Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

Зиновьев вряд ли забыл предельно осторожно написанное им в статье «Наши задачи»: «Мы, коммунисты, уверены, что мы идем через НЭП к полной победе социализма… За год этот вопрос не решить. Он решается лет за десять. Но направление, в котором намечено его разрешение, определяется как раз теперь». И понимал — своим докладом вряд ли убедит в том делегатов съезда, вселит в них оптимизм и уверенность в правильности избранного пути, почему и прибег к словесной эквилибристике.

«Надо, — предложил он, — различать термины “НЭП” и “новая экономическая политика”. Вы, вероятно, сами ловите себя, когда говорите “НЭП”, что вам рисуется нэпман и его неприятные черты… Мы НЭП смешиваем с нэпманами, а это совсем не так. Поэтому нам будет лучше, может быть, условиться говорить вместо НЭПа — новая экономическая политика. Это звучит серьезнее, лучше. И я думаю, что новая экономическая политика докажет свою правоту, и нам остается ее развивать и уточнять».

Но напрашивавшихся объяснений — как именно развивать, уточнять, так и не последовало. Зато не обошел Зиновьев завуалированного спора с Троцким, видевшим панацею от всех бед и неудач экономики только в плане. Надо, растолковывал докладчик, «самым решительным образом отвергнуть те соображения, которые исходят из желания… чтобы все было больше “по плану”. Мы часто увлекаемся новой брошенной мыслью. Как бы ни случилось того же с “планом”. У нас все преувеличивают».

Закончил же выступление Зиновьев категорически, безапелляционно, вернувшись к своему главному тезису. К тому, о чем писал в «Наших задачах»: «Партия не может и не хочет заменить государственные и хозяйственные органы. Она придает величайшее значение разделению труда». Но тут же, пренебрегая элементарной логикой, опроверг себя. «Но руководить, — указал он, — государственными и хозяйственными органами она должна во что бы то ни стало».

В докладе же Зиновьев еще раз подчеркнул: «Партия будет еще больше руководить. Нельзя сказать, что наступило время, когда нужно отказаться от руководства партии в хозяйстве. Напротив, организованное и планомерное вмешательство партии одно только приведет к той цели, которая перед нами стоит»³²⁹.

Тем самым, Зиновьев откровенно проигнорировал (а может, просто не прочитал) то, о чем писал в статье «Контроль или производство», опубликованной «Правдой» еще 23 марта как предсъездовская, дискуссионная, Л. Б. Красин, нарком внешней торговли и одновременно полпред в Лондоне.

«В чем, — отмечал Красин, — основная задача советской власти в ближайший период? Не может быть двух ответов — в восстановлении экономики страны, в увеличении производства; в том, чтобы железные дороги и водный транспорт подняли свою работу хотя бы до довоенного уровня… чтобы наши крестьяне вместо наших 30–35 пудов хлеба с десятины производили довоенные 55, если не 120–150 пудов, как на много худших землях производят крестьяне Германии и Дании. Удастся нам поднять производство, мы сделаем советскую власть несокрушимой и внутри, и извне». А завершил свою статью Красин в афористическом стиле: «Максимум производства и минимум контроля — вот цель, к которой мы должны стремиться».

В целом доклад Зиновьева доказывал, что пока в народном хозяйстве страны изменить ничего нельзя. (Не следует забывать: тезисы одобрили и ПБ, и пленум ЦК.) А потому следует стараться ни в коем случае не нарушать сложившееся в экономической политике положение. Ну, а брошенным как бы невзначай намеком предложил дожидаться победы пролетарской революции в Германии. В той стране, с которой предстоит добиться «большей смычки», имеющей «всемирно-историческое значение». Но об этом практически никто из участников развернувшейся дискуссии так и не вспомнил.

Отчет ЦК на партийном съезде обычно проходил спокойно, воспринимался как директива. Вызывал, прежде всего, глубокую заинтересованность и только потом — вопросы, замечания, требования уточнений, разъяснений, но в целом одобрялся теми, кто участвовал в его обсуждении. И далеко не случайно. Ведь отчеты делал не кто-либо, а Ленин. Ну, а если и звучали заявления об особой позиции, принципиально не совпадавшей с мнением докладчика, то выражались они от имени небольшой группы членов партии, вскоре объявлявшихся фракциями и подвергавшихся общему осуждению.

На двенадцатом съезде все пошло не так. С отчетом выступил не Ленин, впервые отсутствовавший на партийном форуме, а заменившие его Зиновьев и Сталин. В ходе же начавшейся дискуссии ее участники, давно известные в РКП, занимавшие высокие посты, подвергли жесточайшей критике содержание обоих отчетов. Правда, весьма своеобразно. Отказывались принять очень многие предложения, содержавшиеся в обоих докладах, но обрушивались исключительно на Зиновьева. Видимо, тем отказывались принимать его как нового лидера. Так поступили шесть из двадцати (то есть треть выступавших!), если не считать Мдивани, Орахелашвили, Махарадзе, Орджоникидзе, выражавшие озабоченность только обвинениями ЦК компартии Грузии в национальном уклоне.

С. В. Косиор, секретарь Сибирского бюро ЦК: «Руководящая группа Центрального комитета в своей организационной политике в значительной степени проводит групповую политику… Эта организационная линия… порождает внутри партии совершенно ненужное недовольство… она создает атмосферу и почву для известных группировок, для местной групповой борьбы, которая не в интересах партии…

Достаточно проследить, как велась дискуссия перед партийным съездом, чтобы в этом убедиться. Ведь т. Зиновьев написал целую статью в двух “подвалах”. Эта статья была написана для того, чтобы предупредить партию о появившемся будто бы новом течении, которое, видите ли, состоит в том, что кто-то хочет отделить совершенно партию от советов»³³⁰.

Ю. Ларин, видный партийный публицист, член различных комиссий ЦК, ВЦИК, СНК и СТО: «Политбюро установило налог с крестьян… на будущий год в размере 420 миллионов (пудов — Ю. Ж. ). Это маленькое обстоятельство совершенно оригинальным светом освещает вам выступление тов. Зиновьева о меньшевизме в нашей партии. Из него следует или тот вывод, что главный штаб меньшевизма — это Политбюро ЦК РКП, или же из него следует нечто другое, а именно некоторая забывчивость тов. Зиновьева о том, что он решает в Политбюро…

Следовательно, первое, что я в этой моей речи делаю, это защищаю ЦК нашей партии от того обвинения, которое выставил против него т. Зиновьев, ибо т. Зиновьев выставил против него то обвинение — таков логический вывод из этих замечаний — что ЦК вразрез с существующим экономическим положением страны будто бы так относится к крестьянскому обложению, что это тяжело отразилось бы на нашей промышленности и на возможности вырвать из рук верхушки крестьянства ту низшую половину деревни, которая сейчас закабалена более значительными элементами, и придти к которой на помощь мы можем, только достав для этого средства из добавочного обложения верхушки…

Когда тов. Зиновьев говорил о деятельности ЦК нашей партии, он совершенно не осветил одной стороны этой деятельности — стороны очень важной, интересной и притом положительной — это борьба Политбюро ЦК и самого ЦК против различного рода правых предложений очень серьезного характера… То, что тов. Зиновьев об этой стороне деятельности в политическом отчете ЦК не говорил, — это очень плохо»³³¹.

Ю. Х. Лутовинов, председатель профсоюза работников связи, член президиума ВЦСПС: «Тов. Зиновьев говорил, что партия стала здоровее, всякие группировки исчезли бесследно. Так ли это, товарищи? Так ли это на местах и в центре? И зная, что группировки существуют, об этом свидетельствует в своем докладе и тов. Зиновьев. Угрозы тов. Зиновьева по адресу каких-то анонимов свидетельствуют лишь о том, что ЦК не желает поставить это вопрос, что ЦК, как страус, прячет свою голову в песок…

Поскольку существуют все эти группировки, поскольку существуют все эти платформы, очевидно, основания для этого имеются… лишь потому, что в нашей РКП не существует возможности нормальным путем высказать свои соображения, точки зрения по тем или иным вопросам, Это доказывает, что если вы в РКП попытаетесь критиковать не политическую линию, а чисто практическое проведение этой линии, то вас сейчас же, немедленно зачислят в меньшевики, в с-р, в кого угодно. Это мы слышали из доклада тов. Зиновьева, я записал у него следующую фразу: “При настоящих условиях всякая критика, хотя бы и слева, неизбежно должна превращаться в меньшевистскую”… Выходит, что не вся партия, а только лишь Политбюро является непогрешимым папой: все, что я делаю, — я делаю правильно, не смей возражать, и никто не имеет права никакой критики наводить…

Отказывать активным членам партии в правах на спасение партии нет решительно никакого основания. И здесь тов. Зиновьев совершенно неправ, когда он говорит, что мы не позволим, не потерпим и так далее. Этот метод нужно признать совершенно негодным»³³².

Л. Б. Красин, нарком внешней торговли и полпред в Лондоне: «Товарищ Зиновьев пользуется давно и заслуженно репутацией одного из лучших партийных агитаторов и полемистов. Я думаю, что эти его особенности несколько неважно сказались на политическом докладе…

По мнению тов. Зиновьева, по-видимому, надо все оставить по-старому… Но, товарищи… по-старому оставить нельзя. Потому нельзя, что важнейший элемент этого старого, Владимир Ильич, к общему нашему несчастью, на довольно значительное время вышел из работы… Когда мне говорят, что какая бы то ни было “тройка” или “пятерка” (Красин явно имел в виду сокращенное ПБ — Зиновьева, Каменева, Сталина — или их же плюс Рыков и Томский — Ю. Ж.) заменит товарища Ленина и что мы “все оставляем по-старому”, то я говорю: нет, товарищи, по-старому мы оставить не можем, и старого этого не будет до того момента, пока Владимир Ильич снова не возьмет в свои руки руль государственного корабля…

Перехожу к другой части доклада тов. Зиновьева, к вопросу о внутреннем положении… Товарищ Зиновьев не указал главной опасности нашего современного внутреннего положения… Главная опасность заключается в области производства… в том, что мы тратим, расходуем, проедаем больше, чем мы производим… Вот причина, из которой вытекает наш бюджетный дефицит, вытекает падение курса рубля… И обесценивание рубля, и падение стоимости хлеба, льна и так далее, все это наваливается на крестьянина. Как выйти из этой трудности, тов. Зиновьев в своем политическом докладе не упомянул ни одним словечком. “Все помаленьку улучшится, все как-нибудь обойдется” — вот все, что стало известно нам из его доклада…

Я перехожу к обсуждению внешней политики. Можно было бы думать из доклада тов. Зиновьева, что внешняя политика сводится к тому, чтобы не идти ни на какие уступки, и на все наглые попытки буржуазии изнасиловать нас давать сдачу… В политическом докладе надо же было заявить основные задачи внешней политики советской власти, в чем они заключаются… Главная цель нашей внешней политики есть получение кредитов, которые нам нужны для восстановления крестьянского хозяйства, для транспорта, для промышленности и для стабилизации нашего рубля»³³³.

В. В. Осинский (Оболенский), заместитель председателя ВСНХ: «Позвольте мне перейти к темам серьезным, а именно к теме о взаимоотношениях партии и государства. По этому допросу здесь была выставлена тов. Зиновьевым формулировка такого свойства: “не разделение властей, а разделение труда”. Это во-первых; во-вторых, тов. Зиновьев говорил, что в этом вопросе, как и в других, нужна ясность. Я и должен сказать: во-первых, эта формулировка крайне неясна, и во-вторых, никакими формулами в этом вопросе не поможешь, и никакие конституции и писания на бумаге не помогут в смысле установления правильного разделения труда и в определении того, кто что должен делать, что принадлежит Политбюро, что Совнаркому, что — губкому, и что — губисполкому.

Я бы даже сказал следующее против Зиновьева, что и эта формула неверна. Формула правильная — и это, может быть, неожиданно для тех, кто подготовлен канонадой тов. Зиновьева, с моей точки зрения, такова: вся власть партии… Вопрос сводится не к формуле о разделении труда, о том, что должен делать губком или губисполком. Не к этому он сводится. Он, правда, может быть конкретными гвоздиками забит. Но эти гвоздики — суть предложения о составе и объеме органов и о персональной их связи. Но от забития этих-то конкретных гвоздиков товарищи Зиновьев и Каменев уклоняются…

Позволю еще одну вещь подчеркнуть. Тов. Зиновьев, который усиленно старается привязать ко мне анонимную платформу… старается привязать меня и к неумному предложению об устранении из Центрального комитета Зиновьева, Каменева, Сталина. Так позвольте мне сказать, что нам людьми бросаться не приходится. Каким же образом мы можем тогда бросаться такими людьми, как товарищ Сталин, бросаться такими людьми, как товарищ Каменев. Что касается товарища Зиновьева, то тут я должен выяснить лично мое мнение о тов. Зиновьеве, которое позвольте мне высказать.

Если товарищ Сталин здесь говорил относительно “жрецов”, которые от партийных товарищей откалываются, если он говорил о тех партийных работниках, которые превращаются в генералов, то к тов. Зиновьеву, если этот процесс действительно уже происходит, такое замечание, по-моему, и относится. Этому в последнее время мы имеем ряд доказательств… Мы видели не на одном съезде, как тов. Зиновьев выступал со словами о рабочей демократии, внутрипартийной демократии и так далее, а потом все оставалось по-старому»³³⁴.

Е. А. Преображенский, член коллегии наркомата финансов, председатель финансового комитета ЦК РКП и СНК: «Доклад тов. Зиновьева был очень полным и содержательным в той части, где он касался иностранной политики и общей политики. В той же части, где он касался хозяйства и анализа новой экономической политики, его нельзя признать удовлетворительным…

В условиях НЭПа, когда товарное хозяйство имеет свое собственное течение, объективно не зависящее от нашей воли, желаний, платформ, программ и так далее, в этих условиях наше хозяйство вынуждено конкурировать с частным хозяйством и считаться с законами этой конкуренции. При такой обстановке, возможно, даже наиболее талантливые руководители хозяйства, те, которые дадут нам наибольшие прибыли, которые получат от нас красные знамена за успехи на хозяйственном фронте, по законам, которые снизу идут, которые сильнее нашей воли и нашей программы, эти самые лучшие хозяйственники… они как раз будут представителями того течения, которое будет отклоняться от партийного контроля…

И тогда я спрошу вас, кто годика через два-три будет главой этих хозяйственников — тов. Красин или тов. Зиновьев? Тов. Красин — я нисколько в этом не сомневаюсь, и думаю, что это будет политически опасным»³³⁵.

… Вряд ли Зиновьев ожидал такой реакции на свой доклад. И хотя за резолюцию по политическому отчету ЦК, им же и подготовленную, делегаты проголосовали практически единогласно, ему пришлось всерьез задуматься об укреплении своего авторитета, своего места в «тройке».

3.

В ночь с 6 на 7 марта 1923 года Ленина постиг второй инсульт — почти полный паралич, потеря речи. Именно тогда Зиновьев с Каменевым и решили открыто воспрепятствовать нескрываемым амбициям, явному стремлению Троцкого занять лидирующее положение в партии. Посчитав свои силы для того явно недостаточными, Зиновьев и Каменев сочли необходимым привлечь Сталина, давно служившего Троцкому «мальчиком для битья». В ходе гражданской войны — якобы при отсутствии таланта военного стратега принимавшего самостоятельные решения без оглядки на мнение председателя РВСР; в последнее время вроде бы протаскивавшего идею «русского великодержавного шовинизма».

Так возникла та «тройка», о которой не стесняясь говорили на Двенадцатом партсъезде. «Тройка», на поддержку которой Зиновьеву приходилось рассчитывать прежде всего, особенно после столь откровенной неприязни к нему после отчетного доклада. Но вскоре «тройка» расширилась. К ней примкнули Рыков и Томский, а вслед за ними — и кандидаты в члены ПБ Молотов, Бухарин, Калинин и только что избранный в этот орган Рудзутак. Изначальное ядро очень быстро превратилось в абсолютное большинство. Потому-то нужда в Сталине — равноправном и сильном участнике «тройки», которому позволительно было самостоятельно, если того требовали обстоятельства, принимать решения, — у Зиновьева отпала.

Между тем в партии бушевали разногласия, вызванные пропагандой своих взглядов «Рабочей оппозицией», «Рабочей группой РКП», «Рабочей правдой», что падала на благодатную почву. Экономический кризис, который вопреки НЭПу не спадал, а разрастался, подтверждал характеристики, даваемые новой экономической политике фрондерами. Треть промышленных предприятий просто закрыли. Еще треть простаивала из-за отсутствия сырья и топлива. Самый простой, действенный способ быстро наполнить бюджет страны — восстановить монопольное производство и продажу водки — натолкнулся на сопротивление Троцкого, Крупской, некоторых иных членов ЦК.

Конечно же, такие проблемы следовало решать только на пленумах, конференциях, партсъездах. Однако внезапно нашелся и еще один выход из тупика. Легкий — взять да и реформировать органы ЦК, против чего совсем недавно, на Двенадцатом партсъезде, категорически возражал Зиновьев. Прежде всего, упразднить ОБ, занимавшееся утверждением коммунистов на той или иной должности. Включавшее Андреева, председателя ОГПУ и ВСНХ Дзержинского, Молотова, Рудзутака, Рыкова, Сталина, Томского. А еще — сменить состав Секретариата. Ввести в него Сталина, Троцкого и Зиновьева.

Столь неожиданный вопрос обсуждался в некоей «пещере» под Кисловодском Зиновьевым и Бухариным вместе со старыми товарищами Григория Евсеевича по работе в Петрограде — Евдокимовым и Лашевичем, а также с Фрунзе — главкомом войск Советской Украины и Крыма, Ворошиловым — командующим войсками Северо-Кавказского военного округа.

Два с половиной года спустя, на четырнадцатом съезде РКП об этом совещании поведал сам Зиновьев. Поведал тогда, когда прежней «тройки» уже не существовало. Она распалась. Зиновьев и Каменев перешли в оппозицию, а Сталин, сохранив ближайшим соратником Молотова, сблизился с Рыковым и Бухариным, настаивавшим летом 1923 года на резком сокращении полномочий генсека.

23 декабря 1925 года, выступая с заключительным словом, Зиновьев то ли просто рассказал, то ли каялся в минувших заблуждениях.

«Дело шло о том, — говорил он, — как нам наладить работу впредь до восстановления здоровья Владимира Ильича. Все тогда еще, как я помню, уехали в отпуск с надеждой, что Владимир Ильич вернется к работе. Вот и думали, как же нам все-таки продержаться, если болезнь затянется (опасения тоже были), как нам поддержать равновесие. На этом совещании были представлены два мнения. Все участники совещания понимали, и всем им одинаково было ясно, что Секретариат при Владимире Ильиче это одно, а Секретариат без Владимира Ильича — это совершенно другое. При Владимире Ильиче кто бы ни был секретарем, кто бы ни был в Секретариате, все равно и тот, и другой играли бы ограниченную служебную роль. Это был организационный инструмент, долженствовавший проводить определенную политику.

Без Владимира Ильича стало всем ясно, что Секретариат ЦК должен приобрести абсолютно решающее значение. Все думали, как бы это сделать так, — было это, повторяю, до первой дискуссии с тов. Троцким, чтобы мы имели известное равновесие сил и не наделали больших политических ошибок, выходя в первое наше большое политическое плавание без Владимира Ильича в обстановке гораздо более трудной, чем ныне».

«Мы жили тогда, — продолжал Зиновьев, — душа в душу с Бухариным, почти во всем мы были с ним солидарны (выделено мной — Ю. Ж. ). И вот тогда у нас возникли два плана. Один план — сделать Секретариат служебным, другой — “политизировать” Секретариат в том смысле, чтобы в него вошли несколько членов Политбюро и чтобы это было действительно ядро Политбюро. Вот между этими двумя планами мы и колебались. В это время назревали уже кое-какие личные столкновения и довольно острые столкновения с тов. Сталиным.

Вот тут возник план, принадлежавший Бухарину (выделено мной — Ю. Ж.)… Об этом плане мы с Бухариным написали тов. Сталину, и, вероятно, у тов. Сталина сохранилось это письмо… План был таков: а может быть, нам политизировать Секретариат таким образом, чтобы в него ввести трех членов Политбюро, чтобы это было нечто вроде малого Политбюро. Раз Секретариат получает такое громадное решающее значение, может быть, лучше, чтобы в него входило два-три члена Политбюро. В числе этих трех называли Сталина, Троцкого, меня или Каменева, или Бухарина».

«Вот этот план, — уточнил Зиновьев, — обсуждался в “пещере”… где был ряд товарищей совершенно различных настроений, совершенно различных личных связей и так далее. Насколько помню, решения никакого принято не было и не могло быть принято. Помню живо, что Ворошилов возражал, другие склонялись к этому.

Было решено, что Серго Орджоникидзе должен поехать в Москву и ему, как другу Сталина, поручили сказать последнему, что вот были такие-то разговоры. Было, кажется, и письмо послано через него… Многие рассчитывали, в том числе и я, что Троцкий будет работать с нами, и нам совместно удастся создать устойчивое равновесие. На такой план многие соглашались…

И вот все мнения подытоживаются и через тов. Орджоникидзе, то есть через ближайшего друга тов. Сталина, посылаются последнему письмом. Тов. Сталин ответил тогда, кажется, телеграммой грубовато-дружественного тона. Мол, дескать, вы, ребята, что-то путаете, я скоро приеду и тогда поговорим. Затем через некоторое время он приехал и тогда — не помню, в “пещере” или другом месте — состоялось у нас несколько разговоров. Было решено, в конце концов, что Секретариат не будем трогать, а для того, чтобы увязать организационную работу с политической, введем в Оргбюро трех членов Политбюро. Это тоже не особенно практическое предложение внес тов. Сталин, и мы на него согласились. Мы ввели в Оргбюро трех членов Политбюро — товарищей Троцкого, Бухарина и меня»³³⁶.

Рассказу Зиновьева следует верить, ибо он многократно подтверждается. Во-первых, действительно 25 сентября пленум ЦК избрал в состав Оргбюро членов ПБ Зиновьева и Троцкого и кандидатами — Бухарина и Короткова (заведующего организационно-инструкторского отдела ЦК). Во-вторых, подтверждается рассказ Зиновьева и его письмами из Кисловодска за те же дни.

Чисто информационное — Сталину и Каменеву от 29 июля: «Серго расскажет Вам о мыслях, которые бродят в головах двух кисловодских обывателей. Само собой разумеется, что об этом нужно нам всем 20 раз переговорить раньше, чем на что-нибудь решиться».

С осуждением решений Сталина — Каменеву от 30 июля с надеждой перетянуть его на свою сторону: «На этот раз мы совершенно всерьез глубоко возмущены… Ты — в Москве. У тебя — немалое влияние. И ты позволяешь Сталину прямо издеваться». Далее приводятся четыре примера того. Сталин назначил уполномоченными ЦК по национальным делам Ахундова и Ибрагимова, «людей противоположной линии». При обсуждении режима черноморских проливов — «почему не спросили нас и Троцкого по этому важному вопросу?». По событиям в Германии — «Сталин сразу решил, что германский ЦК ничего не понимает, что я, Бухарин, Цеткин (одна из основателей КПГ — Ю. Ж.), Брандлер (член ЦК КПГ — Ю. Ж.) не разобрались в вопросе и что надо поддерживать болтуна Радека». О смене редколлегии «Правды» — «без извещения и запроса Бухарина».

Не столь уж серьезные претензии почему-то заставили придти к резко отрицательному заключению: «Продолжать ли примеры? Кажется, довольно. Мы это терпеть больше не будем. Если партии суждено пройти через полосу (вероятно, очень короткую) единодержавия Сталина, пусть будет так. Но прикрывать все эти свинства я, по крайней мере, не намерен. Во всех платформах (оппозиционеров — Ю. Ж.) говорят о “тройке”, считая, что и я в ней имею не последнее значение. На деле нет никакой “тройки”, а есть диктатура Сталина… Ильич был тысячу раз прав (давая личные характеристики в т. н. “Письме к съезду” — Ю. Ж.). Либо будет найден серьезный выход, либо полоса борьбы неминуема».

Спустя всего сутки в новом письме резкая перемена в тоне и содержании. Зиновьев — Сталину 31 июля: «Насчет проливной конвенции продолжаю иметь большие сомнения. В таком вопросе следовало бы по прямому проводу опросить и Троцкого, и нас. Что до немецких дел, то расхождение, конечно, не из-за того, что мы не понимали опасности немедленного боя. Этой опасности не было — напрасно Вы поверили болтушке Радеку…

Большой привет! Пишите хоть изредка. В очень ответственных делах хорошо бы, если дело терпит, советоваться по проводу. Надо обязательно и Вам попозже в отпуск съездить. Лечение здесь хорошее. Жму руку.

Вашего мнения по поводу разговора с Серго жду с нетерпением. Не примите и не истолкуйте это в другую сторону. Обдумайте спокойно».

Примиренческое, Зиновьев — Сталину от 6 августа: «Получили Ваше письмо после разговора с Серго. При свидании переговорим и, разумеется, найдем удовлетворительное решение. Разговоры о “разрыве” — это ж, конечно, от Вашей усталости. Об этом не может быть и речи».

Через три дня новый крутой перелом во взглядах, возврат к тому, о чем речь уже шла в письме Каменеву от 30 июля, хотя и не столь резко. Зиновьев — Сталину 10 августа: «У Вас сквозит недовольство, зачем говорили через Серго и с Ворошиловым. Они и Ваши, и наши ближайшие друзья. Вы сами не раз говорили на эти же темы. В Москве не раз подымались разговоры, но разговаривать было трудно из-за раздражительности Вашей. Мы давно уже недовольны, но нарочно решили в Москве: сначала отдохнем, пусть нервы отойдут, потом поставим вопрос».

Далее Зиновьев в том же письме переходил к ответам на вопросы Сталина: «Письмо Ильича. Да, существует письмо В. И., в котором он советует (XII съезду) не выбирать Вас секретарем. Мы (Бухарин, Каменев и я) решили пока вам о нем не говорить. По понятной причине: Вы и так воспринимали разногласия с В. И. слишком субъективно и мы не хотели вас нервировать». И добавил: «Существует группа ("тройка” — Ю. Ж.), пишете Вы. Плохо существует. Об этом мы Вам не раз говорили и в Москве».

Затем Зиновьев перешел к тем вопросам, о которых речь шла не раз — о конвенции по черноморским проливам, об оценке Радеком положения в Германии, о смене редколлегии «Правды», об инструкторах ЦК по национальным делам. И лишь заключая это послание, Григорий Евсеевич вернулся к главному, что более всего заботило его:

«Ильича нет. Секретариат ЦК поэтому объективно (без злых желаний Ваших) начинает играть в ЦК ту же роль, что секретариат в губкоме, т. е. на деле (не формально) решает все. Это факт, который отрицать нельзя. Никто не хочет ставить политкомов (политических комиссаров, как писал Сталин — Ю. Ж. ). (Вы даже Оргбюро, Политбюро, пленум зачисляете в политкомы!). Но действительное (а не фиктивное) существование "группы” и равноправное сотрудничество и ответственность при нынешнем режиме невозможны. Это такт. Вы поневоле (сами того не желая) ставили нас десятки раз перед совершившимися фактами… Отсюда — поиск лучшей формы сотрудничества…

О “разрыве” зря говорить. Его партия не допустит. Мы его не хотим. Максимум — отойдем в сторонку. Другого ядра нет. И оно вполне справится, если Вы захотите. Без Вас его себе мы не мыслим»³³⁷.

События в Германии прервали столь своеобразный обмен мнениями, в котором четко обозначился новый расклад сил: «Зиновьев, Бухарин и Каменев, отдельно — Сталин. Да, ядро партийного руководства, но уже расколотое.

Глава 12

12 июня 1923 года в Аяне, небольшом поселке на западном берегу Охотского моря, экспедиционный отряд Красной армии, возглавляемый заместителем командира 2-й Приамурской стрелковой дивизии С. О. Вострецовым, принял капитуляцию «Сибирской добровольческой дружины» — всего 340 штыков — генерал-лейтенанта А. Н. Пепеляева. В недавнем прошлом командира 1-й Сибирской армии Колчака, в начале октября прибывшего из Владивостока на помощь Временному Якутскому областному управлению — последнему на территории РСФСР белогвардейскому правительству.

О капитуляции Пепеляева центральные газеты сообщили несколькими строками, набранными петитом, хотя такое событие заслуживало иной подачи. Ведь только теперь с полным основанием следовало говорить: гражданская война в стране завершена. Все. Точка. И все же более важное, определяющее — экономика — оставляла желать лучшего.

Пройди партсъезд не в апреле, а осенью, Зиновьев смог бы порадовать делегатов большим, нежели скромные цифры, характеризующие весьма незначительный рост народного хозяйства.

— На пяти заводах Украинского треста сельскохозяйственного машиностроения выпустили 2 500 плугов, 1 500 борон, 770 сеялок.

— На Мариупольском металлургическом заводе пустили вторую домну, что позволило увеличить число рабочих с трех до пяти тысяч.

— После шести лет бездействия дала чугун домна Алапаевского завода.

— В Хиве начали работать семь хлопкоочистительных заводов…

Подобные сообщения вдохновляли, вселяли уверенность в то, что кризис

в конце концов удастся преодолеть. Но другая информация — ежемесячные «Обзоры политико-экономического состояния СССР», готовившиеся ОГПУ только для высшего руководства страны, бесстрастно уведомляли об ином, неприятном.

Апрель — май. «Для отчетного периода характерно свертывание промышленности в значительной части губерний… Основной причиной… является финансовый кризис, обусловленный отсутствием сбыта продукции производства — следствие того тяжелого положения, какое в последнее время переживает деревня… Рост материальной необеспеченности рабочих вызывает увеличение числа забастовок… Материальное положение крестьянства (кроме кулаков) в настоящее время достаточно печально. Беднота устремляется в город, увеличивая кадры безработных». (Их число возросло за год почти вдвое — с 316, 7 тысячи человек до 709, 2 тысяч.)

Июнь. «Промышленность продолжает переживать кризис». Сельское хозяйство «будет нуждаться в государственной помощи уже для посева озимых и частично — в продовольствии».

Июль — сентябрь. «Среди рабочих рост недовольства обусловлен, главным образом, задержкой выплаты зарплаты и низкими ставками. Настроение крестьянства понизилось по сравнению с прошлыми месяцами ввиду создавшегося вследствие неурожая и стихийных бедствий тяжелого экономического положения, а местами и частичного голода»³³⁸.

Нет, далеко не случайно Зиновьев говорил на партсъезде: Германии «ничего не осталось, как искать сближения с первой рабочей страной». Искать уже сейчас, не дожидаясь победы там пролетарской революции. Но все же лучше — как результат ее. А надежда, и, как казалось, основательная, именно на такое развитие событий у Зиновьева имелась.

1.

Пятый год в Москве — и в ИККИ, и в ЦК РКП — ожидали победы революции в Германии. Разумеется, пролетарской, под знаменами Коминтерна. Которая позволила бы, наконец, провозгласить Германию советской социалистической республикой. Такой же, как Россия. И привела бы к объединению в рамках СССР, к созданию несокрушимого союза, разрешившего бы давно назревшие проблемы обеих стран. И внешнеполитические, и внутриполитические.

Ожидали, разочаровываясь и снова обретая надежду, в январе — марте 1919 года, в марте 1921-го, марте 1922-го. Ожидали упорно, поскольку положение в Германии ухудшалось с каждым месяцем, с каждым днем, ведь там свирепствовал страшный кризис. Инфляция: в первых числах января 1923 года доллар стоил 7 тысяч марок, 20 октября — девять миллиардов, 24 октября — 47 миллиардов. Продолжался рост числа безработных, уже перевалившего за миллион.

Усиливался сепаратизм, угрожая целостности страны. В Рейнской области и в Пфальце готовились в скором времени провозгласить независимость этих земель. Баварские националисты, опираясь на сочувствие все еще весьма популярного генерала Людендорфа, героя минувшей войны, на поддержку нацистской партии Гитлера, штурмовиков Рема, призывали к разрыву всех отношений с Берлином, реставрации монархии Виттельсбахов и восстановлению былой суверенности Баварии. Возможно, объединившейся бы с Австрией.

Но главное, что обнадеживало советское руководство, что вселяло в них уверенность в неизбежность германской революции и непременном ее успехе, так это наличие мощного, давно и хорошо организованного пролетариата. Далеко не случайно практически победившего на последних, 1920 года, выборах в рейхстаг. Получившего в совокупности 41, 6 % всех голосов: 21, 6 % — социал-демократы, 18 % — независимые социал-демократы, 2 % — коммунисты, что дало ему 190 мест из 459. Имелась в Германии и структура, напоминавшая российские советы — фабрично-заводские комитеты, объединенные в ноябре 1922 года Центральным комитетом. Кроме того, летом 1923 года КПГ начала формировать «пролетарские

сотни», отчасти напоминавшие российскую Красную гвардию 1917 года — ударную силу для взятия власти.

Единственного же врага, и врага очень серьезного, на пути к победе немецкие коммунисты почему-то видели не в правительстве, располагавшем сильной армией и полицией, а… в нацистах, которых называли по аналогии со схожим движением в Италии фашистами.

Такая обстановка и позволила ИККИ в начале мая указать, что в условиях экономической разрухи, инфляции, обострения недовольства широких масс своим положением следует развернуть движение за свержение буржуазного правительства В. Куно, за создание правительства рабочего, на основе единого фронта. 17 мая ЦК КПГ, возглавляемый Г. Брандлером, присоединился к решению ИККИ, а два месяца спустя, 11 июля, подготовил и на следующий день опубликовал в своей газете «Роте фане» воззвание «К партии». Заявил в нем о необходимости считаться с вполне реальной возможностью гражданской войны. Поначалу — между коммунистами и нацистами, которая логически перерастет в классовую. Подтолкнет долгожданную пролетарскую революцию. И даже назвали дату начала вооруженной борьбы — 29 июля, антифашистский день. Почему и потребовали от ИККИ и РКП помощи для подготовки «решающего выступления».

Находившийся в те дни в Берлине секретарь ИККИ К. Радек отнесся к намерениям КПГ резко отрицательно, посчитав их более чем преждевременными. 19 июля написал Брандлеру: «Мы плохо вооружены, мы даже просто не вооружены. Фашисты вооружены в десять раз лучше и располагают хорошими ударными отрядами. Если они захотят, мы получим 29-го окровавленные головы. Если правительство запретит демонстрацию 29-го, а мы, тем не менее, попытаемся провести ее, мы окажемся между двух огней»³³⁹.

Так считал Радек, но не Зиновьев, находившийся в полуторамесячном отпуске с 10 июля. Казалось бы, горький опыт должен был отучить его принимать желаемое за действительность. Но нет, он снова поверил руководителям КПГ Г. Брандлеру и А. Тальгеймеру. Писал им 27 июля: «Мы не согласны с Карлом Радеком. Воззвание ЦК против фашистов от 12. 7 кажется нам абсолютно верным. Больше того, это первоклассный политический документ. Разумеется, преждевременная решающая битва опасна. Но еще опаснее был бы тот маразм, к которому пришло дело в Болгарии (Зиновьев имел в виду политику невмешательства болгарских коммунистов в ходе государственного переворота 9 июня 1923 года, приведшего к свержению законного правительства Стамболийского и установлению реакционной диктатуры Цанева — Ю. Ж. )… Немецкой Болгарии Коминтерн не сможет вынести. Это означало бы политическую смерть для КПГ и Коминтерна, по крайней мере, на несколько лет…

Положение действительно очень сложное. Но впервые КПГ говорит действительно боевым языком, и это — огромный шаг вперед… К решающим событиям дело, по-видимому, не пойдет очень быстро. Только за верную позицию борется теперь партия»³⁴⁰.

А 31 июля Зиновьеву пришлось отвечать Сталину на его письмо от 27 июля. То, в котором генсек соглашался с мнением Радека: «Сегодня узнал, что германские товарищи отменили свое старое решение о демонстрации, ограничившись устройством закрытых митингов. Думаю, что это правильное решение»³⁴¹.

«Что до немецких дел, — отвечал Зиновьев, — то расхождение, кажется, не из-за того, что мы не понимаем опасности немедленного боя. Этой опасности не было». И все же пытается доказать свою правоту. «Кризис в Германии, — отмечал Григорий Евсеевич, — назревает очень быстро. Начинается новая глава германской революции. Перед нами это скоро поставит грандиозные задачи… Пока же минимум, что надо, — это поставить вопрос 1) о снабжении немецких коммунистов оружием в большом числе, 2) о постепенной мобилизации человек 50 наших лучших боевиков для постепенной отправки их в Германию».

А заключает письмо, возвратившись к своему оптимистическому ожиданию им же инспирированных событий: «Близится время, когда нам придется принимать решения всемирно-исторической важности»³⁴².

Прочтя послание Зиновьева, Сталин 7 августа категорически возразил. «Если сейчас, — утверждал он, — в Германии власть, так сказать, упадет, а коммунисты ее подхватят, они провалятся с треском. Это “в лучшем случае”. А в худшем случае — их разобьют вдребезги и отбросят назад»³⁴³³⁴⁴.

Зиновьеву вроде бы пришлось внять и Радеку, и Сталину. Согласиться с ними и 10 августа ответить генсеку; внеся в свою позицию временную коррективу: «Я убежден, что скоро нам придется принимать решение всемирно-исторического характера (максимум через 1–2 года (выделено мной — Ю. Ж. ))»⁴.

Год или два — все же слишком большой срок для Зиновьева, жившего только мировой революцией. Одержимого ею, готового даже пойти на то, чтобы ее подтолкнуть. Особенно тогда, когда Брандлер чуть ли не ежедневно убеждает: «Напряжение растет не только в Берлине, но и по всей стране», а КПГ якобы уже провела «всю необходимую подготовку»³⁴⁵. Более того, заявил 6 августа на заседании Совета КПГ: «Мы не накануне гражданской войны, а вступили уже в период гражданской войны». И заключает, что данный момент является — в полном согласии с установками Зиновьева — создание сильного союза пролетариата и всех трудящихся под лозунгом образования рабоче-крестьянского правительства³⁴⁶.

Такая оценка ситуации лидером КПГ послужила в свою очередь для Зиновьева сигналом боевой тревоги. Вместо немедленного принятия мер, способных как можно скорее вывести страну из экономического кризиса, 9 августа ПБ признало необходимым обсудить международное положение в связи с «событиями» в Германии. Для чего вызвать из отпуска Троцкого, Зиновьева, Бухарина и пригласить из Берлина Брандлера и Э. Тельмана — лидера остатков независимой социал-демократической партии.

Однако обсуждение «событий» удалось провести только двумя неделями позже. «ЦК считает, — гласило решение ЦБ от 27 августа, — что германский пролетариат стоит непосредственно перед решающими боями за власть». И очередные задачи РКП определило так: необходимы «а) политическая подготовка трудящихся масс Союза республик к грядущим событиям; б) мобилизация боевых сил республики… в) экономическая помощь германским рабочим; г) соответствующая дипломатическая подготовка». А для решения всех этих задач создало международную комиссию во главе с Зиновьевым, включившую Сталина, Троцкого, Радека и Чичерина, которой поручил разработку закрытого письма для губкомов и тезисов для газетной кампании³⁴⁷.

К такому решению Зиновьев готовился загодя, отдыхая в Кисловодске. Представил тезисы «Грядущая германская революция и задачи РКП» сразу по возвращению из отпуска, 15 сентября и утвержденные спустя всего неделю — 21 сентября на заседании ПБ и 23 сентября пленумом ЦК.

Пятнадцать тезисов, подготовленных Зиновьевым, распадались на две взаимосвязанных по смыслу группы. Первая носила чисто коминтерновский характер: 1. Неизбежность и близость германской революции; 2. Будет ли победа германских коммунистов прочной? 3. Международное положение и шансы на победу; 5. Соединенные штаты рабоче-крестьянских республик Европы; 6. Германская революция и революция мировая. А начинались же тезисы твердым убеждением:

«В настоящее время уже совершенно выяснилось, что пролетарский переворот в Германии не только неизбежен, но уже совершенно близок — надвинулся вплотную. Германская компартия завоевала большинство активных слоев пролетариата. В самом ближайшем будущем германская компартия будет в состоянии повести за собою большинство всего пролетариата».

Не ограничившись лишь таким утверждением, основанным только на информации руководства КПГ, Зиновьев столь же бездоказательно добавил никогда не бывшее присущим марксизму: «Новой, своеобразной чертой германской пролетарской революции будет та особая роль, которую сыграет в ней мелкая буржуазия городов, чиновничество, мелкие и средние служащие, мелкие торговцы и т. п. Можно сказать, что до известной степени ту роль, которую сыграли в русской революции уставшие от войны крестьяне, в германской революции сыграют уставшие от экономической разрухи и приведенные развитием капитализма на край экономической пропасти широкие слои мелкой буржуазии городов».

Основываясь на столь странной оценке враждебных по сути классов, Зиновьев продолжал утверждать: «Все говорит о том, что ближайшие судьбы Германии решатся в течение ближайших месяцев (выделено мной — Ю. Ж. ). Но на всякий случай подстраховался. Добавил: «Германская компартия и Коминтерн не будут форсировать переворот. Но надо иметь в виду, что наступает момент, когда дальнейшие задержки могут привести к разложению революционных сил».

Во втором тезисе Зиновьев остановился на главных трудностях, которые ожидают КПГ назавтра после победы. Назвал угрозу немедленной войны со стороны французской, чешской, польской буржуазии; продовольственные трудности, хозяйственные (нехватка угля и т. п.), безработицу, громадные финансовые затруднения, внутреннюю контрреволюцию: фашистов, очаг Вандеи — Баварию, сепаратизм Рейнской области и Пфальца, «остатки» социал-демократов, кулацкие элементы крестьянства. Словом, перечислил все то, с чем пришлось столкнуться после революции большевикам в России.

Выход же увидел в революционной войне, которая раньше или позже неизбежна, к которой КПГ следует готовиться. И пояснил, что Коминтерн и компартия Германии должны будут стараться пробудить все потенциально существующие революционные силы европейского пролетариата и в первую очередь французского.

Третий тезис конкретизировал внешнюю угрозу для советской Германии. «Даже в том случае, — утверждал данный тезис, — если бы крупнейшие правительства европейского империализма решили немедленно напасть на германскую революцию и объявить прямую войну СССР, шансы на победу велики».

Наконец, пятый и шестой тезисы говорили о завершающем этапе грандиозных предполагаемых событий. «Грядущая германская революция, — отмечали они, — приблизит революцию в Европе, а затем и мировую революцию в величайшей степени. Основной лозунг большевиков — “мировая революция” именно теперь впервые облечется плотью и кровью… Основной прогноз большевизма был правилен. Основная перспектива, которой большевизм, вопреки уверениям противников, остался верен до конца, теперь получает надежное и бесспорное подтверждение».

Так Зиновьев чисто схоластически попытался связать события 1917 и 1923 годов, перебросив между ними несуществующий мостик. Должный привести, пусть и с некоторым запозданием — в каких-нибудь пять-шесть лет — к признанию правильности идеи Ленина, попытавшегося развить и дополнить классический марксизм. Сделать отправной точкой мировой пролетарской революции не одну из ведущих стран мира, Германию, Францию или Великобританию, а отсталую крестьянскую Россию.

Вторая группа тезисов касалась уже непосредственно СССР. Ставила перед ним те задачи, которые следовало решать немедленно: 7. Наша «передышка» и ее дальнейшие судьбы; 8. РКП и возможная новая война; 9. Трудности и опасности надвигающихся событий; 10. Возможная война и перспективы хозяйственного развития СССР; 11. Наша пропаганда; 12. Создание фонда обороны; 13. Усиление работы в Красной армии; 14. Об усилении поддержки Коминтерна; 15. Концентрация сил. Но начиналась «национальная» группа почему-то с четвертого тезиса. С ответа на вопрос: что даст союз советской Германии с СССР. Иными словами, почему Советский Союз должен помочь германской революции, сразу же встать на сторону победившего германского пролетариата безотносительно верности марксизму.

«Советская Германия, — отмечал данный тезис, — с первых же дней своего существования заключит теснейший союз с СССР. Этот союз принесет неисчислимые выгоды трудящимся массам как Германии, так и СССР. СССР с его преобладанием сельского хозяйства и Германия с ее преобладанием промышленности как нельзя лучше дополняют друг друга. Союз советской Германии и СССР в ближайшее же время представит собой могучую хозяйственную силу.

Такой союз имел бы в своем распоряжении все хозяйственные ресурсы, какие только необходимы, для процветания и советской Германии, и СССР. Сельское хозяйство СССР выиграло бы в чрезвычайной степени от такого союза, ибо наша деревня получила бы на выгодных условиях необходимые ей сельскохозяйственные орудия, удобрения и т. п. Крупная промышленность советской Германии выиграла бы не в меньшей степени, ибо была бы в значительной мере обеспечена сырьем и рынками сбыта. Опасные стороны НЭПа в советской России были бы парализованы самым действенным образом.

Союз советской России и советской Германии создаст новую фазу НЭПа в России, ускорит и упрочит развитие социалистической госпромышленности в СССР и наверняка уничтожит в корне: тенденцию новой буржуазии занять господствующее положение в хозяйстве нашего Союза…

Надвигающаяся вторая, действительно пролетарская революция в Германии (первая, в ноябре 1918 — январе 1919 годов, привела только к свержению монархии — Ю. Ж.) поможет советской России окончательно победить на решающем фронте социалистического хозяйственного строительства, а тем самым создаст незыблемую базу для победы социалистических форм хозяйства во всей Европе.

Союз советской Германии с СССР представит собой не менее могучую военную базу. Общими силами обе республики в сравнительно короткое время сумеют создать такое ядро военных сил, которое обеспечит независимость обеим республикам от каких бы то ни было посягательств мирового империализма…

Такой союз в высокой мере двинул бы вперед и дело поднятия культурного уровня среди самых широких слоев населения. СССР и имел бы неисчислимые прогрессивные последствия во всех областях общественной жизни не только для обеих стран, но и для всего мира».

Посчитав, что неизбежность пролетарской революции в Германии вполне доказана, как доказана и ее скорая и непременная победа, остальные тезисы ставили чисто практические задачи пропаганды, связанные с последующей классовой войной в общеевропейском масштабе при обязательном участии Советского Союза.

Утверждали: «В настоящее время правительство Пуанкаре (Франция — Ю. Ж.)… готовит войну с революционной Германией… Следующим же шагом империалистов назавтра после того, как они раздавили бы германскую пролетарскую революцию, был бы поход против СССР». Основываясь на таком чисто гипотетическом прогнозе, выдвигали требование: «Строить всю свою политику РКП… должна… исходя из наиболее трудной перспективы немедленной войны. Научно-обоснованная, т. е. марксистская тактика обязана исходить именно из этого».

Не довольствуясь таким утверждением, тезисы шли дальше. «Занять теперь, — настаивали они, — позицию выжидания или нейтралитета по отношению к надвигающейся германской революции означало бы перестать быть большевиками и стать на путь перерождения СССР в буржуазно-мещанскую республику… Передышка (мирная — Ю. Ж.) имеет громадную ценность для советской республики, но надо помнить о завтрашнем дне для нашей республики, нельзя забывать, что узкоэгоистическая точка зрения в таком вопросе, кроме всего прочего, просто непрактична и ведет к гибели пролетарской диктатуры».

Тезисы настаивали: необходимо «подготовить общественное мнение широчайших слоев трудящихся СССР к пониманию того, что если… нам будет навязана новая война, то эта война будет с нашей стороны войной оборонительной… Партия должна соориентировать всю страну, в частности молодежь, на то, что в ближайшее время мы вынуждены будем вновь отодвинуть на задний план вопросы мирного строительства и сосредоточить все свои силы на борьбе за существование советской республики. Изменить ориентацию партии, а вслед за тем и всех трудящихся в эту сторону является вопросом жизни и смерти для РКП».

Затем следовало объяснение, какой же будет экономика страны из-за войны: она «в случае ее затяжного характера и больших размеров может привести к частичному восстановлению военного коммунизма… Заставит нас усилить элементы принуждения… к частичным конфискациям, к увеличению обложения и т. д. Но все это “не должно поколебать основ новой экономической политики… Партия должна усвоить, что предстоящие битвы потребуют от нас прежде всего больших денежных средств”, для чего необходимо за годя создать фонд обороны».

Вместе с тем, указывали тезисы, «РКП как главнейшая партия Коминтерна должна уделить больше сил, внимания и поддержки Коминтерну».

Завершались же тезисы так: «Победа на фронте германской революции сразу двинет дело мировой революции: могучими шагами вперед. Поражение на этом фронте может отбросить нас на долгие годы назад. Партия должна суметь вызвать в десятках и десятках миллионов трудящихся всего Союза сознание величайшей ответственности момента, готовность к самопожертвованию, бодрую выдержку, энергию и умение действовать с такой сплоченностью, которая оставила бы далеко позади сплоченность первых пяти лет революции»³⁴⁸.

… Своими тезисами Зиновьев лишний раз подтвердил: он как был, так и остался, несмотря на весь огромный опыт революционера, только одним из лучших пропагандистов, агитаторов, публицистов партии. Не более того. Так и не сумел вырасти ни в теоретика, ни в политика. Продолжал пользоваться недостоверной информацией, а не проверенной, объективной. Не строил на ее анализе верные прогнозы предстоящих событий.

Лишь на миг могло показаться, что Зиновьев преодолел свою склонность к волюнтаризму. 4 октября ПБ утвердило предложение, подготовленное возглавляемой им комиссией по международным делам — послать в Германию для повседневной подготовки восстания Г. Л. Пятакова, К. Б. Радека, Я. Э. Рудзутака и В. В. Куйбышева (двоих последних вскоре заменили наркомом труда В. В. Шмидтом и полпредом в Берлине Н. Н. Крестинским). Но самым важным в том решении стало иное — недоверие к информации ЦК КПГ. «Посылаемые товарищи, — отмечало решение, — должны дать себе ясный отчет в том, что главной опасностью в настоящий момент является несоответствие между революционной ориентацией верхушки германской компартии, с одной стороны, и объективным положением и настроениями рабочих масс».

Однако тут же последовало прямо обратное, в прежнем духе — поэтому «наиболее острой и неотложной задачей подготовки к восстанию является постановка перед верхушкой КПГ определенного срока и переориентировки ее в смысле подготовки восстания к этому сроку». Более того, был назван и конкретный срок — 9 ноября, который ПБ утвердил³⁴⁹. (Спустя неделю ИККИ сообщило КПГ, что названный срок является всего лишь ориентировочным³⁵⁰.)

Вдохновленный достигнутым, Зиновьев поспешил литературно обработать свои тезисы и, расширив их, превратить в серию статей «Проблемы германской революции», которые «Правда» начала публиковать уже 12 октября, а завершила 31 октября. Всего за неделю до ориентировочной даты восстания.

Тем временем, несмотря на приехавших из Москвы Радека, Пятакова и Шмидта, положение в Германии резко изменилось. Еще 21 октября конференция фабзавкомов, проходившая в Хемнице (Саксония), так и не решилась призвать немецких рабочих ко всеобщей забастовке, которая должна была стать сигналом к началу революции. На следующий день части рейхсвера заняли Саксонию, а вслед за тем Тюрингию. Республики, согласно Веймарской конституции, где действовали рабочие, то есть сформированные левыми социал-демократами правительства. Служившие основными базами грядущей революции, так как там находились склады оружия КПГ. А 25 октября началось, но уже два дня спустя было жестоко подавлено восстание в Гамбурге. Единственном городе, где коммунисты поднялись на вооруженную борьбу.

Столь стремительный ход событий как своеобразный барометр фиксировала «Правда» главной своей рубрикой тех дней в правом верхнем углу первой полосы. До 11 октября — «Положение в Германии», затем — «Борьба в Германии», с 25 октября — «Гражданская война в Германии», 28 и 29 октября — «Революция и контрреволюция в Германии». 30 октября она исчезла, что для читателей газеты означало очевидное: крах очередной надежды на победу пролетариата в этой самой развитой промышленно стране Европы.

Правда, сам Зиновьев окончательно смирился с этим уже после запрета КПГ, последовавшего 23 ноября и продолжавшегося до весны 1924 года. Смирился тогда, когда ПБ утвердило 27 декабря подготовленные им тезисы «Уроки германской революции». Но, скорее всего, после того, как в Германии провели денежную реформу. Ввели в ноябре, когда за 1 доллар давали 1 биллиард (тысяча миллиардов или цифра с 12 нулями) рейхсмарок, новую единицу — рентмарку. Обеспеченную закладными и облигациями сельскохозяйственных, промышленных крупных предприятий, банков. Практически сразу же сведшую на нет инфляцию, ставшую началом стабилизации финансовой системы Германии, а вместе с нею и экономики.

Такая реформа должна была бы обеспокоить членов ПБ, в том числе и Зиновьева. Ведь в СССР денежную реформу начали еще в конце 1920 года чеканкой серебряных монет достоинством в 1 рубль, 50, 20, 15 и 10 копеек. Продолжили в октябре 1922 года выпуском бумажного червонца, приравненного к 10-рублевой дореволюционной золотой монете (8, 6 грамма золота), но завершили лишь в 1924-м обменом 50 000 рублей совзнаками 1923 года на 50 миллиардов старых дензнаков за 1 рубль выпуска 1924-го.

Членам ПБ, Зиновьеву было о чем задуматься.

2.

Весь ноябрь Зиновьев уговаривал других, но прежде всего себя: поражение пролетариата в Германии — явление временное. Его победа впереди. Но теперь давал крайне осторожные прогнозы, и не рабочим, а… интеллигенции. Той, которую стремился удержать от полного разочарования, сохранить ее лояльность советской власти.

Говорил о том, но как бы мимоходом, 6 ноября. На конференции научных работников Петрограда: «Причина нынешних событий, которые сейчас начинаются в Германии (выделено мной — Ю. Ж.) и которые займут добрый десяток лет (выделено мной — Ю. Ж. ) в нашей новейшей истории, когда после этого мы будем наблюдать развитие событий в какой-нибудь третьей из больших стран Европы, — трудно сказать, какой именно будет страна на очереди»³⁵¹.

То же повторил 23 ноября, в докладе «Интеллигенция и революция», сделанном на Всероссийском съезде научных работников. Обстоятельно, но предельно осторожно — 27 ноября, на Всероссийском съезде работников народного просвещения, читая доклад «Новая волна мировой революции».

«В настоящее время, — объяснял Зиновьев, — знакомясь ежедневно с теми печальными известиями, которые приходят из Германии, часть товарищей впадает в чрезмерный пессимизм… Даже среди наиболее передовых рабочих Москвы и Петрограда мы встречаем иногда такие настроения — от самого розового оптимизма октября нынешнего года до самого черного пессимизма в настоящий момент».

«Оглядываясь назад, — продолжил Зиновьев, — на происходящее в течение последних недель в трех странах Европы — в Германии, в Польше (там 5 ноября началась политическая забастовка в ответ на введение в стране чрезвычайного положения, 6 ноября в Кракове произошли столкновения рабочих с полицией и солдатами — Ю. Ж.) и в Болгарии (22 сентября болгарская компартия начала восстание против диктатуры Цанкова, но 29 сентября, так и не добившись успеха, вынуждена была прекратить борьбу — Ю. Ж.), мы имеем все основания сказать, что перед нами новая волна революционного движения».

Волна эта, пояснил Зиновьев, «только пока еще ни в Германии, ни в Польше, ни в Болгарии не достигла надлежащей высоты, а в данный момент как будто бы спадает, но которая все же, несомненно, будет иметь гигантское историческое значение… Это еще не девятый вал, это не мировой Октябрь, и это необходимо иметь в виду… Это только вторая волна, но она подмывает берега европейских буржуазных стран, и в силу преобладания в этом движении руководящего влияния коммунизма и Коминтерна мы можем надеяться, что движение не пройдет даром, что оно будет подниматься все выше и выше».

Только после такой преамбулы Зиновьев перешел к объяснению причин неудачи в Германии.

«Все мы, — сказал он, — не без греха, когда речь идет о переоценке темпа революционного движения. Этим грешил еще наш учитель Карл Маркс… Такой же грех случился и с В. И. Лениным… Что касается маленького, но очень интересующего нас вопроса о сроках — в 1923 или 25 году, в 1919 или в 23, в этом вопросе часто приходится ошибаться, ибо у нас нет такого масштаба, нет таких средств, которые в области общественных отношений и революционной борьбы классов давали бы нам безошибочные ответы на этот вопрос. Здесь ошибки неизбежны…

Оценивая германские события в октябре, мы, товарищи, по-видимому, ошибались в сроках, но не в основной оценке всемирного и исторического значения этих событий… И я думаю, нашей партии не придется раскаиваться в том, что она ошиблась в сроках».

Оправдав, тем самым, ошибки в оценке темпов революции в Германии, Зиновьев оправдал и просчеты иные. «Неужели, — воскликнул он, — Коминтерн был так наивен, и неужели я, раб божий, работающий в Коминтерне, был так наивен, что мог полагаться на социал-демократов?.. В данном случае, когда коммунисты пошли вместе с социал-демократами, мы в наивности неповинны… Мы были обязаны сделать этот опыт». И добавил оценку тех, кто не поддержал революцию. Оценку, закрепившуюся на десятилетия: «Германская социал-демократия — это крыло фашизма, это часть фашизма».

Закончил же Зиновьев доклад на привычной, оптимистической ноте: «Все-таки германская компартия победит. Это безусловно… У нас нет повода для безбрежного черного пессимизма. Дело не пошло так быстро, как мы хотели бы. В Германии дело растянулось на несколько месяцев, может быть, и больше. Но пора отказаться от розового оптимизма»³⁵².

Оправдываясь вновь и вновь, Зиновьев делал вид, что ни ему, ни партии оправдываться не в чем. Однако оправдываться еще раз — когда наступил обещанный им срок, ему не пришлось. На счастье все проблемы международного характера оттеснил конфликт в ЦК, слишком быстро распространившийся на всю РКП. Конфликт, которого, вполне возможно, просто не было бы, если бы пролетариат Германии сумел взять власть и удержать ее.

… Резкие разногласия в ЦК обозначились еще на мартовском пленуме 1923 года. Вызваны были письмом Зиновьева, под которым подписался еще и Каменев. Произошло же это не столько по вине Троцкого — он всего лишь дал повод для острых нападок на себя, сколько из-за пока скрытной борьбы за власть. Вернее, из-за намерения «тройки» — Зиновьева, Каменева, Сталина — загодя, дискредитировав Троцкого, устранить его как сильного кандидата при явно приближавшемся, неизбежном решении вопроса: кто же станет «преемником» Ленина.

Тогда, весной, все же удалось снять остроту явно преждевременного конфликта, возобновился же он лишь осенью. Когда главные его участники разъехались на отдых, на Кавказ.

Троцкий, перешедший в наступление на «эпистолярном фронте», вновь обрушил на ЦК поток своих писем — 4, 8, 10, 19 и 20 октября³⁵³. Видимо, воодушевленный знакомством членов ПБ с тем, что вскоре назовут «последними работами Ленина». Еще в середине апреля — статьи «К вопросу о национальностях или об «автономизации». В конце мая-июне — так называемым «Письмом к съезду», включавшем как составную часть статью «О придании законодательных функций Госплану»³⁵⁴. Именно в них содержались те предложения Владимира Ильича, которые должны были послужить для Троцкого неоспоримой поддержкой. Ведь они фактически одобряли все то, о чем Лев Давидович писал, говорил на протяжении последнего года. То, что окончательно и разъединило его с членами «тройки».

В так называемом «Письме к съезду», датированном 23 декабря 1922-го — 4 января 1923 года, помимо давно уже известного предложения расширить состав ЦК в два или три раза, имелись характеристики, которые Ленин дал некоторым известным лидерам партии. Из шести членов ПБ — четырем: Зиновьеву, Каменеву, Сталину, Троцкому. Из трех кандидатов в члены ПБ — только одному, Бухарину. Да еще всего лишь кандидату в члены ЦК, председателю Центрального правления угольной промышленности Донбасса Г. Л. Пятакову. Упоминание Рыкова и Томского, Калинина и Молотова попросту отсутствовало.

Странность «Письма» тем не ограничивалась. Не могло не вызвать удивления то, что Зиновьев, с которым Ленин провел многие годы эмиграции в Швейцарии, скрывался в Разливе, написал совместно не одну работу, возглавлял Коминтерн, был упомянут только раз, да и то вместе с Каменевым. Лишь для того, чтобы напомнить об «октябрьском эпизоде». Неужели Владимир Ильич оказался столь забывчивым? Или, что гораздо хуже, таким злопамятным?

Также по разу были упомянуты Бухарин и Пятаков, зато по пять раз Троцкий и Сталин. Льву Давидовичу давалась, в основном, положительная характеристика: он «отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК». Отрицательные черты — «чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела». Да еще удивительная самокритика Ленина в статье «О придании законодательных функций Госплану» (27–29 декабря 1922 года): «Эта мысль выдвигалась тов. Троцким, кажется, уже давно… Я выступил противником ее… Но по внимательном рассмотрении дела я нахожу, что, в сущности, тут есть здравая мысль»³⁵⁵.

Совершенно иначе Ленин характеризует в «Письме к съезду» Сталина. Оказывается, он, «сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью… Сталин слишком груб, и этот недостаток… становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обсудить способ перемещения Сталина с этого места». А в статье «К вопросу о национальностях или об «автономизации» подчеркивает «торопливость и администраторское увлечение Сталина, а также его озлобление против пресловутого «социал-национализма»³⁵⁶.

Таким столь четким выделением двух человек из шести, которым Ленин давал личностные характеристики, как бы предлагались альтернативные кандидаты на пост возможного преемника на пост главы правительства и, вместе с тем, лидера РКП. Но тут же категорически отвергался один из них, загодя предрешая, тем самым, выбор.

Правда, никто из тех, кто смог познакомиться с этими ленинскими документами, то ли не понял их суть, то ли просто не придал им никакого значения. Зато в высших кругах партии уже по первым письмам Троцкого, которые распространялись, скорее всего, не без ведома их автора, уловили идеи Льва Давидовича о необходимости широких политических реформ и прежде всего реформирования РКП. Вернее, ее высших органов. Приняли как собственное то, что предлагал чуть ли не в ультимативной форме наркомвоенмор.

«Партия, — писал Троцкий 10 октября, — могла быть бы временно с нынешним тягостным внутрипартийным режимом, если бы он обеспечивал хозяйственные успехи. Но этого нет. Вот почему этот режим не может длиться долго. Он должен быть изменен… Такой режим и такое самочувствие партии несовместимы с теми задачами, которые могут вырасти и по всем данным вырастут перед партией из самого факта германской революции. Секретарскому бюрократизму должен быть положен конец»³⁵⁷.

Благодаря столь недвусмысленным призывам и начали появляться те, которых вскоре назовут «троцкистами». Кого ЦК попытается объявить «фракцией», чтобы повести с нею беспощадную борьбу. А для начала с теми, кто заявил о себе как о широкой оппозиции, подписав «Заявление 46-ти» 15 октября. Приняв все основные положения, содержавшиеся в письмах Троцкого, открыто объявили о том:

А. С. Бубнов — заведующий агитпропотделом ЦК, В. А. Антонов-Овсеенко — начальник Главного политического управления Красной армии, Т. В. Сапронов — председатель президиума ВЦСПС, Е. А. Преображенский — председатель финансовых комитетов ЦК РКП и СНК СССР, И. Н. Смирнов — нарком почт и телеграфов СССР, Л. П. Серебряков — замнаркома путей сообщения СССР, Н. Осинский (В. В. Оболенский) — замнаркома земледелия СССР, Г. Л. Пятаков — заместитель председателя ВСНХ, А. Г. Белобородов — нарком внутренних дел РСФСР, А. П. Розенгольц — начальник управления Воздушных сил республики, Н. Н. Муралов — командующий войсками московского военного округа…

Так у Зиновьева (впрочем, как и у остальных членов ЦБ) появилась новая забота. Помимо уже и без того тяготившего его поиска выхода из экономического кризиса, продолжавшего сотрясать Петроград, и, в частности, принятия мер по спасению Путиловского завода, который собирались закрыть по предложению Троцкого. Помимо Коминтерна, занятого подготовкой революции в Германии. Теперь же Зиновьеву предстояло вместе с остальными членами «тройки» еще и отстаивать единство партии в условиях ее кризиса, сделать все, чтобы только не допустить ее раскола.

В выплеснувшейся наружу дискуссии ее наиболее активные участники мгновенно забыли о том, что сами же писали, говорили о главной проблеме — о рабочей демократии — еще совсем недавно. Троцкий — что был именно тем, кто ужесточал, доводя до абсурда, практику «военного коммунизма». Зиновьев — о своих выступлениях в защиту прав пролетариата в конце 1920 года на 5-й Всероссийской конференции профсоюзов, а еще в столице Украины Харькове. И всего двумя месяцами ранее, на «пещерном совещании», хотя и всего лишь как паллиатив, но все же предлагал реформировать ОБ и Секретариат. Ныне же оба отстаивали прямо противоположные позиции.

Чтобы обсудить критическую ситуацию, сложившуюся в партии после широкого распространения как писем Троцкого, так и «Заявления 46-ти», 25 октября собрался экстренный пленум ЦК. Открылся в тот самый день, когда улицы Гамбурга, второго по величине города Германии, покрылись баррикадами, а местные коммунисты поднялись на вооруженную борьбу. Ту, которая стала последней надеждой ИККИ. Ради которой Зиновьев в отчаянной попытке готов был отказаться от чистоты марксистских принципов, призывая пролетариат к союзу с мелкой буржуазией. О чем заявил в тезисах, еще 22 октября одобренных ПБ.

«Учитывая основные уроки русской революции, — объяснял Зиновьев, — придавая громадную важность установлению удовлетворительных отношений между городом и деревней, с одной стороны, между пролетариатом и городской мелкой буржуазией, с другой, германская компартия не прибегнет к огульной национализации торговли, а также мелкой промышленности, небольших участков земли и т. д.

Германское советское правительство с первых же шагов своей деятельности поведет по отношению к мелкой буржуазии, к интеллигенции, к ремесленникам, мелким и средним крестьянам и т. п. такую политику, которая должна будет сделать симпатию мелкой буржуазии городов и деревень к советскому режиму Германии достаточно прочной»³⁵⁸.

Словом, ради победы пролетарской революции предлагал новый компромисс. Более серьезный, нежели двухлетней давности с социал-демократами в едином рабочем фронте.

Конечно же, в самые решающие для германской революции дни Зиновьев не мог как член «тройки» уделять должное время участию в пленуме. Позволил Сталину играть главную и единственную роль борца с позицией Троцкого. Не отреагировал даже на попытку Льва Давидовича спровоцировать его. Во время выступления вдруг сообщившего о том, что уже писал 19 октября в своем ответе членам ПБ. Мол, он «отклонил попытку сговориться, которую Зиновьев сделал через Серебрякова».

«Представляете картину? — продолжил Троцкий. — Я не вижусь два года с Серебряковым. Вдруг он является ко мне с таким предложением. Понятно, когда он явился ко мне, я ему говорю: что это за “пятерка”? Зачем дополнять какую-то “тройку” Троцким и Бухариным? Ведь у нас есть Политбюро Центрального комитета. Если Зиновьев хочет установить нормальное взаимоотношение, надо уничтожить и “тройку”, и “пятерку”»³⁵⁹.

Если все действительно происходило так, как дважды поведал Троцкий, то возникают два варианта объяснения данного эпизода.

Во-первых, рассказывая о том участникам пленума, Троцкий попытался опорочить, дискредитировать Зиновьева как одного из тех, кто вот уже почти год как выступал против него. Во всеуслышание сообщить, что рьяный его идеологический противник, борец с еще только нарождающейся оппозицией тайно поддерживает с ним отношения, да еще использует одного из тех, кто подписал «Заявление 46-ти». Мало того, пытается ввести именно его, Троцкого, в состав руководящего ядра ЦК.

Во-вторых, возможно и иное объяснение поступка Троцкого, попытавшегося таким образом вбить клин между Зиновьевым и Сталиным, рассорить их. Постараться сделать так, не зная, что в полемическом задоре не учел, что о “тройке” давно уже в партии говорят открыто. И не мог знать, что пятый пункт подготовленной резолюции пленума — «О внутрипартийном положении в связи с письмами тов. Троцкого» — призывает к тому, о чем он только что рассказал: «Пленумы ЦК и ЦКК и представители десяти парторганизаций считают настоятельно необходимым предложить тов. Троцкому принять в дальнейшем более близкое и непосредственное участие в практической работе всех центральных партийных и советских учреждений, членом которых он состоит»³⁶⁰.

И все же сыграть должную роль — воспрепятствовать продолжению дискуссии, раскалывавшей партию, пленум не смог. Ни тогда — в октябре, ни позднее — в ноябре и декабре о ней партия еще не узнала, как не узнала и о важнейшей его резолюции. О том решили не сообщать в прессе, а резолюцию не рассылать, как было принято, в губкомы и крайком, передав ее в «особую папку» как совершенно секретный документ. Лишь двумя месяцами позднее, 4 января 1924 года, Зиновьев смог рассказать о пленуме, да и то в общих словах, без подробностей и цитат, на партконференции Замоскворецкого района Москвы.

«Прежде всего, — рассказал он, — мы сделали попытку изжить разногласия в рамках ЦК. Более того, ввиду важности спорного вопроса мы созвали в октябре месяце совместное заседание пленума ЦК партии, пленума ЦКК, тоже избранного на съезде, кандидатов ЦК и кандидатов ЦКК и представителей… от крупнейших пролетарских организаций нашей партии… Это была маленькая партийная конференция…

На конференции (пленуме — Ю. Ж.) составили компактное большинство… Было принято решение, которое характеризовало письмо 46-ти и первые письма т. Троцкого как фракционные письма… Далее совещание (пленум — Ю. Ж. ) предостерегло этих товарищей против образования фракции и оно же постановило, что эти документы останутся в рамках ЦК.

Но когда выяснилось, что хотя маленькое, но авторитетное меньшинство, среди которого есть такие авторитетные товарищи, как т. Троцкий, держится другого мнения и хочет во что бы то ни стало, чтобы партия высказалась по этому вопросу (о рабочей демократии — Ю. Ж.), тогда ЦК ничего другого не оставалось, как согласиться по вопросу о дискуссии».

Пояснил Зиновьев и причину, по его мнению, широкой поддержки оппозиционного меньшинства: «Все вы знаете, какие нелепые, чудовищные сказки рассказывали относительно разногласий внутри ЦК, сколько ходило вздорных сплетен и россказней, которым верили те малоподготовленные товарищи, плохо знающие наш ЦК, а потому легко верившие, что в ЦК может происходить бог знает что».

Только затем перешел к сути конфликта, разыгравшегося на пленуме. «Стихия гражданской войны, — объяснил Зиновьев, — принудила нас съежиться и ввести военную дисциплину в партии. Эта военная дисциплина задержалась слишком долго, отчасти по объективным причинам…

Мы, большевики, ставили вопрос демократии с точки зрения революционной целесообразности — будет ли от этого польза рабочему классу и пролетарской революции, или нет? Вопрос о рабочей демократии мы в принципе решили на 10-м съезде нашей партии и тут же запретили фракции. Мы поставили опять этот вопрос в сентябре этого года не по инициативе 46-ти и Троцкого, а по инициативе Политбюро, выдвинули докладчиком т. Дзержинского».

Наконец, рассказал Зиновьев и о том, что последовало вслед за тем: «Мы после октябрьского пленума сделали экстраординарный шаг, созвав частное совещание всех членов Политбюро с т. Троцким. Было два таких совещания по нашей инициативе. В Политбюро — семь членов и три кандидата… Тов. Бухарин является первым кандидатом и теперь он замещает т. Ленина… Из десяти человек девять во всех этих спорных вопросах едины… Тов. Троцкий держится другой линии».

Для чего же были проведены эти совещания? «Для того, — пояснил Зиновьев, — чтобы в свободной обстановке продолжить наши споры, доказать т. Троцкому полное желание сработаться с ним, всячески постараться создать более здоровую атмосферу… Но цели своей мы не достигли»³⁶¹.

Но еще до «частных собраний», где члены ПБ пытались решить те задачи, о которых Троцкий столь пренебрежительно говорил как о превращении «тройки» в «пятерку», Зиновьеву в силу сложившихся обстоятельств пришлось срочно заняться привычными делами — агитацией и пропагандой. Ради одного — единства РКП.

3.

7 ноября, далеко не случайно в годовщину Октября, «Правда» опубликовала большую — «подвалом» на второй полосе — статью Зиновьева «Новые задачи партии». Ее автор, учитывая сохранявшийся запрет на публикацию материалов октябрьского пленума и все ширившуюся дискуссию, попытался повернуть ее в нужное, выгодное для ЦК русло. Статьей попытался ответить и Троцкому, и его единомышленникам без конфронтационных выпадов. Спокойно призывал:

«Политически воспитать всю массу членов партии, поднять ее на высоту, соответствующую возросшему культурному уровню всей рабочей массы — вот центральная задача…

Нужно, чтобы внутрипартийная жизнь стала гораздо более интенсивной. Нужно, чтобы внутрипартийная рабочая демократия, о которой мы так много говорим, стала в большей степени облекаться плотью и кровью. Главная наша беда состоит часто в том, что почти все важнейшие вопросы идут у нас сверху вниз предрешенными. Управляя такой страной, как наша, Российская коммунистическая партия не может не быть строго централизованной организацией. Но в очень значительной степени этот факт объясняется и тем, что культурно-политический уровень всей массы членов партии слишком сильно отстает от уровня руководящих слоев ее…

Часть товарищей, поставленных исключительно на партийную работу, не всегда оказываются на высоте тех новых грандиозных требований, которые предъявляют выросшие партийные массы».

И предложил «усилить свободную дискуссию в партии по общественно-политическим, хозяйственным и другим вопросам».

Не забыл Зиновьев и о профсоюзах. Настойчиво советовал им подойти ближе к производству, заново поставить и решить вопрос о взаимоотношениях фабрично-заводских комитетов с партячейками.

Григорий Евсеевич рассчитал правильно. После публикации его статьи дискуссия продолжилась, но уже как ответ на высказанные им предложения. Потому он 28 ноября выступил в Свердловском университете с докладом «Современные задачи партии», продолжившим начатую тему. И построил его в катехизисной форме вопросов и ответов.

«Мы должны, — заметил он, — условиться, о чем мы будем говорить: о рабочей демократии вообще или о рабочей демократии в приложении к нынешней эпохе пролетарской диктатуры? Мы с вами говорим не о рабочей демократии вообще».

«Можем ли мы сказать, — продолжал Зиновьев, — что в нынешнюю эпоху, когда НЭП уже на накатанных рельсах, провести также законную, развернутую, как у нас говорят, рабочую демократию? Можем ли мы пойти на известные ограничения рабочей демократии? Я вам перечислю некоторые ограничения, которые уже совершенно официально одобрены партией.

Во-первых, чистка партии. Она… сводилась к тому, что одна половина партии — смею надеяться, лучшая, пролетарская, наиболее здоровая ее половина — взяла и немножечко выгнала вторую половину, попутчиков партии. Вяжется ли это с рабочей демократией? Конечно же, нет…

Другое ограничение — прием в партию. Разве у нас прием в партию проводится демократически? Нисколько… Мы ввели серьезные ограничения, да еще и по классовому признаку…

Третье ограничение — стаж. Мы ввели для важнейших должностных лиц нашей партии — секретарей губкомов, укомов, председателей губпрофсоветов и т. п.

определенный стаж. Вяжется ли это с рабочей демократией? Не вяжется… По рабочей демократии кого захотели, того и выбрали…

Четвертое ограничение — мы ввели утверждение секретарей соответствующей высшей инстанцией. Хорошо это с точки зрения священных принципов демократии? Нет, никогда не годится…

Пятое ограничение — Красная армия… Можно ли построить армию, последовательно проводя в ней принцип рабочей демократии? Конечно, нельзя…

Наконец, еще одно ограничение, и притом самое серьезное — образование фракций внутри одной партии. Относится ли это к рабочей демократии, да или нет? Да, относится… Надо признать, что целый ряд критиков ЦК партии, требующий свободы дискуссий внутри партии, имеет в виду не столько эту свободу, сколько свободу группировок и фракций, а это не одно и то же. Образование организованных групп, фракций внутри партии непременно приводит к образованию параллельных правительств, а всякая раздвоенность в такой обстановке есть гибель пролетарской диктатуры».

И еще раз вернулся к главной теме. «Часто говорят, — заметил Зиновьев, — когда решение вопроса идет снизу вверх, это рабочая демократия. Но если возможна только формула “снизу вверх”, то это будет неправильно, не по-марксистски. Нужно, чтобы было и снизу вверх, и сверху вниз».

Завершил же Зиновьев доклад предупреждением: «Мы переживаем момент, когда необходимо принимать серьезнейшие меры, чтобы партия не дала крен, не позволила бы себе вести демагогическую дискуссию по платформам. То, что нужно, мы поправим. Но пусть наш ЦК, который руководит партией при отсутствии учителя (Ленина — Ю. Ж.) в труднейшей обстановке, знает, что легкомысленных колебаний не будет, что демагогических преувеличений не будет»³⁶².

Так Зиновьев попытался показать комвузовцам порочность главного требования оппозиции — рабочей, она же внутрипартийная, демократии. Однако, убедившись в бесплодности своих софизмов (а что еще он мог предложить?), посчитал необходимым немедленно сообщить о том Сталину.

«Прочитавши записки свердловцев (прилагаю), — писал он, — вижу, что дело хуже, чем я думал. Университет взбаламучен. Ряд элементов злобных и злостных, куча сплетен и легенд. Большое озлобление против ЦК (против меня особая кампания, как водится). Группа Преображенского, видимо, сорганизовалась и действует по всей Москве. Свердловцы могут наделать больших бед в московской организации. Нужны серьезнейшие меры в отношении московской организации, иначе будет поздно… Иначе Москва ускользнет из наших рук. Это срочно»³⁶³.

Секретарь ЦК КП Украины Д. З. Лебедь также сообщил Сталину: «Информация, идущая окольным путем из Москвы, подхватывается здесь и используется. В частности, ведутся разговоры о дискуссии в Свердловске, где якобы Зиновьева не захотели слушать и т. п.»³⁶⁴.

Следующий доклад Зиновьева на ту же тему — 1 декабря, на 19-й Петроградской губернской партконференции, прошел спокойно. Возможно, потому что там знали его достаточно хорошо, да и в выступлении он был не столь категоричен.

«Быть может, — начал он выступление, — я действительно допустил некоторую ошибку, назвав свою статью, послужившую предметом дискуссии, “Новые задачи нашей партии”.

Ряд оппонентов указал, что эти задачи, в сущности говоря, старые, еще не разрешенные, и что поэтому заголовок не совсем соответствует содержанию. Я говорю — может быть, что в значительной степени или в некоторой степени верно. Дело идет не столько о новых задачах, сколько о проведении старых задач в новой обстановке. Чтобы быть совершенно точным, нужно было сказать: дело идет о современных задачах партии. Новые они или старые, пусть разберутся впоследствии».

О каких же нерешенных еще задачах говорил Зиновьев? «В связи с НЭПом, — указал он, — у нас, по-моему, намечаются, в общем, два искривления, два неправильных взгляда на саму сущность партии. С одной стороны… смотрят часто на партию просто как на подсобное учреждение… Другие ударились в другую крайность. Смотрят на партию как на некий свободный дискуссионный клуб, как на парламент мнений… Ни то, ни другое неверно».

Поэтому, продолжал Зиновьев, «мы ставим сейчас вопрос об оживлении партийной работы, об оживлении внутрипартийной демократии». Пояснил и то, почему же они стали вдруг актуальными: «Процесс деклассирования пролетариата прекратился… Партия очистилась, стала лучше, более пролетарской по составу, по уровню».

Повторил Зиновьев и то, о чем говорил в Свердловском университете, — о свободе группировок: «Мы хотим иметь руководящий орган, хотим иметь единую руководящую всемирную партию, потому что иначе мы не сможем победить буржуазию. А чтобы иметь единую рабочую партию, нужно отказаться от фракционной борьбы… Если мы не можем держать свободу фракций в Коминтерне, то, тем более, не можем держать это в России».

Особо остановился Зиновьев на проблеме рабочей демократии. Довольно неожиданно для делегатов конференции взял ее под защиту, повторив свою старую оценку. Подчеркнул, что «большевизм далеко не всегда занимал ту позицию, которую мы защищаем сейчас… В области рабочей демократии мы во многом отстали. В нашей обстановке мы должны перейти к выборности в организациях и ячейках, мы должны придти к большей гласности избрания губкомов, райкомов»³⁶⁵.

Такое смягчение взглядов, некое примиренчество со стороны одного из членов «тройки» не повлияло на общую ситуацию. Оппозиция продолжила наступление. 4 декабря «Правда» начала публикацию, растянувшуюся по 29 декабря, ставшего подлинной платформой для несогласных с ЦК материала Троцкого «Новый курс». Среди прочего, содержащий требования «обновления партийного аппарата», «замены оказенившихся и обюрократившихся свежим элементом», «освобождения от тирании собственного аппарата». А 8 декабря «Правда» опубликовала статью Сапронова «В чем заключаются очередные задачи партии». В ней лидер профсоюзов страны обрушивался на Зиновьева.

«О чем идет спор? — вопрошал Сапронов. — Тов. Зиновьев поставил как новую задачу реальное проведение в жизнь рабочей демократии. Рабочей же демократии требуют и авторы статей (дискуссионного характера — Ю. Ж. ). И, несмотря на это единодушие, общий тон выступающих товарищей, отнюдь не принадлежащих к “присяжным оппозиционерам”, по отношению к статье тов. Зиновьева резко отрицательный (здесь Сапронов выдал желаемое за действительное — Ю. Ж. ). Чего-то тов. Зиновьев недоговорил»…

И Сапронов поспешил договорить за главу ИККИ, но свое:

«Нам надо пересмотреть “офицерский состав” (т. е. секретарей райкомов, губкомов — Ю. Ж.) с точки зрения соответствия его новым задачам, в первую голову начиная с самых низов… Эта работа по обновлению аппарата без “назначений”, без “рекомендаций” и “согласований”, а путем действительных выборов должна быть начата немедленно… Партия должна, вплоть до низовых ячеек, заняться обсуждением важнейших вопросов нашей общей, а не только внутрипартийной, политики. На основе этого обсуждения проверить качество партийного аппарата и обновить его до съезда».

Преображенский будоражил московские ячейки, Сапронов предлагал воспользоваться этими самыми ячейками, провести полную смену руководства партийного аппарата. Пока не затрагивая только ЦК и его органы — ПБ, ОБ, Секретариат. Троцкий в своих требованиях шел еще дальше. Потому-то 8 декабря, в день появления в «Правде» статьи Сапронова, Зиновьеву пришлось вновь обращаться к генсеку, а также и к Молотову, Каменеву, Рыкову, Томскому.

«Они, — глава Коминтерна подразумевал Троцкого и его соратников, — действуют по всем правилам фракционного искусства. Если мы немедленно не создадим своей архисплоченной фракции, все пропадет. Я предлагаю этот вывод сделать в первую очередь. Я предлагаю завтра (в воскресенье) собраться специально по этому вопросу — может быть, у Сталина за городом или у меня»³⁶⁶.

Неизвестно, состоялось ли то совещание, призванное оформить фракцию, включившую бы пять членов ПБ из семи — только без Троцкого и умиравшего Ленина, или нет. Понятно иное. Даже если бы они и образовали собственную монолитную фракцию, то все равно еще не были готовы к решающей схватке. Подтверждает то следующий факт. Тогда же, 8 декабря, на заседании ПБ в присутствии Зиновьева, Каменева, Рыкова, Сталина, Томского, а также Бухарина, Пятакова, Радека, Цюрупы и от ЦКК — Сольца обсуждалась жалоба Троцкого на поведение Сталина. Что он раскрыл суть происходившего на октябрьском пленуме, выступая 2 декабря на расширенном собрании Краснопресненского райкома Москвы.

Решение ПБ поддержало Троцкого. Указало: оно «считает, что т. Сталин поступил неправильно, сообщив собранию содержание пленумов ЦК и ЦКК, ибо этим было нарушено прямое постановление ЦК и ЦКК»³⁶⁷.

И все же довольно скоро перелом в отношениях «тройки» и оппозиции произошел.

Глава 13

Еще летом 1923 года состояние здоровья Ленина, и без того безнадежное, резко ухудшилось. «Около 20 июня, — отмечали позднее лечившие его врачи, — развилось новое обострение с явлениями возбуждения, бессонницей, не всегда ясным сознанием, повторяющимися по нескольку раз галлюцинациями»³⁶⁸. Стало несомненным, что на выздоровление вождя рассчитывать больше не следует.

Такое медицинское заключение и послужило основанием для публикации в «Правде» «Обращения ЦК РКП(б) ко всем членам партии об учреждении Института В. И. Ленина» — с директором Каменевым. Ему и следовало направлять «все записки, письма, собственноручные записки и проч. В. И. Ленина»³⁶⁹. Словом, приступить к тому, что обычно делали лишь после смерти заслуживавшего вечную память человека. «Обращение» умолчало только об одном: почему именно сейчас потребовалось создать такой институт.

Несмотря на всю трагичность известия, пришедшего из Горок, руководство партии не так уж и волновались. Они уже привыкли к мысли о приближавшейся смерти Ленина. Смирились с нею. Только новое сообщение — о заключении прошедшего 28 ноября консилиума, оказавшегося последним (с этого дня прекратились и ежедневные подробные записи в «Дневнике дежурного врача»), напомнило о приблизившемся неизбежном. Заставило, наконец, понять: вождь не просто умирает. Смерть может наступить в любую минуту. Через день, неделю, в крайнем случае через месяц-другой, но никак не позже. Потому-то члены ПБ поспешили взять под свой полный контроль все творческое наследие Владимира Ильича.

Принятое ими уже 29 ноября решение гласило: «Признать Институт В. И. Ле-нина единственным хранилищем всех рукописных материалов В. И. Ленина и относящихся к нему документов полицейских, жандармских и пр. Допустить временное исключение в отношении находящихся в распоряжении ЦК документов, имеющих особо секретный характер и не могущих в настоящее время быть переданными институту»³⁷⁰.

Тем самым, члены ПБ постарались обезопасить себя от внезапного появления новых, никому не ведомых статей и записок из Горок. Способных, чего нельзя было ни в коем случае исключать, нарушить существовавшее положение на вершине власти. Ну, а члены «тройки» и Троцкий должны были расценить полученные из Горок сведения как сигнал усилить борьбу за право стать преемником вождя мирового пролетариата.

1.

После заседания ПБ, состоявшегося 8 декабря, Троцкий, судя по всему, уверился в том, что нанес сокрушительный удар не только по Сталину, но и по всей «тройке». Не удовлетворился текстом резолюции ЦК и ЦКК «О партстроительстве» от 5 декабря и опубликованной два дня спустя. Разработанной при его активном участии и определившей курс РКП на развитие внутрипартийной демократии.

Резолюции, констатировавшей: «Отрицательные явления последних месяцев как в жизни рабочего класса в целом (рост числа забастовок — Ю. Ж. ), так и внутри партии (начавшаяся дискуссия — Ю. Ж.) делают обязательным тот вывод, что интересы партии… требуют серьезного изменения партийного курса в смысле действительного и систематического проведения принципов рабочей демократии».

Разъяснявшей: «Рабочая демократия означает свободу открытого обсуждения всеми членами партии важнейших вопросов партийной жизни, свободу дискуссий по ним, а также выборность руководящих должностных лиц и коллегий снизу доверху». Оставляющей под запретом только создание «фракционных групп», которые «всегда грозят раздвоением или расщеплением правительства и государственного аппарата в целом».

Не придал Троцкий и должного значения начатой 13 декабря «Правдой» публикации материалов собрания бюро ячеек и активных работников столичной парторганизации, состоявшегося 11 декабря. Несмотря на то, Троцкий 14 декабря подал заявление о предоставлении ему по болезни двухнедельного отпуска, который намеревался провести как всегда в подмосковном Архангельском.

Между тем, «Правда» не просто стала давать материалы состоявшегося собрания. Помещала их под общим заголовком «Московская организация РКП отвергла резолюцию, направленную к подрыву единства партии». Сознательно, преднамеренно растянув их на шесть номеров газеты. Да еще предварив небольшой статьей Каменева «Слово Москвы».

«Группа товарищей (Преображенский, Сапронов, И. Н. Смирнов), — писал член ПБ и один из «тройки», — неизменно выступающих содокладчиками на ячейковых и районных собраниях, в самом ходе дискуссии поставила московскую организацию перед необходимостью ответить на этот общий вопрос — на вопрос о руководстве партии…

Московская организация с презрением отвергла “толстые” и “тонкие” намеки на то, что важнейший вопрос — о рабочей демократии — выдвинут Центральным комитетом из “презренной внутрипартийной дисциплины”, из “фракционных” соображений… Московская организация решительно отвергла всякую попытку использовать переход на режим рабочей демократии для настраивания одной части партии на другую»³⁷¹.

В том же номере «Правды», от 13 декабря, опубликована не только короткая вводная статья Каменева, охарактеризовавшая и ход собрания, и принятую резолюцию, но и его выступление. Кроме того, далее была заверстана и статья Зиновьева «Рабочая демократия и проблемы аппарата». Разъясняющая резолюцию

ЦК и ЦКК от 5 декабря и повторяющая основные положения его доклада, сделанного двумя неделями ранее в Петрограде — на губернской партконференции.

«Одной из причин неслыханного краха германской социал-демократии, — писал Зиновьев, подразумевая ее отказ от участия в едином рабочем фронте, — и приведшего к недавнему провалу попытки революции в Германии, — некогда могущественной пролетарской партии, несомненно, явилось засилье рабочей демократии, в частности окостенение партийного аппарата. Партийная машина, партийный аппарат все более сводили на нет самодеятельность членов партии.

Отпугивающий пример германской социал-демократии постоянно должен стоять перед глазами любой массовой пролетарской партии. Пожалуй, для такой партии, как наша, которая является единственной легальной партией в стране и которая управляет государством, отпугивающий пример германской социал-демократии особенно поучителен».

«Каждый большой партийный аппарат, — со знанием дела разъяснял далее Зиновьев, — разветвляясь и разрастаясь, несомненно несет в себе самом внутренне присущие ему опасности. Видеть это необходимо, но это, разумеется, не значит, что мы можем отказаться от разветвленного и могучего партаппарата… За последнее время у нас начинает становиться модой поносить партийный аппарат. Слово “аппаратчик” в устах наших “критиков” становится почти таким же ругательным словом, как и “чекист” в устах меньшевиков и эсеров».

И Зиновьев решил раскрыть численность того самого партийного аппарата, к которому относился и сам. Привел такие цифры. В обкомах, губкомах и крайкомах — 3 600 человек, в райкомах и укомах — 8 331, платных секретарей волостных комитетов и ячеек — 6 900. Всего же 18 811 человек на 360 тысяч членов партии. Уточнил: из них ответственных работников 7 500. «При этом, — пояснил, — надо еще иметь в виду, что значительная часть их является ответственными работниками советского аппарата». Завершив подсчеты, заявил: «Итак, весь партийный аппарат на весь Союз ССР, обнимающий одну шестую часть всего земного шара, состоит из 18 тысяч “аппаратчиков”».

Перешел к ЦК, особенно подвергавшемуся нападкам со стороны оппозиции. Сообщил: за период с 1 января текущего года он рассмотрел 30 групп вопросов, в том числе — о едином сельхозналоге, о кооперации, об экспорте хлеба, о местном бюджете. Завершил же общую характеристику так: «Наиболее “аппаратные” люди теперь принадлежат иногда к числу тех, которые на все корки разносят партаппарат… Таким критикам и невдомек, что бывают такие задачи, которые никакой аппарат не разрешит… И в то же время эти “критики” не понимают того, что ни одна из элементарнейших задач государственной власти и нашей партии в нынешнюю эпоху не может быть разрешена без крепкого аппарата».

Только затем подвел предварительный итог. «Давайте, — писал он, — критиковать и исправлять наш партийный аппарат. Никакой самовлюбленности, никакого казенного оптимизма, никакого рутинерства. То, что подлежит исправлению, должно быть исправлено без дальнейших слов. Но что недопустимо, так это вместе с водой выплескивать из ванны и ребенка. Гибкий, связанный с широкими массами членов партии, отзывчивый, культурный, постоянно обновляемый снизу, партийный аппарат есть единственная серьезная гарантия того, что мы сумеем бороться с бюрократизмом государственных учреждений».

Конечно же, Зиновьев адресовал статью всем без исключения читателям «Правды». И тем, кто без колебаний следовал за ЦК, и пока еще сомневающимся, и тем, кто лишь становился в ряды оппозиции. Потому в статье и отсутствовали какие-либо выпады против Троцкого, тем более — критика его взглядов.

Принципиально иной характер носила речь Зиновьева на собрании бюро ячеек 13 декабря — перед представителями хотя и низового, но все же партаппарата. Речь открыто дискуссионная, ибо и до него, и после выступали те самые представители оппозиции, против которых и была направлена речь — Преображенский, Сапронов, И. Н. Смирнов. И Зиновьев прежде всего полемизировал с ними.

«Почему проблема рабочей демократии, — вопросил он, — выдвинута именно сейчас, в декабре 1923 года? Среди некоторых наших оппозиционеров ответ готов. Они начинают острить относительно “Манифеста 7 декабря” — единогласной резолюции ЦК, как известно, появившейся в печати 7 декабря». Но дал Зиновьев и собственный ответ на заданный им же вопрос. Правда, ссылаясь на слова Ленина, сказанные при принятии НЭПа. «Два года надо передышки, — объяснял Григорий Евсеевич, — чтобы отдохнуть, чтобы мы получили от рабочих в два раза больше поддержки и интенсивности, и это есть ответ на наш вопрос».

«Тот год или два, — продолжил Зиновьев ответ, — о которых говорил т. Ленин, теперь истекли. Создалась новая обстановка для проведения намеченных решений. Давайте воспользуемся этим и приступим к их проведению. А “критика” в духе Преображенского и Сапронова партией будет отброшена…

Мы уверены, что своей работой ЦК, во всяком случае, заслужил у партии того, что он если что-либо говорит, то партия должна знать, что Центральный комитет говорит это серьезно и с убеждением в том, что это правильно». И постарался доказать справедливость своих слов. Продолжал: «Процесс распыления пролетариата прекратился. Деклассирование пролетариата приостановилось, последний начинает возвращаться к станкам… Те тяжелые времена, когда лучшие рабочие разбредались с фабрик и заводов куда глаза глядят, чтобы как-нибудь пережить тяжелые времена, к счастью, прошли. Правда, у нас и сейчас есть значительное количество безработных… Но внутреннее состояние рабочего класса, тем не менее, оздоровляется и в значительной степени оздоровилось».

Вслед за тем Зиновьев сделал «ход конем». Не стал тут же опровергать взгляды Троцкого, критиковать его последние работы. Вместо того неожиданно припомнил десятый съезд, запретивший создание фракций, начал чрезмерно цитировать Ленина. И только потом логически обрушился на тех, кого выступавший перед ним Радек назвал «учениками Троцкого». На Сапронова — создателя фракции «демократического централизма», противостоящего централизму партийному с его чуть ли не военной дисциплиной, на И. Н. Смирнова, в 1920 году сторонника Сапронова, а теперь активного участника оппозиции Троцкого. Уже от них Зиновьев перешел к задачам партии на данном этапе.

«О чем, — задал он вопрос, — спорим мы теперь? О рабочей демократии? Но по вопросу о рабочей демократии у нас в партии есть теперь согласие на сто процентов. Вы, товарищи Преображенский, Сапронов и другие, говорили, что не доверяете Центральному комитету. У вас нет “гарантий”, что резолюция о рабочей демократии будет претворена в жизнь. Мы вас и не просим об этом. Пожалуйста, не доверяйте. Дальнейшее все покажет».

Завершая же речь, Зиновьев прямо высказал то, чего больше всего опасался ЦК, против чего он, Григорий Евсеевич, боролся на протяжении всей дискуссии:

«Вопрос о фракционности и группировках есть вопрос жизни и смерти для партии. Вспомните, что я рассказывал со слов тов. Бухарина о времени Брестского мира (о том, что тогда «левые коммунисты» намеревались арестовать Ленина, а левые эсеры сформировать новый СНК — Ю. Ж. ). Когда на очереди ставятся такие споры, нельзя сохранять надзвездную объективность. И никому из вас нельзя оставаться ни теплым, ни холодным. Пусть мы даже проиграем в глазах кое-кого из вас вначале, но все-таки поставим вопрос ребром. Если вы думаете, что настало время, чтобы легализовать фракции и группировки, то скажите это прямо. Мы думаем, что это время не наступило и оно не наступит вообще в период диктатуры пролетариата»³⁷².

И все же самая жесткая, самая откровенная речь была произнесена Зиновьевым в Петрограде. 15 декабря, на таком же, как и в Москве, собрании бюро ячеек и активных работников. Таковой она стала потому, что члену «тройки» не приходилось опасаться отрицательной реакции собравшихся, все же старая столица оставалась его крепостью.

То, с чего начал Зиновьев, не очень-то отличалось ни от статьи в «Правде», ни от речи 13 декабря. Напомнил о начале дискуссии. О том, что она только чисто внешне свелась к обсуждению судьбы рабочей демократии. Изложил знакомый всем свой взгляд на фракционность и группировки — отрицал их право на существование исходя из резолюций Десятого съезда. Повторил и партийную статистику. Только в середине речи заговорил о самом главном, впервые назвав Троцкого.

«Вы думаете, товарищи оппозиционеры, — обратился он к залу, зная, что сидят там его сторонники, — что теперь вы получите свободу группировок, а мы говорим: нет! Мы уверены, что наша партия при общей перекличке по этому вопросу даст единодушный ответ, что наша партия, действующая в обстановке НЭПа, окруженная буржуазией со всех сторон, показав пример боевой дисциплины всему миру, не может в своей среде допустить свободу фракций и группировок».

Тут же сделал несколько оговорок. «Мне особенно неприятно полемизировать с тов. Троцким в его отсутствие, но, к сожалению, тов. Троцкий не смог приехать». Еще раз — для тех, кто не читал его предыдущего выступления, напомнил: «Ядром нынешней оппозиции является фракция демократического централизма… Сторонниками ее являются Сапронов, Осинский, Рафаил (Р. Б. Фарбман — секретарь ЦК компартии Украины — Ю. Ж.) и кое-кто из украинцев, частью довольно старые большевики, а частью — старые меньшевики».

Завершив на том своеобразное предисловие, Зиновьев обратился к идеям Троцкого.

«Мы стоим сейчас, — сказал Григорий Евсеевич, — перед статьей тов. Троцкого, которая под заголовком “Новый курс” напечатана и в наших (петроградских — Ю. Ж.) газетах. Статья эта, к сожалению, написана не очень ясно, и не все ее поняли сразу. Я видел даже таких чудаков, которые говорят, что в этой статье тов. Троцкий поддерживает резолюцию Центрального комитета. Конечно, известно ведь, что и веревка “поддерживает” повешенного.

Авторитет тов. Троцкого всем известен, так же как и его заслуги. В нашей среде об этом можно не распространяться. Но ошибки не перестают быть ошибками. Когда мне случалось ошибаться, партия меня одергивала. Довольно серьезно Бухарину пришлось испытать на себе то же. Когда тов. Троцкий в 1921 году делал крупные ошибки, тов. Ленин выпустил две брошюры об ошибках тов. Троцкого, по всей России провели дискуссию и на партийном съезде тов. Троцкий оказался в небольшом меньшинстве.

И теперь вопрос у нас будет разбираться по существу, независимо от того, кто из нас в прошлом такие заслуги имеет.

Статья тов. Троцкого, повторяю, написана крайне туманно, но мы, большинство ЦК, явно видим в ней не поддержку, а помеху линии ЦК и единогласной ее резолюции. Мы в комиссиях и подкомиссиях совместно с тов. Троцким целую неделю вырабатывали резолюцию. Разумеется, все уступки, какие только возможно сделать, были сделаны, чтобы добиться соглашения с тов. Троцким, ибо мы ценим это соглашение. Да и кто же не ценит громадного авторитета тов. Троцкого в партии? Мы добились единогласия. И что же получилось? Была напечатана единогласная резолюция, а назавтра тов. Троцкий помещает свою статью, которая явно несомненно нарушает это единогласие.

Конечно, вы вправе потребовать от меня доказательство утверждения, что статья тов. Троцкого идет вразрез с резолюцией ЦК. К этому доказательству я и перейду».

Действительно, Зиновьев приложил все свое умение полемиста, чтобы убедить собравшихся в своей правоте. А для того привычно обратился к прошлому.

«Тов. Троцкий, — припомнил Зиновьев, — до вступления в нашу партию долгие годы со всей страстью, свойственной ему, защищал тот взгляд, что большевистская партия должна быть суммой различных направлений, различных фракций, различных групп и течений… По вопросу о ликвидаторстве тов. Троцкий не говорил сразу, что он защищает ликвидаторство по существу.

Мы говорили уже тогда: нет, мы не можем руководствоваться этой формулой… Мы говорили: для того, чтобы рабочий класс победил, нужна единая сильная большевистская партия, и мы не можем давать жить ликвидаторам, меньшевикам, мы должны их сжить со свету».

«Основная ошибка в статье “Новый курс”, — подчеркнул Зиновьев, — что в ней обнаруживается некоторое возрождение, некоторый ренессанс старых взглядов, признание “законности” отдельных течений и оттенков».

Продолжая речь, Григорий Евсеевич отметил еще два более чем серьезных расхождения со взглядами Троцкого. Он, отметил Зиновьев, «всей своей аргументацией обрушивается на партийный аппарат и пишет: “Новый курс вовсе не значит, что на партийный аппарат возлагается задача в какой-то срок декретировать, создать или установить режим демократии”. А далее, курсивом: “партия должна подчинить себе свой аппарат”».

«Следующее наше разногласие с тов. Троцким, — добавил Зиновьев, — относится к тому месту, где он говорит: “Перерождение “старой гвардии” наблюдалось в истории не раз. Возьмем наиболее свежий и яркий исторический пример — вожди и партии II Интернационала… ” Из всех названных тов. Троцким лиц живы только Каутский и Бернштейн, да и то ставшие политическими покойниками…

Так вот, если сравнивает так нас, желает этим построить тень на политическую линию ЦК».

Ну, а завершая речь, Зиновьев повторил свою основную мысль. Примиренческую:

«Но как бы мы ни расходились сейчас в ряде вопросов с тов. Троцким, само собой разумеется, что тов. Троцкий был и остается одним из наших авторитетнейших руководителей. Что бы там ни было, а совместная работа с тов. Троцким в Политбюро и в других органах необходима. И это обеспечено. Не верьте слухам, легендам и прочему. Разногласия были и будут. Партия решит, кто прав. А работать будем вместе, дружно»³⁷³.

2.

Речью Зиновьева 15 декабря, опубликованной сразу же петроградскими газетами, а 20 и 21 декабря перепечатанной еще и «Правдой», сдерживаемая до того критика Троцкого и его идей, высказанных в «Новом курсе», естественно, не могла завершиться, должна была неизбежно породить столь же резкие, категоричные ответы и наркомвоенмора, и его единомышленников. И чтобы если не прекратить, то хотя бы несколько приглушить конфронтацию, раскалывающую РКП все больше и больше, 17 декабря ПБ приняло постановление «Об обострении внутрипартийной борьбы». Скорее всего, подготовленное Зиновьевым. В пользу такого предположения говорят и дух, и суть, и даже отдельные фразы документа, использовавшиеся Григорием Евсеевичем не раз в его полемике с Троцким.

«Выступление т. Троцкого, — констатировало постановление, — на другой день после единогласно принятого решения Политбюро и президиума ЦКК о статье “Новый курс”, посланной непосредственно на партсобрания для оглашения, без какой бы то ни было попытки со стороны т. Троцкого предварительно сговориться в ЦК, несомненно затруднило единодушное проведение указанной резолюции».

И было постановлено: «Будучи несогласным с т. Троцким в тех или других отдельных пунктах, Политбюро в то же время отметает как злобный вымысел предположение о том, будто в ЦК партии или в ее Политбюро есть хотя бы один товарищ, представляющий себе работу Политбюро, ЦК и органов государственной власти без активного участия т. Троцкого… Разногласия в ЦК партии бывали не раз, как в те времена, когда т. Ленин непосредственно руководил работой ЦК, так и во время его болезни. Раскачивания между отдельными членами ЦК были самые разнообразные. Тем не менее, единство и дружная работа ЦК в деле руководства партией стояла всегда на первом месте».

Исходя из такой оценки разногласий, постановление потребовало: «Находя совершенно необходимым дружную и совместную работу с т. Троцким во всех руководящих учреждениях партии и государственной власти, Политбюро считает своей обязанностью сделать все возможное для того, чтобы дружная работа была обеспечена и впредь»³⁷⁴.

Предельно мирное постановление, однако, не привело, как предполагали в ПБ, к прекращению конфронтации со стороны Троцкого и его соратников. Потому-то вопрос о разногласиях и оказался в центре внимания пленума ЦК, открывшегося 14 января 1924 года. Предполагавшего всего лишь утвердить тезисы докладов, выносимых на обсуждение Тринадцатой конференции РКП: об очередных задачах экономики — исполнявшего обязанности главы правительства Рыкова, об очередных задачах партстроительства — генсека ЦК Сталина, о международном положении — председателя ИККИ Зиновьева, об итогах дискуссии — секретаря ЦКК Ярославского.

Сразу же после открытия пленума председательствовавшему на нем Каменеву в повестку дня пришлось внести изменения. Из-за плохого состояния здоровья Рыкова его выступление перенесли на второй день работы. Сначала же обсудили вопрос, стоявший на последнем месте, — об официальном распространении писем Троцкого и «46-ти». Решили все же их опубликовать, но как «закрытое письмо ЦК». Отвергнув предложение Зиновьева предпослать им историю оппозиции начиная с Десятого съезда. Затем предоставили слово Сталину для изложения своих тезисов и проекта резолюции об очередных задачах партстроительства.

Генсек сделал довольно краткий доклад, который именно поэтому и вызвал острую дискуссию. Точнее, язвительные, как всегда, реплики и замечания Радека, но главное — выступление как бы от имени всей оппозиции Пятакова. Выступление, продолжавшееся втрое дольше, нежели речь генсека. Именно оно, это выступление Пятакова — веское, с хорошо продуманными и подобранными доказательствами — и заставило Зиновьева подняться на трибуну.

Нет, Григорию Евсеевичу не было особой нужды выступать в поддержку предложений Сталина. Да еще со столь пространной речью. Если не с еще одним докладом, то во всяком случае — содокладом. Ведь участники пленума и без того готовы были непременно поддержать генсека. И все же Зиновьев, похоже, не смог противиться желанию произнести очередную пылкую речь. Свою, особенную. Подтвердить ею лишний раз мнение о себе как о главном борце с оппозиционерами и их взглядами.

Если это так, то вот отсюда-то, от явной спонтанности выступления Зиновьева и все особенности его речи на январском пленуме. Редчайшая ее неряшливость, нехарактерная для него. Фактически пересказ знакомого слушателям всего того, что он уже говорил прежде — на собраниях бюро ячеек в Москве и Петрограде, что публиковали газеты. Да еще и прямые повторы, в том числе цитаты из басни Крылова «Кот и повар».

Тем не менее, даже в таком, бесспорно непродуманном загодя выступлении проскочило немало того, что в ином случае, при иных обстоятельствах, Зиновьев никогда бы не высказал. Тем более — на пленуме ЦК.