежных компартий, но и Советской России. Из бюджета Коминтерна 5 тысяч золотых рублей предназначались для пропаганды среди японских оккупационных войск на территории Дальне-Восточной республики²⁸¹.

К финансовым вопросам, которыми неизбежно приходилось заниматься Зиновьеву, следовало отнести и расходы ИККИ на создание 12 августа 1921 года Временного зарубежного комитета помощи голодающим (спустя три недели переименованного в Международную рабочую помощь, Межрабпом), сыгравшем значительную роль в сборе средств главным образом в Германии.

Еще больше времени отнимало у Зиновьева решение межведомственных разногласий.

Так, 13 августа Григорий Евсеевич направил в ЦК слишком эмоциональную по тону записку (ее подписал и К. Радек). «В Наркоминделе, — отмечал Зиновьев, — в последнее время устанавливаются такие отношения к Коминтерну, которые лишают нас возможности отвечать за работу». И приводил четыре примера, подтверждавших такую оценку:

«1. Тов. Вронский (работник Коминтерна — Ю. Ж.) вопреки всем решениям, не имея никаких мандатов, приезжает (в Германию — Ю. Ж.) с III конгресса и пытается устроить частное совещание с группой Леви (один из руководителей КПГ — Ю. Ж.).

2. Тов. Чичерин посылает две депеши т. Цукерману (в партии с 1918 г.), в которых (не сообщая нам и не спрашивая нас, поручает ему следить за мнимыми авантюристами Туркбюро Коминтерна (Сафаров, Рудзутак). Результатом будет чудовищная склока.

3. Чешский посол т. Мостовенко (полпред РСФСР в Праге и Каунасе — Ю. Ж.), поверивши Бенешу (министр иностранных дел Чехословакии —Ю. Ж.), пишет три позорнейших телеграммы самого подлейшего свойства… Вступает в переговоры с лидерами чешских коммунистов…

4. Из фондов, ассигнованных нам Центральным комитетом после II конгресса, мы дали указание выдать Дремеру (сотрудник ИККИ — Ю. Ж. ) 75 миллионов марок. Деньги крайне необходимы, иначе работа в ряде партий станет… А Литвинов… пишет своему агенту в Ревеле (ныне Таллинн — Ю. Ж. ): я (Литвинов) думаю, что столько давать не надо».

Завершала же записку конкретная просьба — «дать должное указание Наркоминделу, иначе мы слагаем с себя ответственность за работу».

На следующий день Чичерин, извещенный секретарем ЦК В. М. Молотовым о письме Зиновьева, пункт за пунктом, хотя и не по порядку, твердо отвергает все надуманные, по его убеждению, обвинения.

«О совещании т. Вронского с группой Леви я впервые слышу, и какое-либо его мнение бестактности не имеет к линии НКИД никакого отношения…

Валютные операции т. Литвинова не подчинены НКИД. Совнарком поставил его лично во главе всех валютных операций республики вне всякого отношения к НКИД…

Т. Мостовенко в своих тревожных шифровках сообщает советскому правительству о разговорах с чешскими министрами, обнаружившими, по его мнению, угрозу советской республике… Если же т. Мостовенко вел какие-нибудь вредные для Коминтерна переговоры с лидерами чешских коммунистических партий, пусть Исполком Коминтерна укажет НКИД, какие именно вредные переговоры он вел…

Остается мое поручение т. Цукерману следить и сообщать центру о затеях Туркбюро Коминтерна (оно же Ближневосточное, создано 15 января 1921 года, переведено из Ташкента в Бухару с председателем Я. Э. Рудзутаком — Ю. Ж. ), являющихся вторжением в иностранную политику и опасных для международного положения республики. Если из ответственных источников мне сообщают о поддержке молодыми секретарями из Туркбюро бандитов в Персии, прикидывающихся революционерами (Чичерин имел в виду повстанцев в Гиляне и Хорасане, связанных с Иранской коммунистической партией — Ю. Ж. ), об их действиях, могущих привести к немедленному союзу Афганистана с Англией против нас и т. д., то моя совершеннейшая обязанность — принять меры, и прежде всего потребовать сведений и материалов, т. е. чтобы т. Цукерман следил и сообщал».

Подводя же итог своим не столько оправданиям, сколько ответным нападкам на ИККИ, нарком с вызовом писал: «Приписанной НКИД линии не существует. Зло заключается в недостатках контактов у НКИД с Коминтерном. Линия НКИД заключается в том, чтобы через миллионы трудностей благополучно перешла советская республика, цитадель мировой революции». Добавил: «Только с антибрестской точки зрения, безразличной к существованию советской республики, можно эту линию отвергать». И предложил: «Необходимо неофициально устраивать совещания членов коллегии НКИД с руководящими членами ИККИ для взаимной информации и сообщения жалоб и пожеланий, чтобы международная политика РСФСР и Коминтерна не были в состоянии антагонизма между собой»²⁸².

Рассмотрев письма, ПБ уклонилось от явной поддержки какой-либо из сторон. Ведь было совершенно понятно, что у НКВД и ИККИ не просто временные разногласия. У них взаимоисключающие цели, стремясь к которым, они всегда будут находиться в конфронтации. И как бы ни были близки РКП задачи Наркоминдела, для Советской России как государства более важной оставалась та политика, которую проводил НКИД. А потому и последовало 25 августа лишь формально «Соломоново» решение, по сути отклонившее все претензии ИККИ: «Тт. Зиновьеву и Чичерину устраивать специальные совещания, и на первом же совещании выработать форму контакта между Коминтерном и НКИД»²⁸³. Тем самым было предвосхищено и решение ПБ от 14 сентября — по поводу зарубежных валютных трат обоих ведомств.

Скорее всего, Зиновьеву не хотелось терпеть поражения. Почему это он, член ПБ, должен координировать свои решения с Чичериным, даже не входившим в состав ЦК? Видимо, потому и продолжал тлеть конфликт пять месяцев. Лишь 12 января 1922 года ПБ смогло «считать ликвидированными» вопросы, связанные с ИККИ и НКИД²⁸⁴.

Зато другое столкновение, более серьезное, только на этот раз не с другим ведомством, а со «своим» ПК, точнее — с избранным ими Бюро, а затем и с Лениным (!) закончилось для Зиновьева бесспорной полной победой.

Еще в середине февраля 1921 года Москва предложила снять секретаря ПК С. С. Зорина. Прямо не высказанное основание было достаточно понятно: массовые забастовки, демонстрации протестующих рабочих. На место же Зорина был рекомендован Н. А. Угланов. Человек, мало знакомый Зиновьеву — не работавший с ним до того времени. Вызывавший неприятие из-за необразованности — всего два класса сельской школы, да еще и сомнительной профессии — до революции работал приказчиком в скобяных лавках. Но тогда, в начале года, Григорию Евсеевичу пришлось смириться, даже когда на новом, абсолютно новом посту Угланов стал подтверждать изначальные опасения Зиновьева.

Всего за неделю до начала конфликта с Бюро ПК Зиновьева заботили лишь проблемы Коминтерна. 13 сентября он попросил для решения срочных вопросов, связанных с работой ИККИ, срочно, на следующий же день, созвать ПБ. Но семь дней спустя он забыл о международном коммунистическом движении. 20 сентября направил Ленину тревожное письмо, порожденное дошедшими до него разговорами о сути только что, 19 сентября, прошедшего в Петрограде собрания организаторов коллективов, то есть секретарей партячеек, ставшем прелюдией для созываемой вскоре губернской конференции РКП. Угрожавшей прежнему руководству. И ему лично, и тем, кто работал с ним рука об руку три года. М. М. Лашевичу — командующему 7-й армией, С. С. Зорину — уже снятому с поста секретаря ПК, Г. Е. Евдокимову — заместителю Зиновьева по Петросовету, даже С. С. Равич — вернувшейся из швейцарской эмиграции в одном с Лениным «пломбированном» вагоне.

Зиновьев сообщал Ленину:

«Пишу под свежим впечатлением одного бывшего здесь вчера очень важного собрания (организаторов коллективов). Совершенно небывалые для Питера настроения! Какая-то “рабочая оппозиция” четвертого сорта с большой примесью махаевщины и густым налетом независимства (профсоюзы). Было человек 1 200. Голоса разделились почти пополам. Речи были отвратительные. Чувство было у меня такое, как, помню, было у Вас, когда Вы зашли ко мне после выступления Вашего на фракции Всероссийского съезда Советов (бенефис Рязанова)».

Только попытавшись таким образом расположить к себе Владимира Ильича, использовав ненавистные ему термины «рабочая оппозиция», «махаевщина», да напомнив об их былой близости, Григорий Евсеевич перешел к основному.

«Сюда, — писал он, — в последнее время Оргбюро направило оппозиционеров (Ханов, Козлов, другие). Но объяснять только этим нельзя. Сыграло большую роль мое долгое отсутствие, но опять-таки объяснять только этим нельзя. Угланов (у которого давно, лет пять, есть синдикалистские настроения) и Комаров (неуравновешенный, но преданный человек, оказался немного типа Мясникова) стали во главе этой оппозиции вместе с т. Хановым, нижегородским махровым “оппозиционером”.

Я уверен, что здесь налицо что-то более глубокое, что это означает симптом крайней опасности. Питер — вернейший барометр. Это предвещает что-то новое и крайне опасное внутри партии. Здесь пока что вполне возможно соглашение (Радек Вам расскажет), но это, вероятно, только заплата ненадолго. И я решил: ввиду крайней важности вопроса я не пойду на соглашение без вас и Политбюро.

Об этом всем нам надо очень и очень поразмышлять вообще. А в частности, надо решить вопрос о моей работе. Если будет часто повторяться мое отсутствие из Питера, такие влияния будут расти в сильной степени. Выход один: либо Коминтерн перенести в Питер, либо мне оставить Петроград и переехать в Москву. Радек, Кун и др., находящиеся здесь, настаивают на первом. Но я боюсь, это не выйдет: 1) Профинтерн в Москве, 2) Связь с Вами для Коминтерна необходима, 3) Иностранцы будут недовольны, ибо они хотят быть в центре, в столице (если они пойдут на это, то нехотя). С другой стороны, я не представляю себе, кто бы мог в Питере заменить меня сейчас в такую трудную полосу. С заместительством выходит плохо. Не любят это рабочие. Не знаю, как быть. Надо будет поставить вопрос на пленуме и решить официально.

Вот такие новости.

То, что Вы говорили нам в последний раз с грозящим кризисом из профсоюзов, увы, подтверждается слишком быстро. Нет более опасной вещи, как эти внутренние опасности.

Буду рад получить от Вас совет и указание.

Привет. Ваш Г. Зиновьев»²⁸⁵.

Только отослав письмо, Григорий Евсеевич сообразил: в нем лишь сетования. Отсутствуют, как было принято, конкретные предложения. И поэтому, не дождавшись ответа, позвонил Ленину по телефону и попросил немедленно «вызвать в Москву (сегодня же обоих членов ЦК (Зиновьева и Комарова)) и обоих кандидатов — Угланова и Милютина для товарищеских переговоров». Владимир Ильич сообщил о том членам ПБ, предупредив, что он — “за”»²⁸⁶. Конечно, Каменев, Сталин и Троцкий дополнили такое, в общем, ни к чему не обязывающее предложение необходимостью «создать комиссию в составе тт. Ленина, Сталина и Молотова с тем, чтобы они приступили к деятельности завтра». Это и стало 21 сентября постановлением ПБ²⁸⁷.

Переговоры комиссии с прибывшими из Петрограда обеими конфликтующими группами — Зиновьевым, заместителем председателя ВСНХ В. П. Милютиным, пребывавшем в те дни в старой столице, А. С. Куклиным, работником ПК и Комаровым с Углановым прошли 22 сентября. Ленин, как и другие члены ПБ, изучил привезенные в Москву стенограммы собрания, состоявшегося 19 сентября, и принятые им резолюции, содержавшие предложение больше не выбирать Зиновьева в Петросовет. Затем Владимир Ильич 22 сентября собственноручно написал «постановление комиссии», которое подписали Сталин и Молотов. Постановление, демонстрировавшее непредвзятость.

«1. Зиновьев, — указало оно, — остается предисполкома Петросовета. В заместители т. Зиновьеву назначаются тт. Смирнов И. Н. (председатель Сиббюро ЦК и Сибревкома, находившийся в Новосибирске — Ю. Ж.) и Васильев Артем. Утвердить в основном список кандидатов в ПК (№ 1) с исключением из него Ханова (парторганизатор Московского района, активный сторонник Угланова — Ю. Ж.) и Аминицкого (член Бюро ПК, сторонник Зорина — Ю. Ж.) и включающий вместо них тт. Смирнова и Куклина. Предложить в секретари ПК Угланова, Москвина (завотделом ПК — Ю. Ж.) и Харитонова (член Пермского губкома — Ю. Ж.). Коминтерн оставить в Москве».

Но после того, как Зиновьев познакомился с постановлением, Ленин, рассмотрев его поправки, на следующий день, 23 сентября, добавил еще два пункта:

«В целях ликвидации создавшихся в Петроградской организации тяжелых условий, тормозящих выполнение очередных задач по хозяйственному строительству, ЦК предлагает дружно провести настоящее постановление на предстоящей парт. конференции, ни в коем случае не допуская сохранения чего-либо схожего с разделением организации на группы. В Сев. — Западное бюро в дополнение к теперешнему его составу (Зиновьев, Угланов, Комаров) ввести Смирнова и одного или трех по выбору с мест с представлением их на утверждение ЦК»²⁸⁸.

Хотя в руководство петроградской партийной организации и были направлены нейтральные — И. Н. Смирнов, М. М. Харитонов, все же Ленин настоял на сохранении Угланова как секретаря ПК. Сохранил, следовательно, и источник конфликта, что заставило Зиновьева возразить всего неделю спустя, 28 сентября.

«Еще раз, — писал он, — настоятельно прошу послать делегацию в Петроград, безусловно необходимо»²⁸⁹.

Только теперь Ленин отказался от прежней мягкости и нейтральности. На следующий день ответил резко: «Товарищ Зиновьев. Мы втроем (Молотов, Сталин и я) обсудили как комиссия ЦК Ваше письмо. По-прежнему не можем согласиться с Вами.

В Москве были крупные принципиальные разногласия, была “оппозиция”, осужденная съездом РКП за уклон, не только московский, а общерусский, с длинной историей этого уклона.

В Питере нет никаких принципиальных разногласий, нет даже уклона к уклону. Нет этого ни у Комарова, ни у Угланова как на X съезде РКП тяжелейшие, то же на съезде металлистов. Не могли эти товарищи так внезапно впасть в уклон. Ни тени фактов мы не видим, доказывающих это.

Есть законное желание большинства быть в большинстве и заменить эту группу, через которую Вы управляли, другою. Люди выросли и уже потому их желание законно.

Не надо их толкать в уклон, говоря о “принципиальном” разногласии. Надо осторожно осуществить идейное руководство, вполне давая новому большинству быть большинством и управляя. Мы уверены, что, захотев этого, Вы вполне достигнете той цели, а “старой группе” поможете переместиться в иной город и освежиться».

К подписи Ленина, и написавшего текст, присоединили свои Сталин и Молотов²⁹⁰.

Так Зиновьев проиграл первую схватку. Ленину. Намеки на то, что Угланов и Комаров как-то причастны к «рабочей оппозиции», вроде бы подкрепленные сообщениями о том, что в Петрограде находятся Шляпников и Коллонтай, не помогли. Владимир Ильич твердо уверился, что в старой столице просто произошла естественная смена прежнего руководства, которое олицетворял Зиновьев, на новое, и только. И все же довольно скоро выяснилось, что Григорий Евсеевич прав.

Первым свидетельством тому стала странная история, произошедшая в редакции «Правды». 28 сентября, накануне закрытия 15-й партконференции в Петрограде, поместила довольно большую для двухполосной тогда газеты статью «К конференции Петроградской организации». Начатую пафосными словами:

«Работа Петроградской организации представляет большой, далеко выходящий за местные пределы интерес. Петроградская организация — единственная из губернских партийных организаций не только по своему политическому весу, но и широте и своеобразию своей организационной инициативы. На своей конференции Питер будет подводить итоги партийной работы за последние шесть месяцев (то есть после прихода на пост секретаря ПК Угланова — Ю. Ж. ). А работа эта дала немало интересного и нового и, вместе с тем, прошла в бурной и неслыханно тяжелой обстановке».

Далее перечислялись те вопросы, на которые и следовало дать прежде всего ответы — роль профсоюзов, потребкооперация. Однако после столь многообещающего анонса газета почему-то больше не поместила на эту тему ни строки. Зато Зиновьев не без основания посчитал, что ПК так и не ликвидировал до конца фракционность, не сумел создать остро необходимого регионального эконом-совета, оставить в прошлом трения с профсоюзами, исправить работу ПетроЧК.

10 октября ПБ (Ленин, Сталин, Зиновьев, Каменев — «за», Троцкий — воздержался) решило «откомандировать тт. Каменева, Залуцкого (секретарь ВЦИК — Ю. Ж.) и Орджоникидзе (председатель Кавказского бюро ЦК — Ю. Ж.) на два-три дня в Петроград для наблюдения за исполнением утвержденного Политбюро решения комиссии Молотова, Сталина и Ленина, а равно для содействия к устранению всяких следов фракционности»²⁹¹.

Новая комиссия выполнила задание в срок, почему ПБ смогло 15 октября утвердить проект ее решения, подготовленного Каменевым. Посчитавшего требования, выдвинутые 20 сентября Лениным, максимально учтенными, почему и посчитала нужным сохранить в руководстве Угланова и Комарова. Предложения Каменева оказались несущественными:

«1. Ввести взамен одного из тов., входящих ныне в Бюро ПК, по указанию тт. Угланова и Комарова, Бакаева. 2. Утвердить секретариат в составе тт. Угланова, Москвина и Харитонова с заменой Харитонова Евдокимовым на время полуторамесячного отпуска Харитонова. 3. Принять к сведению, что в Оргкомиссии председателем является т. Москвин и его заместителями — тт. Бадаев и Климович, а в Агиткомиссии — председателем т. Евдокимов и его заместителями тт. Клавдия Николаева и Дмитриев. 4. Утвердить, что заместителем т. Зиновьева как председателя Совета являются тт. Артем Васильев и И. Н. Смирнов, последнему немедленно выехать в Петроград. 5. Признать необходимым организацию и приступ к практической работе Петроградского губернского экономического совета. 6. Обязать Бюро ПК через месяц сделать доклад в Политбюро о ходе работы и о том, действительно ли достигнуто то преодоление фракционных группировок и фракционной борьбы в ПТГ организации»²⁹².

ПБ весьма невнимательно отнеслось к утверждению проекта. Не обратило внимания на то, что накануне, 14 октября, признало состав ПетроЧК неудовлетворительным и предложило Уншлихту в трехдневный срок подготовить совместно с ОБ его новый состав. Включивший бы, «ввиду исключительной важности Питера в ближайшие месяцы, необходимость авторитетных и вполне компетентных в политических вопросах лиц»²⁹³. А 3 ноября, прислушавшись к мнению Зиновьева, председателем ПетроЧК утвердило В. Н. Манцева, хотя неделю спустя, уже по предложению Дзержинского, заменило его С. А. Мессингом, работавшим до того председателем Московской ЧК²⁹⁴.

Между тем, в старой столице началась подготовка к выборам Петросовета 8-го созыва. Первым в борьбу включился Угланов, проведя на секретариате ПК такое решение: «Организаторам районов немедленно приступить к подготовительной работе по выбору кандидатов как местных, так и центровиков; коммунистов, а также и беспартийных… Составить списки подлежащих к удалению тем или иным путем (выделено мной — Ю. Ж.)… Внимание перенести и на воинские части, где выбирать преимущественно из рабочей публики»²⁹⁵.

Иначе стал действовать Зиновьев, не забывший силы печати. Написал статью «Петроградские рабочие и Петроградский совет», которую за два дня до выборов, 27 октября, опубликовала «Правда». В ней же растолковывал значимость нового состава Петросовета, которому предстояла тяжелая, но важная работа — начать поднимать положение в городе к уровню, который был до революции.

Не стал писать об общеизвестном — о нехватке продовольствия и топлива, об остановившихся заводах и фабриках. Положение показал на самом веском примере. До мировой войны на тысячу человек смертность составляла в Лондоне — 13, 7, Берлине — 14, 9, Риме — 16, 5, Париже — 16, 8, Петрограде — 23, 2. И продолжил: в 1917 году в Петрограде умирало 25, 2 человека из тысячи, в 1918 — 43, 7, в 1919 — 72, 6, в 1920 — 50. И тем только обозначил наметившуюся тенденцию, которую следовало продолжить.

На следующий день Зиновьев выступил с докладом на последнем заседании Петросовета старого, 6-го созыва. Вновь честно говорил о реальном положении в старой столице. Об очень плохом. Да, основным видом городского транспорта оставался трамвай, но теперь имелось всего 200 вагонов, в то время как до революции их было 1 500. В Петрограде насчитывалось только 98 тысяч рабочих вместо 417 тысяч в начале 1917 года. И все же благодаря НЭПу появилось 332 производственных артели, 874 кустаря, сдано в аренду частникам 29 предприятий. Но это лишь начало, предстоит оживить все закрытые заводы и фабрики.

Цифры отнюдь не свидетельствовали в пользу революции, зато должны были стать отправной точкой для работы Петросовета, призванного начать восстановление народного хозяйства.

Выборы прошли 29 октября, и в орган городской и губернской власти прошли 853 коммуниста, 213 беспартийных, 2 меньшевика и 1 эсер. А уже 1 ноября секретариат ПК сформировал исполком Петросовета. Вынужденный постановлением ПБ от 22 сентября, оставил Зиновьева председателем и его заместителем Смирнова, рекомендовав в президиум еще представителей обеих враждующих групп — Евдокимова с одной стороны, Угланова и Комарова с другой, создав тем некое равновесие. Правда, тут же нарушенное снятием Комарова с должности председателя ПетроЧК, что привело к его выводу из Петросовета²⁹⁶.

Зиновьев постарался использовать новую ситуацию, благо ПБ пришлось разбираться в вопросе, поднятом 25 ноября на ОБ — о петроградской потребительской кооперации. По предложению Григория Евсеевича, 1 декабря ПБ решило: «Поручить комиссии из тт. Каменева, Сталина и Молотова (по вопросу о питерской кооперации) окончательно, от имени ЦК, решить вопрос о конфликте в Питере, выслушав доклад товарищей о положении работы в Питере»²⁹⁷.

На этот раз очередная комиссия не спешила, да и действовала без давления Ленина. Представила в ПБ свой проект только 14 декабря, утвержденный в тот же день в виде письма к Петроградской парторганизации. Гласившего:

«… Вам известно, что месяца два назад ЦК в основном поддержал список членов губкома, предложенный тт. Углановым, Комаровым и др. вопреки протестам со стороны члена Политбюро тов. Зиновьева. В результате были оставлены вне губкома тт. Лашевич, Зорин, Равич, причем все эти товарищи были в конце концов отозваны из Петрограда. Этими мерами ЦК хотел добиться прекращения фракционной склоки, установления мира в организации и усиления дружной положительной работы по борьбе с разрухой. В своем постановлении ЦК требовал тогда, в полном согласии с известным постановлением X съезда партии о фракциях, полной ликвидации фракционной борьбы под страхом исключения из партии и обязывал ПК доложить ЦК через месяц о достигнутых в этом постановлении результатов.

Доклад представителя ПК тов. Угланова в комиссии ЦК недели две назад показал, что ПК не удалось ликвидировать вполне фракционную борьбу и что член секретариата ПК т. Угланов является виновником этой фракционности.

В присутствии членов комиссии (Молотова, Каменева и Сталина) т. Угланов целиком подтвердил заявление тт. Евдокимова и Бадаева о том, что:

1) т. Угланов требовал от тов. Бадаева безоговорочного принятия списка членов правлений кооперативов, составленного т. Углановым лично;

2) список этот был составлен без ведома Бюро ПК и секретариата ПК;

3) список этот был составлен по советам лично т. Углановым неизвестных товарищей, причем т. Угланов отказался назвать имена и фамилии этих товарищей.

Все это говорит о том, что фракционная борьба в Питере не изжита по вине, между прочим, т. Угланова, являющегося в данном случае, вопреки известному постановлению ЦК, застрельщиком фракционности.

Перед ЦК стоял вопрос: либо отозвать т. Угланова и тем обуздать фракционные страсти, либо оставить его в Питере и тем самым санкционировать обрисованные выше мелкофракционное и непартийное поведение т. Угланова в вопросе о списке членов правлений кооперативов.

Вы понимаете, товарищи, что ЦК, стоя на стороне интересов партии в целом и будучи обязан проводить в жизнь решения X съезда о фракциях, мог стать лишь на первый путь»²⁹⁸.

Глава 10

Отступала все дальше в прошлое, забывалась мировая война, унесшая четыре с половиной миллиона убитых, оставившая тринадцать миллионов искалеченными и ранеными, становясь историей. Но мирные договоры, подписанные в Версале, Сен-Жермене, Трианоне и Нейи, перекроившие политическую карту Европы, так и не принесли успокоения. От Атлантики до Эгейского моря неудовлетворенные народы и государства продолжали исправлять свои границы.

В январе 1919 года восставшие ирландцы провозгласили независимость и начали войну с Великобританией. После же подписания договора с Лондоном, предоставившим Ирландии права доминиона, не распространявшиеся на северную часть острова — Ольстер, республиканцы, отказавшиеся признать такое соглашение, поднялись на борьбу с собственным правительством, утихшую лишь в январе 1922 года.

В сентябре 1919 года известнейший тогда итальянский писатель Габриель д’Аннуцио с отрядом добровольцев-националистов захватил Фиуме (ныне Риека) — портовый город на Адриатике, отданный только что созданной Югославии, и провозгласил там независимое государство, в 1924 году включенное в состав Италии.

В июне 1920 года Греция, так ничего и не получившая как член Антанты, начала войну с Оттоманской империей за присоединение западного побережья Анатолии, искони населенного греками. В ответ генерал Мустафа Кемаль, позже названный Ататюрком (Отцом турок) сформировал новую армию, которая к середине октября 1922 года разгромила греческие войска, изгнав их из пределов Анатолии. На руинах Оттоманской империи возникла Турецкая республика.

В октябре 1920 года польский генерал Люциан Желиговский «взбунтовался» и «самовольно» захватил столицу Литвы Вильну с прилегающими районами, объявив их независимым государством Срединная Литва. В 1924 году «по воле» населения вошедшим в состав Польши.

В марте 1921 года в Верхней Силезии был проведен плебисцит, по итогам которого вся область оставлена в составе Германии. Тогда поляки, проживавшие на этой территории и составлявшие меньшинство, подняли в мае вооруженное восстание, продолжавшееся два месяца. Но и их хватило на то, чтобы Верховный совет Антанты в явном противоречии с результатами плебисцита треть области передал Польше.

В августе 1921 года Венгрии под угрозой применения военной силы удалось вернуть под свой контроль значительную часть отошедшего к Австрии Бурген-ланда с городом Шопрон.

В январе 1923 года Литва после утраты Виленщины смогла несколько расширить свою территорию. Ввела войска в Мемельскую (Клайпедскую) область, четыре года назад отделенную от немецкой Восточной Пруссии и переданной под контроль Лиги наций.

В январе 1923 года Италия попыталась захватить греческий остров Корфу, позволявший контролировать выход из Адриатики. Однако под давлением Лондона вынуждена была отозвать свои войска уже в октябре.

В январе 1923 года Франция и Бельгия ввели свои армии в наиболее промышленно развитый регион Германии — Рур. Так и не сумели создать там марионеточное государство, но все же взяли регион под свой полный контроль.

… Европейский хаос не перешел в пролетарскую мировую революцию, которую столь ожидали, на которую надеялись в Москве, чего добивался всеми силами Зиновьев как председатель ИККИ. Вместо того как бы исподволь возникла и восторжествовала иная линия, изрядно помешавшая коминтерновской работе — дипломатическое признание Советской России. Вначале — только соседями. Еще в 1919 году — Афганистаном. В 1920 — Финляндией, Эстонией, Латвией, Литвой, Турцией, Ираном, Монголией, а в 1921 — еще и Польшей. В 1922 — Германией, в 1924 — одиннадцатью государствами трех континентов — Австрией, Албанией, Великобританией, Грецией, Данией, Италией, Китаем, Мексикой, Норвегией, Францией, Швецией.

Тогда же, 16 января 1920 года, Верховный совет Антанты принял решение о снятии блокады Советской России и восстановлении с нею торговых отношений. Соответствующие договоры были подписаны: 16 марта 1921 года с Великобританией, 6 мая — с Германией, 2 сентября — с Норвегией, 7 декабря — с Австрией, 26 декабря — с Италией, 1 января 1922 года — со Швецией, 5 июня — с Чехословакией.

Наконец, РСФСР, представлявшую все без исключения советские республики, пригласили участвовать в Генуэзской (10 апреля — 19 мая 1922 года) и продолжившей ее Гаагской (15 июня — 19 июля) конференциях. Собравших представителей 29 государств для поиска мер, восстановивших бы находящуюся в жестком кризисе экономику Центральной и Восточной Европы, позволивших бы проигравшим войну Германии, Австрии, Венгрии и Болгарии полностью выплатить репарации, а также решить и вопрос о русских займах.

1.

Избавившись от своих фрондирующих противников в ПК, Зиновьев смог, наконец, заняться более значимыми, нежели положение в одной лишь парторганизации, пусть и в такой важной, как петроградская, проблемами. Теми, что следовало рассмотреть в ИККИ, ПБ, ЦК.

Обратившись, прежде всего, к вопросам международного рабочего движения, Зиновьев не мог не понять всю сложность складывавшейся в Европе ситуации. Во-первых, все возраставшую роль Советской России, но не как штаба мировой революции, а как потенциально богатой страны, ресурсами которой готовы были воспользоваться промышленно развитые государства Запада.

Во-вторых, оценил явный спад активности пролетариата, более озабоченного своим материальным положением, резко ухудшившимся в условиях послевоенного кризиса, нежели политическим. Отсутствие даже намека на приближавшуюся революцию, если не считать ее провала в марте 1921 года в Тюрингии и Саксонии.

И в-третьих, естественного восстановления и усиления позиций социал-демократии.

Начал же Зиновьев с попытки навести должный порядок в зарубежных компартиях, все еще находившихся в периоде становления, порождавшего «разброд и шатание» — во французской, британской, чехословацкой, норвежской и даже самой сильной германской. Для решения таких вопросов ему пришлось срочно созвать два расширенных пленума ИККИ. Первый, прошедший с 21 февраля по 4 марта 1922 года, и второй — с 7 по 11 июня. И лишь затем — Четвертый конгресс Коминтерна, работавший с 5 ноября по 5 декабря.

Но еще перед тем Зиновьев вместе с Радеком и Бухариным отважился на неожиданное для старого большевика, да еще и почти три года возглавлявшего Коммунистический интернационал, предложение, внесенное им в ПБ 1 декабря 1921 года под маловыразительным названием — «О тактике Коминтерна в отношении международного меньшевизма». Предложение не более и не менее кардинальное — объединение действий Коминтерна с недавними его врагами: ожившим после окончания мировой войны, но оставшимся чисто реформистским Вторым интернационалом; с новым 2 1/2-ным, созданном в Вене в феврале 1921 года как «Международное объединение социалистических партий», вобравшее все те партии, которые оказались левее Второго, но правее Третьего из-за организационных расхождений. А еще и с так называемым Амстердамским — Международной федерацией профессиональных союзов, сложившимся в 1919 году.

Иными словами, Григорий Евсеевич предложил образовать Единый рабочий фронт. Тот же, что по докладу Георгия Димитрова создадут на Седьмом конгрессе Коминтерна в августе 1935 года для противостояния фашизму и борьбе с ним.

Решение ПБ от 1 декабря 1921 года, заранее подготовленное и согласованное Зиновьевым с Лениным, Троцким, Каменевым и Сталиным, оказалось детальным:

«а) Одобрить внесенную тт. Зиновьевым, Радеком и Бухариным линию ряда предложений компартиям Коминтерна совместных действий с рабочими II Интернационала. Поручить им в 2-дневный срок точно изложить эту линию в проекте резолюции, каковой разослать членам Политбюро.

б) При выборе путей совместных действий рекомендовать в резолюции сообразоваться с положением в каждой отдельной стране, приведя примеры такого рода координированных действий.

в) Поручить т. Бухарину написать и показать Политбюро статью об итогах опыта борьбы РКП (большевиков) с меньшевиками и блоков между ними.

г) Поручить тов. Радеку написать также статью на ту же тему и показать в Политбюро»²⁹⁹.

Колесо стремительно завертелось. Через два дня Зиновьев изложил свое предложение на заседании ИККИ, а 5 декабря ПБ утвердило подготовленные им 25 тезисов под названием, уже не скрывавшим их суть — «О едином рабочем фронте и об отношении к рабочим, входящим во 2, 2 1/2 и Амстердамские интернационалы, а также и к рабочим, поддерживающим анархо-синдикалистские организации». В них Григорий Евсеевич в частности утверждал:

«Банкротство Версальского мира становится все более наглядным для самых широких слоев трудящихся. Неизбежность новой империалистический войны или даже нескольких таких войн, если международный пролетариат не низвергнет буржуазный строй, очевидно…

Значительные круги рабочих, входящих в старые социал-демократические партии, еще не изжили своей веры в реформистов и значительными массами поддерживают партии Второго и Амстердамского интернационалов…

Глубокие внутренние процессы, начавшиеся в связи с общим экономическим положением рабочего класса в Европе и Америке, заставляет вождей 2, 2 1/2 и Амстердамского интернационалов… выдвинуть на первый план вопрос о единстве…

Исполнительный комитет Коммунистического интернационала находит, что лозунг Третьего Всемирного конгресса Коммунистического интернационала “К массам! ” и общие интересы коммунистического движения вообще требуют… поддержки лозунга рабочего фронта и взятия в этом вопросе инициативы в свои руки. При этом, разумеется, тактику коммунистических партий необходимо конкретизировать в зависимости от условий и обстоятельств в каждой данной стране»³⁰⁰.

Для Ленина и Зиновьева, инициировавших создание единого рабочего фронта, для Радека и Бухарина, сразу же вовлеченных в работу, призванную объединить действия пролетариата, смена тактики Коминтерна явилась, скорее всего, своеобразным продолжением НЭПа. Еще одним «организованным отступлением», только на этот раз порожденным не хозяйственной разрухой в Советской России, а значительным спадом революционной активности масс в Европе, одобренным 11-й конференцией РКП 27 декабря по докладу Зиновьева.

Такой резкий поворот, замысленный, чтобы срочно пополнить ряды все еще слишком малочисленных компартий, не мог, разумеется, не вызвать сопротивления. Неприятия тех, кого с большим трудом за три года удалось, наконец, вывести из-под влияния социал-демократии.

Уже в середине января 1922 года, сразу после публикации «Тезисов», Г. Валец-кий, входивший в руководство компартии Польши, и А. Бордига, один из основателей и лидеров компартии Италии, предупредили Ленина об опасности, подстерегающей Коминтерн на таком пути. Скороспелая смена тактики, писали они, обязательно вызовет в европейских компартиях «смятение и жестокие раздоры». Посоветовали «тщательно изучить» ситуацию и «осторожную подготовку» при столь радикальной смене курса³⁰¹.

Действительно, спустя неделю П. Леви, председатель компартии Германии, еще в марте минувшего года осудивший Коминтерн за «бланкистскую» попытку начать революцию в Тюрингии и Саксонии, выступил за реорганизацию КПГ, слияние ее с «правым» крылом и создание широкой социал-революционной партии.

Для того, чтобы растолковать необходимость смены курса, разъяснить и НЭП, и участие Советской России в Генуэзской конференции, и создание Единого рабочего фронта, словом, постараться ликвидировать «разброд и шатание» в европейских компартиях, и был созван Первый расширенный пленум Коминтерна.

Вскоре после его открытия, 25 февраля, Зиновьев информировал заболевшего Ленина: «Иначе в решающий момент выйдет столпотворение Вавилонское и недовольство громадное. Вред будет очень большой». И поторопился поделиться первыми впечатлениями. Пленум, писал он, «в общем протекает хорошо. Публика очень выросла и окрепла. Партии упрочиваются с большой быстротой». И все же, на всякий случай, испросил и совет: «Если Второй интернационал не пойдет на конференцию (т. е. на запланированную встречу представителей четырех интернационалов — Ю. Ж.)… идти ли только с 2 1/2? Мое мнение — да»³⁰².

С оптимистической оценкой Зиновьев несколько поторопился. На следующий день в президиум пленума поступило заявление, подписанное 23 участниками Рабочей оппозиции, в том числе лидерами А. Г. Шляпниковым, А. М. Коллонтай, С. П. Медведевым. Они писали:

«Считаем коммунистическим долгом поставить вас в известность о том, что дело с единым фронтом в нашей стране обстоит неблагополучно не только в широком значении этого слова, но даже в применении его к рядам нашей партии. В то время, когда силы буржуазной стихии напирают на нас со всех сторон, когда они проникают даже внутрь нашей партии… наши руководящие центры ведут непримиримую, разлагающую борьбу против всех, особенно пролетариев, позволяющих себе иметь свое суждение, и за высказывание его в партийной среде применяют всяческие репрессивные меры…

Разделяя идею единого рабочего фронта в толковании пункта 23 Тезисов (он гласил: “Под единым рабочим фронтом следует разуметь единство всех рабочих, желающих бороться против капитализма — стало быть, и рабочих, идущих еще за анархистами, синдикалистами и т. п. ”³⁰³), мы обращаемся к вам, имея искреннее желание покончить со всеми ненормальностями, стоящими на пути единства этого фронта, прежде всего внутри нашей РКП»³⁰⁴.

Зиновьеву — правда, вместе с Троцким, да еще опираясь на общепризнанный авторитет таких большевиков, как К. Цеткин, В. Коларов и У. Террачини — удалось полностью опровергнуть все утверждения 23-х. И все же, осознав уже проявившееся общее настроение участников расширенного пленума, Григорию Евсеевичу пришлось не только предельно сократить подготовленную резолюцию о едином фронте, но и изложить ее так, чтобы она устроила левых.

«Тактика единого фронта, — гласила утвержденная резолюция, — ни в коей мере не означает смягчения антагонизма с реформизмом, а лишь продолжает дальнейшее развитие тактики, которой следовал Третий конгресс и секции (национальные компартии — Ю. Ж.). Пленум поручает президиуму определить с делегациями всех важнейших секций ближайшие практические шаги»³⁰⁵.

Иной характер принял доклад Зиновьева о работе Коминтерна на II съезде РКП. Выступая 29 марта, он представил дело так, будто объединение действий с двумя интернационалами уже состоялось.

Говорил Григорий Евсеевич долго, образно. Начал, разумеется, с положения в национальных компартиях, уделив больше всего внимания германской. Часто уходил — для лучшего, как он полагал, понимания слушателями, в прошлое, в русскую революцию 1905 года. Но всякий раз возвращался к основной для него теме — созданию единого фронта, убеждая делегатов в его необходимости.

«В то время, — говорил Зиновьев, — когда международный рабочий класс осел, когда он решил перевести дыхание, когда он был не склонен к новым боям и избегал новых осложнений, новых потрясений, когда его лозунгом было “спокойствие и кусок хлеба”… в это время, естественно, международный меньшевизм (так Григорий Евсеевич предпочитал называть социал-демократию — Ю. Ж.) поднял голову и стал нашептывать рабочему классу свою меньшевистскую программу, стал нашептывать, что именно он был прав».

Так объяснив слушателям сложившуюся в Европе ситуацию, Зиновьев перешел к наметившимся изменениям: «И вот на наших глазах мы видим, что полузастывший как бы в летаргическом сне рабочий класс, который хотел какой бы то ни было ценой купить кусок хлеба, начинает теперь просыпаться. Он видит, что не только куска, но даже кусочка хлеба он не получит, если будет слушать меньшевистских сирен. И началось новое оживление».

Приведя в подтверждение того всеобщие забастовки шахтеров Великобритании и железнодорожников Германии, продолжил объяснять необходимость нового курса: «Мы сказали в июле 1921 года на Третьем конгрессе Коминтерна — “К массам! ”. В феврале 1922 года мы сказали, как к этим массам идти — через тактику единого фронта. Мы должны зацепиться за то настроение, которое владеет сейчас миллионами рабочих, за стремление к единству».

Зиновьев не только убеждал в том делегатов съезда. Он сумел убедить в своей правоте и самого себя, представив единство пролетариата Европы практически достигнутым. Оставалось лишь заставить вождей Второго и Двухсполовинного интернационалов отказаться от предварительных условий. От требований вывести Красную армию из Грузии и вернуть власть меньшевикам. А еще освободить руководство партии эсеров — Гоца, Донского, Гендельмана, Ратнера, других, арестованных, согласно сообщению ГПУ, опубликованному 18 февраля, либо предоставить лидеру Второго интернационала Э. Вандервельде возможность защищать их на предстоящем процессе, если он все же состоится. Ну, а это и следует решить на конференции трех интернационалов, которая должна была открыться в Берлине с апреля. То есть сразу после завершения работы съезда РКП. Кроме того, конференция трех интернационалов должна была утвердить созыв всемирного конгресса рабочих.

«На этом конгрессе, — подчеркнул Зиновьев, — мы предлагаем поставить ряд вопросов, которые интересуют миллионы рабочих мира и их семейства: это вопрос о борьбе против наступления капитала, о борьбе против международной реакции, о программе рабочего класса по отношению к Генуе… Генуя — это международные представители буржуазии… Мы предлагаем всем рабочим организациям, даже меньшевистским и поповским, сказать, чего мы требуем».

Правда, Зиновьев тут же предусмотрительно оговорился: «У нас единого фронта с меньшевиками (российскими — Ю. Ж.) быть не может»³⁰⁶.

Григорий Евсеевич сумел добиться своего. Значительно большего, нежели на расширенном пленуме. Резолюция съезда «По отчету делегации РКП в Коминтерне» была сформулирована следующим образом:

«Заслушав доклад о годичной деятельности представителей РКП в Коминтерне, Одиннадцатый съезд РКП целиком одобрил эту деятельность и полностью солидаризируется с политической линией, проводящейся Исполнительным комитетом Коммунистического интернационала. В частности, Одиннадцатый съезд партии выражает свою солидарность с тактикой единого фронта…

Одиннадцатый съезд РКП выражает убежденность, что никакими приемами вожди 2 и 2 1/2 интернационалов, взявших на себя защиту русских эсеров и меньшевиков, не смогут сорвать дело образования единого фронта рабочих тех стран, где продолжающееся еще господство буржуазии толкает всех рабочих к объединению против капитала»³⁰⁷.

2.

Берлинская конференция трех интернационалов проходила со 2 по 5 апреля. От нее Зиновьев, судя по всему, сразу же ожидал многого, рассчитывая на поддержку делегации Коминтерна со стороны Ф. Адлера, его старого товарища, еще по Циммервальду и Кинталю. Но завершилась встреча с весьма малозначительными результатами.

Договорились о проведении совместных демонстраций трудящихся — и традиционной, 1 мая, и особой, 20 апреля, под общими лозунгами: старыми — защита 8-часового рабочего дня, борьба с безработицей, и новым, — за единство пролетарского фронта. Да еще сформировали Организационный комитет, «девятку» — по три представителя от каждого интернационала, для выработки программы следующей встречи, намеченной на 23 мая. Но тут же столкнулись с неожиданным, непредусмотренным препятствием.

Представители Второго и 2 1/2 Интернационалов потребовали допустить в Москву их лидеров Э. Вандервельде, Т. Либкнехта, К. Розенфельда, других на процесс эсеров, начало которого было назначено на 8 июня, для участия в нем как общественных защитников, а также не выносить подсудимым смертных приговоров. Радек и Бухарин от имени Коминтерна самовольно, лишь бы не срывать следующую встречу, поспешили дать на то согласие. Согласие самовольное, не подкрепленное предварительным мнением ПБ или ИККИ.

Узнав о происшедшем, Ленин возмутился. Провел 10 апреля через ПБ (сверхоперативно, опросом по телефону!) решение о немедленной публикации в «Правде» и «Известиях» своей только что написанной статьи — ответа «Мы заплатили слишком дорого», фактически дезавуировавшей Радека и Бухарина.

«Наши представители, — писал Владимир Ильич, — поступили неправильно, по моему убеждению, согласившись на следующие условия. Первое условие, что советская власть не применит смертной казни по делу 47 социалистов-революционеров. Второе условие, что советская власть разрешит присутствовать на суде представителям всех трех интернационалов. Оба эти условия есть не что иное, как политическая уступка, которую революционный пролетариат сделал реакционной буржуазии… Спрашивается, какую уступку сделала нам взамен за это международная буржуазия? Ответ на это может быть только один — никакой уступки нам не сделали».

И все же Ленин не пошел на прекращение только что начатых переговоров. Отступил: «Вытекает ли отсюда, что мы должны разорвать подписанное нами соглашение? Нет»³⁰⁸.

В свою очередь, Зиновьев предложил Владимиру Ильичу собственную программу действий. Писал ему 11 апреля:

«Сегодня у меня в Питере собрание Президиума ИККИ. Имею намерение пока вопрос о нарушении директивы Радеком и Бухариным не ставить до получения материалов (протоколов Берлинской конференции — Ю. Ж. ). Но хочу предложить следующее.

1. Усилить кампанию против меньшевиков и эсеров во всей международной коммунистической печати. 2. Начать систематическое использование материалов Берлинского совещания, нападая на каждое слабое место противника. 3. Общих воззваний «девятки» пока не выпускать. 4. Во время демонстраций 20 апреля и 1 мая в агитации не стесняться и критиковать противника. 5. Отдельные секции действуют применительно к местным условиям. 6. Какие бы то ни было новые шаги делегации (Коминтерна — Ю. Ж.) откладываются до рассмотрения вопроса о ратификации Берлинской декларации, содержащей все достигнутые соглашения, включая и согласие на приезд в Москву представителей двух интернационалов»³⁰⁹.

Ответ на свое предложение Зиновьев так и не получил. Зато ему пришлось вместе с остальными членами ПБ утвердить 17 апреля решение, противоречившее его четко выраженной позиции. Не только одобрившее речи Радека на конференции трех интернационалов, но и потребовавшее от ИККИ ратифицировать соглашения, достигнутые в Берлине³¹⁰.

Только теперь Григорию Евсеевичу стало понятно, что для Ленина, остальных членов ПБ создание единого рабочего фронта являлось менее значимым, нежели результаты проходившей в те самые дни Генуэзской конференции. Ведь на ней от Советской России как непременное условие возобновления торговых отношений с европейскими странами потребовали уплаты как царских долгов, так и финансовых обязательств, данных всеми региональными правительствами времен гражданской войны, то есть белогвардейскими. А эту проблему и собирались разрешить, опираясь на поддержку лидеров Второго Интернационала, на что очень рассчитывали. Только ради того и согласились на приезд в Москву, на процесс эсеров, Вандервельде и его единомышленников.

Как оказалось, такой уступки не потребовалось. В Раппало, пригороде Генуи, 16 апреля Чичерин подписал с В. Ратенау, министром иностранных дел Германии, договор о восстановлении двухсторонних экономических связей. Блокада Советской России была прорвана.

Между тем, добившись своего — согласия на приезд в Москву, вожди Второго и 21/2 Интернационалов потеряли всякий интерес к дальнейшим переговорам с представителями Коминтерна. Как бы забыли о том. Поэтому 16 мая очередной пленум ЦК РКП обязал Зиновьева внести в ИККИ следующую директиву: «В случае продолжения саботажа со стороны Второго Интернационала Коминтерн намерен отозвать своих представителей из “девятки” и продолжить агитацию за единый пролетарский фронт в форме, вытекающей из обстановки»³¹¹.

17 мая ИККИ выполнил директиву, а 23 мая делегация Коминтерна официально вышла из «девятки». Дальнейшие отношения с двумя интернационалами на том прекратились.

Зиновьеву пришлось смириться с тем, что его инициатива о создании единого рабочего фронта так и не нашла признания, не получила всеобщей поддержки. Подтвердил же то проходивший с 7 по 11 июня Второй расширенный пленум Коминтерна, на котором вопрос о достижении единства действий со Вторым и 2 1/2 Интернационалами просто отсутствовал. Именно тогда Григорий Евсеевич и решил круто изменить свою тактику. Претворить в жизнь первый пункт своей программы, изложенной 11 апреля в письме Ленину.

Использовал для того Зиновьев открывшуюся 4 августа Двенадцатую конференцию РКП. Выступил на ней с большим докладом «Возрождение буржуазной идеологии и задачи партии», сразу же изданным отдельной брошюрой под измененным названием — «Об антисоветских партиях и течениях». Обрушился в нем не на «международный меньшевизм» — вдруг переговоры с социалистическими интернационалами все же возобновятся, а на отечественных меньшевиков и эсеров. Благо, именно в те дни завершался процесс по делу эсеров.

Выступая, Зиновьев сразу же подчеркнул, что новая для большевиков проблема — возрождение буржуазной идеологии — порождена не чем иным, как переходом страны к НЭПу, названном хотя и временным, но все же отступлением. А для доказательства того сослался на эмигрантский меньшевистский журнал «Социалистический вестник». Писавший: «Коммунистическая диктатура при НЭПе, то есть, попросту говоря, при укреплении нового буржуазно

го уклада, есть историческая нелепость». И в таком утверждении не оставшийся в одиночестве.

Схожую оценку положения, складывавшегося в Советской России, но только в сугубо положительном смысле, высказывали и так называемые «сменовеховцы». Патриотически настроенные эмигранты-интеллигенты, в прошлом кадеты и октябристы, группировавшиеся вокруг сборника «Смена вех», начавшего выходить в Праге в июле 1921 года. Зиновьев так изложил их взгляды: «Они говорят Мартову и компании: зачем вам унывать. Вам, как марксистам, следовало бы знать, что сначала будут уступки в области экономики, а затем, в силу законов эволюции, и в области политической вы получите давно желаемую демократию».

Таков лейтмотив той критики, продолжал Зиновьев, которая раздается и «из рядов Второго и Двухсполовинного Интернационалов. Все они дружно заявляют: то, что переживает Россия сейчас, есть ублюдок. Нелепое положение: коммунистическая диктатура при росте буржуазии. Попытка большевиков делать экономические уступки, не уступая политически, есть безнадежная попытка. Государственный капитализм, провозглашенный коммунистической партией, есть определение, также внутренне противоречивое».

Только затем Зиновьев пояснил, что носителями новой буржуазной идеологии являются отечественные меньшевики и эсеры, которые срочно перестраивают свои партии, делятся на правые и левые группировки, по-разному подгоняя их под изменившиеся взгляды. Но говоря о том как своеобразном их разложении, Григорий Евсеевич не стал утверждать, что исчезает идеологическая опасность. «Та глава в истории нашей революции, — подчеркнул он, — которая называется НЭПом, связана на политической арене с крупными опасностями, которые надо видеть и только тогда их можно избегнуть».

Зиновьев напомнил делегатам партконференции: «Мы нанесли эсерам и меньшевикам сокрушительный удар, но можем ли мы сказать, что мы политически ликвидировали эсеров и меньшевиков в России? Я думаю, что пока мы не можем этого сказать, и задача нашей партии заключается в том, чтобы политически ликвидировать эти организованные партии в России». А потому, продолжил Григорий Евсеевич, пока они еще существуют, их идейное влияние на массы сохраняется.

«Мы в области политической, — повторил докладчик, — не можем об отступлении и думать, а будем организовываться в этой области для продолжения наступления». И лишь затем объяснил, против кого такое наступление продолжится, кто подвергается наибольшему влиянию возрождающейся с НЭПом буржуазной идеологии, разделив их на три группы.

Как ни покажется странным, к первой, наиболее важной группе отнес пролетариат. «Сейчас, — пояснил Зиновьев, — настроение рабочих, вы сами видите, все-таки не такое, что стоит им побольше обещать, и тогда он за тебя… Всем известно, что сейчас преобладающим стремлением в массе является стремление к сытой жизни, к порядку, к знаниям. Этим будут пытаться воспользоваться наши противники. Но в меру того, как нам удастся идти навстречу удовлетворению этих законных требований (выделено мной — Ю. Ж. ), в меру этого будет ослабевать влияние меньшевиков и эсеров».

Тем самым, Зиновьев как бы признал, что пока российские рабочие находятся под влиянием меньшевиков (иными словами — Второго интернационала), преждевременно думать о едином пролетарском фронте, пребывающем под закамуфлированным руководством Коминтерна.

Второй группой, весьма важной для восстанавливающейся экономики Советской России, по Зиновьеву, стала интеллигенция. «Дружная работа меньшевиков и эсеров, — сказал он, — мне кажется более опасной. Они рассчитывают сейчас на поддержку более широких слоев и буржуазной интеллигенции… Эта вторая часть тактики меньшевиков и эсеров заслуживает более пристального внимания с нашей стороны, она есть то новое в области политических группировок, что мы переживаем в последний год и это имеет известную социальную базу».

Григорий Евсеевич припомнил о прошедших весной съездах врачей, агрономов, на которых открыто звучали антисоветские речи. Припомнил политическую позицию преподавателей высшей школы. Сказал о последних: «Мы имеем всего пять тысяч человек профессуры. Это, конечно, небольшой слой, но этот слой очень важен… Это есть одна из важнейших командных высот, для нас же особенно».

Высказал предположение, что их профессиональные организации — как уже существующие, так и те, что возникнут в близком будущем, — могут оказаться основой для легализации меньшевиков и эсеров. Так как же следует относиться к интеллигенции, вопросил Зиновьев. И предложил не очень привычное для большевиков.

«Наступил момент, — указал Григорий Евсеевич, — когда мы должны понять, что ударными отраслями работы являются кооперация, затем высшая школа, литература (как и Ленин, под ней Зиновьев понимал публицистику — Ю. Ж.)… Само собой понятно, что бороться против буржуазной литературы одними репрессиями нельзя. Таким путем мы многого не добьемся. Жажда знаний возникла в среде рабочих и в среде крестьянства. Она должна была проснуться, и следует отметить, что эта жажда знаний — громадная сила.

И уж конечно не мы, вожди революции, будем отворачиваться спиной к этому движению. Тут дело не в том, чтобы говорить, что вся профессура контрреволюционна, что литература контрреволюционна и что врачи тоже контрреволюционеры. Наоборот. Та жажда знаний, которая сейчас просыпается и которая может быть могучим фактором, она есть результат революции, это новый фактор, которому партия должна пойти навстречу…

Здесь все дело в том, чтобы мы сумели присмотреться и прислушаться внимательно не только к каждой отдельной группе, но и к каждой отдельной личности, по-товарищески подходить к ним, оказывать им поддержку и понимать, что это неизбежно, что таким путем необходимо удовлетворять культурным потребностям страны, вызванным революцией. Это есть важнейшая задача партии».

Такой призыв вряд ли удивил бы делегатов конференции, услышь его они от Луначарского, в силу занимаемого поста наркома просвещения обязанного заботиться и оберегать интеллигенцию. Но сказал то Зиновьев — один из семи членов ПБ, да к тому же глава Коминтерна. И не только призвал взять интеллигенцию под защиту. Уже прежде, в Петрограде, в 1918 и 1919 годах поступал точно так же.

Наконец, но это было вполне естественно для переживаемого страной периода развития, Зиновьев заговорил и о кооперации. «Мне сдается, — заметил он, — что мы недооцениваем роль кооперации как базы антисоветских партий — конечно, в широком смысле этого слова… Конечно, мы должны подходить к вопросу кооперации с точки зрения хозяйственной. Российская коммунистическая партия не только не откажется помочь кооперации, а отдаст все силы, чтобы ее поднять до наивысшей мощи, чтобы все силы государственного аппарата пришли ей на помощь. Это — наш долг, это необходимо для советской страны».

Однако тут же поспешил оговориться. Напомнил, что и тут РКП подстерегает опасность. Отметил, что летом 1921 года «на Первом Всероссийском съезде сельскохозяйственной кооперации из 84 делегатов с решающим голосом было 32 эсера, 25 кадетов и монархистов, 21 беспартийный и 2 коммуниста (так в тексте — Ю. Ж. )… За текущий год мы не особенно продвинулись вперед. Мы имеем данные, что на кооперативных съездах происходит борьба между эсерскими и кадетскими блоками, а мы почти отсутствуем».

«Мы, — с горечью продолжал Григорий Евсеевич, — в сельскохозяйственной кооперации еще очень слабы. Об этом надо говорить, об этом надо кричать, партия должна это знать… При нынешнем переплете социальных сил сельскохозяйственная кооперация может стать той ячейкой, где найдет применение новая тактика эсеров и меньшевиков — врастание, что является наиболее опасным».

«Я не хочу сказать, — пояснил Зиновьев, — долой кооперацию и давайте применять хирургию к кооперации… Завоевать кооперацию просто путем запретов нельзя».

Завершил же Зиновьев доклад скорее пессимистически, нежели оптимистически:

«Партия должна твердо помнить и систематически напоминать об этом всему рабочему классу и крестьянству, что революция и в самом непосредственном смысле все еще находится в опасности… Антисоветские партии и течения еще не раздавлены. Они меняют тактику и приспосабливаются к новым условиям». Но сделал из сказанного неожиданный вывод: «Партия должна со своей стороны сделать все возможное для удовлетворения быстрого роста культурных потребностей и пробудившейся в народе громадной жажды знаний». А потому предложил на ближайшее будущее «поднять работу научно-марксистской мысли, дабы иметь возможность организованно вести линию “воинствующего материализма” и всей идеологии революционного марксизма».

«Вместе с тем, — сказал Зиновьев, — нельзя отказаться и от применения репрессий не только по отношению к эсерам и меньшевикам, но и по отношению к политиканствующим верхушкам мнимо беспартийной, буржуазно-демократической интеллигенции… Однако партийные организации не должны переоценивать репрессий и должны твердо понимать, что только в сочетании со всеми остальными вышеуказанными мерами репрессии будут достигать цели»³¹².

Но сколь часто ни поминал Зиновьев необходимость применять репрессии по отношению к эсерам и меньшевикам, к интеллигенции, все же он счел свою позицию, изложенную в докладе, явно недостаточно выраженной. Потому-то уже 8 августа, когда на процессе эсеров были вынесены приговоры, а среди них и двенадцать — к высшей мере наказания, Зиновьев все же посчитал чрезвычайно важным для себя предложить ПБ еще и опубликовать подготовленное им в тот же день «Открытое письмо» от имени ИККИ — «К трудящимся России, к пролетариям всего мира». В нем же писал:

«Коммунистический интернационал находит вынесенный приговор и последующее постановление советского правительства (ВЦИК сразу же отсрочил исполнение смертной казни на неопределенное время, а затем заменил ее различными сроками тюремного заключения — Ю. Ж.) вполне правильным. Коминтерн будет защищать этот приговор перед рабочими всего мира. Коммунистический интернационал находит, что судебный процесс в Москве должен послужить образцом для революционных пролетариев всего мира в их грядущих схватках с буржуазией и социал-предателями и в неизбежной гражданской войне, которой будет сопровождаться нарождающаяся пролетарская революция во всем мире».

Лишь сделав репрессии краеугольным камнем ожидаемой революции, Зиновьев обрушился на тех, сотрудничества с которыми он добивался несколькими месяцами ранее. А заодно и переложить вину с больной головы на здоровую. «Ссылки вождей 2 и 21/2 интернационалов, — указал он, — на пресловутое Берлинское соглашение явно лицемерны и лживы. Каждый грамотный рабочий знает, что Берлинское соглашение было сорвано 2 Интернационалом — покровителем эсеров и меньшевиков. А теперь 2 1/2 Интернационал в сущности уже полностью продался социал-предателям из 2 Интернационала…

Каждый грамотный рабочий знает, что Берлинское соглашение было сорвано на том, что в короткий срок должен был быть созван всемирный рабочий конгресс для организации кампании против наступления капитала. И каждый грамотный рабочий знает, что именно этот конгресс вожди 2 и 2 1/2 Интернационалов не захотели допустить, и что этим самым Берлинское соглашение было сорвано. Российская коммунистическая партия решительно ни в чем не связана теперь Берлинским соглашением»³¹³.

ПБ отклонило «Открытое письмо» Зиновьева. Скорее всего, посчитало, что после двухмесячной публикации стенограммы процесса и более чем обстоятельного приговора его излишним. Особенно после того, как Генуэзская и Гаагская конференции завершились для Советской России ничем.

3.

И весь 1922 год, и последующий Зиновьеву пришлось, помимо попыток создать единый рабочий фронт, заниматься и еще одной, более серьезной проблемой. Сверхважной — положением в партии. Ее глубоким идеологическим и организационным кризисом, проявившимся еще при достигшем своего апогея «военном коммунизме», отказ от которого лишь ненадолго разрядил обстановку. Но после введения НЭПа вновь обозначившимся. Неизбежно приведшим к первой по счету чистке рядов РКП, начавшейся 15 августа 1921 года.

Для Зиновьева проблема укрепления партии прошла как бы четыре этапа. Первым из них стали его критические выступления в ноябре 1920 года по ходу возникшей профсоюзной дискуссии. О кризисе в партии открыто говорил только он. В Москве, Харькове. Но всякий раз сказанное им хотя и не опровергалось ЦК, ПБ, но все же оставалось гласом вопиющего в пустыне.

Второй этап проявился год спустя, на 15-й петроградской губернской партконференции (сентябрь 1921 года). Стал значительным отступлением от предыдущей резко критической позиции, уходом от основных проблем, затронутых ранее. Открывая конференцию, Зиновьев упоминал только уже сделанное ЦК. Сказал как о ближайшей задаче о чистке партии «от сомнительных элементов, может быть, даже от 200 тысяч ее членов», сделав ее тем более однородной. И пояснил причину. «В настоящее время, — указал Зиновьев, — в разных уголках нашей партии происходят трения. Наша партия переживает теперь острую полосу своего развития. Она не может уйти от тех болезней, которые существуют среди самого рабочего класса»³¹⁴. Причем так и не объяснил, какими же болезнями страдает пролетариат.

Ну, а в подготовленных им и одобренных делегатами конференции резолюциях хотя и свел все очередные задачи петроградской парторганизации к рутинным, среди которых превалировали агитация и пропаганда во всех возможных нормах, все же отметил необходимость заняться и нерешенными. Теми, которые беспокоили его более года. О которых он не раз говорил — о важности окончательно разграничить задачи ПК и губернского Совета профсоюзов, ПК и советских учреждений. Отметил, что следует «расширить функции местных органов власти (райсоветов) в целях большего проявления местной инициативы», привлечь «к работе в советских административных и хозяйственных учреждениях беспартийных элементов и создать из них кадры квалифицированных советских работников»³¹⁵.

Так в Петрограде прозвучали некоторые из ключевых вопросов. Те, что пять с половиной месяцев спустя обрели четкую форму, опубликованные «Правдой» тезисов Зиновьева «Об укреплении и новых задачах партии» к 12-му съезду РКП за десять дней до его открытия. Тезисов, как и положено для них, в предельно сжатой форме — всего десять машинописных страниц, излагавших то, о чем ему предстояло говорить более двух часов.

Прежде всего, Зиновьев отметил то, что и вызвало включение данного доклада в повестку дня работы съезда.

«Последние годы работы РКП, — указывал Григорий Евсеевич, — с наглядностью доказали, какие трудности возникают перед пролетарской партией после завоевания власти, в особенности в стране с преобладанием непролетарского населения». Правда, в тезисах ни разу не использовал слово «кризис», подменяя его иным — «трудности», но все же обозначил суть проблемы и задачи, которые предстояло решить. Однако для начала Зиновьев ушел в иную тему, о которой говорил на 12-й партконференции шесть месяцев назад.

Все «трудности» свел к тому, что партии пришлось (выделено мной — Ю. Ж.) установить свою диктатуру, «лишить свободы организации все политические группировки, какие были враждебны советской власти». Причем не указал, что таковыми большевики считали абсолютно все партии, кроме РКП. Но отметил: «Пролетарский авангард (то есть РКП — Ю. Ж. ) не может и в данный период отказаться от применения диктатуры в самой решительной форме, а стало быть, не может и сейчас предоставить свободу политической организации элементам, враждебным советской власти». И предупредил, что «партия ни на минуту не должна упускать из виду тех отрицательных сторон, которые связаны для нее с монополией легальности».

Затем напомнил об общеизвестном — о деклассировании пролетариата, о приеме в партию крестьян и служащих, но, вместе с тем, о необходимости «проведения не на словах, а на деле политики пролетариата». Прибавил и еще один источник трудностей. «Новая экономическая политика, — подчеркнул Зиновьев, — создала для партии во многих отношениях новые трудности. Рабочая партия… в экономической области должна не только допускать частичное возрождение капитализма, но и принять в этом восстановлении самое деятельное участие», причем одновременно «членам партии необходимо наиболее энергично бороться против капиталистических отношений и показывать массам бескорыстие и пример борьбы против личной наживы».

Такими в тезисах представали трудности, которые партии следовало преодолеть как можно скорее. А для того «сократить во много раз аппарат обслуживания партии в его бюрократической части»; принять все меры, «чтобы избежать» перерождения партии и «заражения ее мелкобуржуазным влиянием»; уделять внимание «не столько увеличению количества своих членов, сколько улучшению качества их состава»; «бороться против попыток использования новой экономической политики для насаждения буржуазных нравов в самой партии… беспощадным образом должно преследовать попытки наживы коммунистов-руководителей государственных или хозяйственных органов».

Помимо таких, чисто моральных норм, не забыл Зиновьев и о многократно говоренном им ранее. «Важнейшей задачей времени, — отметил он, — является установление правильного разделения труда между партийными и советскими учреждениями, точная размежовка прав и обязанностей тех и других… Парторганизации ни в коем случае не должны вмешиваться в повседневную работу хозорганов и обязаны воздерживаться от административных распоряжений в области советской работы вообще. Парторганизации должны направлять деятельность хозорганов, но ни в коем случае не стараться заменить или обезличивать их. Отсутствие строгого разграничения функций и некомпетентное вмешательство приводит к отсутствию строгой и точной ответственности каждого за вверенное ему дело, увеличивая бюрократизм в самих парторганизациях, делающих все и ничего»³¹⁶.

Столь резкие, даже жесткие категоричные требования Зиновьев позволил себе в тезисах (а позже и в самом докладе) лишь потому, что ссылался на уже принятые прежде аналогичные решения — 8-го и 10-го съездов, И Всесоюзной партконференции, совещания секретарей обкомов, облбюро и губкомов РКП.

31 марта, выступая на вечернем заседании 12-го съезда, заявил: «Настало время, когда наша партия должна самым внимательным образом, гораздо внимательнее, чем это было до сих пор, заняться вопросами своего строительства. Настало время, когда мы целый ряд коренных проблем и основных вопросов существования и функционирования нашей партии должны взвесить еще раз гораздо более хладнокровно и обстоятельно, чем это нам удавалось до сих пор».

И сразу уточнил: «Отнюдь не вижу свою задачу, как и ЦК нашей партии, в том, чтобы затушевать те громадные трудности и опасности, перед которыми стоит наша партия… Изображать дело так, что все обстоит благополучно… нет у нас и угрозы перерождения». А далее, пункт за пунктом, повторил, но только развернуто, свои тезисы.

Отметил Зиновьев разнородность партии — 50 % рабочих, 30 % служащих, 20 % крестьян. Объяснил такое положение монополией РКП на власть — в противном случае «к нам начали вступать элементы, которые были в рядах социал-демократии и той или иной разновидности мелкобуржуазного социализма».

Отметил отрицательное влияние НЭПа — он «остро ставит проблему неравенства в партии… особенно для товарищей, поставленных у верхушки промышленного строительства».

Отметил «вопрос о разграничении партийных и советских аппаратов», напомнив делегатам о решении 8-го партсъезда — «Смешивать функции партийных комитетов с функциями государственных органов, каковыми являются советы, ни в коем случае не следует. Такое решение дало бы гибельные результаты». Правда, все же добавил: «Наша партия должна направлять хозяйственную жизнь».

Отметил дифференциацию состава партии в центральных районах и на окраинах, ибо «партия не есть нечто однородное, и иное воззрение должно быть на Сибирь, иное на Туркестан и иное на Бухару».

Подробно остановился на «группировках, трениях и склоках» в парторганизациях, «что можно было бы грубо назвать: более молодые против более старых, уездные против городских, партийные против советских, совнархозовцы против профсоюзовцев и наоборот, губпродкомы с совнархозами и прочее. И чем провинциальнее организация, тем более непригодный вид это получает. Причина этого — низкий уровень рядовых членов нашей партии».

«Причина этого, — продолжил Григорий Евсеевич, — низкий уровень рядового члена нашей партии… Нужно, правда, признать, что у нас много безграмотных членов партии… Мы можем за год интенсивной работы добиться того, чтобы у нас культурный уровень членов партии поднялся… Но эти товарищи в силу воспитания, не по нашей и не по их вине, а в силу обстановки находятся в подготовительном классе, если только в подготовительном, а на самом деле положение еще тяжелее».

И предложил единственный, по его мнению, приемлемый выход: «Надо просто закрыть доступ в партию до следующего съезда». То есть на год.

Завершая же доклад, Зиновьев вернулся к тому, о чем уже говорил делегатам съезда. «Наша партия, — повторил он, — есть партия-монополист. В силу того, что она одна на сцене, в силу этого к нам приталкиваются неизбежно некоторые элементы, которые при другой обстановке были бы в других партиях. Да, у нас разнородность. Крестьянская среда дает опасности. Еще большие опасности дают служащие элементы, не трудовые элементы, примазавшиеся к нам… Но есть не только субъективное желание, есть исторические данные, которые убеждают нас, что все это мы преодолеем»³¹⁷.

Хотя доклад Зиновьева об укреплении партии и оказался всего лишь восьмым по счету, но по своему содержанию, по значимости он практически примыкал к двум основным. Дополнял отчеты ЦК: политический — сделанный Лениным, и организационный — Молотовым. Тем помог Григорию Евсеевичу избавиться от ставшего слишком привычным восприятия его лишь как информатора о работе Коминтерна и единожды — докладчиком о задачах профсоюзов. Весьма важных проблемах, но все же не касавшихся непосредственно деятельности партии. Помог ему как члену ПБ подняться на еще одну ступень вверх. Однако следующую ему удалось одолеть лишь через год. А пока предстояло подготовить и провести Четвертый конгресс Коминтерна, приуроченный к пятой годовщине Октября.

Дважды выступая на нем, Зиновьеву пришлось испить чашу неприятных объяснений по поводу неудачи, постигшей делегацию Коминтерна на переговорах с вождями 2 и 2 1/2 Интернационалов о создании единого рабочего фронта. О том, о чем предупреждали некоторые делегаты Третьего конгресса. И Григорий Евсеевич вынужден был публично покаяться. Вспомнить о такой же своей ошибке, сделанной в октябре 1917 года.

«Пять лет назад, — признался он, — мне довелось вместе с некоторыми другими товарищами сделать большую ошибку, которая остается, как я считаю, до сих пор, самую большую ошибку, которую мне пришлось сделать в жизни. Мне в то время не удалось полностью понять международную контрреволюционность меньшевиков. В течение десятка с лишним лет боровшись с меньшевиками, я все-таки, как многие товарищи тогда, в решающую минуту не мог отделаться от мысли, что, может быть, меньшевики и эсеры являются правой фракцией, правым флангом рабочего класса. На деле же они являются “левым”, весьма ловким, бойким и потому особенно опасным флангом международной буржуазии. И мне кажется, потому, товарищи, мы обязаны напомнить всем… об уроках собственной революции»³¹⁸.

Все же даже такое признание не помешало Зиновьеву основную вину за неудачу в создании единого рабочего фронта возложить на вождей 2 и 2 1/2 Интернационалов, обелив тем самым угодничество Радека и Бухарина во время переговоров в Берлине, Ленина — согласившегося, в конце концов, на сделанные теми уступки. Возложить вину и на порочную тактику французской и итальянской компартий, особенно на последнюю. Допустивших поход отрядов фашистов на Рим, результатом которого стало назначение их дуче Муссолини 31 октября 1922 года премьер-министром Италии.

Но Зиновьев не был бы Зиновьевым, если бы не обратил самокритику, а вместе с тем и критику ряда компартий на пользу Коминтерну. «Для нас, — пафосно воскликнул он, — выгодно, что сейчас вся наша борьба будет протекать в простых и ясных рамках — два лагеря, два деления. На одной стороне — Второй интернационал, интернационал Носке (крайне правый социал-демократ, усмиритель восстания в германском флоте в 1918 году, затем военный министр, приобретший известность жестоким подавлением революционного движения в 1919–1920 годах — Ю. Ж.), интернационал социал-предателей, интернационал преступников против рабочего класса. На другой стороне — наше всемирное братство, наше товарищество рабочих всех стран, называемое Коммунистическим интернационалом».

Не довольствуясь уничижительными определениями социал-демократов, на полтора десятилетия утвердившимися в большевистской пропаганде, Зиновьев добавил: «Наша борьба с международным меньшевизмом» с объединением 2 и 2 1/2 Интернационалов не есть борьба фракций внутри социализма, нет, нет. На самом деле, в сущности, это есть последний и решительный бой международного рабочего класса, освободившегося от буржуазного дурмана, против последнего экспонента, против последнего очага международного капитала — против меньшевизма»³¹⁹.

Глава 11

Здоровье Ленина, давно уже оставлявшее желать лучшего, стремительно продолжало ухудшаться. С 1 января 1922 года ему пришлось срочно уйти в отпуск по болезни. Возвратился он в Москву, как и предусматривалось, 1 марта, но уже пять дней спустя он должен был продолжить лечение, лишь время от времени прерывая его для участия в наиболее важных заседаниях ПБ. Кроме того, он трижды присутствовал на 11-м съезде РКП — выступил с отчетным докладом и заключительным словом. 3 апреля появился на пленуме ЦК, принявшим решение, оказавшееся судьбоносным. Избравшим вместо Н. Н. Крестинского генеральным секретарем партии Сталина.

Но даже такая, более чем прерывистая работа оказалась для Ленина непосильной. 25 мая его постиг первый инсульт.

Только 2 сентября Владимир Ильич смог вернуться в Москву — для лишь участия в заседаниях ПБ. Два месяца спустя снова уехал в Горки, ставшие его резиденцией. 12 декабря приехал в столицу, но в тот же день у него произошел второй инсульт.

Все время болезни Ленина все дела партии и страны вершили пять человек. Члены ПБ Троцкий — нарком по военным и морским делам, Зиновьев — председатель ИККИ и Петроградского совета, Каменев — заместитель Ленина по СНК и СТО, председатель Моссовета, Сталин — нарком по делам национальностей и генеральный секретарь РКП, Рыков — зампред СНК и СТО.

Всех их удерживало вместе отнюдь не единство взглядов на то, как должно развиваться народное хозяйство, какую политику следует проводить в стране и за ее пределами. Объединяло иное — общность идеалов. Искренняя вера в неизбежность скорой победы мировой пролетарской революции, да еще и признание бесспорным лидером всегда и во всем правого Ленина. Направлявшего и партию, и Коминтерн, и страну по единственно верному пути. А потому «пятерка» пока и не помышляла о борьбе за власть. Наоборот, стремилась любым образом сохранить пусть и неустойчивое, но все же равновесие, хотя и понимала — рано или поздно, но оно нарушится.

Пытаясь предотвратить неизбежный при развязке разброд, Ленин сам выбрал себе преемника. Предложил ПБ утвердить Троцкого еще одним своим заместителем по СНК и СТО. Лишь формально по счету четвертым. Фактически первым, ибо всем было понятно, что в силу высочайшей популярности Лев Давидович давно является вторым человеком в стране. Ну, а в случае смерти Ленина непременно станет не только во главе правительства, но и партии. Ведь по традиции, сложившейся после Октября, именно председатель СНК вел заседания ЦБ и пленумов ЦК.

Разумеется, никто из «пятерки» и не собирался возражать вождю. Однако произошло непредвиденное. Троцкий, не вдаваясь в объяснения, решительно отклонил столь лестное, тешившее его тщеславие предложение. Поступил так, ибо выжидал развязки, чтобы, как можно предположить, не получить из чужих рук, а самому взять власть. Отлично осознавал — все и без того признают его силу как человека, за которым стоит армия. Красная армия. А без ее поддержки, в чем бы то ни выражалось, удержать власть невозможно, даже ЦК, но без Ленина.

Большинство участников заседания ПБ 14 сентября, на котором и обсуждалось предложение Ленина, Сталин, Рыков и Калинин высказались за удовлетворение просьбы Троцкого. Против — только он сам, а Каменев и Томский предусмотрительно воздержались. Зиновьев, Молотов и Бухарин в тот день отсутствовали в столице, пребывали в Кисловодске на отдыхе. Но даже их участие в голосовании ничего не изменило бы. Не подлежит сомнению, что и Зиновьев, и Молотов обязательно согласились бы с мнением Льва Давидовича, хотя и посчитали его обычным кокетством. Поэтому и было утверждено следующее решение:

«Политбюро с сожалением констатирует категорический отказ т. Троцкого и предлагает т. Каменеву приступить к обязанностям заместителя»³²⁰. То есть взять на себя исполнение должности председателя СНК и СТО.

Демонстративный отказ Троцкого от власти ненадолго сохранил равновесие в ПБ. Всего через четыре месяца оно оказалось все же нарушено, что дало не кому-либо, а Зиновьеву подняться по партийной иерархической лестнице на еще одну ступень. Причем вроде бы не сделав для того ничего.

1.

11 января 1923 года ПБ, рассматривая рутинный вопрос — о созыве 12-го партсъезда, открытие которого наметило на 30 марта, утвердило традиционную повестку дня. С политическим отчетом ЦК должен был выступить Ленин, с организационным — Сталин, с докладом о деятельности ИККИ — Зиновьев. Кроме того, Сокольникову (члену ЦК, наркому финансов) следовало сделать доклад о налоговой политике в деревне, Сталину — о национальном моменте в связи с созданием СССР. Еще предполагался доклад о государственной промышленности. Правда, пока без решения о том, кто же будет его делать, хотя и подразумевался только Троцкий³²¹.

Но уже 2 февраля членам ПБ все же пришлось признать давно очевидное. Ленин участвовать в работе съезда не сможет. Он не в состоянии даже просто открыть его несколькими приветственными фразами. А потому и последовала естественная перестановка. Политический отчет ЦК возложили на Зиновьева, что сразу поставило его на первое место среди членов ПБ. Ну а выступление о деятельности ИККИ поручили Бухарину³²².

Столь неизбежное решение быстро породило сначала споры, затем перешедшие в острый конфликт. Точнее, в конфронтацию Троцкого со Сталиным и Зиновьевым из-за разногласий при обсуждении той части тезисов последнего, которые затрагивали конструкцию высших органов партии.

На пленуме ЦК, проходившем с 21 по 24 февраля, Зиновьев, как и Сталин, проявил себя своеобразным консерватором. Не пожелал усложнять время экономических реформ еще и реформами чисто партийными. Ограничился лишь тем, что содержалось в так называемом «Письме к съезду». По утверждению секретаря СНК М. Володичевой, продиктованное ей Лениным. Что правда, ничем, кроме ее слов, не подтверждалось. «Письмо», предусматривающее в числе прочих мер, расширение состава ЦК до 50-100 человек за счет, в основном, рабочих, предлагая решать ряд тех задач, которые выполнял наркомат рабоче-крестьянской инспекции.

В своем проекте «Реорганизации и улучшения работы центральных учреждений партии» Зиновьев признавал возможным увеличить ЦК с 25 членов и 15 кандидатов до 50, так как фактически в пленумах и без того принимало участие 57 человек, из которых 27 обладали решающим голосом. Одновременно настаивал на сохранении прежней регулярности созывов пленумов — раз в два месяца, не считая экстраординарных. Предлагал сохранить численность ПБ — семь человек, ОБ — также семь и Секретариата — три, оставив за ними прежние функции. Как новацию предложил довести число членов ЦКК с пяти до тридцати, а также проводить всесоюзные конференции не один, а два раза в год³²³.

Тезисы Зиновьева обсудили в первый же день работы пленума и приняли их за основу: двадцатью против пяти голосов. Но, главное, признали расширить состав ЦК до 35 человек, а не до 50-100, как предлагал вроде бы Ленин и ЦКК, за что высказались 17 участников пленума при 7 против и одном воздержавшемся. Примечательно, что, утверждая такое решение, пленум оговорил: «Тезисы не публиковать до предварительного сообщения их т. Ленину. В случае требования последнего о пересмотре вопроса созвать экстренный пленум»³²⁴.

Троцкий же, не принимая предложения Зиновьева (равно как и аналогичных Сталина), настаивал на кардинальной реформе, изменившей бы и численность, и функции ПБ, ОБ и Секретариата, низводившей бы их до уровня чисто исполнительных органов. Но прежде всего счел необходимым сделать то, что его оппонентами было названо созданием «двоевластия» — образование принципиально нового Совета партии. Должного, в случае одобрения, сразу же изменить и расстановку сил на вершине партии, и их соотношение, ибо такой Совет должен был если и не стать над ЦК, то все же сравняться с ним. Не забыл Троцкий в своих предложениях о защите собственных тезисов о госпромышленности, особенно той их части, где речь шла о роли трестов.

Всякий раз и защищая, и нападая, Троцкий использовал как средство дискуссии письма, адресованные ЦК. Требовавшие обязательного в таких случаях ответа. И дождался. От Зиновьева, к которому сразу же присоединился Каменев, поставив свою подпись. Зиновьева, обратившегося к «Членам Политбюро и товарищам, присутствовавшим на заседании ПБ 22 марта 1923 года, а также ко всем

членам партии». В этом отчете он исходил из состоявшегося в тот день обсуждения тезисов Троцкого и его высказываний по поводу кредитования промышленных предприятий непременно под основной капитал, изложенных в письменном виде. Отвечал Зиновьев, бросая открытый вызов Троцкому, вступая с ним в борьбу. Вместе с Каменевым, закладывая тем основу будущего ядра ПБ, к которому сразу же присоединился и Сталин, образовав, тем самым, «тройку».

Вот что было в обращении Зиновьева, содержание которого он и не думал скрывать от всех членов РКП:

«Письмо тов. Троцкого от 23 марта 1923 года (очередное послание Льва Давидовича членам ЦК — Ю. Ж.) является таким документом, который мы не можем оставить без ответа. За последние полтора года тов. Троцкий написал целый ряд подобных писем, эти письма составляют уже целую литературу. Несмотря на то, что письма эти только обостряют положение дел в ЦК и, по нашему глубокому убеждению, сильно вредят дружной работе, мы до сих пор воздерживались от ответа на них. При настоящем положении вещей отсутствие письменного ответа могло бы, однако, привести только к печальным недоразумениям и нам приходится с тяжким сердцем браться за перо.

Члены пленума помнят тяжелый инцидент, разыгравшийся на февральской сессии пленума, когда пленум ЦК подавляющим большинством отверг выдвинутый т. Троцким ошибочный план построения центральных учреждений партии. Тов. Троцкий не остановился перед тем, чтобы в крайне острой форме бросить ряду членов ЦК и Политбюро обвинение в том, что позиция их в указанном вопросе продиктована якобы задними мыслями и политическим ходом.

Пленум ЦК достаточно единодушно реагировал на эту совершенно недопустимую постановку вопроса, и этот очередной кризис был как будто благополучно изжит.

Ныне повторяется такая же история в не менее тяжелой форме.

Пленум ЦК единодушно голосовал за взятие за основу известных тезисов тов. Троцкого по вопросам госпромышленности. Затем была выбрана комиссия, которая должна была эти тезисы рассмотреть и внести на утверждение Политбюро. Рассмотрение тезисов значительно задержалось из-за болезни тов. Троцкого. В комиссии поправки тт. Дзержинского и Сокольникова (отчасти совпадающие с последними нашими поправками о крестьянстве) не прошли: голоса в комиссии разделились поровну. Когда эти тезисы, наконец, были внесены на утверждение Политбюро, тов. Каменев при поддержке нескольких других членов и кандидатов Политбюро внес 2 важных поправки: 1) о роли сельского хозяйства, 2) о взаимоотношениях партии и хозяйственников. Эти поправки были вызваны в особенности рядом выступлений в партии некоторых товарищей, а также других симптомов, сигнализирующих опасность неправильного ориентирования партии в основных вопросах момента.

Разумеется, т. Троцкий, как и всякий член ЦК, имеет полное право не разделять существа этих поправок. Но что мы считаем совершенно недопустимым, с чем мы не примиримся и чему должен быть положен, наконец, предел — это повторение обвинений, что поправки, выносимые рядом членов Политбюро и принятые Политбюро всеми, кроме т. Троцкого, являются в гораздо большей мере политическим ходом, чем решением, вызванным действительной готовностью внести некоторые перемены в управлении хозяйством.

Текст этих поправок мы прилагаем к этому письму. И мы спрашиваем каждого члена ЦК: что неприемлемо в этих поправках для большевика?

Поправка 1-я (о роли сельского хозяйства) почти буквально повторяет то, что изложено на этот счет в последней статье тов. Ленина, встреченной всеобщим сочувствием, и что до сих пор было совершенно общепризнанным для большевиков. Да, эта поправка действительно имеет “по своему содержанию программный характер”. В этом т. Троцкий совершенно прав. Надо было только прибавить: программный характер, абсолютно общепризнанный во всей нашей партии. Совершенно неверно, будто эта поправка не вяжется с самим характером тезисов т. Троцкого. Тезисы у т. Троцкого тоже переходят к этому вопросу, но разрешают его неправильно. Сбивчивая и политически неверная терминология т. Троцкого относительно “хозяйственно-педагогического” значения деятельности советского государства в сельском хозяйстве крайне опасна. Ни один из нас не может взять ответственности за предложение такой резолюции партийному съезду. В трактовке т. Троцкого этого вопроса (тезисы перерабатывались т. Троцким несколько раз, но в данном отношении он все время оставался верен своей ошибке) получается совершенно определенная политическая ошибка, идущая вразрез с традициями большевиков, ошибка, чреватая громадными последствиями — нарушение перспективы, переоценка роли крестьянства. Вместо того, чтобы обвинять нас в “политических ходах”, т. Троцкий поступил бы гораздо правильнее, если бы принял поправку, которая улучшает его тезисы в кардинальном вопросе и поправляет его ошибку.

Также обстоит дело и со 2-й поправкой. Совершенно неправ т. Троцкий, когда пытается доказать, что тема, затронутая этой поправкой, есть самостоятельный вопрос, что поправка эта не относится к теме его тезисов и т. п. Это неверно. Т. Троцкий подает палец тем, кто добивается ликвидации руководящей роли партии. Если т. Троцкий не исправит эту ошибку, то завтра эти элементы взымут у него уже не палец, а всю руку. Т. Троцкий счел уместным в юбилейном номере “Правды” (XXV лет партии) выступить с полемической статьей “Мысли о партии”, в которой он охарактеризовал взгляды, одобренные громадным большинством членов на последнем пленуме ЦК, как “реакционнейшее донкихотство”, как попытку “тащить партию назад” и т. п. Т. Троцкий издевается в этой статье над решением советских вопросов “партийным путем” как решением важных дел “на глаз”. Мало того, при обсуждении нашей поправки в Политбюро т. Троцкий утверждал, что наша партия “должна править, но не управлять”. Практику нынешних губкомов он характеризовал как “губкомовскую обломовщину”. Т. Троцкий прекрасно знает, что уже и в партию начинают просачиваться сменовеховские мысли об “эмансипации” Советов от партии, о “смягчении” руководящей роли партии и т. п.

Могли ли мы, видя, что т. Троцкий в таких коренных вопросах становится на явно ошибочную позицию, что он переносит вопрос в печать, не внести эти поправки? Пусть судит пленум ЦК, к которому мы обращаемся с настоятельной просьбой прежде всего дать оценку нашим двум поправкам по существу. Обе поправки в Политбюро приняты 6 голосами против 1 — Троцкого. После этого т. Троцкий за две недели до съезда отказывается читать доклад на съезде, на деле объявляет бойкот решению Политбюро, вызывает новый кризис. Допустимо ли это?

В своем письме от 23 марта т. Троцкий попутно критикует всю работу Политбюро и изображает ее как совершенно неудовлетворительную. Еще недавно в письме т. Троцкого, написанного на предложение т. Зиновьева упорядочить работу Политбюро и внести в нее известное разделение труда, т. Троцкий заявлял, что главная беда Политбюро заключается в том, что оно слишком мало занимается “чисто партийными” вопросами. Теперь т. Троцкий обвиняет Политбюро в том, что оно недостаточно руководит Совнаркомом и хозяйственными органами.

Уже не месяц, и не два, а, пожалуй, года два продолжается такое отношение т. Троцкого к Политбюро. Не раз, и не два мы выслушивали такие огульные отрицательные характеристики работы Политбюро в те времена, когда эта работа проходила под председательством Владимира Ильича. Тов. Троцкий не раз заявлял нам, что он “воздерживается” при разрешении девяти десятых текущих хозяйственных вопросов в Политбюро. Но что получилось бы, если бы примеру т. Троцкого последовали и остальные члены Политбюро?

Намеки на то, будто в Политбюро имеется какое-то предвзятое большинство, связанное с кружковщиной, мы отметаем как простое извращение истины. Члены последнего пленума припомнят достаточно категоричное заявление тов. Рыкова, подтвержденное тов. Томским, сообщивших пленуму то, что есть: что в Политбюро ЦК каждый из нас голосует по убеждению, что при разрешении разных вопросов десятки раз складывались различные большинства, и что для получения большинства в Политбюро нужны только убедительные, деловые и принципиальные аргументы.

Мы далеки от мысли идеализировать работу нашего Политбюро. Она, несомненно, имеет свои недостатки. Теперь, когда Политбюро в связи с болезнью Владимира Ильича придется еще больше играть роль фактического правительства, работу Политбюро, безусловно, необходимо улучшить, и мы внесем по этому поводу в пленум ЦК необходимые предложения. Но против чего мы решительно и категорически протестуем, это против попыток одного из членов Политбюро огульно клеймить всю работу важнейшего партийного органа только потому, что Политбюро не желает солидаризироваться с ошибочными предложениями.

По вопросу о Грузии (речь идет о заседаниях ПБ, рассматривавших 18 и 25 января обвинения ЦК компартии Грузии в правом уклоне — Ю. Ж.) мы констатируем, что т. Троцкий голосовал вместе с большинством и даже участвовал в формулировке постановления Политбюро. Таким образом, несмотря на то, что большинство нижеподписавшихся считает сейчас прежнее решение ЦК по этому вопросу ошибочным, т. Троцкий несет за эти ошибки полную ответственность.

Когда на заседании Политбюро т. Бухарин просил об отсрочке решения до приезда находившегося в отпуске в Грузии т. Зиновьева (писавшего Бухарину о недо

пустимости похода против уклонистов), т. Троцкий принадлежал к числу тех, кто голосовал против этого предложения. То же относится и к “партийному и советскому перевороту” в Грузии. Т. Троцкий в Политбюро не только голосовал вместе с большинством за отзыв лидеров так называемых уклонистов (в то время как некоторые из нижеподписавшихся были против этого решения), но и сам формулировал предложение, принятое Политбюро.

Мы еще раз повторяем. Без полного единодушия и единства на съезде партия может очутиться в очень трудном положении. Все скрытые разногласия, оттенки, группировки могут прорваться наружу и ослабить работу нашей организации. Общая противоречивость текущей действительности является почвой, крайне благоприятной для этого. Поэтому все обязаны к величайшей уступчивости в целях согласования работы и устранения всех и всяческих внутрипартийных прений. Забота об устранении этих трений должна быть основной заботой каждого верного члена партии. Ибо сейчас малейшая фиксация разногласий тотчас же приведет — независимо от воли отдельных товарищей — к объединению всех хотя бы и разрозненных элементов, объективно дезорганизующих партию. Но при полной необходимости всяческих уступок, на которые мы вполне готовы, необходима ясная и отчетливая политическая линия партии, особенно в основных вопросах текущего периода. Такими вопросами, глубоко принципиальными по существу, являются вопросы о соотношении между пролетариатом и крестьянством и о соотношении между партией и госаппаратом. В этих вопросах нужно во что бы то ни стало такое решение, которое не могло бы повредить никакому перетолкованию.

Время поистине не такое, чтобы в ЦК можно мириться с подобным отношением к делу.

В течение последних месяцев мы делали ряд попыток пойти навстречу т. Троцкому, дабы создать условия для дружной работы в Политбюро. О этой целью мы просили т. Троцкого взять на себя чтение доклада на съезде по вопросам госпромышленности. С этой целью мы поддержали в свое время предложение тов. Ленина назначить т. Троцкого одним из замов предсовнаркома, что было, к сожалению, отвергнуто т. Троцким. С этой же целью отдельные из нас вносили предложения дать возможность т. Троцкому выбрать для себя ту или иную крупную отрасль хозяйственной работы, что мы поддерживаем и сейчас.

Мы просим пленум ЦК: 1. дать оценку по существу двум нашим поправкам; мы твердо надеемся, что пленум громадным большинством голосов присоединится к нам. 2. дать оценку тем обвинениям по адресу Политбюро, которые содержатся в письме т. Троцкого от 23 марта»³²⁵.

Пленум, открывшийся 30 марта, принимал решения постепенно. Начал с бесспорного, защищавшего партию в целом — ее роль и значение, с резолюции, предложенной Зиновьевым: «Съезд должен поручить новому ЦК принять ряд необходимых мер для улучшения работы Политбюро в области планового руководства со стороны Политбюро государственными, в частности хозяйственными организациями республики»³²⁶. И лишь на следующий день занял четкую позицию, давая ответ на письмо Зиновьева и Каменева.

При обсуждении тезисов Троцкого по государственной промышленности пленум одобрил поправки, внесенные 28 марта на заседании ПБ, и большинством голосов отклонил коррективы Льва Давидовича по второй поправке. Более того, поручил «Троцкому перередактировать тезисы на основе принятых пленумом поправок, внести их на утверждение Политбюро и опубликовать их как одобренные ЦК»³²⁷.

Троцкому пришлось признать поражение, нанесенное ему Зиновьевым. Не помогли и срочно изданный сборник его работ, посвященных Красной армии — «За пять лет», и им же написанная рецензия на нее, опубликованная «Правдой» 3 марта. Не произвела того впечатления, на которое он надеялся, и публикация 25 января «Правдой» статьи Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин». Содержавшая такие фразы: «Как мы действовали в более опасные моменты гражданской войны? Мы сосредоточили лучшие наши партийные массы в Красной армии»³²⁸.

2.

Двенадцатый партсъезд открылся 17 апреля. Открылся политическим отчетом ЦК, впервые вместо Ленина сделанным Зиновьевым. Ставшим благодаря тому лидером РКП.

Доклад Григория Евсеевича не стал откровением. Развил все то, что он изложил в своей статье «Наши задачи», опубликованной «Правдой» 2 и 5 марта. Оптимистически высказав главное: «НЭП не ухудшил, а улучшил материальное положение рабочих… Мы живем в выздоравливающей стране… Худшее уже было… Миновала не только гражданская война, но проходит и голод, и эпидемии… Сельское хозяйство оживает. Крупная промышленность начинает оттаивать…

Хозяйственные проблемы — вот где действительно решается “чья возьмет”. Сумеем ли помочь деревне поднять свое хозяйство и получить средства, дабы иметь возможность пользоваться в своем хозяйстве и в своем быту продукцией промышленности?.. Да или нет? Мы подходим к разрешению этого вопроса…

Работы непочатый край. Новая полоса в истории нашей революции — хозяйственная — только еще начинается».

Но доклад на съезде начал Зиновьев с иного. С международного положения. Вроде бы весьма успешного. В Коминтерне — два с половиной миллиона человек. Советский Союз де-юре и де-факто уже признали восемнадцать государств. Особо выделил отношения с Германией. Ведь она и СССР «как нельзя лучше дополняют друг друга». И пояснил, как бы обращаясь к Берлину:

«Независимо от судеб германской пролетарской революции, с точки зрения правильного понятия ближайших национальных и хозяйственных интересов вашей страны, если хотите бороться против издевательств Антанты, вам ничего не осталось, как искать сближения с первой рабочей страной, которая не может не поддерживать те страны, которые сейчас находятся в такой рабской зависимости от международного империализма».

Отсюда Зиновьев перешел к прогнозу на будущее. Отметил, ссылаясь на Ленина: «Кончается первый тур войн, через некоторое количество лет начнется второй. Через сколько — предвидеть нельзя, но что он будет — это ясно… Наша стратегия будет проста. Мы должны быть готовы к худшему, готовы ко всему, но мы должны, вместе с тем, всячески оттягивать тот момент, когда нас заставят активно вмешаться в новую европейскую драку… Наша стратегия будет проста: если придется вмешаться, то как можно позднее».

Только затем обратился к самой насущной проблеме страны — к экономике. В который раз повторил, опять же ссылаясь на Ленина: «НЭП был и остается системой государственного капитализма, проводимой, прежде всего, для того, чтобы установить смычку между пролетариатом и крестьянством». И перешел к характеристике отраслей народного хозяйства. Вынужден был констатировать все еще сохранявшееся трудное положение. По сравнению с довоенным 1913 годом, сказал Зиновьев, в стране собрано только три четверти урожая, произведена четвертая часть промышленной продукции, внешняя торговля дала 14 % прежней, производительность труда составляет 60 %, заработная плата — 50 %.

Тем не менее, оптимистически подвел итоги, уже сделанные в статье «Наши задачи». «Нужно, — отметил Зиновьев, — не иметь никакого ощущения России, чтобы не видеть, что она выздоравливает, что она все же могучая страна, что она становится на ноги, что мы через самое трудное время как будто прошли». Но подтвердил свои слова весьма своеобразными показателями. Не в абсолютных цифрах, а сопоставлением данных по двум кварталам апреля — июня и октября — декабря 1922 года. В них и обнаружил столь требуемый в докладе рост: выплавка чугуна увеличилась на 39 %, стали — на 29 %, прокат — на 22 %. Так Зиновьев ушел от наиболее существенного. От оценки: так много сделано или мало? Каковы вообще реальные возможности промышленности в ближайшие годы, на какие показатели следует ориентироваться, должно ли государство помогать ей, а если и должно, то как?

Зиновьев почему-то решил загодя поставить под сомнение приведенные цифры. «В наших официальных отчетах, — разъяснил он, — откуда я заимствую все эти данные, слишком много официального оптимизма». Запутал тем и делегатов, слушавших его, и будущих читателей доклада в газетах.

Столь же поверхностно подошел Зиновьев и к проблемам сельского хозяйства. Свел их к проведению землеустройства, которое, как оказалось, завершилось — через пять лет после принятия декрета о земле! — только в 44 губерниях из 97 существовавших в тот год в СССР, свел к оценке величины возможного в наступившем году продналога. К необходимости срочно поднять цены на хлеб, которые с неимоверным трудом только что искусственно понизили. А еще — и к национальному вопросу.

Зиновьев заметил, что тот «не имеет большого значения для Великороссии, но он имеет громадное значение для крестьянского населения на Украине и в целом ряде других союзных республик». Потому и выдвинул лозунг: «Ни малейших уступок великодержавной точке зрения… Мы должны активно помогать тем нациям, которые до сих пор были угнетенными и загнанными». Правда, не пояснил, что же означает «помогать», в чем же должна заключаться такая «помощь», кому ее следует оказывать — крестьянам или народам.

Практически обошел Зиновьев вопросы финансовой политики, ключевые для экономики. Более чем актуальные из-за того, что денежная реформа, проводимая Сокольниковым, пока не дала положительных результатов. Докладчик ограничился признанием и без того очевидного: для наполнения бюджета следует использовать не эмиссию, хотя и несколько снизившуюся за последнее время, а налоги.

Получалось так, что весьма своеобразный, даже уклончивый подход к наиважнейшим проблемам народного хозяйства вел к одному. К оправданиям любым способом избранного 10-м съездом партии курса. К продолжению НЭПа, хотя тот и не оправдал возлагавшихся на него надежд. Так и не вывел страну из затяжного кризиса. Не привел тут же, как надеялись, к стабилизации, вслед за которой должен был последовать бурный рост.