Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

На все эти вопросы должен был ответить предстоящий через несколько дней съезд партии. А предварительно — ПБ. И оно дало ответ, сделав свой выбор. Восемь членов и кандидатов в члены ПБ — Бухарин, Рыков, Сталин, Томский, Дзержинский, Калинин, Молотов, Рудзутак — и председатель ЦКК Куйбышев категорически отклонили «Докладную». Расценили ее как платформу, на которой вполне могла возникнуть оппозиционная фракция, угрожая тем единству РКП. «Девятка» сочла достаточным и то, что Зиновьеву предоставили возможность выступить на съезде с содокладом. В нем он и мог изложить выдвинутые «четверкой» проблемы и предложения. Ну, а остальным авторам отвергнутого документа не возбранялось участвовать в прениях.

Отказ принять «Декларацию» заставил ее авторов поступить предельно просто. Подготовить ответ «девятке» и включить в свой сборник как «Некоторые материалы по спорным вопросам», благо он полностью отвечал названию брошюры.

«Объявление нашего обращения к ленинцам — членам Центрального комитета “фракционной платформой”, — объяснял “Наш ответ девятке”, — нападающей на ЦК, является прямым искажением истины. Сигнализировать опасность сползания на бухаринские рельсы, на искажение центральным органом печати ленинской линии, на то, что большинство отчасти сознательно прикрывает это сползание, было, остается и останется нашим правом и обязанностью…

Наши выступления, начиная со статьи Зиновьева “Философия эпохи”, его книги “Ленинизм”… были направлены именно к тому, чтобы восстановить эту линию ленинизма… Наше объединение создалось для защиты ленинизма против неленинских уклонов в партии. Мы и теперь стоим и всегда будем стоять за единство ленинцев, но на ясной и точной ленинской платформе, за такое объединение ленинцев, которое готово защищать ленинизм от извращений его, откуда бы они ни шли»⁴³⁸.

2.

18 декабря 1925 года, при открытии 14-го съезда РКП, Зиновьев мог бы при желании подвести предварительные итоги. Неутешительные. Еще недавно ПБ доверяло ему выступать с политическими отчетами ЦК. Дважды. На 12-м съезде — в апреле 1923 года, и на 13-м — в мае 1924-го. А такие поручения лишний раз подчеркивали его первенствующее положение в партии.

Теперь же с политическим отчетом ЦК предстояло выступить Сталину. Продемонстрировать тем, что как лидер он сменил Зиновьева. Мало того, председательствовавший на съезде как глава правительства Рыков, объявляя делегатам порядок работы партийного форума, даже не упомянул Григория Евсеевича. И не объяснил, что такое внезапное отторжение порождено позицией ленинградской парторганизации.

Сначала ЦК отказался от решения 13-го съезда следующий провести в старой столице. Затем, уже в первый день работы 14-го съезда были отклонены предложения ленинградцев ввести в президиум помимо Евдокимова еще и Бакаева, в секретариат — Глебова-Авилова, в мандатную комиссию — Куклина. Был отклонен и протест против ввода в президиум Комарова как одного «из тех ответственных работников, который явно тенденциозно и в извращенном виде освещает ход работы 22-й ленинградской губпартконференции».

И все же делегаты от старой столицы сумели добиться весьма важного. В конце второго заседания, уже после выступлений Сталина с политическим отчетом, Молотова — с организационным и Курского — Центральной ревизионной комиссии, они направили в президиум просьбу предоставить Зиновьеву слово для содоклада по первому пункту повестки дня, то есть по политическому отчету ЦК. А так как, согласно регламенту съезда, каждая группа делегатов с решающим голосом, насчитывавшая не менее сорока человек, имела право выставить содокладчика, а подписалось под таким обращением сорок два делегата, их просьбу пришлось удовлетворить.

Зиновьев поднялся на трибуну вечером 19 декабря. Для выступления более важного, нежели прежние его политические отчеты ЦК. Ведь раньше он говорил от ПБ, члены которого предварительно вносили в его текст различные коррективы и дополнения. Став же «всего лишь» содокладчиком, он обрел полную свободу. Мог сказать то, что хотел, не советуясь с членами ПБ. Изложить альтернативный взгляд по проблемам, затронутым Сталиным, выразить мнение не только свое, но и Каменева, Крупской, Сокольникова, ленинградской парторганизации. Словом, всех тех, кто неожиданно для себя как бы оказался в некоей оппозиции. Потому Зиновьев и начал с объяснения причин своего выступления, ставшего для многих делегатов сюрпризом.

«Самый важный факт для всех нас, — заявил Григорий Евсеевич, — пожалуй, для всей страны и в значительной мере для Коммунистического интернационала, является развернувшаяся в самое последнее время полемика между большевиками, главным образом направленная против ленинградских работников. Эта как бы неожиданно вспыхнувшая полемика, с одной стороны, уже имеет свою историю, а с другой — она, конечно, отражает кое-какие серьезные явления в стране…

Если присмотреться к тому, что происходит сейчас в связи с нашим съездом, то, мне кажется, приходится скорее пожалеть не о том, что слишком рано, а о том, что слишком поздно вынесли эти вопросы… Для партийного съезда, для всей партии было бы лучше, если бы разногласия, намечавшиеся среди основного ядра большевиков-ленинцев вот уже около полутора лет, если бы они в соответствующей форме были поставлены вовремя».

«Положение, — продолжил Зиновьев, — в котором застал страну наш съезд, можно свести к следующим пяти пунктам. Во-первых, мы подходим к пятилетию новой экономической политики.

Мы вступили в полосу строительства… Во-вторых, эти пять лет доказали, что дорога через НЭП к социализму… В-третьих, бесспорно и всем ходом нашего хозяйственного развития доказано, что мы действительно строим социализм в нашей стране. Мы спорим лишь о том, можем ли окончательно построить социализм

и закрепить социалистический строй в одной стране, и притом не в такой стране, как Америка, а в нашей, крестьянской… В-четвертых, доказано, что мы строим социализм и должны его строить в тесном союзе с основной массой крестьянства, с громадным большинством деревни, со всей массой бедноты и середняка против кулака. Наконец, пятое, чем, по-моему, характеризуется современный период, это необычайно пробудившаяся активность прежде всего пролетариата и вообще трудящихся масс».

Отметив пять основных черт, выражавших положение страны, Зиновьев сразу перечислил и главные трудности: затяжка мировой революции; строительство социализма в отсталой стране с таким громадным преобладанием крестьянства; создание коллективного руководства партии после смерти Ленина, которое «только сейчас вырисовывается с полной ясностью».

Тут же разъяснил и причины таких трудностей. «Колебания, ошибки, — сказал он, — отдельных из нас естественны и в известной мере неизбежны, нужно только не скрывать их в тех случаях, когда дело идет о чем-то серьезном. Неизбежность этих ошибок и колебаний заложены в пестроте нашего хозяйственного уклада, в затяжке международной пролетарской революции и, наконец, в том, что мы — единственная партия в стране… В нашу партию порой врываются такие веяния, которые при наличии других партий проявились бы там».

Лишь высказав предельно общие положения, Зиновьев перешел к конкретике. К тому, что обещал в первых фразах содоклада, — к разногласиям со Сталиным. И, разумеется, начал с наиважнейшего. С фундамента всех без исключения теоретических построений, неизменно ведших к практическим мерам, — с частичной или временной стабилизации капитализма. Той, которую Сталин в докладе охарактеризовал так: «Вместо периода прилива революционных волн, который мы наблюдали в годы послевоенного кризиса, мы теперь наблюдаем период отлива революционных волн в Европе. Это значит, что вопрос о взятии власти, о захвате власти пролетариатом с сегодня на завтра не стоит сейчас в порядке дня в Европе»⁴³⁹.

Так генсек сформулировал общую мысль, против которой никто не возражал. Расхождения начинались с деталей выводов из такого заключения.

Сталин сосредоточил внимание на экономике: «Мы должны приложить все силы к тому, чтобы сделать нашу страну, пока есть капиталистическое окружение, страной экономически самостоятельной, базирующейся на внутреннем рынке… Вести работу по линии превращения страны из аграрной в индустриальную…

Эта линия потребует максимального развертывания нашей промышленности, однако в меру и в соответствии с теми ресурсами, которые у нас есть (выделено мной — Ю. Ж.)… Эта линия обязательна, пока есть капиталистическое окружение… Другое дело, когда победит революция в Германии или во Франции, или обеих странах, когда там начнется социалистическое строительство на более высокой технической базе. Тогда мы от политики превращения нашей страны в самостоятельную экономическую единицу перейдем к политике включения нашей страны в общее русло социалистического развития»⁴⁴⁰. Тем повторил то, о чем писал Зиновьев в октябре 1923 года.

Зиновьев же сделал акцент на ином — на идеологии. Сказал: «Если в ближайшие годы стабилизация действительно будет продолжаться, и если дальнейшее развитие (пролетарской) диктатуры у нас будет происходить в сравнительно мирной обстановке, то совершенно ясно, что мы будем иметь перед собой то, что можно назвать “стабилизационным настроением”… Это позволит нам с головой уйти в хозяйственное строительство, то есть в то, во имя чего происходила наша революция. Но несомненно, что эти стабилизационные настроения несут с собой и неизбежные опасности, что они будут приносить иногда и действительное, подлинное ликвидаторство, и некоторые гнилостные процессы…

Я напоминаю, что на последнем съезде, на котором Владимиру Ильичу удалось выступить — на 11-м съезде партии в марте 1922 года, он говорил: “Сегодня на нас не наступают с оружием в руках и, тем не менее, борьба с капиталистическим обществом стала во сто раз более опасней и опасней, потому что мы не всегда видим, где против нас враг, и кто наш друг”. Мне кажется, товарищи, что сказанное здесь Ильичом целиком относится не только к 1922 году, но и в гораздо большей степени оно может быть отнесено и к 1925 году, и, вероятно, в той или иной форме и к 1927 году».

Лишь затем Зиновьев перешел к следующей болевой точке — к вопросу о госпромышленности. К тому, где для генсека не было проблем.

Сталин: госкапитализм — один из пяти укладов народного хозяйства страны — «тот капитализм, который мы допускаем и имеем возможность контролировать и ограничивать так, как хочет этого пролетарское государство…

Госкапитализм в условиях диктатуры пролетариата есть такая организация производства, где представлены два класса: класс эксплуатирующих, владеющих средствами производства, и класс эксплуатируемых, не владеющих средствами производства. Какую бы особую форму ни имел госкапитализм, он должен быть все же капитализмом». И привел лишь один-единственный его пример — концессии⁴⁴¹.

Для Зиновьева вопрос о госкапитализме оказался далеко не таким простым, как для Сталина, всего лишь повторившего определение Ленина о пяти укладах. Содокладчик сделал его одним из основных пунктов разногласий. Правда, чисто формально — не с генсеком, а с его новым союзником Бухариным.

Зиновьев: «В последнее время для нас как бы неожиданно, как снег на голову, по выражению некоторых делегатов, обрушился спор по вопросу о госкапитализме. Необходимо прежде всего ответить тем, кто сейчас пытается представить дело так, будто у нас никакого госкапитализма и чуть ли не вообще никакого капитализма нет… Вы знаете, товарищи, что спор тут идет далеко не о терминах, как это пытаются иногда представить… Спор идет о системе политики, об оценке структуры экономики».

«Каждому из нас, — продолжал назидательно вещать Григорий Евсеевич, — приходилось, к сожалению, в том или ином вопросе не соглашаться с товарищем Лениным и при этом быть неправым и попадать впросак. Это случилось и с тов. Бухариным по вопросу о госкапитализме… В этом вопросе имена Ленина и Бухарина противопоставлены друг другу… И вот теперь, товарищи, вы присутствуете при попытке провозгласить официальной точкой зрения партии те взгляды тов. Бухарина по вопросу о госкапитализме, которые он разделял и разделяет сейчас, и против которых в свое время решительно боролся Владимир Ильич…

Что бесспорно в этом вопросе о госкапитализме? Бесспорно, по-моему, и как будто все это признают, указание Ленина на существование пяти хозяйственных укладов в нашей республике… Во-вторых, бесспорно то, что наша госпромышленность, как выразился Владимир Ильич, есть предприятия “последовательно социалистического типа”… Что далее бесспорно? Бесспорно, по-моему, в-третьих, то, что наиболее ярким примером госкапитализма в чистом виде Владимир Ильич считает концессии и аренду…

А что спорно или что хотят сделать спорным теперь? Спорно то, что госкапитализм будто бы сводится только к концессиям и аренде… Это есть ревизия ленинизма. Это есть идеализация НЭПа, идеализация капитализма. При этом забывают такую “мелочь”, как свобода торговли, как существующая у нас форма распределения и потребления, как неизбежное нарастание капитализма из индивидуального крестьянского хозяйства. Вот действительно область спорная между нами».

Разумеется, Зиновьев не только обозначил разногласия с сутью политического отчета ЦК. «Некоторые, — продолжил он, — пытаются представить дело так, будто бы я, грешный человек, выдумал совсем недавно, что у нас преобладает система госкапитализма, что госкапитализм — самое характерное, самое основное в нашем споре (здесь Зиновьев имел в виду критику, обрушившуюся на его статью “Философия эпохи” —Ю. Ж. ), что такой постановки вопроса никогда не было у Владимира Ильича».

Потому-то далее Григорий Евсеевич и выступил, по собственным словам, «в роли начетчика», обратился к «Ветхому завету» — к работам Ленина, непрерывно цитируя их для подкрепления своих слов. Подчеркнул, что Владимир Ильич выступал против тех, кто считал, будто бы «нельзя назвать государственным капитализмом тот строй, при котором средства производства принадлежат рабочему классу».

После семи обширных цитат из работ Ленина содокладчик позволил себе вернуться к взглядам Бухарина. Привел отрывки из статьи его, написанной вроде бы давно, 8 февраля 1922 года, и констатировал: «Бухарин утверждает: обычно наша система хозяйственных отношений называется “государственным капитализмом”, но он, Бухарин, не согласен с тем. Почему? Да потому, что предприятия пролетарского государства он не считает государственно-капиталистическими… Но с другой стороны, они не являются и “социалистической производственной единицей» в строгом смысле этого слова, ибо понятие “социалистическое хозяй

ство» предполагает строго проводимую планомерность всего хозяйственного процесса, тогда как у нас, в особенности при условии новой экономической политики, момент планомерности отступает далеко на задний план перед моментом приспособления к рыночной конъюнктуре».

Конечно же, Зиновьев сознательно прибег к подтасовке, использовав для цитирования работу Бухарина почти четырехлетней давности. Ведь только подобный прием и позволил ему заявить: «Такие указания теперь рассматриваются, как вы знаете, не более и не менее как “ликвидаторство”, “безверие”, “пораженчество”». Благодаря тому Зиновьев обратил против Московской губпартконференции, за которой несомненно стоял Бухарин, все то, в чем она обвиняла ленинградскую парторганизацию.

«Вот почему, — продолжил Зиновьев, — приобретает такое большое значение заявление Н. И. Бухарина весной нынешнего, 1925 года. Заявление, которое, кажется, стало уже достаточно популярным из его статьи в (журнале) “Красная новь” (май 1925 года), где он открыто говорит, что по двум вопросам из всех тех, по которым он спорил с Владимиром Ильичом, он не согласен с ним до сих пор — по вопросу о пролетарской культуре и по вопросу о госкапитализме…

Нет совершенно иного выбора… Тут две точки зрения: или точка зрения Бухарина, или — точка зрения Ленина… Теперь, когда Владимира Ильича нет и Бухарин хочет свою точку зрения навязать партии, долг каждого из нас, здесь сидящих, тех, кто остается на позиции Владимира Ильича, сказать: а вот Владимир Ильич думал так-то и, по-нашему, он был прав. Если по этому поводу будут кричать о пораженчестве, ликвидаторстве, безверии и так далее, пусть кричат сколько угодно. Не думайте, что можно кого-либо из нашей партии запугать. Бросьте такие мысли, не запугаете никого».

Расправившись, как он полагал, с проблемой госкапитализма, а вместе с нею и с Бухариным, Зиновьев обратился к следующему вопросу, вызывавшему острые разногласия. К еще более значимому, запутанному. Продолжил открытый спор со своими идейными противниками, в том числе и с генсеком. Точнее, с высказанными им в политическом отчете утверждениями.

Сталин. «В связи с вопросом о крестьянстве у нас наметились в партии два уклона… Первый уклон состоит в преуменьшении роли кулака и вообще капиталистических элементов в деревне, замазывании кулацкой опасности… К чему приводит этот уклон? На деле этот уклон приводит к отрицанию классовой борьбы в деревне…

Второй уклон состоит в раздувании роли кулака и вообще капиталистических элементов в деревне, в панике перед этими элементами, в отрицании того, что союз пролетариата и бедноты с середняком возможен и целесообразен…

Если задать вопрос коммунистам, к чему больше готова партия — к тому, чтобы раздеть кулака, или к тому, чтобы этого не делать… думаю, из 100 коммунистов 99 скажут… “Бей кулака! ”… А вот что касается того, чтобы не раскулачивать, а вести более сложную политику изоляции кулака через союз с середняком, то это дело не так легко переваривается. Вот почему я думаю, что в своей борьбе против обоих уклонов партия все же должна сосредоточить огонь на борьбе со вторым уклоном»⁴⁴².

Говоря так, Сталин, как и все политики, обращавшиеся к положению в деревне, совершил грубую принципиальную ошибку. Рассматривал середняка как более или менее постоянную социально-экономическую группу, между тем, она постоянно, ежегодно менялась. Часть ее, разоряясь, превращалась в бедняков, другая, укрепляя и расширяя свое хозяйство, становились кулаками. Те же ошибки оказались присущими и Зиновьеву с его соратниками, клявшимися в своей верности союзу с середняком.

Зиновьев. «Я должен начать с того, что, может быть, и не нравится, и покажется преувеличением кое-кому. Кто не хочет сказать по-ленински всю правду о кулаке, тот неизбежно должен своего соседа укрепить в недооценке середняка».

Лишь столь подчеркнуто противопоставив свои взгляды «кое-кому», то есть генсеку, Зиновьев начал излагать те идеи, которые его, вместе с Каменевым, Крупской, Сокольниковым, заставили воспринимать как одного из лидеров «второго уклона». Правда, говорил-то весьма своеобразно — постоянно подчеркивая свою верность союзу пролетариата и бедняка с середняком. Да еще и напоминая, что так он мыслил и прежде.

Сказал при закрытии 13-го партсъезда в мае 1924 года: «Интерес нашей партии заключается именно в том, чтобы организовать, с одной стороны, батрака и маломощного, а с другой — привлечь на их сторону лучшую часть середняков против кулака». На 21-й ленинградской губпартконференции, в январе 1925 года — «Не нужно бояться того, что середняк будет сытно есть. Если он сыт, это еще не значит, что он кулак. Нужно различать, нужно дифференцировать, как учил Владимир Ильич. Конечно, надо всячески обрезывать кулака, но не задевать при этом подлинного середняка».

Напомнил содержание своего доклада «Итоги 14-й Всесоюзной партконференции и 3-го съезда Советов», изданного брошюрой в мае 1925 года: «Я думаю, что наши постановления относительно земельной аренды и применения наемного труда в земледелии содержат в себе элементы отступления… Оно логически связано с НЭПом в целом. Мы хотим выровнять фронт, между прочим, для того, чтобы лучше обойти противника — кулака». И тут же задался риторическим вопросом: «Удерживаем ли мы подступы, пути к социализму в обстановке преобладания мелкого и мельчайшего крестьянства, в обстановке, из которой мы вырваться не можем? Только так должны мы подойти к нынешним решениям».

Наконец, сообщил Зиновьев и содержание брошюры «Некоторые материалы по спорным вопросам». Хотя и опубликованной «только для членов XIV съезда РКП», но вряд ли дошедшей до каждого делегата. Пересказал статьи Крупской, Каменева, Сокольникова, свою, ведь все они были направлены против опасности, исходящей из усиления кулачества.

Вопросил: «Были ли другие тогда толкования? В том-то и дело, что были, и вот здесь начинаются у нас разногласия. Другое толкование было незадолго до 14-й конференции и непосредственно после нее, и во время самой 14-й конференции. Другое толкование — это и есть то, что мы оспаривали…

Другое толкование связано, прежде всего, с лозунгом “Обогащайтесь! ”… Лозунг “Обогащайтесь! ” был и остается неправильным. Он шесть месяцев гремел по нашей стране. Его пыталась поправить статья Н. К. Крупской, которая не была напечатана… Лозунг “Обогащайтесь! ” стали потом еще больше развивать, всячески распространять и популяризировать. И этому немало содействовало неправильное представление обо всей нашей политике в деревне… Вот, например, тогда же была придумана версия, будто у Ленина было два стратегических плана — один в 1921 году и другой — в 1923… Работа тов. Бухарина о двух стратегических планах неверна».

Зиновьев критиковал не только Бухарина, но и Слепкова, Богушевского, Стецкого, Кантора, Спасского и «целый ряд других товарищей, которые наполнили наши центральные органы своими статьями. Вот если бы против этих-то товарищей открыли огонь, хотя бы в сто раз меньший, чем против Саркиса и ленинградцев, для партии было бы куда полезней, и мы имели бы гораздо меньше разногласий…

Во время октябрьского пленума было решено, что Слепков неправ, что надо выступить против него, что надо его одернуть. А назавтра, после того, как разъехались товарищи с пленума, это помешали сделать конкретно. Ни одного слова против него не сказано и до сих пор. Он — неприкасаемый». И повторил, чтобы усилить впечатление:

«На октябрьском пленуме приняли мы единогласно решение, которое мы безраздельно приняли, но от него начинают отступать, начинают говорить — я сейчас скажу, как начинают говорить: что, дескать, сейчас дело не в недооценке кулака». Однако назвал не Сталина, как можно было бы ожидать, а председателя ЦКК Куйбышева. Процитировав заявление того на московской губпартконференции, что уклон в раздувание кулака, «прикрывающийся левыми фразами, является значительно более опасным», нежели преуменьшение роли кулака.

Завершая данную тему, Зиновьев прямо обвинил в искажении линии партии, зафиксированной октябрьским 1925 года пленумом, не только Бухарина и Куйбышева. Еще и К. Я. Баумана — заведующего отделом ЦК по работе в деревне. Однако всякий раз безусловно имел в виду Сталина, и сказавшего о том в политическом отчете. Григорий Евсеевич пояснил свою мысль:

«Конечно, в 1925 году мы не можем различать классовую борьбу в деревне, но все-таки, когда я вам читаю выдержки, характеризующие настроение некоторых товарищей, то мне кажется, что в виде противоядия им не грех напомнить о том, что говорил Владимир Ильич о кулаке. Совсем не грех сказать, чтобы об этом знали бедняки, которых кулачье порой ведет за собой. Это не значит, что мы хотим раскулачивания. Мы, товарищи, в настоящее время слишком сильны, чтобы прибегать к этой мере или раздувать гражданскую войну в деревне. Мы боремся против этого. Это не значит, товарищи, что мы должны выдвинуть лозунг “Раздеть кулака, ограбить кулака! ”, но это значит, что мы должны дать такой лозунг, который бы правильно обозначил нашу политику. Мы должны дать знать бедноте, что мы не позволим кулаку раздевать и грабить ее».

Лишь высказав все это, Зиновьев вспомнил о ленинградцах, встал на защиту Саркиса, над которым вдосталь поиздевались на московской губпартконференции. Начал же с того, что напомнил резолюцию 13-го партсъезда: «Близится время, когда в партию будет входить вся основная масса пролетариата нашего Союза». И разъяснил: «Почему так страстно реагируют на Саркиса? Почему так страстно, повторю, на предложение, что надо побольше рабочих в партию? Что произошло после 13-го съезда?.. Прекратилось деклассирование пролетариата, активность бьет ключом, культурный уровень рабочего поднялся и так далее, и тому подобное. И вот по этому случаю нам предлагают пойти немножечко назад…

Я читал глубоко пессимистичную в этой части речь тов. Бухарина на московской конференции, который говорил, что такое теперь рабочий класс, сколько в нем нового непереваренного элемента сырья… Откуда это идет так много сырья? Разве мы не понимаем, что дело будет идти так, что основное ядро рабочего класса будет переваривать сырье, а не наоборот?» И Зиновьев решительно отклонил предложение принять в партию 40 % крестьян. «Я думаю, — заметил он, — все должны признать, что здесь неправильное устремление… Мы должны политическую активность крестьян организовывать другим путем — беспартийный актив вокруг советов, кооперации, исполкомов».

Завершая содоклад, Григорий Евсеевич обратился к вопросу о руководстве партии. Заметил, что «в ряде случаев твердой политики не было… Это надо видеть ясно, потому что какая же это твердая политика, когда у нас шесть месяцев гуляет лозунг “Обогащайтесь!»?..

Конечно, у нас лучший Центральный комитет, какой мы только знаем, но это не значит, что мы должны заниматься самовосхвалением, и это не значит, что мы будем принимать твердые жесты за твердую политику».

И лишь высказавшись по всем вопросам, затронутым в отчетном докладе Сталина, заговорил Зиновьев о том, что предшествовало съезду, породив небывалое препирательство двух крупнейших партийных организаций.

«В вопросе о Ленинграде, — твердо заявил Григорий Евсеевич, — политика была неправильная. Неправильно, когда ищут каких-то “зловредных агитаторов”… Если бы это было так, то почему эти “агитаторы» просили несколько раз устроить совместное совещание, прежде чем составить окончательное мнение?.. Делегации (парторганизаций на съезде — Ю. Ж.) отказываются выслушать ленинградцев. В партийной практике до сих пор такого случая не бывало…

Я думаю, что задача состоит не в том, чтобы изловить “зловредных агитаторов”, а дело в том, чтобы подумать хорошенько, почему это так случилось, почему в этом вопросе так страстно реагируют ленинградские рабочие. А я вам говорю, товарищи, — … против “Обогащайтесь!». Как бы вы ни назвали этих “зловредных агитаторов» из Ленинграда, рабочие-коммунисты протестовали и будут протестовать»⁴⁴³.

Далее началось нечто невообразимое. Практически семь дней выступавшие на съезде почти не вспоминали об отчетных докладах Сталина и Молотова. Говорили, в основном, о содокладе, обвиняя Зиновьева во всевозможных грехах. Задал же тон столь неожиданно возникшей дискуссии Бухарин. Первым назвавший и содокладчика, и ленинградскую делегацию «новой оппозицией» (поставил клеймо, оказавшееся несмываемым шесть последующих десятилетий). Поступивший так, чтобы любым образом оправдать себя перед делегатами съезда за свой антипартийный лозунг-призыв «Обогащайтесь!». А использовал для того то, что просто на слух выглядело достаточно убедительно. Критиковал Зиновьева, ставя ему в вину то, что говорил или писал… Ленин. Что сумел заметить и о чем сказал, выступая, только А. Д. Саркис, да и то лишь на пятый день жаркой дискуссии.

Не отставал от Бухарина и председательствовавший Рыков. Внезапно, без объяснений отказал А. С. Куклину, делегату от ленинградской парторганизации, в законном праве выступить в прениях. Не обращал никакого внимания на то, что оппоненты Зиновьева вместо четких, обоснованных фактами либо цитатами возражений вдруг как по команде стали вешать на содокладчика всевозможные ярлыки.

Называли Зиновьева вместе с членами ленинградской делегации «оформленной фракцией» — М. Н. Рютин, секретарь Краснопресненского райкома Москвы; группой, «левой ногой вступившей в то же самое мелкобуржуазное болото» — В. И. Полонский, секретарь Рогожско-Симоновского райкома Москвы.

О содокладчике и его выступлении говорили: «невозможное и неслыханное дело» — П. П. Постышев, секретарь Киевского губко- ма; «такая путаница нам не нужна» — А. И. Икрамов, секретарь ЦК компартии Узбекистана и Ташкентского обкома; «намечается группировка, возглавляемая т. Зиновьевым» — А. В. Медведев, секретарь Днепропетровского окружкома; «мы хотим, чтобы они (Каменев и Зиновьев — Ю. Ж.) подчинились железной воле большинства ЦК» — А. И. Микоян, секретарь Северо-Кавказского крайкома; «пусть т. Зиновьев послушает на съезде о своих ошибках» — Н. А. Угланов, секретарь МК…

О том же, с теми же грубыми, безответственными и крикливыми обвинениями выступили Г. И. Петровский — председатель ЦИК УССР, Н. К. Антонов — секретарь Уральского обкома, Г. К. Орджоникидзе — секретарь Закавказского крайкома, Л. М. Каганович — генеральный секретарь ЦК компартии Украины, А. А. Андреев — секретарь ЦК, Я. А. Яковлев — зав. отделом печати ЦК…

Поддержали же Зиновьева немногие. Конечно же, его соавторы по брошюре «Некоторые материалы по спорным вопросам» — Н. К. Крупская, Л. Б. Каменев, Г. Я. Сокольников. Кроме них — те, кто работал вместе с ним в старой столице — прежний и новый секретари Ленинградского губкома П. А. Залуцкий и Г. Е. Евдокимов, заместитель председателя РВСР и наркома по военным и морским делам М. М. Лашевич, председатель Ленинградского единого потребительского общества А. Е. Баканев, некоторые иные. Однако изменить настроение, господствовавшее на съезде, они не смогли. И Зиновьеву, выступая 23 декабря с заключительным словом, пришлось повторять уже сказанное в содокладе, только более сжато и четко. Настолько четко, что действительно стало напоминать, но не некую платформу оппозиционной группы, в чем его уже обвиняли, а своеобразный манифест. Не предлагавший ничего нового, а только отвергавший все, противоречившее сказанному и написанному Лениным.

В своеобразной преамбуле Зиновьев пояснил причины своего содоклада. Чистосердечно признал:

«Перед самым съездом нашей партии сделана была попытка достигнуть известного соглашения (с ним и Каменевым — Ю. Ж.)… и что ответственность за неприятие этого предложения падает на нас. Мы не приняли предложения потому, что это было не предложение мира… а требование нашей капитуляции… Это было предложение идейной капитуляции, а не только организационной..

Нам, правда, говорили, что можно еще смягчить отдельные формулировки… но дело все-таки не в них, а в существе вопроса. Одно из двух: если мы пораженцы, ликвидаторы, аксельродовцы, то с нами надо поступать по всем правилам строгого революционного большевистского закона… Второе, что мешало нам принять предложение, это его организационная часть. Предложение сводилось к тому, чтобы пересмотреть все постановления 22-й ленинградской партийной конференции, по крайней мере, в их организационной части. Другими словами, чтобы ленинградская организация была разгромлена с нашего согласия… И, наконец, одно или два места в самом докладе тов. Сталина (его опубликовали перед съездом — Ю. Ж.) еще больше укрепили нас в мыслях, что молчать нам никак нельзя».

Так Зиновьев рассказал делегатам и о письме Сталина от 8 декабря участникам 22-й ленинградской губпартконференции, и о письме четырех членов ПБ — Сталина, Бухарина, Рыкова, Томского и четырех кандидатов в члены ПБ — Калинина, Рудзутака, Молотова, Дзержинского, содержавшего требования «принять за основу резолюцию московской партконференции, смягчив отдельные места;.. членам Политбюро… не выступать друг против друга на съезде; отмежеваться от Саркиса… и Сафарова», ряд иных (это письмо Сталин вынужден был зачитать в тот же день, на вечернем заседании — Ю. Ж. ⁴⁴⁴)».

Лишь затем Зиновьев перешел к собственно заключительному слову. Содержавшему основные положения содоклада, сведенные в десять пунктов, почти в каждом из которых он продолжал полемизировать с Бухариным.

«Только ли отступление — НЭП?» — «Я должен самым решительным образом отмести попытки и горячее желание некоторых товарищей изобразить меня как человека, который воспевает отступление… видит в НЭПе только отступление».

«О лозунге гражданского мира». — «В настоящий период пролетарской диктатуры необходимы все более и более мягкие формы… необходимо изменять и улучшать эти формы диктатуры», что «связано с полосой хозяйственного строительства, оживлением Советов, профсоюзов, связано с революционной законностью, со всей нашей политикой в деревне».

«О строительстве социализма в одной стране». — Здесь как собственное кредо, привел слова Сталина: «Для организации социалистического производства усилий одной страны, как Россия, уже недостаточно. Для этого необходимы усилия пролетариев нескольких передовых стран. Поэтому развитие и поддержка революций в других странах является существенной задачей победившей революции»⁴⁴⁵.

«О госкапитализме» — «Наши национализированные предприятия являются, безусловно, предприятиями последовательно-социалистического типа. Но… мы должны иметь в виду, что социализма во всех отношениях при нынешней форме зарплаты, рыночных связях и т. п. там еще нет».

«О двух уклонах в партии и какой серьезнее». — Еще раз вспомнил постановление 14-й Всесоюзной партконференции (апрель 1925 г.): «одобрить политику ЦК, направленную на борьбу как против недооценки середняка, так и против кулака, не видящего кулацкой и частнокапиталистической опасности»; резолюцию октябрьского 1925 года пленума, констатировавшего: «решительная борьба с обоими уклонами есть непременное условие для предотвращения срыва политики партии в деревне».

«Философия эпохи» (о лозунге равенства) — сослался на свою записку в ЦК, в которой писал: «У нас не было и быть не могло речи о равенстве как лозунге дня… неравенство есть, неравенство неизбежно еще будет… в течение некоторого времени усиливаться… И в то же время в массах будет расти и крепнуть сознательное стремление к равенству».

«Регулирование состава нашей партии». — «Где наш контрбаланс против роста кулака, против нэпмана, против частного торговца и т. д.?.. Нужно держать курс на дальнейшее вовлечение новых слоев рабочих в партию, имея перспективу в течение ряда лет втянуть всю основную массу промышленных рабочих в партию».

«Положение в ленинградской организации». — «Уже год ленинградская организация живет в атмосфере слухов, угроз снимания, в атмосфере сплетен. И в особенности с тех пор, как Угланов стал во главе московской организации… Этот конфликт, который расширяют теперь изо всех сил, эта попытка громить ленинградскую организацию, эта попытка теснейшим образом связана со всем социальным переплетом в стране… Эта (ленинградская — Ю. Ж.) организация имеет полное право представить на партийный съезд ту или иную поправку, то или другое предложение об изменении партийной линии… Ничего другого ленинградская организация на нашем съезде еще не сделала, и она имеет право это сделать».

«История наших разногласий». — Зиновьев преподробнейшим, как он считал, образом изложил свою версию нарастания тех еретических противоречий за последние три года. Но на этот раз не с Бухариным, а, в основном, со Сталиным. Ничуть не оправдываясь. Напротив, применяя наступательную тактику, постоянно ссылаясь на Ленина, доказывая свою правоту: «Первые серьезные расхождения начались после 12-го съезда (апрель 1923 г. — Ю. Ж. )… И тут решающую роль играет… речь тов. Сталина у секретарей укомов… по поводу диктатуры пролетариата».

Далее последовал рассказ обо всех неудачных попытках, предпринятых им вместе с Каменевым и Бухариным, реорганизовать осенью 1923 года секретариат ЦК. Затем остановился на разногласиях со Сталиным, возникших осенью 1924 года, по крестьянскому вопросу.

Чтобы лишний раз подтвердить свою правоту, зачитал свое письмо Молотову, направленное в октябре 1924 года. В нем же предлагал «поручить Политбюро в кратчайший срок» пополнить коллегии наркоматов земледелия, здравоохранения, внутренних дел, социального обеспечения «крестьянами, связанными с широкими слоями деревни»; включить в состав «ЦИК СССР и ВЦИК большое количество беспартийных крестьян», создав из них беспартийную фракцию; избавить антирелигиозную пропаганду от «административного воздействия», от «грубой, бестактной формы… нахрапом, торопливости». Познакомил с этими предложениями Сталина, «с которым отношения у нас были тогда дружеские», внесшего всего одну поправку.

Перейдя к дискуссии с Троцким, подчеркнул неизменность своей позиции: «Если мы, партия в целом, подошли к тому, что обвинили т. Троцкого в полуменьшевизме и сказали в резолюции вполне определенно об этом, если мы это в течение нескольких месяцев говорили всей стране, всему миру, то мы считали — раз мы говорим так партии, то такому товарищу… не может быть места в генеральном штабе ленинизма — в основном органе партии», то есть в ЦК.

Как некий итог, признал: «Эта сумма разногласий накоплялась постепенно. Мы были поставлены в почти полную невозможность работать. И теперь это взорвалось». Повторил: «Если партия все вопросы продискутировала, если бы мы имели возможность отвечать, если бы все было переговорено, тогда другое дело. Но этого не было».

«Наши предложения». — «Мы не противопоставляем какой-нибудь собственной линии Центральному комитету, но мы требуем исправления отдельных серьезных ошибок, которые были допущены и которые на съезде хотят усугубить». И перечислил последние.

«Во-первых, “школа молодых» (она же — школа Бухарина — Ю. Ж. ) есть факт. Это ревизионистская школа, ревизующая ленинизм… (Во-вторых), нельзя допускать ревизии в вопросе о госкапитализме. Мы изложили наши взгляды по этому вопросу — это взгляды Ильича…

В-третьих, в вопросе о крестьянстве надо идти не назад от резолюции пленума 1925 года, не назад от 14-й конференции. Нельзя признать правильным предложение о сосредоточении огня на одном из уклонов…

В-четвертых, в вопросе о составе партии не идти назад от 13-го съезда… Мы предлагаем доступа рабочим в партию не закрывать и держать линию на то, что основная масса пролетариата войдет в нашу партию.

В-пятых, вопрос о внутрипартийной демократии… должен быть теперь поставлен и, надеюсь, мы можем этот вопрос разрешить единогласно и безошибочно… Основной вопрос заключается в том, нужна ли и теперь еще отсрочка, которую мы требовали… Это вовсе не означает, что мы отказываемся от утверждения, что демократия — не самоцель, но это значит, что в 1926 году надо подойти иначе, чем в 1921-м…

Шестое, о Ленинграде. Мы предлагаем прекратить травлю против Ленинграда, снять незаслуженные обвинения, дать возможность ленинградской организации быть по-прежнему одной из опор ЦК…

Седьмое — как дальше руководить партией… Не допуская фракций, основываясь в вопросе о фракциях на старых позициях, вместе с тем поручить Центральному комитету привлечь к работе все силы бывших групп в нашей партии и дать им возможность работать под руководством ЦК… Нам надо создать… при центральном органе партии дискуссионный орган, еженедельник, обеспечивающий подлинную свободу обсуждения возникающих спорных вопросов в товарищеских рамках… Мы должны обеспечить лучшую выборность в наших партийных организациях — ее еще нет… Поручить ЦК партии на первом же заседании обсудить точно вопрос о размежевании функций Политбюро, Оргбюро и Секретариата под углом зрения полновластного Политбюро и служебного, подчиненного ему Секретариата».

И добавил: «на очереди стоит очень трудный политический вопрос — создание коллективного руководства. Мы сначала думали, что это пустяки, оказывается, дело труднее, чем мы предполагали»⁴⁴⁶.

Зиновьев был твердо уверен, что своим содокладом, своим заключительным словом спасает партию. Оказалось — лишь восстановил против себя чуть ли не всех делегатов съезда. Оскорбил. Еще бы, ведь он указал им на их вопиющие ошибки, на их незнание основ ленинизма. А такое не прощают.

Глава 16

С каждым днем 14-й съезд все больше и больше напоминал фантасмагорию. Выступая со своими «заключительными словами», ни Молотов, ни Сталин даже не подумали о необходимости ответить на поступившие вопросы, принять или мотивированно отвергнуть сделанные замечания, разъяснить делегатам то, что оказалось для них непонятным. Вместо того они подвергли уничижительной критике практически все предложения, выдвинутые Зиновьевым. Правда, расценили их по-своему.

Проявил необычную мягкость Молотов. Задался риторическим вопросом: «Имеется ли… что-нибудь такое, что можно было бы назвать особой линией товарищей Зиновьева, Каменева и других?» Твердо ответил: «Такой особой линии, к счастью, пока не имеется»¹. Иначе расценил предложения, высказанные меньшинством, Сталин. Последовательно раскритиковал, и весьма жестко, тех, кого счел своими идейными противниками, допускающими вопиющие ошибки, настаивающих на них — Сокольникова, Каменева, Крупскую, Зиновьева. Как и они, непременно ссылался на Ленина, по-своему характеризуя спорные вопросы — НЭПа, госкапитализма, крестьянства. Подводя некий итог, назвал их брошюру «платформой оппозиции», хотя и не привел ни одного сколько-нибудь убедительного довода в защиту такой оценки. Зато демонстративно взял под защиту их главного противника, Бухарина. Произнес вскоре ставшую популярной фразу: «Крови Бухарина хотите? Не дадим вам его крови, так и знайте»⁴⁴⁷⁴⁴⁸.

В унисон со Сталиным поспешил выступить один из членов ленинградской делегации А. П. Семенов. Зачитал заявление, подписанное им, а также Н. А. Углановым — секретарем МК, И. П. Комаровым — секретарем Северо-Западного бюро ЦК и неким Володиным. Заявление, призванное дискредитировать всю делегацию ленинградской партийной организации.

С новой силой противостояние на съезде возобновилось после отчета В. В. Куйбышева о работе ЦКК. В последовавших за ним прениях в целом весьма благожелательно — ведь они были членами президиума ЦКК — выступили Е. М. Ярославский, А. А. Сольц, С. И. Гусев, М. Ф. Шкирятов. Но все же прозвучали и отрицательные мнения. Не только взявшие под защиту четырех авторов пресловутой брошюры и ленинградскую делегацию в целом, но и приоткрывшие тайну принятия нужных ЦК решений.

И. П. Бакаев — председатель Ленинградской губернской контрольной комиссии — «Прежде, чем наклеивать тот или иной ярлык ликвидаторства… на меньшинство Центрального комитета…. (ЦКК) обязана была выслушать меньшинство… Невиданный случай в практике нашей партии — авансом предрешают обвинение… Огульное, решительно ни на чем не основанное обвинение бросает в лицо ленинградских губернской и районных конференций… Это можно делать только тогда, когда заранее знаешь, что за это от тебя не потребуют никаких доказательств»⁴⁴⁹.

Н. К. Крупская, член ЦКК — ЦКК «поставлена на то, чтобы в вопросах охраны единства партии она сохраняла определенную независимость и объективность мысли… На последнем заседании, когда я спросила тов. Куйбышева, принимал ли он участие в выработке московской резолюции, он мне ответил: да, принимал… Как член партии, он должен принимать участие в той или другой работе партии, но не в партийном руководстве. Его не на то выбирали. Его выбирали для работы в ЦКК, а не для политического руководства партией. Это неправильно, потому что дает возможность как раз обвинить члена ЦКК в пристрастии…

Заслушали мы на этом собрании отчет, в котором такие обвинения бросались, что Зиновьев излагал свою книжку “Ленинизм” в кружках. Я никогда не слышала, чтобы можно было поставить в укор члену партии или члену ЦК… изложение книжки, которая открыто напечатана, не представляет ничего нелегального, считать каким-то преступлением»⁴⁵⁰.

К. И. Николаева, заведующая отделом работниц ЦК — «ЦКК должна была заранее видеть факты разногласий в нашем ЦК и отнестись к ним с надлежащей серьезностью. Когда вопрос был поставлен товарищами из Ленинграда принципиально, как реагировала ЦКК? Имеет ли она свою объективную точку зрения на эти принципиальные вопросы? Нет, не имеет… Имеет точку зрения большинства и направляет свои удары по ленинградской организации. И этим самым создается недопустимый характер дискуссии, которая происходила до партийного съезда и на самом съезде…

Загоняется внутрь недовольство, заставляют молчать и не обмениваться мнениями мыслящих членов партии, думающих о ее судьбах… Это наносит вред нашей партии… Доносы на партийных товарищей, доносы на тех, кто будет обмениваться по-товарищески мнением с тем или иным товарищем, это будет только разлагать нашу партию…

Впервые в истории нашей партии меньшинство не было привлечено к разработке резолюции. Впервые в истории нашей партии со стороны Контрольной комиссии не было сделано ни одной попытки к тому, чтобы создать комиссию с включением меньшинства для выработки единодушного мнения»⁴⁵¹.

1.

Резкое столкновение на партийном форуме вроде бы обернулось, как могло показаться рядовому коммунисту, черпающему новости только из «Правды», бурей в стакане воды. Ведь было принято всего одно кадровое решение, да и то лишь косвенно затрагивавшее Зиновьева и его соратников. 29 декабря делегаты съезда без обсуждения потребовали «немедленных мер по изменению и улучшению состава редакции “Ленинградской правды”»⁴⁵². Протест Зиновьева ни к чему не привел. Также гласом вопиющего в пустыне оказалось и зачитанное Бакаевым заявление, подписанное 24 членами ленинградской делегации. Указавшее, в частности: «Назначение редактором газеты товарища, который будет вести газету против губкома партии, создаст положение, совершенно невозможное для организации, равносильное разгрому губкома, и означает насильственное подавление мнения всей ленинградской организации»⁴⁵³.

Все напрасно. Уже на следующий день новый редактор «Ленинградской правды», присланный из Москвы И. И. Скворцов-Степанов, продолжавший возглавлять «Известия», вместе с приехавшими с ним сотрудниками выпустил очередной номер органа Ленинградского губкома в откровенно промосковском духе. С использованием одиозных слов «оппозиция», «оппозиционеры».

Прошедший же 1 января однодневный пленум ЦК для избрания нового состава высших органов партии очертил более широкий круг подвергающихся необъявленной опале. В состав ПБ не включили Каменева, а Сокольников перестал быть кандидатом в члены ПБ. Только теперь становилось очевидным, что наказывать решили все съездовское меньшинство.

Зиновьев поспешил проявить солидарность с Каменевым. «Исключение товарища Каменева, — заявил он, — перевод его в кандидаты (в члены ПБ — Ю. Ж.) может быть объяснен только таким соображением, что политическая линия товарища Каменева неправильна. Так как я эту линию разделяю целиком и полностью, то должен заметить, что считаю совершенно невозможным для себя в таком положении, когда во всей стране продолжается агитация, что я “ликвидатор” и “паникер”, принять такой выборный пост, который мне предлагают… Если дело идет о том, что наличие определенной политической линии считается несовместимой с работой в Политбюро товарища Каменева, то это целиком относится и ко мне»⁴⁵⁴.

А несколько позже еще раз заявил: «Политически мы с Каменевым представляем одно и то же. На съезде мы занимали и до съезда занимали одну и ту же линию. Вот почему мы вправе предположить, что тут дело идет не о политической линии Каменева, не о политическом выступлении, а о чем-то другом, какие-то еще аргументы должны быть. У нас вполне законное право спросить — какие именно, и самое законное право протестовать, что мы и делаем»⁴⁵⁵.

В ходе затянувшейся дискуссии о составе Секретариата Зиновьев неожиданно напал на Сталина. Предвидя то, что произойдет лишь через неделю, бросил в зал: «Ленинградскую организацию поставили в положение вне закона, когда в любую ячейку может явиться кто угодно, когда фактически поставили второй губком»⁴⁵⁶.

Видимо, таким обвинением Зиновьев хотел восстановить против себя и пленум, и Сталина, добиться благодаря тому их согласия на его отставку.

И все же Зиновьеву пришлось смириться с тем, что его, несмотря на все возражения, оставили в ПБ. На том настояло подавляющее большинство членов ЦК. То самое, которое всего три дня назад предавало его анафеме. Тогда Григорий Евсеевич решил добиться отставки хотя бы с поста главы ИККИ. Для того обратился к пленуму: «Ввиду положения, созданного 14-м съездом РКП, — писал он, — я, естественно, не могу больше оставаться председателем Коминтерна. Прошу пленум ЦК принять к сведению мое заявление и принять те решения, которые из этого могут выйти».

Как ни покажется сегодня странным, не кто иной, как Сталин и на этот раз настоял на том, чтобы такое предложение отклонить. И все же Зиновьев продолжал упорствовать. «По существу, — сказал он, — исполкому (Коминтерна — Ю. Ж.) ясно, что при создавшемся положении я не могу исполнять это дело… Я думаю, ЦК не может уйти от решения этого вопроса… Сейчас большинство предпочитает канонаду, которая неслыханна, и при этом говорит: продолжайте преодолевать спокойно некоторые затруднения, которые создались. Я мог эти затруднения преодолевать в Кожтресте, Агитпропе, Закавказской республике. Там можно поправить. Поправить свою работу. Но, товарищи, надо же знать, что руководить Коминтерном или участвовать в этом руководстве партиями, которые переживают массу кризисов отчасти по тому же разряду, какой у нас, после того, что произошло, невозможно…

Нужно понимать, что на том месте, на котором я работал до сих пор, я работать не смогу. Не смогу работать в Коминтерне. Только всего. Это нужно понимать. Я не знаю, как можно предотвратить трудности. Наша печать продолжает разоблачения, полемику и прочее… Я понимаю, что решающее мнение за ЦК, но есть вещи, которые невозможно принять — при том положении, которое создалось, я этой работы проводить не смогу».

Как ни упрашивал Григорий Евсеевич, пленум постановил: «Заявление т. Зиновьева и просьбу отклонить и предложить ему продолжить работу на посту председателя Коминтерна». Также категорически пленум отверг и просьбу Зиновьева «издать письменный отчет о той позиции, которую я занимал с товарищами на съезде, для того, чтобы объяснить партии свою позицию. Брошюру речей, которые были напечатаны (“Правдой” — Ю. Ж. ), не разрешают издать, а между тем толкуют вкривь и вкось позицию, которую мы занимали на съезде»⁴⁵⁷.

Между тем, положение в старой столице становилось все напряженней и напряженней. 4 января ленинградские коммунисты продемонстрировали, что не желают мириться с начавшейся у них политической чисткой. Пленум губкома бросил и ЦК, и ПБ открытый вызов. Принял резолюцию, в частности потребовавшую:

«3. Ввиду прекращения дискуссии считать недопустимыми нападки на ленинградскую делегацию. 4. Редакциям ленинградских газет предложить печатать все резолюции коллективов, а не односторонние подборки. Отказ редакций в печатании резолюций крупнейших рабочих коллективов вызывает острое недовольство среди рабочих — коммунистов… 5. Вместе с тем, губком констатирует, что группой товарищей фактически создается в Ленинграде подпольная организация со своим особым, ни с каким уставом и никакими нормами не считающимся центром. Делаются попытки создания параллельного губкома и параллельных райкомов… Через голову организаций устраиваются собрания ячеек, на которые вузовцы, красная профессура и т. д. ведут агитацию против ленинградского губкома, разжигая разногласия до последней степени. Губком считает, что необходимо положить конец этой дезорганизаторской работе, могущей привести к серьезным осложнениям»⁴⁵⁸.

Такого в Москве стерпеть уже не смогли. Спустя три дня, 7 января на заседании ПБ, в котором приняли участие Сталин, Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Рудзутак, Каменев, Дзержинский и Угланов, утвердили большинством против одного голоса «против» Зиновьева, и двух «воздержавшихся» — Троцкого и Каменева, решение о создании нового секретариата Ленинградского губкома: первый секретарь — С. М. Киров, отозванный из Баку, где он возглавлял ЦК компартии Азербайджана, Н. П. Комаров и Л. Е. Бадаев.

То же решение ПБ по предложению Сталина весьма своеобразно объясняло причины данной кооптации: «губком поступил неправильно, не согласившись… отменить заседание губкома до приезда в Ленинград Молотова, Томского и Калинина… Пункт 3-й резолюции губкома… нарушает постановление пленума ЦК от 1 января 1926 г… предполагающее (выделено мной — Ю. Ж.) необходимость критики поведения меньшинства на съезде и выявленных ошибок ленинградской делегации»⁴⁵⁹.

Оргвыводы ПБ усугубили и без того тяжелую атмосферу в партии. Ту, о которой 20 января, обращаясь в Секретариат, напишет Зиновьев. «В “Правде”, в “Ленинградской правде”, — отмечал он, — во всей печати СССР идет постоянная острая полемика против нас — полемика, граничащая, будем говорить прямо, с травлей. В отчетных докладах о съезде договариваются до таких обвинений против нас, что если бы хоть сотая часть была бы верна, нас надо было бы прогнать… Организационные репрессии назавтра же после съезда… сыплятся как из рога изобилия»⁴⁶⁰.

Деталей этих репрессий Зиновьев не указал, ведь и без того они были хорошо известны. В старой столице сняли чуть ли не всю верхушку идеологических работников. Сменили редактора не только «Ленинградской правды», но и «Красной газеты», органа политуправления Ленинградского военного округа «Красная звезда», комсомольской «Смены», партийного издательства «Прибой», начальника политуправления Балтийского флота, заместителя начальника политуправления округа, начальников политотделов IV, XI, XX дивизий⁴⁶¹.

В Москве оргвыводы пока последовали по отношению только к двум лицам, но зато каким! 11 января ПБ ликвидировало должность председателя СТО, почему и назначило занимавшего ее Каменева — первого председателя ВЦИК, главу советской делегации в Бресте на мирных переговорах с Центральными державами, председателя Моссовета, заместителя председателя СНК СССР — народным комиссаром торговли. 16 января понизило наркома финансов Сокольникова — только что проведшего необычайно успешную финансовую реформу, восстановившую золотой паритет рубля-червонца — до заместителя председателя Госплана. Расправились чисто административным образом с двумя из четырех авторов скандальной брошюры. Следовательно, приблизилась очередь и Зиновьева.

Действительно, 15 января ЦБ освободило Бухарина «от всей работы, кроме по Коминтерну»⁴⁶². Столь лаконичная фраза означала одно — теперь Зиновьев переставал быть единоличным руководителем ИККИ. Затем, 22 февраля, последовало постановление Ленинградского губкома о новом составе губисполкома, его президиума и председателе Ленсовета, в котором для Зиновьева, возглавлявшего Ленсовет (Петросовет) с 13 декабря 1917 года, больше не нашлось места.

Но если, опасаясь вполне возможного несогласия в Коминтерне, ЦК на первоянварском пленуме то ли побоялся, то ли не собрался решить вопрос о продолжении работы Зиновьева как главы ИККИ, то от руководства Ленсовета сумело отстранить на заседании ПБ 18 марта. Правда, после долгих и бурных препирательств, так как от Зиновьева ждали заявления о добровольной отставке, а он требовал по отношению к себе оргвыводов. Уравнявших бы его как жертву произвола партии с Каменевым, Сокольниковым, ленинградцами.

Сталин, вне всякого сомнения, и подготовивший это заседание ПБ, оказался в необычном положении. Желая скрыть подоплеку задуманного, явно волновался, почему не раз попадал впросак. Неверно назвал дату телефонного разговора с Зиновьевым, исказил содержание той беседы. Почему-то сказал, что А. Петерсон, только что избранная в состав ЦКК, якобы уже не состоит в этом органе. Значительно преувеличил число писем Ленина в октябре 1917 года — мол, их было семь! — с требованием исключить Зиновьева и Каменева из партии… Тем не менее, твердо добивался от участников заседания одобрения решения Ленинградского губкома об избрании председателем Ленсовета не Зиновьева, а Комарова.

Не соглашались со Сталиным только двое. Каменев, упрямо заявивший: «Снятие Зиновьева с Ленинградского совета принимает политический характер, в этом никто сомневаться не может. Главное осложнение вы подтвердили, но удерживаете его на посту председателя Коминтерна и одновременно вы говорите каждому члену партии, что он в основных вопросах ленинизма ошибается».

Каменева поддержал лишь Г. Е. Евдокимов. 1 января избранный секретарем ЦК и потому срочно переведенный из старой столицы, где он занимал пост первого секретаря губкома, в Москву. «Снятие тов. Зиновьева из Ленинграда, — решительно заявил он, — при любой обстановке было бы большим ударом для Ленинграда как крупнейшего политического и промышленного центра, в данной обстановке сила данного удара во много раз усугубляется».

Однако вскоре последовало далекое от истины и логики возражение Рыкова: «Тов. Зиновьев сказал, что он не подает в отставку. Это значит, что вопреки мнению Ленинградского губкома и фракции Ленинградского совета он хочет, чтобы мы постановлением Политбюро оставили его председателем Ленинградского совета». Видимо, глава правительства ожидал униженного оправдания Зиновьева, его слезных просьб. Но добился иного.

Григорий Евсеевич только теперь вступил в полемику.

«Здесь тов. Рыков, — заявил он, — говорил о “предложении Зиновьева”. Такого предложения нет. Здесь тот же оратор говорил, что т. Зиновьев “хочет, чтобы его оставили”. Хочет, чтобы Политбюро провело его председателем Ленинградского совета… Я хорошо знаю, что как раз большинство Политбюро и подготовило мое снятие… Чего хочет Зиновьев? Он хочет только политической ясности. Если вы отправляете несколько тысяч питерских рабочих-коммунаров (коммунистов — Ю. Ж.) на биржу труда, потрудитесь сами и снять Зиновьева».

Все же Сталин попытался вернуть инициативу. Правда, в полемике почему-то сослался не на Зиновьева, а на Емельянова. Он, привычно возразил генсек, «изображает дело так, что не губком, а Политбюро снимает т. Зиновьева с поста председателя совета. Это неверно, это не соответствует действительности… Если ленинградская организация освободилась от ошибок оппозиции, если ей удалось отмежеваться от ошибок тов. Зиновьева и других, то это не удар по ленинградской организации, а удар по тем, которые хотят нанести удар по нашей партии».

И все же более значимая проблема — работа Зиновьева в ИККИ — выплыла наружу, чему в немалой степени способствовал сам Сталин. «Я не знаю ни одной партии в Коминтерне, — лицемерно указал генсек, — которая ставила бы вопрос о снятии Зиновьева. Поэтому тов. Зиновьев может оставаться председателем ИККИ». Ему парировал Каменев: «Если бы приняли отставку Зиновьева на первом заседании пленума ЦК (1 января 1926 года — Ю. Ж.) и сказали, что он действительно не может оставаться председателем Коминтерна, тогда бы не было двусмысленного положения ни в Коминтерне, ни в Ленинграде».

Мысль Каменева подхватил Зиновьев. «Тов. Сталин, — отметил он иронично, — очень заботливо здесь говорил о том, в какое неловкое положение я попаду, если сам не подам в отставку. Я советовался об этом с друзьями… Но все пришли к другому выводу. Решили, что нет, не надо подавать в отставку. Пусть делают оргвыводы. Пусть снимают открыто. Это будет хорошим уроком для партии». А потом добавил то, что счел наиважнейшим — оценку прошедшей дискуссии. «Вы, — пророчески заявил он участникам заседания, — попытались создать теперь такое положение, при котором ни на одном из съездов ни один делегат не решится сказать слово “нет”. Он всегда будет говорить “да”. К этому ведет разгром ленинградской оппозиции».

Зиновьев добился своего. Впрочем, как и Сталин. ПБ пришлось сделать оргвыводы. Пока — только по советской должности. Решило: «Не возражать против постановления пленума ленинградского губкома о замене тов. Зиновьева тов. Комаровым на посту председателя Ленинградского совета»⁴⁶³.

2.

Только и всего? Отнюдь. Вскоре оказалось, что заседание ПБ, состоявшееся 18 марта, и его решение — лишь прелюдия. Первая ступень на иерархической лестнице, поведшая Зиновьева вниз. О приближении неизбежной второй стало понятно через три недели. На очередном пленуме ЦК, начавшем работу 6 апреля и обсуждавшем куда более важный вопрос, нежели судьба Зиновьева, — доклад Рыкова «Хозяйственное положение и хозяйственная политика».

Участникам пленума загодя раздали не только проект резолюции, одобренный комиссией ПБ, но и поправки к нему, сделанные Троцким и Каменевым. Благодаря тому члены ЦК могли заранее сделать собственный вывод о том, кто прав, до начала прений. Определиться: они за индустриализацию, к тому же форсированную, или против.

Проект не выглядел серьезным, взвешенным. Предлагал: «Развитие индустрии и вообще индустриализация страны явится той решающей задачей, успешное разрешение которой определяет дальнейший рост всего хозяйства в целом на пути к победе социализма». Источниками финансирования ее должны стать «накопления внутри страны», «режим бережливости, экономии», «увеличение притока свободных средств населения», под которым подразумевались нэпманы города и зажиточные крестьяне.

Обращался проект и к причинам, породившим острейший кризис, названный почему-то «объективными хозяйственными трудностями». Объясняемыми тем, что их обострили неудачи в плановом руководстве хозяйством, выразившимися в «преувеличении хлебозаготовительных, экспортно-импортных, валютных и кредитных планов».

А что же предлагал проект резолюции для того, чтобы в будущем избежать повторения такого рода провалов? Прежде всего, определение единого сельхозналога не в натуральной, а в денежной форме. Во-вторых, установление соответствия денежной и товарной масс, понижение розничных цен, удержание зарплаты на достигнутом уровне. От проблемы индустриализации документ практически отделался на редкость общей, ничего толком не говорящей фразой: «Руководствоваться постановлением ПБ от 25 февраля сего года». Иначе говоря, потребовал сохранить уже утвержденные бюджетные ассигнования⁴⁶⁴.

Одним словом, проект резолюции фактически сформулировал не хозяйственную политику в целом, а лишь частично — в отношении сельского хозяйства. Именно такой подход к самой важной проблеме и дозволил как Троцкому, так и Каменеву изложить серьезнейшие замечания в письменном виде.

Троцкий, уже призывавший партию к индустриализации двумя годами ранее, на 12-м съезде, утверждал: «14-й съезд партии выдвинул в качестве основной директивы курс на индустриализацию. Пути, методы и темпы осуществления этой директивы являются решающими не только для судеб нашего продвижения к социализму, но и для судеб политического господства рабочего класса в Советском Союзе»⁴⁶⁵.

Иной характер носили поправки Каменева, сконцентрированные на провале хлебозаготовок. Получивших вскоре чуть ли не официальное название «кулацкая забастовка» — из-за отказа зажиточных крестьян продавать государству свою продукцию по его ценам.

«На заготовках хлеба и сельскохозяйственного сырья — отмечал он, — необходимого для промышленности, роль стихийных факторов, частного капитала и кулацкой верхушки деревни оказались сильнее, чем это предполагалось… Основным звеном, которое необходимо ухватить партии для того, чтобы преодолеть враждебные социализму тенденции, является практическое осуществление всесторонней индустриализации страны»⁴⁶⁶.

Итак, проект резолюции пленума, зачитанный Рыковым, и поправки Троцкого, Каменева отличались лишь «одним». Вариант главы правительства настаивал: «Промышленность может преодолеть трудности своего дальнейшего развития, привлечь необходимый для того капитал только в том случае, если будет обеспечено дальнейшее развитие сельского хозяйства». Поправки же требовали обратного — превалирования интересов промышленности. Не случайно же Рыков в своем докладе подчеркнул ту же мысль:

«Проект резолюции, предложенный вашему вниманию, пытается ответить на вопрос, который чрезвычайно волнует широкие массы партии: изменилась ли политика партии по отношению к сельскому хозяйству и крестьянству с выдвижением на первый план задач индустриализации, и если изменилась, то не находится ли это в противоречии со всей той политикой, которую партия проводила за последние пять лет»⁴⁶⁷.

Точнее говоря, Рыков открыто назвал сакраментальный вопрос: продолжать ли НЭП или настала пора отказаться от него.

В последовавших после доклада Рыкова прениях главу правительства, говорившего от имени ПБ, твердо поддержали Р. И. Эйхе — председатель Сибирского крайисполкома, Я. Э. Рудзутак — член ПБ, Я. А. Яковлев — редактор газет «Беднота» и «Крестьянская газета», Г. К. Орджоникидзе — председатель ЦКК и нарком РКИ, Ф. Э. Дзержинский — председатель ВСНХ СССР и ОГПУ, М. И. Калинин — член ПБ и председатель ЦИК СССР, Н. К. Антипов — секретарь Уральского обкома, А. Н. До-гадов — секретарь ВЦСПС, В. М. Молотов — член ПБ, Л. М. Каганович — генеральный секретарь ЦК компартии Украины… Продолжали же борьбу за индустриализцию только двое: Г. Л. Пятаков — заместитель председателя ВСНХ СССР и Г. Е. Зиновьев. Последний получил слово вечером 8 апреля, но не просто выступил в прениях, а с пространным докладом, продолжавшимся около часа.

И снова Зиновьев сам вызвал огонь на себя, доказывая правоту свою, а не большинства ЦК. Потому и начал с перечисления шести вопросов, по которым прежде часто писал и говорил, всякий раз подвергаясь острой критике:

«1… Рост кулака и требование ограничить эксплуататорские стремления кулака… 2… Трудящиеся массы мечтают о социальном равенстве… 3… Новая стадия НЭПа ставит перед нами новые задачи… 4… Надо еще раз задуматься насчет социального состава нашей партии… 5… Техническое состояние нашей страны представляет собой серьезные затруднения для строительства социализма… 6… В данный момент и при данном положении вещей нельзя снижать реальную заработную плату рабочим».

Словом, перечислил все пункты разногласий с отчетным докладом Сталина на минувшем только что съезде.

И все же Зиновьев сразу отказался от именно такого плана выступления. Все, о чем вслед за тем говорил, оказалось пронизанным одной-единственной мыслью — необходимостью для решения всех вопросов народного хозяйства проведения курса на индустриализацию. В чем полностью поддержал и генсека с его отчетным докладом на минувшем съезде, и резолюцию самого съезда: «держать курс на индустриализацию страны, развитие производства средств производства», «вести экономическое строительство под таким углом зрения, чтобы СССР из страны, ввозящей машины и оборудование, превратить в страну, производящую машины и оборудование», «превратить страну из аграрной в индустриальную»⁴⁶⁸.

Использовал такой поворот в выступлении только для того, чтобы лишний раз напомнить о своем приоритете. «О том, что необходимо, — заявил он, — начать оставление довоенного уровня, о том, чтобы 100-процентный довоенный уровень как верстовой столб должен остаться позади нас, об этом впервые говорил на 13-м съезде, когда меня зря обвиняли в чрезмерном оптимизме».

«Нам, — продолжил Зиновьев, — сейчас, в 1926 году, абсолютно необходима твердая установка на индустриализацию. Нам подробно разъяснили в Политбюро, будто новое слово содержится именно в первой главе резолюции (шедшего пленума — Ю. Ж.) т. Рыкова, что сначала-де нужно отдать внимание земледелию, а потом индустриализации. Но я уже доказал, что это мы сделали на 13-м съезде».

Выдав столь парадоксальный взгляд на проблему, Зиновьев как бы мимоходом подверг критике сказанное до него и самим Рыковым, и его сторонниками. Отверг и возможные обвинения, которые могли напомнить о его былых возражениях Троцкому, призывавшему к индустриализации еще на 12-м съезде. «Не прав был тов. Троцкий в 1923 году, — объяснил он свою нынешнюю и прежнюю позицию, — потому что до денежной реформы, до завершения денежной реформы нельзя было в такой форме ставить вопрос об индустриализации, как мы ставим этот вопрос сейчас, объявляя индустриализацию очередной в самом непосредственном смысле».

Только затем вернулся к первому и четвертому пунктам своих тезисов. Развил их под лозунгом «курс на индустриализацию».

«Нас здесь, — напал Зиновьев на своих идейных противников, — поучали тому, что нельзя рвать смычку с крестьянством. Я уже говорил, что с недавних пор у нас завелся такой порядок, что, как только заговорим о дифференциации в крестьянстве, о росте кулака, о том, что против него нужно бороться, то сейчас же кричат: “Ты хочешь борьбы с крестьянством, ты подрываешь идею смычки и прочее… ” Она (смычка — Ю. Ж.) имела в первую половину 1917 года одно выражение, а во второй его половине — другое. И еще другое — в 1918–1921 годах. С введением НЭПа в 21 году она имело одно выражение, в 22–23 годах — другое, а в 1926 году тоже другое.

Тов. Сталин говорил в Политбюро, что раз у нас крестьянских восстаний теперь нет, то это почему? Потому-де, что мы ведем правильную крестьянскую политику, потому что кулак не имеет армии, потому что за ним не идет середняк. Это верно и неверно. Конечно, мы освобождены от крестьянских восстаний потому, что ведем правильную крестьянскую политику. Но, я думаю, что ограничиться этим нельзя.

Нельзя теперь, в 1926 году, говорить, что у нас критерий правильной или неправильной нашей политики в деревне, критерий отношения к ней крестьянства, что этим критерием является наличие или отсутствие восстаний. Нет! Это теперь не так.

Нужно понять, что мы вошли в обыденщину экономики НЭПа, вошли в новую стадию НЭПа. И нужно понять, что то, что мы имели в этом (хозяйственном — Ю. Ж.) году, было, конечно, не восстание, но некоторая попытка экономической борьбы тех определенных прослоек кулачества и отчасти частников против нас, которая сумела найти себе выражение без прямых вооруженных выступлений».

Так, отнюдь не завуалированно, Зиновьев выразился о срыве хлебозаготовительной кампании. А вслед за тем сказал то, что до него говорил, оперируя точными цифрами, Дзержинский. Что позже подхватил и развил Сталин, когда разошелся во взглядах с Бухариным и Рыковым.

«Нужно понять, — призывал Зиновьев участников пленума, — что именно для удержания смычки рабочего класса с основной многомиллионной массой крестьянства надо теперь во что бы то ни стало двинуть дело индустриализации. Дать крестьянству товары по удовлетворительным ценам, дать ему сельхозмашины, дать ему кровельное железо, гвозди и прочее. И в то же время только курс на индустриализацию обеспечивает нам усиление удельного веса пролетариата, единственной, до конца надежной силы против растущего кулака. И в то же время только индустриализация обеспечивает нашу независимость… Не рвать, не ослаблять смычку хотим мы, а индустриализировать ее, упрочить ее, укрепить ее в нынешних условиях — в новой стадии НЭПа».

О чем бы ни говорил Зиновьев, всякий раз он возвращался к проблеме отношения к кулаку, к критике Бухарина с его одиозным призывом «Обогащайтесь!», хотя и не называл его по имени.

«Мы сказали на октябрьском пленуме 1925 года, — продолжил свою ликбезовскую лекцию по политграмоте для членов ЦК и ЦКК Зиновьев, — что, по нашему мнению, гвоздь политического положения заключается в том, что кулак показался на горизонте. Можно ли теперь отрицать этот факт? Нет, ибо этот факт чем дальше, тем определеннее сказывается…

Голытьба растет как раз тогда, когда растет кулак… И вот то отношение, которое мы встречаем у вас, когда мы указываем на этот процесс, свидетельствует о некотором политическом неблагополучии в партии. Мы говорим о кулаке, а вы говорите о крестьянстве. Разве можно тут ставить знак равенства?»

Счел Зиновьев не только возможным, но и необходимым вступить в полемику с главой правительства. «Тов. Рыков, — заметил он, — сказал в своем докладе, что он считает теперь крестьянскую верхушку в 15 процентов… в этих 15 процентах имеются и кулаки, и верхушка середняков. По-моему, то, что он определил в 15 процентов, это группа выросшей и вырастающей деревенской буржуазии. Если это теперь признано и вами, то спрашивается, почему же вы воевали несколько месяцев против того, что мы говорили? Почему воевал Сталин, который говорил: есть середняк, бедняк, кулак, и ничего иного не дано. А мы говорили, что есть и середняцкая верхушка, которая постепенно превращается в кулаков…

Вы сами говорите, что верхушка — 15 процентов. Раньше у вас гуляла другая цифра — 97 процентов середняков и бедняков, 3 процента кулака».

Продолжил столь же агрессивно, нетерпимо: «Мы вошли во вторую стадию новой экономической политики, когда мы подходим к довоенному уровню хозяйства. Теперь мы должны смотреть прежде всего на внутренний классовый разрез деревни, на дифференциацию ее».

Бегло затронул Зиновьев и иные аспекты проблемы: «Трактор в значительной мере идет в руки кулака… В “Правде” названа цифра — 30 процентов и более… Разве не факт, что у нас на Украине есть уже аренда в 100–150 десятин? 100–150 десятин земли на Украине — мы знаем, что это такое… Инструкция (ЦИК — Ю. Ж. )… расширяет избирательные права в пользу верхушки деревни… Мы постановили с вами девятимиллионный фонд образовать в пользу бедноты, а при разборе в Политбюро говорилось, что мы этим можем оказать медвежью услугу бедноте, что она и так мало кредитуется от кооперации, а теперь со ссылкой на то, что у них есть особый фонд, им совсем не дадут ни копейки…

Если возьмете все это вместе — вопрос о тракторах, избирательную инструкцию, вопрос об организации бедноты, вопрос о крестьянской кооперации, вопрос об аренде земли, тогда вы, товарищи, поймете, что нам надо искать не тех, кто будто бы забывает о середняке. Нам нужно говорить о том, чтобы выполнять свои элементарные обязанности в крестьянском вопросе и не забывать о кулаке».

Ну, а завершил же Зиновьев свое выступление, больше не вспоминая об индустриализации. Вместо того противопоставил себя и своих немногочисленных соратников подавляющему большинству ЦК.

«На основе того, — пророчески заявил он, — что имеется в стране в 1926 году в самом рабочем классе, крестьянстве, в нашей партии, на основе этого известная перегруппировка сил в партии неизбежна. Она началась и происходит на обоих полюсах — и у нас, и у вас. Ряд разногласий остается и останется, а перегруппировка сил все же будет».

Почему? Подчеркнул: «Нам нужна правильная крестьянская политика рабочей партии… правильная пролетарская политика в отношении крестьянства. А вам иногда вместо этого предлагают заменить пролетарскую политику крестьянской».

Не смог забыть Зиновьев и о судьбе ленинградской оппозиции. «Не будем спорить, — чуть ли не примиренчески заговорил он, — обо всей питерской организации. Возьмем, что бесспорно. Вы выступаете против старого актива ленинградской организации. Вы решили сломить его. Это факт. Так вот, если актив ленинградской организации почему-то теперь не годится в политические помощники или в одного из политических помощников партии и Центрального комитета, то тут где-то у вас есть политическая ошибка. Это изменение произошло совсем недавно. На 13-м съезде дело было не так. Конечно, во всем виноват Зиновьев, это давно известно. Я думаю, что тут есть что-то такое и классовое».

Лишь намекнув тем на противостояние пролетарской и крестьянской идеологий, продолжил: «Когда мы живем в обстановке двух классов, когда растет верхушка в деревне, когда есть охлаждение с крестьянами, когда частник растет в городе, когда международная обстановка не так блестяща, при таком положении, товарищи, надо стремиться к тому, чтобы атмосфера в партии была такова, чтобы в Центральном комитете нашей партии мы могли обсуждать вопросы без того, чтобы попасть в люди, которые хотят разорвать смычку рабочих и крестьян.

Надо, чтобы эти вопросы могли быть обсуждены и надо в тот момент, когда у нас настроение рабочих не вполне удовлетворительно, надо, чтобы в Центральном комитете партии об этом можно было говорить»⁴⁶⁹.

Выступление Зиновьева завершило третий день работы пленума. И утром 9 апреля членам ЦК и ЦКК пришлось решить самый важный вопрос прошедшей дискуссии. Либо партия продолжит поощрять и защищать классово чуждую пролетариату верхушку деревни, ставшую новым эксплуататором, либо станет выполнять резолюцию 14-го съезда и приступит к индустриализации.

Дилемма только казалась простой. Выбор любого варианта решения непременно оказывался чреватым серьезными оргвыводами. Если поддержать проект резолюции Рыкова, то следовало еще и осудить «левых» — Троцкого и Каменева, Пятакова и Зиновьева — как открыто выступивших против линии партии. Попытавшихся создать «платформу», то есть идеологическое обоснование для вполне возможной новой оппозиции. Но если же признать правоту тех, кто требовал коренной переработки проекта, то тогда пришлось бы оценить взгляды «правых» — Бухарина и Рыкова — как ревизию фундаментальных положений марксизма.

Первым поднявшись на трибуну, Сталин избавил членов ЦК и ЦКК от необходимости тяжкого выбора. Генсек сразу же заявил о себе как стороннике «правых», приняв, тем самым, решение за большинство, всегда конформистское, оппортунистическое. Поправки Троцкого и Каменева отверг. Отверг и все предложения Зиновьева. А что же предложил взамен? Стал ли отрицать вообще необходимость индустриализации?

Сталин, говоривший довольно долго, постарался весьма ловко изменить сущность вопроса, обсуждавшегося на пленуме. Заявил: мол, сутью проекта Рыкова является не план на будущий год, а всего лишь обозначение ближайшего пути выхода из хозяйственных затруднений, то есть кризиса. И вслед за тем повторил слова Зиновьева, но уже как собственную мысль. Пояснил, что особенностью второго этапа НЭПа, в котором находилась страна, и является индустриализация, без которой не обойтись. Тем лишний раз доказал, что далеко не случайно его и его ближайших соратников уже не первый год называют «центристами». Но зато добился поддержки окончательного варианта резолюции. Против которого проголосовало всего пять человек — Троцкий, Каменев, Зиновьев, Пятаков и Смилга.

Утвержденная резолюция гласила: «Предложить всем партийным организациям на ближайшее время руководствоваться при решении текущих задач следующими указаниями.

а) в области эмиссионной и кредитной политики необходимо на протяжении ближайших месяцев достигнуть соответствия между массой обращающихся в стране денег и товарной массой… б)… добиться решительно понижения цен… в)… на оставшуюся часть хозяйственного года руководствоваться необходимостью обеспечения достигнутого уровня зарплаты, г) в области капитальных затрат в промышленности руководствоваться постановлением Политбюро от 25 февраля с. г. (предусматривавшем выделение на капитальное строительство 671 млн рублей, на заграничное оборудование этого строительства — 95, 3 млн рублей, на сельское хозяйство — 30 млн рублей — Ю. Ж. ⁴⁷⁰)»⁴⁷¹.

3.

Хотя в резолюции апрельского пленума Зиновьев и мог — при очень сильном желании — найти отголоски того, что он предлагал в своем выступлении, все же он решил непременно поквитаться со Сталиным. За его издевательскую, полную ехидства критику. За сознательное стремление приписать ему те прегрешения, в которых он, Зиновьев, обвинял Троцкого. За якобы непонимание особенностей второго этапа НЭПа. За случайно привязавшееся к нему многократное повторение, что 1926 год — это не 1923. За тот менторский тон, которым обычно высмеивают перед всем классом глупого, нерадивого ученика: «Идя по стопам Зиновьева, — вещал Сталин, — следовало бы признать, что Иван Грозный тоже был индустриалистом, ибо он поддерживал промышленность, а Петр Великий превзошел всех индустриалистов. Это, конечно, смешно, но мы неизбежно приходим к этим смехотворным выводам, если идти по стопам Зиновьева». А чего стоило такое голословное заявление генсека: «Я утверждаю, что под видом защиты резолюций 14-го съезда наши критики (следовательно, и Зиновьев — Ю. Ж.), добиваются на самом деле пересмотра этих решений. Они ведут борьбу против этих решений»⁴⁷².

Не перенеся таких оскорблений, Зиновьев и решил в свою очередь напомнить всем о весьма значительной теоретической ошибке Сталина, допущенной тем давным-давно, еще в конце лета 1924 года. В брошюре «К итогам XIII съезда РКП». И использовал для того как формальный предлог слова Сталина, сказанные утром 9 апреля. Приписавшего Зиновьеву «ту мысль, будто я отстаиваю диктатуру партии в отношении рабочего класса».

Зиновьев обратился в секретариат пленума чуть ли не в последние минуты его работы с заявлением «личного характера», настаивая на том, чтобы это заявление приобщили к протоколу.

«Насколько я знаю, — писал Григорий Евсеевич, — протоколы пленума читаются более широкими кругами, чем члены ЦК, а старое наше правило должно соблюдаться. Не понимаю, как можно отказать члену ЦК в том»⁴⁷³.

В заявлении Зиновьев доказывал, что всегда придерживался противоположной точки зрения, нежели та, что ему приписал Сталин. О том он, Зиновьев, упоминал в пространной, на два «подвала», теоретической статье «К вопросу о диктатуре пролетариата и диктатуре партии», опубликованной «Правдой» 23 августа 1924 года как редакционная, то есть без подписи, что лишь усиливало ее значимость для читателей. Направленной против идеологически неверных воззрений Троцкого, что излагалось в четырех главах. Но в рукописи, переданной газете, содержалась и еще одна глава, снятая без его ведома редакцией, скорее всего Бухариным, — «Ошибки товарища Сталина». Вот теперь-то, он, автор, и хотел бы восстановить справедливость, пусть и задним числом. Для того и написал свое заявление, которое, как он считает, должно быть приложено к протоколам пленума. Скорее всего, имелось у Зиновьева и еще одно желание — показать всем, когда же в действительности и почему распалась руководящая «тройка», включавшая его, Каменева и Сталина.

Как истый начетчик, Зиновьев начал с обширной цитаты из написанной им же резолюции 12-го съезда, подчеркнув — «никем не отмененной»:

«Диктатура рабочего класса не может быть обеспечена иначе, как в форме диктатуры его передового авангарда, т. е. компартии. Систематически привлекая к хозяйственной и общегосударственной работе все, что есть ценного среди беспартийных рабочих и крестьян, партия, вместе с тем, не может ни на минуту забывать, что главная ответственность за работу хозяйственных и общегосударственных органов лежит на РКП, ибо она одна исторически призвана быть действительным проводником диктатуры рабочего класса».

Не удовлетворившись тем, привел еще одну цитату точно такого же содержания — из «Манифеста» ЦК РКП к 25-летию партии. Добавил не менее важное: его статья для «Правды» — «К вопросу о диктатуре пролетариата и диктатуре партии» — была утверждена совещанием членов ЦК, состоявшимся 17 августа 1924 года, в котором участвовали он, Сталин, Рыков, Томский, Бухарин, Калинин, Каменев, Рудзутак, Ворошилов, Угланов, Микоян, Орджоникидзе, Петровский, Сокольников, Каганович, Лобов, Комаров, Куклин, Харитонов, С. Шварц, Дзержинский. То есть все те, кто стал и участниками апрельского пленума. Ну, а далее шла прилагаемая пятая глава, не увидевшая свет.

«V. Ошибки товарища Сталина.

17 июня 1924 г. тов. Сталин прочитал на курсах секретарей укомов доклад об итогах XIII съезда РКП. Этот доклад, прочитанный тов. Сталиным, появился двумя фельетонами (частями — Ю. Ж.) в центральном органе нашей партии, а затем вышел в двух изданиях особой брошюрой с приложением резолюций XIII съезда, т. е. стал как бы официальным комментарием к резолюциям съезда.

В этой брошюре, в главе “О теории вообще и пропаганде ленинизма в частности”, тов. Сталин выступает против беззаботности в теоретических вопросах и в качестве одного из примеров приводит следующее (см. вышеприведенную цитату т. Сталина).

Нельзя не удивляться, как такой товарищ, как Сталин, мог совершить такую большую ошибку.

Из всего сказанного в предыдущих главах мы можем установить с полной бесспорностью:

1. В резолюции XII съезда отнюдь не было упущено выражение, будто у нас диктатура партии, а не класса. Такой чепухи XII съезд не сказал и сказать не мог. Совершенно зря такое объяснение было “пущено” против XII съезда тов. Сталиным.

2. Столь же бесспорно предыдущими тремя главами устанавливается, что тов. Сталин явно ошибался, пытаясь апеллировать в этом вопросе к тов. Ленину. Его заявление, будто В. И. Ленин говорил “о диктатуре пролетариата, а не о диктатуре партии”, как мы видим, в корне извращает действительные взгляды т. Ленина. Ленин десятки раз разъяснял, что противопоставление диктатуры партии и диктатуры классов является недопустимой теоретической и политической ошибкой. А т. Сталин приписывает “чепуху” тов. Ленину. Это “а не”, это угловатое теоретически неверное противопоставление принадлежит тов. Сталину, а вовсе не В. И. Ленину.

3. С той же бесспорностью всем сказанным выше устанавливается, что о размежевании функций партийных и советских органов говорил не только тов. Ленин на XI съезде, но это же было подтверждено и XII съездом, решение которого в одном из важнейших вопросов без тени теоретических доводов тов. Сталин вздумал оспаривать.

Само собой разумеется, что каждый член партии имеет полное право предложить, если он считает это необходимым, изменить то или иное решение того или другого партийного съезда. Тогда он обязан точно процитировать это решение, объяснить партии — в чем оно неправильно, и мотивировать перед партией, почему его надо изменить. Сказать же “мне помнится”, что в одной из резолюций нашего съезда, “кажется”, “даже” в резолюции XII съезда, “было пущено (!)” такое-то выражение — это значит поступить не так, как нас учил поступать в аналогичных случаях В. И. Ленин.

В одном только совершенно прав тов. Сталин: “беззаботность в вопросах теории к добру не приведет”.

Мои взгляды всецело совпадают в этом вопросе со взглядами тов. Ленина, писавшего: “Диктатуру пролетариата через его поголовную организацию осуществить нельзя, ибо не только у нас в одной из самых отсталых капиталистических стран, но и во всех других капиталистических странах пролетариат весьма разобщен, так принижен, так подкуплен кое-где (именно империализмом в отдельных странах), что поголовной организацией пролетариата диктатуры осуществить непосредственно не может. Диктатуру может осуществить только тот авангард, который вобрал в себя революционную энергию этого класса. Таким образом, получается как бы ряд зубчатых колес. Таков механизм самой основы диктатуры пролетариата, самой сущности перехода от капитализма к коммунизму” (Ленин. Доклад о профсоюзах на Фракции РКП 8-й Всероссийского съезда советов 30 декабря 1920 года)…

Диктатуру партии “в отношении рабочего класса” подсовывали большевикам до сих пор только меньшевики. Но они же подсовывали нам диктатуру советской власти “в отношении к рабочему классу”. Нельзя не пожалеть, что т. Сталин теперь сбивается на эту же аргументацию.

Решения XII съезда остаются в силе. Мы целиком стоим на их почве. Кто желает их изменить, тот должен предложить это очередному съезду нашей партии.

9. 4. 26 Г. Зиновьев»⁴⁷⁴.

Секретариат пленума отверг просьбу Зиновьева, никак не мотивируя свое решение, не объясняя его.

Глава 17

Начиная с 14-го партсъезда ядро большинства ЦК — Сталин с Молотовым и Бухариным — все дальше и дальше расходилось с Зиновьевым и его единомышленниками. И в вопросах не только внутренней политики, но и международного рабочего движения. Расходилось в оценках и взглядах на заседаниях ПБ, даже просто при обмене предложениями.

Нарастающее противостояние обозначилось уже 14 января, когда всем секциям Коминтерна направили информационное письмо ЦК ВКП(б) «О решениях 14 партсъезда». Пока еще лишь прозрачно намекавшее на появившийся раскол в партии, без упоминания конкретных фамилий.

«Разногласия, — указывало письмо, — которые у нас возникли, выросли на почве бурного хозяйственного роста и крайне усложнившихся задач, стоящих перед партией…

Затяжка международной революции, относительная стабилизация капитализма, а с другой стороны, усиливающиеся классовые противоречия внутри страны… нашли себе известное идеологическое оформление в виде положений, выдвинутых оппозицией». И сразу же перечислило их: возможность строительства социализма в нашей стране, несмотря на техническую отсталость; оценка НЭПа — есть ли она только отступление; характеристика государственной промышленности; отношение к крестьянству.

Информационное письмо давало и ответы — большинства — на все эти вопросы: наше страна имеет все необходимое для построения полного социализма; продолжается экономическое наступление пролетариата на базе НЭПа; государственные предприятия являются предприятиями последовательно социалистического типа; съезд решительно осудил боязнь середняка, уклон в недооценке кулацкой опасности.

«ЦК ВКП(б), — заключало письмо, — совершенно единодушно в том, что перенесение дискуссии по русскому вопросу в ряды Коммунистического интернационала нежелательно»⁴⁷⁵.

Столь непоследовательно характеризовалось новое положение в компартии СССР. Возникновение, с одной стороны, идеологически оформленной оппозиции. С другой — заявление, что это результат всего лишь заурядной дискуссии. Которая вполне может быть разрешена без какого бы то ни было участия зарубежных компартий. Причина же столь странной характеристики экстраординарного события крылась, как можно предположить, в одном. В естественном опасении, что взгляды Зиновьева и Каменева смогут получить слишком широкую поддержку за рубежом. Не случайно ведь 20 января ПБ категорически отвергло прошение Зиновьева об отставке с поста председателя ИККИ.

Вместе с тем, нельзя исключать и еще одной, скрытной для всех причины конфронтации. Сталин вряд ли смог забыть и о «пещерном совещании» 1923 года, и, тем более, о преступившей грань допустимого эскападе Зиновьева в последний день работы апрельского пленума. Нанесших ему в обоих случаях оскорбление. Ну, а решился он на борьбу с Зиновьевым, а не с кем-либо другим, только тогда, когда до конца подсчитал, что глава ИККИ обладает незначительным числом единомышленников — по сравнению со сторонниками Троцкого. Но если два с лишним годом назад генсек еще ощущал свою слабость, подавал в отставку, то теперь был готов к схватке, уверенный в своей победе.

1.

Первый сильный удар Зиновьеву нанесли уже неделю спустя по окончанию пленума — 15 апреля. ПБ постановило удовлетворить просьбу членов ЦК разослать, но только им, да и то с непременным возвратом, письмо Ленина о его разногласиях с Зиновьевым и Каменевым в октябре 1917 года. Так Сталин ответил на цитирование Григорием Евсеевичем ленинского «Письма к съезду» с характеристиками лидеров партии.

Вслед за тем проявилось расхождение, хотя и незначительное, в связи со всеобщей забастовкой в Великобритании.

Еще 4 марта Зиновьев, профессионально следивший по зарубежным газетам за положением в европейских странах, поставил на заседании ПБ вопрос «Об английских горняках», оказавшихся на грани нищеты. Решение оказалось предельно осторожным. Томскому — не только главе ВЦСПС, но и представителю советских профсоюзов в Англо-русском комитете (АРК), созданном в апреле 1925 года для проведения в жизнь идеи единого рабочего фронта, — поручили «обратить самое серьезное внимание на предстоящий конфликт горняков и, ознакомившись с положением, информировать английских товарищей, что в случае, если бы борьба разгорелась, они могут рассчитывать на помощь рабочих организаций СССР в размере до одного миллиона рублей»⁴⁷⁶.

Тогда же, в марте, Королевская комиссия по изучению положения в угольной промышленности для выхода из кризиса предложила понизить зарплату шахтерам и увеличить продолжительность их рабочего дня. 30 апреля шахтовладельцы передали Федерации горняков свое, аналогичное решение. Да, необходимо снизить зарплату на 33–20 процентов, а рабочий день продлить с 7 до 8 часов. В ответ Конфедерация шахтерских профсоюзов 1 мая призвала всех горняков к забастовке. Тогда шахтовладельцы объявили локаут, то есть закрытие всех шахт и увольнение работавших на них горняков.

Генеральный совет британских тред-юнионов (профсоюзов; организация, аналогичная ВЦСПС) поддержал шахтеров и также 1 мая призвал всех трудящихся страны начать в ночь с 3 на 4 мая всеобщую забастовку. С первых же часов в нее включилось четыре с половиной миллиона человек — машиностроители, докеры, железнодорожники, металлурги, транспортники, моряки торгового флота…

Незамедлительно, уже 5 мая, «Правда» опубликовала два материала. Первый — пропагандистский, «Обращение ИККИ к трудящимся всего мира». Призывавшее: «Энергичная, горячая, незамедлительная помощь английским братьям! Ряд рабочих организаций, все профсоюзы СССР уже проводят реальную помощь английским рабочим. Пусть сильнее и организованнее грянет борьба. Всеми силами, всеми помыслами — на помощь английским профсоюзам! Да здравствуют единый фронт и международная солидарность рабочих всех стран!»

Второй материал — личное мнение Зиновьева — «Великие события в Англии». Писавшего: «Великое движение английских рабочих началось как чисто экономическое, но, по сути дела, оно с первых же своих шагов, конечно, приняло глубоко политический характер». После таких слов, ожидавшихся в Москве, он продолжал, не исключив поражения:

«Главнейшая опасность, которая подстерегает начавшееся с таким изумительным единодушием и величием движение в Англии — это опасность со стороны правых лидеров профессионального (профсоюзного — Ю. Ж.) движения и правых лидеров рабочей (лейбористской — Ю. Ж.) партии». Они, продолжал автор, стремятся к одному — «возглавить, чтобы обезглавить». Но добавил и обнадеживающее: «Не прав ли был тысячу раз Коммунистический интернационал, когда говорил о нынешней стабилизации как очень непрочной, частичной, уже колеблющейся». Подразумевал под тем давнее обещание — скоро, очень скоро мировая пролетарская революция начнется.

8 мая секретарь ВЦСПС А. И. Догадов телеграфировал в Лондон председателю Генсовета Артуру Пью и секретарю Генсовета Уолтеру Ситрину о переводе двух миллионов рублей на нужды забастовщиков. Однако руководство Генсовета отклонило денежную помощь, посчитав ее слишком явным свидетельством их связи с Кремлем. И по-своему оказались правы — 11 мая Верховный суд Объединенного королевства объявил всеобщую забастовку незаконной. Генсовет тут же послушно потребовал от профсоюзов стачку прекратить. С 12 мая.

Далее же последовало маловразумительное, но уже в Москве. Два дня спустя ПБ отклонило проект резолюции «по английским делам», внесенный Зиновьевым. Всего лишь кратко, да еще и на «партийном языке», повторявшей его же статью, опубликованную «Правдой» 12 мая. Но без фамилий деятелей советских профсоюзов.

Проект Зиновьева содержал следующие положения: «Считать директиву, данную Томским и Гумбольдтом (сотрудником ИККИ — Ю. Ж.), находившихся в Берлине, британской компартии, поддержавшей прекращение всеобщей забастовки, “глубоко неправильной и принципиально неверной”. Рассматривать капитуляцию Генсовета небывалой изменой. Оценить предложение Томского и Гумбольдта признанием неправды и повторением “лицемерной фразы обанкротившихся вождей Генсовета”».

Вместо данного текста ПБ постановило послать телеграмму, отмечавшую: с директивой Томского и Гумбольдта ПБ «не может согласиться, считая, что не было компромисса, а было предательство», подчиняться Генсовету нельзя, «его вождей надо критиковать и беспощадно разоблачать»⁴⁷⁷.

Так чем же отличались оба документа? Только одним — количеством содержавшихся в них строк. Однако ПБ отвергло проект Зиновьева. Скорее всего, в «воспитательных» целях. Лишь для того, чтобы глава ИККИ не забывал о своем новом месте в высшем партийном органе. И тем была предрешена последовавшая игра в пинг-понг. Заставила Зиновьева десять дней спустя сделать свой удар — рассказать о всеобщей забастовке в Великобритании на свой лад, в докладе «Всеобщая забастовка в Англии и ее мировое значение», прочитанном 21 мая в Московском университете. Доход от продажи билетов на который поступал в Фонд помощи продолжавшим бастовать британским шахтерам, а также и для поддержки нуждавшихся студентов МГУ.

Говорил Зиновьев исключительно о международном положении. О поражении Риффской республики (испанская зона Марокко) в ходе борьбы за независимость, шедшей с 1919 года. О восстании друзов, населявших юго-западную часть французской подмандатной Сирии, вспыхнувшем в 1925 году. О сложной политической ситуации, складывавшейся в Польше. Об экономическом состоянии Франции и Германии. О нараставшем противостоянии между коммунистами Китая и их недавними союзниками из партии Гоминьдан. Но главное внимание уделил Зиновьев всеобщей забастовке в Великобритании.

«Первым нашим словом, — напомнил он слушателям о том, что писал в “Правде” 5 мая, — когда мы узнали, что стачка действительно провозглашена, было предположение: движению угрожает опасность со стороны правых вождей… Забастовка разбила представление о том, будто бы во главе английского Генсовета стоят так называемые левые. Так думали до этой стачки. Стачка сорвала эту мишуру и показала, кто был подлинным хозяином Генсовета английских профсоюзов».

Осознавая, что такая оценка и уже хорошо известна, и в то же время непонятна — ведь два года советская пропаганда и он сам громко восхваляли создание Англо-русского комитета единства (АРК). Объявляли его первым великим шагом на пути к формированию единого рабочего фронта, неудержимо приближавшего мировую пролетарскую революцию. Более того, всего за полтора месяца до начала всеобщей забастовки в Великобритании VI расширенный пленум ИККИ (17 февраля — 15 марта 1926 года) не без сильного нажима Зиновьева принял, среди прочих, и такое решение:

«Англо-русский комитет, вызвавший радостный отклик в широких массах, означает новую полосу в развитии международного профессионального движения. Самый факт сближения между английским и советским профессиональным движением доказывает, что мировое профессиональное движение переросло рамки существующих интернационалов, что потребность в единстве настолько велика, что оно находит для себя новые организационные формы. Англо-русский комитет, состоящий из сильнейших организаций, Профинтерн и Амстердам (Красный интернационал профсоюзов; Амстердамский интернационал профсоюзов или Международная Федерация профессиональных союзов — Ю. Ж. ), доказывает на примере возможность создания единого Интернационала профсоюзов и совместной борьбы рабочих разных направлений против реакции, фашизма и наступления капитала.

Коммунистический интернационал горячо приветствует сближение между английскими и советскими профессиональными союзами и сделает со своей стороны все, что в его силах, чтобы помочь Англо-русскому комитету в осуществлении поставленной им цели»⁴⁷⁸.

И Зиновьеву пришлось попытаться объяснить столь странное обольщение.

«Как это случилось, — начал он оправдываться, — что в последние годы происходил своеобразный маскарад? Генсовет заключил сделку с нашим ВЦСПС — сближаться с коммунистами не у себя (то есть не в Великобритании — Ю. Ж. ), а в других странах допускается дельцами-оппортунистами — высказывался за международное единство и играл на первый взгляд как будто прогрессивную роль».

И снова повторил как рефрен: «Мы (Зиновьев, видимо, имел в виду не только себя, но и Троцкого, Радека, также писавших о враждебности британских профсоюзов классовой борьбе — Ю. Ж.) были совершенно правы, когда с первой же минуты забастовки предупреждали, что Генсовет становится во главе движения, чтобы предать его. Возглавить, чтобы обезглавить».

Прощаясь с собственными иллюзиями, надеждами на единый рабочий фронт, подчеркнул: «Генеральный совет оказался на службе у буржуазии. Великий кризис вскрыл всю гниль Генсовета… Непосредственный исход забастовки представляет собой не компромисс, а предательство, не соглашение, а измену, не нашу победу, а победу наших классовых врагов… Нужно твердо взглянуть на вещи, ни капельки не обманывая себя».

Завершил же Зиновьев разговор о значении событий в Великобритании объяснением ключевой, сложной, вызывающей споры проблемы. «Английская забастовка, — заявил он, — ставит заново вопрос о стабилизации капитализма. Ставит и решает его в новом свете. Мы вправе заявить, что анализ мирового положения, который дал Коминтерн, подтверждается, и в частности на примере английского рабочего движения». И произнес с необоснованным оптимизмом: «Теперь дан ясный ответ на вопрос о стабилизации капитализма… Если бы английские рабочие выиграли забастовку, то мировая революция сделала бы громадный скачок вперед. Победа английского рабочего класса явилась бы победой социализма в Англии и во всей Европе. Этого еще нет. Но у нас есть все основания сказать: то, что происходит сейчас, есть что угодно, только не стабилизация… То, что произошло в Англии, дает возможность, повторяю, подвести итог многим спорам вокруг стабилизации. Хороша стабилизация, которая приводит в главной стране европейского капитализма — могущественной Англии — ко всеобщей забастовке, продолжавшейся десять дней»⁴⁷⁹.

Зиновьев подтвердил в докладе свое твердое убеждение в том, что стабилизация капитализма не только относительна, но и, главное, временная. Иными словами, дал ту же оценку и в проекте тезисов для заседания ИККИ, который он подготовил по заданию ПБ.

По довольно точному конспекту Сталина он выглядел следующим образом:

1) стабилизация, конечно же, уже кончилась; 2) мы вступили или уже вступаем в полосу революционных взрывов; 3) тактика собирания сил и работа в реакционных профсоюзах теряет свое значение и отходит на задний план; 4) тактика единого фронта исчерпала себя; 5) мы должны строить свои профсоюзы, опираясь на движение меньшинства. Отсюда — предложение взять на себя инициативу разрыва с Генсоветом⁴⁸⁰.

Но и на этот раз партийный ареопаг отверг написанное главой ИККИ. Молотов и Бухарин начали убеждать генсека, находившегося в отпуске на Кавказе, что «Зиновьев пересматривает оценку стабилизации и тактику Коминтерна, обливает грязью проводившуюся до сих пор коминтерновскую политику с намеками при этом на ВКП и отдельных цекистов… Тезисы Зиновьева необходимо отвергнуть и противопоставить им политически четкие тезисы ЦК, включающие наше право и обязанность беспощадной критики и разоблачения правых и всех левых Генсовета, но не берущие инициативы разрыва с Генсоветом».

В тот же день, 1 июня, уже лишь Молотов пишет Сталину: «Наши тезисы, по-моему, должны иметь характер решительной атаки на попытки Зиновьева и Троцкого произвести коренной, хотя и трусливый, пересмотр проводившейся линии. Наши тезисы должны резко защищать правильность линии ИККИ, ВКП и ВЦСПС».

На следующий день Сталин коротко, категорично, без грубых выражений, как у Бухарина, ответил: «Видимо, они хотят английским вопросом отыграться и вернуть все, потерянное ранее. Надо их поставить на место». А 3 июня отправил Молотову пространное послание с развернутыми обвинениями тех, кого отныне считал идеологическими врагами. На этот раз — без излишней эмоциональности.

«Решительная борьба, — требовал он, — против Зиновьева и Троцкого, ведущих линию на раскол профдвижения, против единого фронта… Решительный отпор линии Зиновьева и Троцкого, ведущих к изоляции компартий от масс… Тезисы Зиновьева надо отвергнуть целиком как ликвидаторские». И добавил не менее важное: «Отклонение тезисов Гриши может вызвать шантаж насчет отставки, чего пугаться не следует ни в коем случае»⁴⁸¹.

В тот же день появилось и второе (либо продолжение первого) письмо Сталина все тому же адресату. С более развернутым разъяснением «важнейших ошибок» Зиновьева — «вопросы английской забастовки, о Пилсудском и китайской революции». Генсек в нем не обратил внимания на то, что все перечисленные ошибки выражают последовательную, неизменную позицию Зиновьева как подлинного марксиста и верного ученика Ленина, не пожелавшего ставить ИККИ в зависимость от взглядов меньшевиков, то есть современных социал-демократов, какую бы форму они ни принимали. Следовательно, расценивал позицию Зиновьева с точки зрения правых. Правда, начал объяснения свои, расценив «ошибку» Зиновьева как некий «правый уклон», хотя и бездоказательно, что не подтверждалось конкретными делами.

В начале всеобщей забастовки в Великобритании, писал Сталин, Зиновьев на заседании ПБ якобы посоветовал направить британской компартии указание, в котором «не сказал ни единого слова о необходимости перевода общей забастовки на рельсы политической борьбы; не оказалось и намека на лозунг «Долой правительство консерваторов, да здравствует рабочее (то есть лейбористское — Ю. Ж.) правительство… Нет гарантий, что такие ошибки не повторятся в работе Зиновьева и его сторонников».

Затем генсек вспомнил о заседании ПБ, состоявшемся 26 апреля, на котором Зиновьев «чисто ликвидаторски» предложил «желательность ухода компартии (Китая — Ю. Ж.) из Гоминьдана». После осуждения взял его назад. Потому-то ПБ и постановило «признать вопрос о разрыве между Гоминьданом и компартией имеющим первостепенное политическое значение. Считать такой разрыв совершенно недопустимым»⁴⁸².

Об этих, то якобы «правой», то «левой» ошибках Зиновьева генсек писал еще как свидетель (он присутствовал на всех заседаниях ПБ вплоть по 20 мая, до ухода в отпуск на полтора месяца), но о третьей — уже с чужих, неизвестно чьих слов. Писал о том, что на заседании Польской комиссии ПБ в дни первых сообщений о взятии Варшавы, то есть 15 или 16 мая, Зиновьев, мол, внес предложение указать польским коммунистам, что их нейтральность в борьбе Пилсудского с «фашистами» недопустима, а самого руководителя переворота следует рассматривать как «антифашиста», его же движение считать «революционным». Мало того, Сталин утверждал: «Я уверен, что ошибки польских коммунистов, о которых так сладостно пишет теперь Зиновьев, целиком навеяны им глубоко оппортунистической позицией»⁴⁸³.

И все же, несмотря на столь однозначно отрицательную оценку всего лишь высказываний Зиновьева при обсуждении еще не решенных вопросов, взгляды самого Сталина — для всех, а не только для членов ПБ — оставались двойственными, центристскими. Проявились открыто тогда же, 8 июня. В выступлении на собрании рабочих железнодорожных мастерских Тифлиса с докладом «Об английской забастовке и событиях в Польше», опубликованном «Правдой» 16 июня.

Поначалу генсек солидаризировался с Зиновьевым. Как и он, отметил: «Решение Коммунистического интернационала о временном и непрочном характере стабилизации капитализма является совершенно правильным». Но тут же поспешил подыграть и Бухарину. «Неправильно, — отметил генсек, — положение о прочности стабилизации капитализма, но столь же неправильно противоположное положение о том, что стабилизация кончилась, что она ликвидирована и что мы вступили теперь будто бы в период высшего подъема революционных бурь».

Теперь читателям, коммунистам приходилось самим решать, что из сказанного Сталиным верно, что следует принять как руководство к действию.

Тем временем, 5 июня, шесть членов ПБ — конечно же, Бухарин, Молотов, Рыков; далекий от проблем мирового профдвижения Калинин; послушный Ворошилов; выведенный из-под удара за активную поддержку Генсовета, решившего прекратить всеобщую забастовку, Томский — против двух, Зиновьева и Троцкого, утвердили тезисы, написанные Бухариным и одобренные Сталиным. Подтверждавшие «правый» курс партии — требование присутствия компартии Китая в структуре Гоминьдана; сохранения АРКа, продолжение сотрудничества с Генсоветом (не подозревая, что год спустя по его инициативе все отношения советских профсоюзов с британскими будут разорваны). 8 июня и ИККИ утвердило эти тезисы, на следующий день напечатанные «Правдой».

Теперь все выглядело так, будто судьба Зиновьева решена и для принятия соответствующего постановления оставалось лишь дождаться возвращения Сталина из отпуска для проведения юридически необходимого пленума ЦК. Однако оказалось — роковой час еще не настал.

2.

Несмотря на сильное моральное давление генсека, Зиновьеву в те майские дни все же удалось, хотя и отчасти, реабилитировать себя. Вернуть свое прежнее имя истинного ленинца, знатока европейской политики, рабочего и коммунистического движения. Добился же он того, изначально заняв твердую позицию по отношению к государственному перевороту, совершенному маршалом Пилсудским.

Польша не только с провозглашения независимости 7 ноября 1918 года, но и после принятия 17 марта 1921 года конституции пребывала в политическом хаосе. За пять лет сменилось три президента (одного из них, Г. Нарушевича, убил ультранационалист), одиннадцать правительств. В воздухе витала угроза переворота, которого ожидали и со стороны князя Э. Сапеги, представлявшего интересы старой аристократии, и генерала Ю. Галлера, героя советско-польской войны.

Все, происходившее в Речи Посполитой, слишком уж напоминало атмосферу, царившую в Италии — перед захватом власти Б. Муссолини 31 октября 1922 года, в Испании — в канун переворота М. Примо де-Ривера 13 сентября 1923 года. Слишком напоминало.