Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

«Сейчас самое главное, — начал Зиновьев, — надо понять, что за всем этим стоит в стране. И в этом отношении надо будет использовать предстоящий съезд Советов, так как там будет массовое представительство. Надо будет хорошенько прислушаться к настроениям. С точки зрения большевистской, ленинской партии мы против оппозиции абсолютно правы. Мы, несомненно, правы против этого рецидива меньшевистского ревизионизма. Но в том-то и дело, что ведь вся Россия не обязана быть большевистской. И в нашей партии есть слои, которые не были и не могут быть вполне большевистскими».

Высказав столь противоречащую всему, провозглашаемому партией, мысль, Зиновьев продолжил в том же духе.

«Что же стоит, — задался он вопросом, — за всем этим в стране? Трудно сказать сразу. Нужно дослушать, пощупать съезд Советов, но мне кажется, что за всем этим стоит то, что крепнет буржуазия, что растет стремление к политической демократии в стране. Стоит, с другой стороны, то, что крепнет и активизируется беспартийный рабочий и крестьянин (выделено мной — Ю. Ж. ).

Я перечитывал вчера свою первую статью (опубликованную “Правдой” 7 ноября —Ю. Ж.) и без авторского самолюбия должен сказать, что вопрос мною был, ей-ей, поставлен, в основном, правильно. В основном, я говорю, что за нас сейчас растет активность беспартийных рабочих. Эти рабочие, получив кусок хлеба, хотят активно участвовать сейчас и в профсоюзах, и в партии, и в советах (выделено мной — Ю. Ж. ). Это — главное. Это настроение сотен тысяч рабочих и крестьян, желающих принять активное участие во власти, волной отражается на наших членах партии…

Вот это надо иметь в виду и заранее твердо сказать, что нет худа без добра, и что в этой худой дискуссии были и хорошие стороны, что мы демократизм, который наметили, должны провести. Потому что управлять страной, где беспартийный рабочий и крестьянин основным куском хлеба удовлетворены, надо таким образом, чтобы сама партия была активнее, чтобы в ней самой был проявлен принцип рабочей демократии. Это — главное».

Сочтя, что сказанного явно недостаточно, Зиновьев добавил: «Что стоит за этим в стране? Дать вполне оформленный ответ, повторяю, сейчас нельзя. Можно дать только контуры ответа — стоит нечто серьезное. Для того, чтобы оказаться на высоте положения, что у нас растет середняк-рабочий, растет крестьянин, для этого нужно серьезно применить резолюцию о демократии вопреки демагогическим выкрикам меньшевистских ревизионистов, которых мы у одного края нашей оппозиции видим».

Отделавшись лишь намеком на собственный же вопрос, Зиновьев перешел к раскрытию иной ипостаси проблемы.

«Теперь я перехожу к вопросу о том, что стоит за этим внутри нашей партии. Совершенно ясно, что стоит. Мы не слышим ни в одной ячейке, ни на одном собрании, чтобы кто-либо предложил, чтобы мы приняли резолюцию о том, что статья Троцкого “Новый курс” правильна. Т. Пятаков не предложил этого ни на одном собрании. А вы вспомните, товарищи, как мы дрались в свое время за программные статьи т. Ленина. За каждую запятую готовы были умереть. Мы дрались с меньшевиками за каждую запятую. А почему вы не дрались здесь за каждую запятую? Потому что вы сами почувствовали, что это гниль. Я взял на днях брошюру т. Троцкого “Наши политические задачи” (1904 год), посвященную Павлу Борисовичу Аксельроду, и там некоторые страницы слово в слово напоминают нынешние доводы т. Троцкого. Это и есть определенный рецидив меньшевизма.

И здесь нужно сказать, что нет худа без добра. Совершенно правильно редакция “Правды” сказала, что теперь будет идти борьба против разбольшевичения партии. И вы посмотрите. У нас сейчас в партии 66 тысяч крестьян на 56 тысяч рабочих. Мы не можем без этих 66 тысяч управлять страной: но было бы на смех курам сказать, что эти 66 тысяч крестьян — законченные большевики. Они, в сущности, только сочувствуют большевикам — в большинстве. Вот почему сейчас должно происходить — и происходит обольшевичение тех свежих слоев партии, которые мы получили за время революции».

«Теперь, — продолжил Зиновьев, — что из этого вытекает организационно. О фракциях.

Наши товарищи из оппозиции — у меня создается такое впечатление, действуют сейчас по формуле “а Васька слушает, да ест”. Они хотят явочным порядком отвоевать себе существование фракций в партии. “Громите нас, принимайте против нас резолюции, а мы за это время явочным порядком легализуемся как фракция”. Так рассуждают они. Но мы должны сказать: “Мы не можем управлять партией, не можем править Россией, если будут легализованы фракции. Это совершенно ясно. Мы не можем каждый раз при увеличении налога или по вопросу о переходе на валюту бегать взапуски и бороться с фракциями».

В который раз повторив, что большевики могут находиться у власти только не имея никакой легальной конкуренции, Зиновьев возобновил свои нападки на идейных противников.

«Оппозиция благодаря своим ошибкам заключила сейчас себя на такую позицию, что “чем хуже, тем лучше”. Организационно они действовали неплохо. Серебряков — неплохой организатор, беда только в том, что политика у них неверная. Как в 1921 году была неправильна, так и сейчас.

Сейчас они стали на такую позицию: стачки — виноват ЦК, та или иная неустойка в международном положении — виноват ЦК. Для них сейчас чем хуже, тем лучше. И, товарищи, если будет легализована в партии такая фракция, то мы не сможем управлять страной. Мы не должны дать им действовать по формуле “Васька слушает, да ест”».

Так коряво, часто повторяя одно и то же, сводящееся к монополии большевиков на власть, Зиновьев продолжал: «Из практических предложений, которые наиболее важны, это… добиться того, чтобы несколько десятков тысяч рабочих мы приняли в партию. Мы не можем обойтись без рабочих, хотя, быть может, придется провести новую чистку (выделено мной — Ю. Ж.)».

Продолжая, Зиновьев как веский повод использовал одно из положений Троцкого, содержащееся в «Новом курсе». «Не нужно, — заявил Григорий Евсеевич, — делать ошибки, чтобы в борьбе против уклонов молодежи допустить такие ноты, которые могут бросить молодежь в объятия оппозиции. Мы должны молодежь отвоевать и мы, я думаю, товарищи, отвоюем ее. В ВУЗах нужно выправить и экономическое положение, и политические настроения, мы должны повести дело так педагогично и умно, чтобы мы не отбросили этой группы членов партии к оппозиции».

Суммировав все эти рассуждения, Зиновьев привычно определил: «новая оппозиция есть некий ренессанс меньшевизма». И попытался доказать такое утверждение странными примерами.

Во-первых, взглядами Сапронова, «почвенного человека, самого почвенного из оппозиции. Гораздо почвеннее Троцкого». Воплощающего «того самого мужика, который говорит: “Не разводи мне разных антимоний, что Политбюро должно руководить. Я желаю сам управлять”». Зиновьев добавил, характеризуя Сапронова: «он стоит, повторяю, обеими ногами на земле и представляет что угодно, но только не ленинизм».

Вторым примером стал Осинский, выражавший «уклон более интеллигентского характера, который ничего общего с большевизмом не имеет». А еще одним — Пятаков. Почему? «Его большевизм еще незрелый… Мы надеемся, что когда большевизм Пятакова созреет», он «будет с нами». Наконец, четвертым примером послужил Радек. Из тех, «которым все равно, какими принципами идти, только бы подкузьмить ЦК».

Назвав наиболее ярких, по его мнению, представителей оппозиции, Зиновьев перешел к тому, кого выделил по иной причине.

«Есть несколько документов, — сообщил он, — которые войдут в историю. Например, письмо т. (Антонова) Овсеенко. Там дело не в угрозах его (27 декабря тот, начальник Политического управления РККА, написал в ПБ и ЦКК: “Партийные молчальники возвышают свой голос только тогда, когда сознают явную опасность для всей партии. Они никогда не будут “молчаливыми” царедворцами партийных иерархов. И их голос когда-нибудь призовет к порядку зарвавшихся “вождей” так, что они его услышат, даже несмотря на свою крайнюю фракционную глухоту”³⁷⁵), а в одной фразе — “большевистские предрассудки мобилизовали”». Уточнил: «Я до сих пор думал, что бывают только меньшевистские предрассудки».

Посчитав, что фамилий оппозиционеров назвал предостаточно, Зиновьев перешел к намекам, хотя и достаточно прозрачным. «Затем, — добавил он, — письмо по поводу “Правды” (Троцкого, Пятакова и Радека от 29 декабря, отметившее: “Сведения, полученные нами в настоящий момент, не оставляют больше никакого места для сомнений в том, что работники, специально введенные в редакцию “Правды” для ведения партийного отдела, применяют методы, которые нельзя иначе назвать как фальсификацией и подлогом”³⁷⁶) опять показало, что на душе у автора настоящего письма.

Когда мы его прочли с Каменевым, то мы вспомнили следующий инцидент. Когда открылся конгресс в Копенгагене (8-й, Второго интернационала), нам преподнесли в день открытия номер (газеты) “Форвертс” с анонимной статьей, где говорилось, что Ленин и вся наша группа — уголовная группа, что Ленин и Лбов — экспроприаторы и прочее. Автором этой статьи был т. Троцкий.

Когда мы получили заявление трех о “режиме фальсификации”, мы сказали, что это — тот же самый автор»³⁷⁷.

Обличая своей речью на пленуме оппозиционеров, Зиновьев, что легко заметить, пользовался различными терминами. Разумеется, по его мнению — негативными. Чаще всего — «меньшевик». Наиболее понятный, актуальный из-за продолжавшегося, хотя и полулегального существования РСДРП. Партии давних врагов большевиков, а вместе с тем и их конкурентов за влияние на умы рабочих. Кроме того, Зиновьев использовал и такие случайные, малопонятные термины, как «почвенник», «уклон интеллигентского характера», «недозрелый большевик». Он относил их к тем членам РКП, кто открыто выступал против курса ПБ и ЦК. Следовал в том за Троцким, становился его единомышленником, соратником. Но пока ни сам Григорий Евсеевич, ни кто-либо другой еще не создали иной, обобщающий термин — «троцкист». Время для него пока не пришло.

3.

Пленум ЦК, проходивший 14–15 января 1924 года, оказался всего-навсего репетицией открывшейся 16 января Тринадцатой партконференции. Рассматривавшей все те же самые, что и пленум, вопросы, только несколько изменив их порядок. Начали с доклада Рыкова об очередных задачах экономического строительства. Предложившего не менять сложившуюся форму НЭПа. Тем самым, проводить «смычку» города и деревни, вроде бы позволившую преодолеть осенний кризис. Тот, что выразился в перепроизводстве хлеба с крайне низкими на него ценами, в низкой покупательной способности крестьянства, приведшей к слабому сбыту изделий промышленности.

Наиболее важными в докладе Рыкова и принятой по нему резолюции явились три предложения. Первое: «Металлургическая промышленность в ближайший период должна быть выдвинута на первый план». Второе: «Препятствовать всячески трате народных средств на ввоз в страну предметов, которые могут быть произведены внутри ее… Организовать планомерный ввоз в страну тех предметов, кои необходимы для развития нашей промышленности и крестьянского хозяйства». Третье: «Усилить плановое начало в работе государственных хозяйственных органов»³⁷⁸.

17 января с докладом об очередных задачах партстроительства выступил Сталин. В отличие от пленума — продолжительным, подробным. Выделившим необходимость роста партии за счет рабочих, подчинение партии огромного, явно раздутого — не менее миллиона человек — бюрократического государственного аппарата. Но больше всего говорил Сталин не о внутрипартийном кризисе вообще, не об оппозиции в целом, усилившей нападки на ПБ и ЦК после резолюции ПБ и ЦКК, а персонально о Троцком, своими многочисленными эпистилями и «Новым курсом» создавшим положение, которое могло привести к расколу в рядах РКП.

Четкий, логически выстроенный, подчиненный главной задаче — доказать ошибочность взглядов Троцкого, доклад Сталина не оставил Зиновьеву места для участия в последовавших прениях, добавить тем что-либо существенное в только что сказанное генсеком. Не мог теперь Григорий Евсеевич и сохранить прежнюю структуру своего выступления на пленуме по международным вопросам. Ведь в нем львиная доля была отведена оправданию ПБ, одобрившего в конце концов отказ, да еще в самый последний момент, ЦК германской компартии от вооруженного восстания. Объясненного якобы неожиданно обнаруженным превосходством сил противника — полиции и армии.

Зиновьеву пришлось значительно расширить круг рассматриваемых международных вопросов, а начать с положения СССП в мире, с проблем внешней торговли. Он подробно разобрал аспекты возможного скорого признания Советского Союза де-юре со стороны Великобритании, Франции, Италии, Норвегии. Но тут же привычно добавил не имеющее никакого отношения к дипломатии. Поведал тут же, что европейская пресса обсуждает возможное будущее Троцкого, оказавшегося под огнем критики, выясняет, не является ли Крестинский, полпред СССР в Берлине, одним из видных участников оппозиции.

Вслед за тем, уже вполне оправданно, перешел к проблеме германской революции — от этого он никак не мог отказаться. Попытался сделать ответственным за постигшую ее неудачу прежде всего Радека. Мол, его поведение, высказывания в столице Германии минувшей осенью поставили КПГ на грань раскола. На «левых», которые стали недовольными отказом от вооруженного выступления, и «правых», заявлявших и прежде о необходимости сначала нарастить силы, и лишь потом говорить о борьбе. В том же попытался обвинить и Троцкого, цитируя его «Новый курс».

Но несмотря на все возникшие препятствия, на все ошибки, в том числе и с «темпами революции», продемонстрировал твердую веру в неизбежность близкой победы пролетариата. Заявил: «Вторая революция в Германии неизбежна, и сроки для нее не так велики». А заодно повторил свою, уже двухлетней давности, оценку германской социал-демократии — «она стала фашистской, стала крылом фашизма».

А далее Зиновьев вернулся к тому, о чем говорил в начале доклада. К собственному прогнозу — к чему может привести улучшение отношений с европейскими странами. Сначала задался вопросом: как СССР «будет маневрировать по отношению к международной буржуазии», ведь даже «по коминтерновской линии мы имеем серьезные разногласия с товарищами из той самой оппозиции; разногласия, которые бросают свет на вопрос о сущности всех наших разногласий с ними вообще».

Так и не ответив на свой риторический вопрос, перешел к иному аспекту улучшения отношений с Западом — чисто экономическому. Иными словами, о пределе возможных уступок им. Напрочь отверг предложение Красина — наркома внешней торговли, весьма далекого от внутрипартийных распрей, — о необходимости как можно скорее получить займы от Запада.

«Возможно, — осторожно выразился Зиновьев, — дело восстановления нашего хозяйства пойдет быстрее, если сразу произойдет большой приток иностранных компаний (подразумевались концессионные договоры — Ю. Ж.)». Но тут же пояснил: «Не должны мы, в связи с этим, обнаружить большую уступчивость, чем это было… во время конференции в Генуе».

И тут же добавил самое основное: «Это — коренной вопрос нашей международной политики… потому, что от него действительно зависит классовое соотношение сил в нашей стране, потому что от него зависит судьба НЭПа… Медленно, но собственными силами мы начинаем выводить страну из того положения, в котором она оказалась (выделено мной — Ю. Ж. )».

Так вместе с положениями резолюции по экономике прозвучало понимание НЭПа как перехода от поддержки прежде всего крестьян, сельского хозяйства к пусть и неторопливому, но все же подъему промышленности, которой следует базироваться на собственной металлургии.

Однако Зиновьев так и не развил эту мысль. Снова вернулся и к оппозиции, и к германской революции. К обличению Троцкого, Радека, Пятакова. Еще раз признал ошибку ПБ «в сроках», но все же счел нужным заверить делегатов конференции: наученный горьком опытом, Коминтерн теперь станет придерживаться одновременно двух тактик — либо «быстрое развитие событий (в Германии — Ю. Ж.), быть может, даже нынешней весной, или возможность более длительного затишья»³⁷⁹.

Тринадцатая партконференция завершила работу 18 января, а всего три дня спустя скончался Ленин.

Вполне возможно, будущее и партии, и страны оказалось бы иным, не уклонись как всегда Троцкий от решительных действий, оставшись на отдыхе в Сухуми. Отдав тем самым «тройке», к которой весьма предусмотрительно и своевременно примкнули Рыков, Томский, Бухарин и Рудзутак, всю власть. Без боя, без малейшего сопротивления.

Само ПБ еще не претерпело естественных перемен — для того следовало дождаться партийного съезда. Но все же 31 января сначала на пленуме ЦК, а несколькими часами позже и на втором Всесоюзном съезде Советов полномочия покойного Ленина разделили. Председателем СНК назначили Рыкова, а главой СТО, занимавшегося осуществлением хозяйственных и финансовых планов, координируя их в соответствии с политической и экономической ситуацией — Каменева.

Тем не менее, Рыков в «тройку» не вошел, что вроде бы должно было произойти согласно традиции. Ведь прежде Ленин как председатель СНК вел заседания ПБ и пленумов, определял их повестку, что теперь поручили Каменеву. Но новая конструкция власти оказалась недостаточной, чтобы без постоянной оглядки на мнение вождя начать открытый пересмотр собственно НЭПа, все еще остававшегося единственной возможностью для поддержания «смычки». Или хотя бы попытаться скорректировать его, приведя в соответствие с теми изменениями, которые уже происходили в экономике страны, о которых заговорили Рыков и Зиновьев.

Видимо, так произошло из-за отсутствия разграничения полномочий, дублирования, отказ от которых совсем недавно предлагали и Сталин, и Зиновьев при обсуждении проблем партстроительства. Ведь теперь не один, а два человека отвечали за положение в РКП: Зиновьев — как глава ИККИ, всемирной коммунистической партии, и Сталин — как генсек РКП, формально «всего лишь» секции Коминтерна. И также два человека занимались положением в стране — Рыков и Каменев.

Без сомнения, немаловажную роль в том сыграло и категорическое нежелание даже в мелочах уступить настаивавшему на серьезнейших изменениях Пятакову, за которым стоял Троцкий. С которым большинство ЦК вело борьбу весь последний год. Потому-то ни Каменев, ни Зиновьев, выступившие на Втором всесоюзном съезде Советов, не захотели даже задуматься о каком-либо ином варианте НЭПа, нежели проводимый.

«Да, — вразумлял 30 января делегатов съезда Советов Каменев, — мы находимся в таком положении, что должны и хлеб, и уголь, и керосин вывозить за границу. Я скажу более того. Чем больше мы будем вывозить за границу этих продуктов, тем быстрее пойдет у нас дело восстановления промышленности и сельского хозяйства»³⁸⁰.

Так, наконец, один из членов «тройки» назвал тот единственный источник финансирования возрождения народного хозяйства, который вся «тройка» считала приемлемым, не нарушающим ни НЭПа в целом, ни «смычки» в частности. Который стал фундаментом расхождений с Троцким и его единомышленниками. Только экспорт, но никак не западные займы, концессионные договоры — по Красину. Не повышение налогов на нэпманов и крестьян — по Пятакову. «Социалистическому накоплению» по терминологии Троцкого и Преображенского может послужить лишь внешняя торговля.

Через день, 1 февраля, эстафету оправдания существовавшего НЭПа принял Зиновьев. «Наша задача, — продолжил Григорий Евсеевич мысль Каменева, — сводится в настоящий период… к следующим двум задачам. Во-первых, укрепить нашу государственную промышленность и, во-вторых, завершить буржуазную революцию в деревне. Завершить ее так, чтобы она одновременно послужила началом для действительного соединения с социалистическим строительством в городе»³⁸¹.

Следовало ожидать, что далее Зиновьев и разовьет названные задачи, расскажет, как же их решить. Тем более, что впервые в экономической программе промышленность была названа первой. И все же докладчик не стал говорить о ней. Переключился на деревню, мельком заметил: одной из мер для завершения «буржуазной революции» в ней стало создание Сельскохозяйственного банка, призванного кредитовать крестьян и тем самым способствовать развитию их хозяйств. Ну, а есть ли и каковы другие меры? Об этом Зиновьев почему-то не сказал.

На том глава ИККИ с экономикой покончил. Заговорил об ином. О том, что не имело ни малейшего отношения к задачам и функциям съезда Советов СССР. Практически большую часть доклада посвятил более для него близкому, знакомому. Партийным проблемам.

Высказал крамольную для большевика мысль — о недостатках монополии РКП на власть. По мнению Зиновьева, многие группы населения, в том числе и рабочие, «при другом положении вещей были бы не в большевистской партии, а в какой-нибудь промежуточной или прямо меньшевистской… Не будь у нас монополии легитимности, эти другие группы пытались бы так или иначе самостоятельно выступать на политической арене, и от этого меньше вреда было бы»³⁸².

Но тут же у слушателей должен был возникнуть вопрос: почему же такие фракции — эмбрионы партий — как «Рабочая группа», а ранее «рабочая оппозиция», «Рабочая правда» — душили в зародыше? По Зиновьеву же выходило, что монополия РКП на власть только и позволяет осуществлять диктатуру пролетариата, отказаться от которой невозможно ради верности марксизму³⁸³.

Лишь в самом конце выступления Зиновьев вспомнил, что делает доклад не на партийном каком-либо форуме, а на заседании верховного органа власти Советского Союза. Вспомнил и сказал скороговоркой, уложившись в шесть фраз, о том, с чего начал: «Основы НЭПа остаются всерьез и надолго. План у нас есть, план электрификации. Подвинтить гайки в области кооперации… Подкрепить кооперацию в духе социализма… Еще более базироваться на рабочем классе во всей политике. Смычку пролетариата и крестьянства еще более, без остатка, делать основой своей политики»³⁸⁴.

Когда Второй Всероссийский съезд Советов завершил работу, стало очевидным: на нем, впрочем, как и на Тринадцатой партконференции, любые рассуждения о народном хозяйстве оборачиваются ничем. Зиновьев, как и другие члены ЦК, так и не решился посмотреть правде в глаза. Не попытался поискать непроторенные пути. Те, которых все настойчивые требовала жизнь.

Ведь несмотря ни на что продолжалось сокращение штатов, как называли массовые увольнения: в металлопромышленности — в Ленинграде, на Урале, в Брянске, других городах и регионах; в текстильной — на московских и подмосковных фабриках; на шахтах Донбасса и Сибири. Продолжалось и закрытие предприятий, именуемое «концентрацией»: в Ленинграде, где все еще обсуждали необходимость знаменитого Путиловского завода; трех текстильных фабрик Москвы; одного из крупнейших в стране Макеевского металлургического завода.

Отсюда и рост безработицы, забастовки, о которых Зиновьев знал (или должен был знать) из ежемесячных секретных политических сводок ОГПУ, поступавших к нему как члену ПБ. Оказывалось, за минувший 1923 год насчитали 444 стачки со 163 тысячами забастовщиками, в январе 1924-го — 22, в феврале — 29, в марте — 19, а в мае — уже 43³⁸⁵.

Не меньшие трудности испытывала и деревня, о которой вроде бы пекся Зиновьев. Недовольство крестьян вызывала непомерная для большинства величина единого сельхозналога. «Бедняки и даже середняки после сдачи налога, — отмечала одна из сводок ОГПУ, — и внесения семссуд остаются без хлеба». Вынужденные употреблять в пищу суррогаты, зачастую питаться только овощами либо обменивая скот на хлеб. Переселяться преимущественно в Сибирь, уходить в города в поисках заработка³⁸⁶.

Власти пытались хоть как-то изменить столь тяжелое положение, но все предпринимаемые меры не меняли общего негативного настроения рабочих и крестьян. А все это происходило в мае. Тогда, когда РКП стала готовиться к проведению Тринадцатого съезда, грозившего новыми резкими критическими выступлениями делегатов, которые непременно поддержала бы оппозиция. И все же Зиновьев, готовя основной доклад съезда — политический отчет ЦК, так и не решился на откровенную характеристику дел в стране. Уделяя достаточно много внимания положению в народном хозяйстве, которым прежде никогда всерьез не интересовался, почему и не разбирался в нем, облек свою речь во вполне благопристойную форму. Снял ту самую остроту, с которой ему следовало говорить.

Начал Зиновьев тот раздел отчета, что относился к экономике, не с характеристики общей ситуации, отнюдь не благоприятной, а с того, где действительно имелись успехи — с роста концессий. Сообщил, что Главконцесском уже заключил договоры с 15 немецкими фирмами, с 10 американскими, с 17 британскими, а всего с 55. Рассказал и об иной форме сотрудничества с капиталистическим миром — о создании смешанных, то есть с участием советского капитала, обществ. Призванных заниматься преимущественно заготовкой и вывозом древесины: «Руссанглолес», «Руссголандлес», «Русснорвеглес», уже давших доход в размере 2, 5 млн рублей.

Более подробно остановился на экспорте хлеба, в минувшем году составившем 40 млн пудов, а в наступившем, но прогнозам, должном увеличиться в десять раз. Объяснил и причину того. Посевные площади достигли 81 % довоенных, то есть 70 млн десятин, а валовый сбор — 72, 5 % или 2, 8 млрд пудов. Только умолчал о не менее значительном: урожайность в Германии, куда и вывозили, главным образом, советский хлеб, в 1923 году составила 19 центнеров с гектара, а в СССР — 9, 3.

От сельского хозяйства Зиновьев перешел к промышленности, снова сконцентрировав внимание на успехах. На росте добычи угля и нефти, выплавке чу

гуна и стали, на текстильном производстве. На росте их по сравнению с последними двумя годами, хотя и признал: самая успешная легкая промышленность все еще составляет 75 % от довоенного уровня. Напомнил, что в следующем году завершится строительство Волховской, Шатурской, Нижегородской и Штеровской (Донбасс) ГЭС, мощность которых вместе с уже действующими Каширской и Кизеловской (Урал) составит 200 тысяч кВт.

С гордостью сообщил, что впервые бюджет получил 63, 5 млн рублей от государственной промышленности, торговли, банков и концессий. Что «кризис сбыта исчерпан», а на очереди — подъем тяжелой промышленности. И пояснил с неслабеющим оптимизмом: «Конечно, через год-два мы не достигнем еще довоенного предела во всех областях, но пора все-таки вопрос о дальнейшем движении за пределы довоенного уровня поставить и перед собой, и перед рабочими». А потом все сложнейшие процессы экономики упростил, сведя их к классовой борьбе с новой буржуазией.

«Удержались ли мы, — задался Зиновьев вопросом, — в области НЭПа на должной границе? Не перехлестывает ли НЭП через поставленные рамки?» Выразил опасение: «Мы иногда перехлестываем за пределы допустимого в деле восстановления собственнических отношений, наша юриспруденция на практике делает слишком большие уступки в пользу нарождающейся собственности». И, тем не менее, с прежней уверенностью энтузиаста заключил: «В вопросах внутренней политики НЭП остается». Мол, надо «не столько «жать» их (новую буржуазию — Ю. Ж.), сколько поднимать «свое» — дело рабоче-крестьянского государства»³⁸⁷. Только не объяснил как.

Прения по докладу Зиновьева поначалу мало что добавили. Даже выступление Преображенского, названного Троцким одним из трех «наших экономистов» — в одном ряду с Пятаковым и А. П. Смирновым, оказалось лишенным какой-либо остроты. Он всего лишь напомнил съезду о поправках, сделанных в ходе дискуссии, формально порожденной резолюцией ЦК «Об очередных задачах экономической политики» от 24 декабря 1923 года. Вернее, воспользовался предлогом, чтобы изложить экономическую программу оппозиции. Заодно отметил, что большинство ее пунктов не только одобрено и принято ЦК, но даже использовано Зиновьевым в отчетном докладе.

Дальнейшая полемика свелась к осуждению прежде всего Троцкого, который в своем выступлении так и не пожелал покаяться в ошибках — продолжал говорить о бюрократизации партии, и только вслед за тем — Преображенского. Но не конкретно, а вообще, за оппозиционность. Тем не менее, даже такая имитация дискуссии заставила Зиновьева в заключительном слове кое-что скорректировать. Уйти от прежнего оптимизма. Признать, что «вопрос о заработной плате — крайне больной вопрос, тут похвастаться за год особенно нечем… Побороть безработицу в рабочей ее части… крайне трудно».

Чтобы уйти от вполне возможного пессимистического впечатления от результатов политики партии за истекший год, хоть как-то ее оправдать, Зиновьев преддожил свое, новое толкование НЭПа. Оказалось, что под ним следует понимать «национализацию государственных промышленности и транспорта, создание социалистических трестов, национализацию земли, наличие банков в наших руках, монополию внешней торговли и государственное регулирование внутренней». Словом, достигнутое еще в Октябре.

Такому НЭПу Зиновьев противопоставил иной, негативный, осуждаемый и им, и ЦК, и всей партией — «мы часто подразумеваем под этим (новой экономической политикой — Ю. Ж.) спекуляцию, рвачество и нэпманство»³⁸⁸. Тем самым, в завуалированной форме признал провал того НЭПа, который был провозглашен в 1921 году.

Для Тринадцатого съезда ПБ, ЦК впервые не подготовили резолюцию по промышленности, как то было много лет подряд. Но все же как бы отдельным пунктом сформулировали ближайшую задачу для данной отрасли народного хозяйства. Развившую, и довольно неожиданно, без необходимых на то пояснений, касающихся стратегической задачи, несколько иначе сформулированную Зиновьевым в его докладе. Сказавшим: «Теперь, когда дело с нефтью на мази, когда дело с углем на мази, когда дело с транспортом на мази, когда денежная реформа развивается более или менее благополучно, план поднятия металлургии уже не утопия»³⁸⁹. Имевшим в виду всего лишь подъем металлургии. Доведение ее до дореволюционного уровня. Только металлургии, то есть выплавки чугуна и стали для нужд отечественного производства.

В резолюции, подготовленной при самом активном участии Зиновьева, речь пошла об ином: «Очередь за металлом, — указала она, но тем не ограничилась. — НАЛАДИТЬ ПРОИЗВОДСТВО СРЕДСТВ ПРОИЗВОДСТВА ВНУТРИ СОЮЗА ОЗНАЧАЕТ СОЗДАТЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПРОЧНУЮ БАЗУ ДЛЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ХОЗЯЙСТВА И В ЗНАЧИТЕЛЬНОЙ СТЕПЕНИ ОСВОБОДИТЬ СЕБЯ ОТ НЕОБХОДИМОСТИ ПЕРЕДАЧИ БОЛЬШИХ ЗАКАЗОВ ЗА ГРАНИЦУ (выделено мной — Ю. Ж.)»³⁹⁰.

Иначе говоря, по докладу Зиновьева съезд сформулировал ту самую задачу, которую стране придется решать только спустя четыре года.

Глава 14

За свою четвертьвековую политическую деятельность — семнадцать лет в царской России и эмиграции, еще семь — в России революционной, советской — Зиновьев высоко поднялся в партийной иерархии. Пять лет — кандидатом в члены ЦК, затем семнадцать — членом ЦК, из них четыре года членом ПБ. Но из-за того, что начиная с 1908 года постоянно был с Лениным, привык ощущать себя вторым. Ведомым. Всего лишь оруженосцем при рыцаре — столь сильно оказалось влияние на него Владимира Ильича.

И вот теперь, после смерти своего кумира, Зиновьев вдруг оказался на вершине власти. Конечно же, партийной, вместе с Каменевым и Сталиным в составе «тройки». Подчеркивало то и пребывание во главе Коминтерна, и выступления с отчетными докладами ЦК на Двенадцатом и Тринадцатом съездах РКП. Тем не менее он так и не ощутил себя истинным лидером. Не нашел сил, амбиций для принятия и отстаивания собственных, только своих взглядов. Но были ли они?

Сразу после смерти Ленина повел себя Зиновьев, как и остальные члены ПБ. Выступал, писал о Владимире Ильиче. Проникновенно. Непременно подчеркивая свою преданность покойному вождю, его идеям. Так же, как делали Сталин и Каменев, Бухарин и Рыков, Калинин и Троцкий. Притом обязательно напоминал о своей близости с Лениным, особенно в период швейцарской эмиграции, в июльские дни 17 года, когда они вдвоем скрывались в Разливе.

7 февраля Зиновьев выступил на заседании Петросовета с речью «Ленин — гений, учитель, вождь и человек». 16 апреля — при закладке памятника Владимиру Ильичу в старой столице, только что переименованной в Ленинград. Разумеется, сразу же обе они были изданы, а вскоре к ним прибавилось еще две брошюры: «В. И. Ленин. Краткий биографический очерк» в 64 страницы и «В. И. Ленин. Очерк жизни и деятельности» — в 63 страницы. Лишь несколько позже вышла и большая работа — «В. И. Ленин» — в 312 страниц.

Сталин произнес только одну речь. 28 февраля, на траурном вечере курсантов кремлевской командной Школы им. ВЦИК. Зато в начале апреля выступил с циклом лекций «Об основах ленинизма» в Коммунистическом университете им. Свердлова. Сразу же опубликованных «Правдой» в семи номерах — от 26 и 28 апреля, 9, 11, 14, 15 и 19 мая — и вслед за тем изданных брошюрой в 77 страниц. Ставшей единственным, а потому и главным трудом, посвященным тому, что Сталин назвал «марксизмом XX века» — ленинизму.

Теоретическая работа Сталина заставила Зиновьева, до тех пор полагавшего себя единственным в партии истолкователем идей и взглядов Ленина, сразу же засесть за собственный капитальный труд. Однако сумел завершить его более года спустя, в сентябре 1925 года. И тем фактически признал свое поражение. А, видимо, еще и задумался о своем месте и в «тройке», и в ПБ, и в партии.

1.

Еще одним сигналом, возвестившим о вполне возможной утрате лидерства в партии, послужило событие, происшедшее перед открытием Тринадцатого партсъезда. При решении — следует ли публиковать так называемое «Завещание Ленина», вскоре получившее официальное название «Письмо к съезду». Продиктованное якобы еще в период между 23 декабря 1922 года и 4 января следующего. Состоящее из трех фрагментов.

Первый не внушал никому опасений. В нем Ленин «советовал бы очень предпринять на этом съезде (12-м, который должен был состояться в апреле 1923 года — Ю. Ж.) ряд перемен в нашем политическом строе». Однако все перемены ограничивались предложением увеличить число членов ЦК «до нескольких десятков или даже до сотни», а также «придать законодательный характер на известных условиях решениям Госплана, идя в этом отношении навстречу тов. Троцкому». Завершалась же диктовка, сделанная 23 декабря, надеждой, что «такая реформа значительно увеличила бы прочность нашей партии».

Такие рекомендации Ленина вполне можно было провести на съезде, не вызывая ни малейших возражений. Увеличить состав ЦК, насчитывавшего 40 человек членов и 17 кандидатов. Вернуться к пресловутому вопросу о Госплане, что происходило вот уже не один год. Опасность «Завещания» таилась не в том, а в диктовке от 24 декабря и 4 января. Ведь в ней содержалось то, что ни в коей мере не способствовало «устойчивости нашей партии», «предотвращению конфликтов небольшой части ЦК», к чему Ленин, по его же словам в «Завещании», всячески стремился. Наоборот, должно было привести к осложнению и без того непростых отношений не столько в ЦК, сколько в ПБ. Ведь второй фрагмент содержал вроде бы нелицеприятные характеристики нескольких, непонятно почему соединенных вместе людей (подробно об этих характеристиках см. выше, в главе 12-й — Ю. Ж.).

Никто не мог при всем желании объяснить ни сделанный Лениным отбор, ни сами характеристики. Может быть, все дело заключалось в параличе правой стороны, разбившего Владимира Ильича буквально накануне, 23 декабря? А может, спровоцировали его на жесткие и противоречивые оценки просто самая заурядная отстраненность от товарищей, незнание им или непонимание происходившего в партии?

Второй и третий фрагменты «Завещания» не имели ни подписи Ленина, ни каких-либо пометок, пусть даже сделанных непривычным почерком — единственной действующей левой рукой. Подлинность фрагментов удостоверяли только устные заявления секретарей Владимира Ильича — Володичевой и Фотиевой, к которым присоединилась Крупская. Тем не менее никто из членов Комиссии ЦК по приему бумаг Ленина, в которую входили Зиновьев, Каменев, Сталин, Бухарин и нарком земледелия РСФСР, генеральный секретарь Крестьянского интернационала А. П. Смирнов, даже не попытался проверить подлинность документа. Между тем, достаточно было, не обладая знаниями криминалистов, просто проверить факт диктовки по «Дневнику дежурного секретаря», чтобы обнаружить вопиющий факт. За 4 января в нем не имелось записи ни о вызове Лениным стенографистки, ни о продиктованном им в тот день. Хотя бы в течение двух-трех минут. О том же свидетельствует и «Дневник дежурного врача» — не подтверждал заявления Володичевой, Фотиевой, Крупской³⁹¹.

Несмотря на то, 18 мая 1924 года члены Комиссии ничтоже сумняшеся приняли из рук вдовы вождя машинописные листы последних работ Ленина, а в их числе и все фрагменты «Письма к съезду». А вместе с ними и письменное заявление Надежды Константиновны, в котором категорически утверждалось: «Среди неопубликованных записей имеются записки от 24–25 декабря и 4 января 1923 года, которые заключают в себе характеристики некоторых членов Центрального комитета. Владимир Ильич выражал твердое желание, чтобы эта его запись после его смерти была доведена до сведения очередного партийного съезда»³⁹².

И опять же членам Комиссии достаточно было затребовать «Дневник дежурного секретаря» и обнаружить запись от 25 декабря, полностью опровергавшую заявление Крупской. В тот день Володичева зафиксировала иное пожелание вождя: «На следующий день (24 декабря) в промежутке от 6 до 8-ми Владимир Ильич опять вызывал. Предупредил о том, что продиктованное вчера (23 декабря) и сегодня (24 декабря) (о расширении численности ЦК и первый фрагмент характеристик — Ю. Ж.) является абсолютно секретным. Подчеркнул не один раз. Потребовал все, что диктует, хранить в особом месте под особой ответственностью и считать категорически секретным»³⁹³.

Не приняв воли Ленина, выраженной столь однозначно, члены Комиссии пошли на поводу у Крупской. Постановили: «Довести эти документы до сведения партийного пленума ЦК с предложением довести до сведения партийного съезда». Через день, 20 мая, уже пленум по докладу Каменева, зачитавшего неопубликованные заметки Ленина, принял такое же решение. «Перенести оглашение, — указывало оно, — зачитанных документов согласно воле Владимира Ильича, на съезд, произведя оглашение по делегациям и установив, что документы эти воспроизведению не подлежат и оглашение по делегациям производится членами Комиссии по приему бумаг Ильича»³⁹⁴.

Почему же члены ПБ столь быстро и легко согласились с оглаской вроде бы компрометирующего их «Письма к съезду»? Да потому, что его содержание уже знали и ничуть не боялись, хотя и по разным причинам.

Сталина, как можно догадываться, обе характеристики, данные ему Лениным, вполне устраивали. Ведь они, хотя и предельно негативные, ставили его на первое место и в ЦК, и в ПБ, и, следовательно, в «тройке». И в то же время не задевали его самолюбия, ибо он ничуть не дорожил своим постом, не цеплялся за пост. Не случайно он с горечью писал еще 7 августа 1923 года Зиновьеву и Бухарину: «Для чего потребовалось ссылаться на неизвестное мне письмо Ильича о (генеральном) секретаре — разве не имелось доказательства тому, что я не дорожу местом и поэтому не боюсь письма (выделено мной — Ю. Ж.)». И добавил, явно имея в виду Зиновьева и Каменева: «Как назвать группу, члены которой стремятся запугать друг друга (если не сказать больше)»³⁹⁵.

И такое отношение Сталина к своему посту не было бравадой. Вскоре он представил тому весомое доказательство. Иное дело — Зиновьев. Объяснить его готовность к оглашению на съезде письма Ленина гораздо сложнее, ибо оно ставило его, вроде бы лидера партии, всего лишь на третье-четвертое место, да еще вместе с Каменевым. Но здесь приходится учитывать и такой факт, как уже достигнутое им. Он — председатель ИККИ, член ЦБ, что наконец-то не просто выделило его, а отделило от других руководителей областей и губерний, каким он совсем недавно был. Да и ленинская характеристика, вернее — напоминание об ошибке, допущенной в октябре 1917 года, относилось к отдаленному прошлому.

Все же Григорию Евсеевичу следовало задуматься. Не столько о «Письме к съезду», сколько о собственном имидже. Вместо того он начал усердно готовиться к проведению Пятого конгресса Коминтерна, все еще полагая такую работу наиболее актуальной. На заседаниях ПБ за первую половину года шестнадцать раз выступал с предложениями по второстепенным вопросам: о ситуации с баптистами, характере нот Наркоминдела, взаимоотношениях ЦК Комсомола с московским комитетом РКП. Главное же — для страны — почему-то упускал.

На деле инспирировал выступление Дзержинского, сменившего Рыкова на посту председателя ВСНХ СССР. Мотивированно отклонившего 24 апреля на заседании ПБ предложение П. А. Богданова, председателя ВСНХ РСФСР, и ленинградского губкома партии о необходимости срочно вывести из старой столицы в провинцию все оборонные предприятия. Обоснованное непосредственной близостью Ленинграда к финской и эстонской границам, почему в случае войны город мог быть захвачен врагом³⁹⁶.

Трудно усомниться, что такое серьезное предложение могло быть подготовлено без согласования с Зиновьевым — царем и богом в Ленинграде. Опасавшимся не столько вражеского нашествия, сколько настроений кадровых рабочих крупнейших в стране заводов. Так и не вступивших в РКП, придерживавшихся из-за низкой зарплаты оппозиционных взглядов, не раз проявлявшихся ими.

И все же, как можно предположить, только по настоянию Дзержинского ПБ в тот день приняло такое решение: «а) Приостановить какие-либо эвакуационные мероприятия в отношении Ленинграда и ленинградской военной промышленности. б) Создать комиссию в составе тт. Дзержинского, Фрунзе (заместителя председателя РВСР, заместителя наркома по военным и морским делам), Лобова (председателя Северо-Западного промбюро ВСНХ СССР), Куйбышева (председателя ЦКК), Богданова, Евдокимова (заместителя председателя Ленсовета, то есть Зиновьева) или Залуцкого (секретаря Ленинградского губкома), Кржижановского (председателя Госплана СССР) для рассмотрения записки тов. Богданова и Ленинградского губкома и выработки практических мер по поддержанию ленинградской промышленности».

Из проекта решения кто-то из членов ПБ, возможно, и Зиновьев, вычеркнул одну фразу — «Комиссии дать директиву в том смысле, что стратегическое положение Ленинграда не должно служить препятствием для сохранения на ближайшие годы военной промышленности Ленинграда»³⁹⁷.

Предусматривалось, что комиссия завершит работу к 10 мая, однако даже согласованный доклад Дзержинского дважды откладывался. Был сделан лишь 3 июля, получив полное одобрение. Разрешавшее «Красному путиловцу» и заводу им. Ленина (бывший Невский) завершить в текущем году ремонт доставленных к ним и уже разобранных 36 паровозов сверх программы; предприятиям Су-дотреста — 17 паровозов, Ленинмаштреста — еще 18. Потребовавшее обязательно сохранить два судостроительных завода — Балтийский и Путиловскую верфь; запретившее покупку за рубежом тракторов и судов, которые следовало строить в Ленинграде³⁹⁸.

И всего этого добился Дзержинский, а не Зиновьев!

А двумя неделями ранее, 17 июля, начал работу Пятый конгресс Коминтерна. Открывая его, Зиновьев уже привычно покаялся в грехе — и своем, и ИККИ. Объяснил, что революционное движение в Европе «развивается не так быстро, как мы этого ожидали… Мы ошиблись в оценке темпа, и там, где надо было считать годами, мы иногда (!) считали месяцами». Затем столь же привычно поставил перед делегатами генеральную задачу. Весьма обветшалую: «Нам предстоит еще завоевать пять шестых земной суши, чтобы в мире был Союз советских социалистических республик»³⁹⁹.

Лишь через день, когда удалось покончить со всеми рутинными формальностями, Зиновьев выступил с отчетным докладом. Не содержавшим каких-либо новых идей, оценок, предложений, зато густо пронизанным небольшими и огромными цитатами из произведений Ленина. Как и прежде, Зиновьев, следуя во всем за Владимиром Ильичом, пытался согласовать становление Коминтерна с историей РКП, с историей подготовки и проведения Октябрьской революции. Говорил о проблемах, существовавших в самих компартиях Европы и год, и два назад, но только не о реальной обстановке в мире. Разительно изменившейся.

Конечно же, прежде всего похвастался единственным имевшимся достижением. Мол, Коминтерн за пять лет «из общества пропаганды коммунизма… вырос в коммунистическую партию и, отчасти, даже в ряд массовых коммунистических партий». Обратившись к решениям чисто традиционного характера, подробно рассказал о борьбе на два фронта — как с «пережитками, доставшимися в наследство от социал-демократии», так и с ультралевыми уклонистами, отказывающимися от сотрудничества с профсоюзами, синдикалистами. Напомнил и об ошибках Радека, Фроссара и Суварина (компартия Франции), Корша (компартия Германии), Бордиги и Грациадеи (компартия Италии), Норвежской рабочей партии в целом.

Вслед за тем перешел к характеристике положения в мировом хозяйстве. Правда, признавшись, что опирается на работы Е. Варги — народного комиссара финансов и председателя ВСНХ Венгерской советской республики, с 1920 года жившего и работавшего в Москве. Объяснил с несомненным удовлетворением: «Капитализм продолжает находиться в периоде упадка. Мы видим начало нового экономического кризиса в Америке и всемирного аграрного кризиса. В некоторых европейских странах мы имеем небольшой частичный подъем большей частью в одной стране за счет других. Классовая борьба обостряется». И такую категоричную оценку, не подтвержденную фактами, цифрами, а основанную лишь на эмоциях, завершил как обычно — «События не развиваются так быстро, как мы предполагали, но период кризиса, упадка, заката капитализма продолжается».

Отсюда делал вывод: «Сложилось во многих отношениях новое международное положение, создалась новая фаза, названная на Четвертом конгрессе “демократически-пацифистской”. Сменившая открытую буржуазную реакцию». Подтвердил же ее существование приходом к власти в Великобритании лейбористской партии, во Франции — блока республиканцев и социалистов, в Дании — социал-демократов, успехом на выборах в Австрии социал-демократов. Однако тут же ушел от высокой политики, перешел к перечислению тех «простых» мероприятий, о которых следует тщательно заботиться: иметь коммунистические ячейки на предприятиях, организовывать в профсоюзах комфракции, работать среди крестьян.

Следующий раздел доклада мог показаться сенсационным. Зиновьев заявил: «Главная задача Коминтерна во всех областях переносится теперь в Англию. Если нам в Англии удастся создать массовую коммунистическую партию, то этим будет достигнута половина победы в европейском масштабе. Условия для этого уже созданы».

Вернулся к сказанному еще раз, в последнем разделе доклада — о конкретных задачах важнейших партий. Повторил: «Политически важнейшей секцией Коммунистического интернационала является теперь не немецкая, не русская, а английская… Создать в Англии массовую коммунистическую партию — в этом главная задача всего нашего периода».

Столь же неожиданно — после провала в Германии — прозвучал и призыв Зиновьева возродить единый рабочий фронт. Подчеркнул: «Тактика единого фронта является для Коминтерна только методом агитации и мобилизации масс». Пояснил, что единый фронт может в равной степени создаваться и сверху, и снизу. В первом случае он явится «тактикой, необходимой всегда, за исключением, быть может, очень редких моментов развернувшейся открытой гражданской войны… Единый фронт снизу и одновременно сверху… — эта форма также должна применяться… в странах, где мы в меньшинстве». Третьей формой является единый фронт только сверху. Здесь, полагаю, надо сказать — никогда…

В момент, когда верхушка социал-демократии вступает с буржуазией в политические правительственные комбинации, обстановка самая подходящая, чтобы завоевать “низшие” слои социал-демократов — рабочих для экономической, а затем и политической совместной борьбы».

Последний раздел доклада Зиновьев посвятил положению в крупнейших европейских, а следовательно — и мировых компартиях: Великобритании, Франции, Германии, Чехословакии, Польши, Италии (порядок перечисления предложил сам Григорий Евсеевич). Делая то, чрезмерно выпячивал их достоинства и недостатки. А затем заявил: «Новая политическая конъюнктура в Европе, затянутый период экономического кризиса во всем мире выдвигают перед нами большие, колоссальные задачи. С ними мы можем справиться только при одном условии — если действительная дисциплина станет нашей элементарной обязанностью»⁴⁰⁰.

2.

После завершения работы конгресса и подготовки его материалов для скорейшего издания стенографического его отчета, 10 июля Зиновьев, получив полуторамесячный отпуск, уехал в Кисловодск, чтобы начать работу над своим «Ленинизмом». Потому-то прозевал начало событий, которые сделали его имя притчей во языцех для всех антикоммунистов, для всех антисоветчиков, даже для тех, кто прежде ничего не слышал о нем. Превратили его в руководителя тайной заговорщицкой организации. Жупел.

Утром 25 октября 1924 года почти все британские газеты опубликовали ноту заведующего Северным департаментом министерства иностранных дел Великобритании Дж. Грегори, врученную накануне полпреду СССР Г. X. Раковскому. Указавшую в преамбуле на то, что руководство британской компартии получило некое письмо от ИККИ, датированное 15 сентября и подписанное не кем иным, как Зиновьевым. Данный документ, отмечала нота, содержит инструкции, как следует «вести работу для насильственного ниспровержения существующего строя в Великобритании, а также вести подрывную деятельность в вооруженных силах его величества в качестве средства для достижения указанной цели».

Далее в ноте отмечалось: «Мой долг уведомить вас, что правительство его величества не может допустить этой пропаганды и должен рассматривать ее как прямое вмешательство во внутренние дела Великобритании».

Грегори объяснил и иное, почему МИДу Великобритании приходится выражать протест не Коминтерну, а советскому правительству. «Всякий, — отмечала нота, — кто знаком с организацией и связями Коммунистического интернационала, не может сомневаться в его тесной связи и контакте с советским правительством. Никакое правительство не может терпеть такого положения во взаимоотношениях с иностранным правительством, с которым оно поддерживает нормальные официальные дипломатические отношения, когда про

пагандистская организация, непосредственно связанная с этим иностранным правительством, побуждает подданных данного правительства и даже приказывает им устраивать заговоры и подготовлять революцию для его ниспровержения»⁴⁰¹.

К ноте Грегори прилагался документ, и послуживший формальным основанием для нее. Так называемое «Письмо Коминтерна», ставшее широко известным в мире как «Письмо Зиновьева». Содержавшее в первой части вполне верные, правдивые сведения.

«Приближается, — констатировало оно, — время обсуждения в английском парламенте договора, заключенного между правительствами Великобритании и СССР с целью его ратификации. Ожесточенная кампания, поднятая британской буржуазией вокруг этого вопроса, показывает, что большинство ее вместе с реакционными кругами выступает против договора с целью сорвать соглашение, укрепляющее узы между правительствами обеих стран и ведущие к восстановлению нормальных отношений между Англией и СССР.

Пролетариат Великобритании… должен проявить максимально возможную энергию в предстоящей борьбе за ратификацию и против стараний британских капиталистов, желающих принудить парламент аннулировать договор… Абсолютно необходимо, чтобы та группа в лейбористской партии, которая сочувствует договору, усилила свое давление на правительство и на парламентские круги в пользу ратификации договора».

Что ж, все пока верно, не является чем-то предосудительным, незаконным. Но далее излагалось то, что, если бы и существовало в действительности, стало бы отнюдь не по грифу совершенно секретным. Тем, что никогда не доверили письму. Что могло быть сообщено только устно, от приехавшего в данную страну представителя ИККИ.

«Из вашего последнего отчета, — продолжало “Письмо”, — явствует, что агитационно-пропагандистская работа в армии слаба, во флоте — несколько лучше… Было бы желательно иметь ячейки во всех войсковых частях… а также на предприятиях, изготовляющих военное снаряжение и на военных складах… В случае опасности войны с их помощью и в контакте с транспортниками можно парализовать все военные приготовления буржуазии и начать превращать империалистическую войну в гражданскую…

Военный отдел Британской коммунистической партии, насколько мы осведомлены, терпит… недостаток в специалистах — будущих руководителях Британской Красной армии.

Пора вам думать об организации такой группы, которая вместе с лидерами партии могла бы в случае, если вспыхнет активная забастовка, быть мозгом военной организации партии… Организуйте руководящий оперативный штаб военной секции. Не откладывайте этого на будущий момент, который может быть полон событиями и захватить вас врасплох»⁴⁰².

Ответ Раковского последовал незамедлительно. Уже 25 октября он передал в МИД Великобритании еще одну, дополнительную ноту, содержавшую, среди прочего, и такие возражения:

«Что касается вопроса, поднятого в ноте г. Грегори, то я заявляю самым категорическим образом, что приложенное к ней обращение является грубым подлогом и дерзкой попыткой помешать развитию дружественных отношений между нашими странами… Министерство иностранных дел оказалось жертвой обмана со стороны врагов Советского Союза. Не только содержание, но и также заголовок и подписи на документе определенно доказывают, что он является делом рук злобных людей, не вполне знакомых с организацией Коммунистического интернационала…

Все содержание документа является, с точки зрения коммуниста, нагромождением нелепостей, рассчитано только на то, чтобы поднять оппозиционную общественность против Советского Союза, и на то, чтобы свести на нет усилия, предпринятые с обеих сторон для установления прочных и дружественных отношений»⁴⁰³.

А двумя днями позже — видимо, получив из Москвы соответствующие указания, — Раковский вручил еще одну ноту, адресованную, как и первая, премьер-министру и министру иностранных дел Великобритании Джеймсу МакДональду. Тому самому лидеру лейбористской партии, кабинет которого 2 февраля 1924 года официально признал СССР и установил с ним дипломатические отношения.

«Присоединяясь, — указал советский полпред, — к неоднократным заявлениям о том, что советское Союзное правительство не несет ответственности за какие бы то ни было акты Коммунистического интернационала и не касаясь в настоящее время формы и тона совершенно необычной ноты, подписанной г. Грегори, советское Союзное правительство имеет возможность заявить и спешит сделать это в самой категорической форме, что мнимое письмо Коммунистического интернационала, положенное в основу упомянутой ноты, представляет собой, как это точно установлено, бессовестный подлог, имеющий целью сорвать англо-советские договоры…

Для устранения всяких сомнений в подлинном характере упомянутого документа… советское Союзное правительство настойчиво и категорически предлагает прибегнуть к беспристрастному третейскому разбирательству (выделено мной — Ю. Ж.) для установления того факта, что так называемое письмо Коммунистического интернационала от 15 сентября является подлогом»⁴⁰⁴.

Узнав, скорее всего, из наркоминдела, о разгоравшемся в Лондоне скандале, напрямую связанную с его именем, Зиновьев на следующий день, 26 октября, направил Генеральному совету тред-юнионов (профсоюзов) Великобритании телеграмму.

«Так называемое письмо, — указывалось в ней, — так называемого президиума Исполнительного комитета Коминтерна от 15 сентября, подписанное якобы мною (на “письме” стояли также подписи члена президиума ИККИ Артура МакМануса и секретаря ИККИ Отто Куусинена — Ю. Ж.), является, конечно, грубой подделкой. Не было и не могло быть такого письма. Фабрикация так груба, что всякий, даже не очень образованный чиновник британского министерства иностранных дел не мог не видеть подделки. По-видимому, лавры Юза (Чарлза Хьюза, госсекретаря США, оказывавшего противодействие восстановлению нормальных отношений с СССР — Ю. Ж.) не дают покоя кое-кому в Англии.

Совершенно очевидно, что в данном случае перед нами неуклюжий предвыборный маневр. В свое время мы предлагали мистеру Юзу третейский суд для установления подложности документа, на который он ссылался. Юз уклонился от этого предложения, опасаясь разоблачения подлога. Мы готовы предложить британскому министерству иностранных дел еще больше: пусть Генеральный совет тред-юнионов (профсоюзов — Ю. Ж.) через особую комиссию или через делегацию, которая отправляется в СССР, немедленно расследует вопрос о подлинности документа. Мы примем решение такой комиссии как окончательное»⁴⁰⁵.

А день спустя, 27 октября, Зиновьев высказал свое мнение о фальшивке, связанной с его именем, на пресс-конференции для иностранных журналистов, аккредитованных в Москве. Заявил:

«Приписываемое мне письмо от 15 сентября 1924 года является фальсификацией от первого до последнего слова… Грубость подделки обнаруживается более всего при изучении содержания документа…

Никакой военной секции в британской компартии пока не существует. Привлечение “талантливых военных специалистов” британская компартия, конечно, вполне еще может отложить. У нее найдутся задачи поважнее: привлечение на свою сторону большинства английских рабочих путем агитации и пропаганды идей марксизма…

“Военная секция коммунистической партии, насколько нам известно, кроме того, страдает от недостатка специалистов, будущих руководителей британской Красной армии”. Эта мнимая цитата из мнимого письма ИККИ тоже достаточно красноречива. Всякий понимает, что британским коммунистам приходится теперь заботиться о делах гораздо более неотложных, чем создание “британской Красной армии”. Британская компартия, опираясь на “движение меньшинства” в профсоюзах, работает над тем, чтобы взгляды Коммунистического интернационала путем пропаганды достигли до массы рядовых английских рабочих. Нет никакого сомнения в том, что британская компартия делает это великое дело со все большим успехом. Иначе в борьбе с ней буржуазии не приходилось бы прибегать к таким экстраординарным средствам, как фальсификация документов.

В чем же смысл всего этого сенсационного происшествия с мнимым “письмом” ИККИ?..

Заметьте, как выбраны сроки. “Разоблачение” мнимого письма ИККИ сделано было с таким расчетом, чтобы наш ответ не мог уже успеть вовремя, так как до выборов в Англии остается всего два-три дня. Нетрудно понять, почему некоторые вожди либерально-консервативного блока прибегли к такому средству, как подделка документов. По-видимому, они серьезно рассчитывали на то, чтобы в последнюю минуту перед самыми выборами вызвать замешательство в рядах тех избирателей, которые искренне сочувствуют англо-советскому договору…

Мы со своей стороны предложили расследование всего дела с нашим мнимым “письмом” передать в руки английских профсоюзов с тем, чтобы любая комиссия, которую назначит Генеральный совет английских профсоюзов, затребовала все документы и вынесла свое решение, которое мы будем считать безапелляционным. Таким предложением мы надеемся лучше всего доказать всем английским рабочим и всем сколько-нибудь беспристрастным людям в Англии вообще, что нам нечего бояться расследования этого дела и что приписываемый нам документ был сфабрикован».

Зиновьев также высказал предположение, оказавшееся ошибочным, что фальшивка состряпана в Польше теми, кто «снабжает подобными документами те иностранные правительства, которые почему-либо в таких документах нуждаются». И на всякий случай помянул предстоящие парламентские выборы в Германии, накануне которых «та или другая черносотенная газета Германии или тот или другой буржуазный министр Германии тоже весьма кстати получил от кого-либо “письмо исполкома Коминтерна”, написанное в таких тонах, как это нужно врагам коммунизма».

И завершил Зиновьев пресс-конференцию так: «Оружие сие от слишком частого употребления притупляется. Мы уверены, что чрезвычайно частое злоупотребление государственными мужами Европы и Америки фальсифицированными “письмами” исполкома Коминтерна приведет к тому, что и это оружие подлогов притупится окончательно»⁴⁰⁶.

Однако доводы, приводимые и Раковским, и Зиновьевым, нисколько не подействовали из-за отсутствия весомых доказательств. Утверждение же по принципу «этого не могло быть потому, что не могло быть никогда» никого не убеждало. Но даже если бы у них и нашлись достаточно веские аргументы, то и они не подействовали бы — времени для их распространения в британской прессе просто не осталось. Консерваторы получили на выборах 400 мест, а лейбористы — только 151, почему король Георг V и утвердил премьером С. Болдуина.

И все же проблема «Письма Зиновьева» еще почти год всплывала в ходе парламентских дебатов. Новый министр иностранных дел Остин Чемберлен с завидной регулярностью отвечал на вопрос оппозиции: да, действительно, оригинал «Письма» никто и никогда в его ведомстве не видел. Тем не менее, продолжал проводить по отношению к СССР ту самую политику, которая и была основана на этом документе. Отказывался ратифицировать англо-советские договоры.

Раковский и Зиновьев в своих объяснениях оказались правы.

3.

О скандале, взбудоражившем Лондон осенью 1924 года, Зиновьев вскоре забыл. Ведь ему приходилось одновременно заниматься другими, неотложными делами. Раз, а то и два в неделю участвовать в заседаниях ПБ. Готовить Пятый, расширенный пленум ИКНИ, проведение которого намечалось на март 1925 года. Писать свой «Ленинизм», призванный, как ему очень хотелось, стать капитальным трудом — своеобразным учебником для всех членов партии. Но главное, постараться завершить победой борьбу с Троцким. Длившуюся уж слишком долго. И не случайно.

Сталин в докладе, сделанном 17 июня на курсах секретарей уездных комитетов РКП (он практически сразу, 19 и 20 июня, был опубликован в «Правде», а затем дважды издан как брошюра), впервые позволил себе подвергнуть критике соратников по «тройке». Открыто — Каменева, воспользовавшись его явной оговоркой. Назвавшего в докладе о 13-м съезде партии СССР «нэпмановским», а не «нэповским». Вслед за тем прошелся и по Зиновьеву, хотя и не назвал его по имени. Упрекнул за использование в резолюции 12-го съезда утверждения, что в Советском Союзе «диктатура партии».

«Видимо, — говорил Сталин, — кое-кто из товарищей полагает, что у нас диктатура партии, а не рабочего класса. Но это же чепуха, товарищи. Если то верно, то тогда не прав Ленин, учивший нас, что Советы осуществляют диктатуру, а партия руководит Советами»⁴⁰⁷.

Столь резкие выпады и Зиновьев, и Каменев должны были расценить как желание Сталина выйти из «тройки». И даже предположить: а не стоит ли за этим намечавшийся союз генсека и Троцкого?

После публикации доклада Сталина 17 августа, на проходившем в те дни пленуме, состоялось совещание группы членов ЦК — Сталина, Рыкова, Томского, Бухарина, Калинина, Каменева, Зиновьева, Рудзутака, Ворошилова, Угланова, Микояна, Орджоникидзе, Петровского, Сокольникова, Кагановича, Лобова, Комарова, Куклина, Харитонова, Шварца, Куйбышева, Дзержинского, обсудившее рукопись статьи Зиновьева для «Правды». Основанной на ссылках на работы Ленина, на резолюцию 12-го съезда РКП. Содержавшую последний параграф, названный «Ошибка тов. Сталина». В нем же Зиновьев подверг уничтожительной критике положение, выдвинутое генсеком в разделе доклада «Партия».

«17 июня 1924 года, — писал Зиновьев, — тов. Сталин прочел на курсах секретарей укомов доклад об итогах XIII съезда РКП. Этот доклад, прочитанный тов. Сталиным, появился двумя фельетонами в центральном органе нашей партии, а затем вышел в двух изданиях особой брошюры с приложением резолюции XIII съезда, т. е. стал как бы официальным комментарием к резолюциям съезда. В этой брошюре, в главе “О партии вообще и пропаганде ленинизма в частности”, тов. Сталин выступил против беззаботности в теоретических вопросах и в качестве одного из примеров приводит следующее (далее шла та самая цитата, которая уже была приведена выше — Ю. Ж.).

Нельзя не удивляться, как такой товарищ, как Сталин, мог совершить такую большую ошибку. Из всего сказанного в предыдущих главах (брошюры — Ю. Ж.) мы можем установить с полной бесспорностью:

1. В резолюции XII съезда отнюдь не было “упущено” выражение, будто у нас диктатура партии, “а не” класса. Такой “чепухи” XII съезд не сказал и сказать не мог. Совершенно зря такое объяснение было “пущено” против XII съезда тов. Сталиным.

2. Столь же бесспорно предыдущими 3-мя главками устанавливается, что тов. Сталин явно ошибался, пытаясь апеллировать в этом вопросе к тов. Ленину. Его заявление, будто В. И. Ленин говорил “о диктатуре пролетариата, а не о диктатуре партии”, как мы видим, в корне извращает действительные взгляды тов. Ленина. Ленин десятки раз разъяснял, что противопоставление диктатуры партии и диктатуры класса является недопустимой теоретической и политической ошибкой. А тов. Сталин приписывает “чепуху” тов. Ленину. Это “а не”, это угловатое, теоретически неверное противопоставление принадлежит тов. Сталину, а не Владимиру Ильичу Ленину.

3. С той же бесспорностью всем сказанным выше устанавливается, что о размежевании функций партийных и советских органов говорил не только тов. Ленин на XI съезде, но это же было подтверждено и XII съездом, решение которого в одном из важнейших вопросов без тени теоретических поводов тов. Сталин оспаривает.

Само собой разумеется, что каждый член партии имеет полное право предложить, если он считает это необходимым, изменить то или иное решение того или другого партийного съезда. Тогда он обязан точно процитировать это решение, объяснить партии — в чем оно неправильно, и мотивировать перед партией, почему его надо изменить. Сказать же “мне помнится”, что в одной из резолюций нашего съезда, “кажется” “даже” в резолюции XII съезда “было упущено (!)” такое-то выражение — это значит поступать не так, как нас учил поступать в аналогичных случаях Владимир Ильич Ленин.

В одном только совершенно прав тов. Сталин: “беззаботность в вопросах теории к добру не приводит”.

Мои взгляды всецело совпадают в этом вопросе со взглядами тов. Ленина, писавшего:

“Диктатуру пролетариата через его поголовную организацию осуществить нельзя”, ибо не только у нас, в одной из самых отсталых капиталистических стран, но и во всех других капиталистических странах пролетариат все еще раздроблен, так принижен, так подкуплен кое-где (именно империализмом в отдельных странах), что поголовную организацию пролетариата его диктатурой осуществить непосредственно не может. Диктатуру может осуществить только тот авангард, который вобрал в себя революционную энергию класса. Таким образом, получается как бы ряд зубчатых колес. Таков механизм самой основы диктатуры пролетариата, самой сущности перехода от капитализма к коммунизму… (Ленин. Доклад о профсоюзах на фракции РКП 8-го Всероссийского съезда Советов 30 декабря 1920 г.)».

(Далее Зиновьев приводит еще две цитаты из работ Ленина «О профсоюзах» и «Детская болезнь левизны в коммунизме» — Ю. Ж.)

«Диктатуру партии, — завершал Зиновьев, — «в отношении рабочего класса» подсовывали большевикам до сих пор только меньшевики. Но они же подсовывали нам диктатуру советской власти “в отношении к рабочему классу”. Нельзя не понимать, что т. Сталин теперь сбивается на ту же аргументацию.

Решения XII съезда остаются в силе. Мы целиком стоим на их почве. Кто желает их изменить, тот должен предложить это очередному съезду нашей партии».

Поставленные в сложное положение выбора: Зиновьев или Сталин — участники «узкого» совещания приняли «соломоново решение». Признали возможным публикацию статьи Зиновьева, но только в усеченном виде — без последней части с прямыми нападками, дискредитирующими Сталина⁴⁰⁸. Такой ее под заголовком «К вопросу о диктатуре пролетариата и диктатуре партии» и опубликовали 23 августа в «Правде».

Сталин, прочитав рукопись статьи Зиновьева, понял: он проиграл. И в чем! В знании работ Ленина, в понимании того, что отныне называли ленинизмом. Не дожидаясь решения «узкого» совещания, уже 19 августа подал в отставку:

«В пленум ЦК РКП.

Полуторагодовая совместная работа в Политбюро с тт. Зиновьевым и Каменевым после ухода, а затем и смерти Ленина сделала для меня совершенно ясной невозможность честной и искренней совместной политической работы с этими т-щами в рамках одной узкой коллегии. Ввиду этого прошу считать меня выбывшим из состава Политбюро ЦК.

Ввиду того, что ген. секретарь не может быть не членом Политбюро, прошу считать меня выбывшим из состава Секретариата (и Оргбюро) ЦК…»

И тем снова заставил решать дилемму, только уже весь состав ЦК, собравшийся на очередной пленум. Однако он дружно, единогласно, включая даже Зиновьева и Каменева, просьбу Сталина решительно отклонил⁴⁰⁹.

Троцкий, хотя и находился на отдыхе в Сухуми, о происшедшем не мог не знать. Однако сделал все возможное, чтобы окончательно противопоставить себя подавляющему большинству членов ЦК. Совершил вопиющую, непростительную для профессионального политика ошибку. В дни работы следующего пленума, проходившего с 16 по 20 сентября, поступила в продажу его новая, только что подготовленная книга «1917». Содержавшая статьи и речи Троцкого за весь 1917 год, а в качестве своеобразного предисловия — статью «Уроки Октября».

Именно в «Уроках Октября» говорилось о том, что якобы не Ленин готовил и осуществлял революцию, а он, Троцкий, как председатель Петроградского военно-революционного комитета. Мало того, наркомвоенмор утверждал: «Советы Ленина начать восстание в Москве, где оно, по его предположению, обещало бескровную победу, вытекали именно из того, что он не имел возможности из своего подполья оценить тот коренной перелом, — уже не в настроениях, но и в организационных связях, во всей военной субординации и иерархии»⁴¹⁰.

И все же по-настоящему в «Уроках Октября» досталось Зиновьеву и Каменеву. Особенно второму, как бы между прочим названному «одним из противников позиции Ленина». Троцкий упоминает Каменева пять раз, и только как человека, придерживавшегося неверных взглядов, да еще и пропагандировавшего их.

Не обошел своим вниманием Троцкий и достаточно известное, можно сказать, хрестоматийное письмо Зиновьева и Каменева «К текущему моменту». Написанное 11 сентября 1917 года и опубликованное на следующий день горьковской газетой «Новая жизнь». Чтобы усилить негативный эффект этого документа, Троцкий пространно цитирует его, приводя самую крамольную выдержку: «Мы глубочайше убеждены, что объявлять сейчас вооруженное восстание — значит ставить на карту не только судьбу нашей партии, но и судьбу русской и международной революции»⁴¹¹.

Смысл «Уроков Октября» достаточно прозрачен. Тогда, в октябре 1917 года, ошибались все вожди. И Ленин, и Зиновьев, и Каменев. Беспорочным оставался лишь он сам, Троцкий.

Досталось от Троцкого и газете «Правда», позиция которой, по его словам, в марте «была гораздо ближе к позиции революционного оборончества, чем к позиции Ленина». Привел убедительные доказательства того, а среди них и статью «О войне». Только не назвал ее автора — Сталина.

Оскорбленные в лучших чувствах Зиновьев и Каменев поначалу намеревались осудить «Уроки» Троцкого особой резолюцией пленума, но подготовили ее проект слишком поздно, 24 октября, после его окончания. Только бумага и запечатлела их первую реакцию:

«Выпущенную т. Троцким к 7-летию Октябрьской революции статью об “Уроках Октября” пленум рассматривает как сознательное извращение истории партии, направленное к достижению обходным путем фракционных целей т. Троцкого, отвергнутых партией последней (ноябрь 1923 — январь 1924 годов — Ю. Ж.) дискуссией.

ЦК констатирует, что статья т. Троцкого, не имеющая ничего общего с действительно партийным и действительно научным изучением Октябрьской революции, направлена к возобновлению дискуссии в партии и возлагает на т. Троцкого (фраза не закончена — Ю. Ж.).

Считая настоятельно необходимым выяснение перед всей партией искажений, допущенных т. Троцким в истории партии и революции, поручить ПБ распределение соответствующих работ: Институту Ленина — немедленное популярное издание всех статей и документов Ленина за период с февраля по октябрь 1917 г., и Истпарту (Комиссия по истории Октября, революции и РКП, существовавшая тогда при Госиздате — Ю. Ж.) — переиздания «Правды» и 22 заменявших ее газет за 1917 г.»⁴¹².

Несмотря на то, что проект резолюции так и не был утвержден, спустя неделю он стал все же претворяться в жизнь. Сигналом к атаке на Троцкого послужила редакционная статья «Как не нужно писать историю Октября», опубликованная «Правдой» 2 ноября. Вобравшая в себя оценку книги, данную Зиновьевым и Каменевым в проекте резолюции, продолжившая разнос не содержавшегося в «Уроках», а того, что следовало ставить в вину Троцкому. Благо, в таком стремлении ее готовы были поддержать почти все участники событий 1917 года, для которых книга Троцкого стала оскорблением, лишившим их права называть себя творцами революции.

Начиная с ноября по всем партийным организациям страны — губернским, уездным, городским — начались заседания, призванные осудить книгу Троцкого и выразить свое отношение к ней. Заранее известное, даже уже сформулированное — сугубо отрицательное.

Именно так произошло в Ленинграде 10 ноября. Там, выслушав доклад Зиновьева о предисловии к книге Троцкого «1917», то есть о пресловутых «Уроках Октября», пленум губкома единодушно постановил: «Принять самые решительные меры и исчерпывающие меры для защиты ленинизма, против извращения истории партии, истории пролетарской революции»⁴¹³.

Троцкий, как всегда в трудные минуты укрывшись в Сухуми, безмолвствовал. Хранили молчание и все его сторонники. Зато усердствовали руководители партии. «Правда» регулярно публиковала их статьи, доклады и выступления. Секретаря ЦК компартии Украины Д. З. Лебедя, наркома финансов Г. Я. Сокольникова, члена ПБ Л. Б. Каменева, генсека И. В. Сталина, заведующего отделом печати ЦК Я. А. Яковлева, члена ПБ Г. Е. Зиновьева…

Партия, обсуждая книгу Троцкого, выступила на редкость единодушно. Но того же о высшем руководстве никак сказать было нельзя. В их узком круге разгорелся спор о том, какие меры наказания следует применить к бессменному члену ПБ, одному из организаторов Октябрьской революции, герою гражданской войны и, главное, многолетнему соратнику Ленина.

Зиновьев вместе с Каменевым не могли простить человека, напомнившего партии об их минутной слабости в октябрьские дни. О слабости, которую они давно искупили беззаветной работой на благо социалистического строительства. Поэтому они теперь стремились воспользоваться действительно антипартийным, антиленинским выпадом своего давнего соперника, чтобы окончательно разделаться с ним. Снять его с поста председателя РВСР СССР и наркомвоенмора, добиться вывода из состава ПБ. Тем самым избавить Троцкого от каких-либо надежд стать преемником Ленина — вождем мирового пролетариата.

Именно такой вариант резолюции и предложил Зиновьев. Писал 4 января 1925 года Сталину: «Я набросал в Питере проект резолюции о Троцком. Думаю, что он мог бы лечь в основу обсуждения пленума (если, конечно, Троцкий не преподнесет новых фактов). Прошу еще до вторника разослать его всем нашим членам и кандидатам 7 (января — Ю. Ж. ), а может быть (решим во вторник), разослать его всем нашим членам ЦК». Сам же очередной проект заключил следующим: «Признать невозможной при нынешнем, созданным т. Троцким положении вещей работу т. Троцкого на таких постах, как наркомвоенмора и члена ПБ»⁴¹⁴.

Предложил, но не встретил поддержки Сталина и Бухарина, к которым день спустя присоединился Томский. Согласившихся с тем, что данный проект можно положить в основу резолюции, но при одном важном исправлении. Троцкого отстранить от руководства РККА, но все же оставить в ПБ.

«Партии, — объясняли в письме 5 января Сталин и Бухарин, — выгодно иметь т. Троцкого внутри Политбюро в качестве 7-го члена, чем вне Политбюро; исключение из Политбюро должно повлечь дальнейшие меры отсечения от партии т. Троцкого, а стало быть, и других членов оппозиции, занимающих важнейшие посты, что создаст для партии лишние затруднения и осложнения»⁴¹⁵.

Очередной пленум, как и было предусмотрено, открылся вечером 17 января 1925 года. Первым взял слово Сталин, чтобы разъяснить задачу, которую предстояло разрешить членам ЦК. И коротко рассказал о положении, сложившемся в партии после выхода «Уроков Октября» Троцкого. Пояснил: наркомвоенмор пытался ревизовать ленинизм и добиться коренного изменения партийного руководства. Завершая выступление, сообщил: есть три проекта резолюции. Первый предлагает исключить Троцкого из партии. Второй — снять с поста председателя РВСР СССР и вывести из ПБ. Третий — лишь снять с Реввоенсовета, но условно оставить в ПБ.

В пользу последнего, как тут же выяснилось, выступили представители крупнейших парторганизаций страны — Москвы, Ленинграда, Урала, Украины. Это же предложение поддержали и почти все выступавшие. Даже секретарь Ленинградского губкома Г. Е. Емельянов, верный сподвижник Зиновьева. Иначе поступил только Раковский. Заявил, что следует остановиться на одном из двух. Либо признать Троцкого действительно «повстанцем против партии» и вывести его из ЦК, либо оставить в ПБ, отказавшись от такой характеристики.

Резолюция пленума, принятая всеми, кроме двух, постановила: «1. Сделать Троцкому самое серьезное предупреждение», потребовав «полного отказа от какой бы то ни было борьбы против идей ленинизма. 2…. Признать невозможным дальнейшую работу т. Троцкого в РВС СССР. 3. Вопрос о дальнейшей работе т. Троцкого в ЦК отложить до очередного партийного съезда»⁴¹⁶.

4.

Зиновьеву пришлось не только смириться с волей остальных членов руководящей группы («семерки») относительно Троцкого, но еще отказаться на пленуме от своей прежней стратегии — уповать на победу мирового пролетариата. Признать, что революционной ситуации ни в Европе в целом, ни в Германии в частности нет и что она даже не предвидится в ближайшее время. Следовательно, придется «строить социализм», вернее — поднимать экономику страны только своими силами.

Выступив на пленуме чуть ли не самым последним, чтобы не выпячивать кардинальную смену курса партии, Зиновьев попытался объяснить причины новых задач, вставших перед СССР.

«Можно было бы, — объяснял он, на этот раз делая акцент не на ожидании революции на Западе, а на угрозе нападения капиталистических стран, — сформулировать такой закон: по мере роста советского хозяйства в нашей стране, упрочения первой советской республики и усиления влияния Коминтерна приближается момент, когда международная буржуазия получит новый импульс, новый мотив для войны… А при нынешнем положении мы должны держать курс на затяжку, на большую осторожность, на то, чтобы получить более широкий (коминтерновский — Ю. Ж.) фронт»⁴¹⁷.

Вряд ли кто-либо из участников пленума мог понять более чем странную логику такой мотивации: почему империалистические страны не нападают на СССР, пока он слаб, а обязательно начнут войну тогда, когда он восстановит свою промышленность, укрепит обороноспособность? Но никакого другого объяснения завуалированного отказа от подталкивания мировой революции Зиновьев измыслить пока не мог.

Отважился на честное объяснение только Сталин. 24 января, уже после окончания работы пленума, в «Правде» была опубликована его короткая заметка под явно надуманным предлогом — необходимость ответить некоему «Д-ву».

«Допустим, — писал Сталин, — что в течение пяти-десяти лет существования советского строя в России не будет еще революции на Западе… Думаете ли вы, что за эти пять-десять лет наша страна будет заниматься толчением воды, а не организацией социалистического хозяйства? Стоит поставить этот вопрос, чтобы понять всю опасность отрицания победы в одной стране (выделено мной — Ю. Ж.)»⁴¹⁸.

К тому же — к не очень приятной, по сути, ревизии учения уже не только Маркса, но и Ленина обратился и Зиновьев на Четырнадцатой партконференции, открывшейся 27 апреля 1925 года. Ему пришлось еще раз мужественно признать: его прогноз о скорой победе революции в Германии, которая и разрешит все экономические проблемы России, оказался ошибочным. Несостоятельным. Но новую характеристику будущего, в отличие от Сталина, он прикрыл игрой слов, раздвоением привычного всем термина «революционная ситуация».

Зиновьев в докладе предложил рассматривать революционную ситуацию, во-первых, как «вообще», и во-вторых, как «непосредственную». Заодно поступил также и с понятием «стабилизация капитализма». Понимать под ней «стабилизацию вообще» и «частичную». Поспешил пояснить это не его личным мнением, а решением только что прошедшего Пятого расширенного пленума ИККИ.

Лишь затем Зиновьев перешел к иному. Изложил своими словами то, что было написано Сталиным. Ссылаясь на Ленина, напомнил делегатам: «построение социализма в такой стране, как наша», вполне осуществимо, но лишь при условии «если мы будем обеспечены от международного вмешательства». Однако добавил уже свое, личное, что «окончательная победа возможна только в международном масштабе… Без международной революции наша победа непрочна и неокончательна». И с привычным оптимизмом заключил: «Нашу страну с ее патриархальщиной, обломовщиной, полудикостью можно переделать в социалистическую»⁴¹⁹.

Необходимость самим заниматься собственной экономикой ни у Зиновьева, ни у других делегатов конференции возражений не вызвала. К сложившемуся положению за последние полтора года уже привыкли. Зато неявное обсуждение вопроса — как это делать, каким путем пройти ближайшее десятилетие — показало, что большинство в руководящей группе все еще остается на старых позициях. Пока исключает необходимость индустриализации. Их же мнение выразил Каменев. Сказал, открывая конференцию: «Социалистическое общество мы начали строить, мы его строим, мы его, несомненно, построим»». Как, за какой срок — объяснил, сославшись на Ленина: «Десять-двадцать лет правильной политики по отношению к крестьянству и победа в мировом масштабе обеспечена»⁴²⁰.

И все же благостное единомыслие на политическом Олимпе оказалось обманчивым. В действительности руководство продолжали раздирать противоречия. Еще до начала партконференции из Харькова, тогдашней столицы Украины, в Москву поступила служебная записка, подписанная всеми членами политбюро ЦК и президиума ЦКК компартии Украины. Ей ЦК РКП информировали о следующем: «Как нам стало известно из случайных источников (в значительной мере комсомольских), трещина, которая выявилась на прошлом пленуме ЦК РКП (имелись в виду расхождения в вопросе о выводе Троцкого из состава ПБ — Ю. Ж.), не только не сгладилась, но расширилась, причем уже совершенно определенно говорят о “сталинцах” и “зиновьевцах”.

Вместе с тем, нам стало известно, что уже после пленума имели место некоторые действия тт. Каменева и Зиновьева, которые являются серьезной угрозой для единства партии, причем эти действия имеют отношение к решению вопроса пленума ЦК о Троцком.

Только по приезде в Москву нам стало ясно, что речь идет не о практических разногласиях, которые могут быть разрешены в товарищеском порядке, а что тт. Зиновьев и Каменев вокруг этого решения развивают теорию о большевиках и полубольшевиках (полутроцкистах) и что вокруг этого вопроса идет групповая работа, которая при дальнейшем развитии грозит неизбежным созданием двух фракций внутри ленинского (антитроцкистского — Ю. Ж. ) большинства партии.

Мы считаем, что для того, чтобы предупредить возможность дальнейших осложнений в руководящей группе ЦК, что явится сильнейшим ударом и по нашей партии, и по Коминтерну, необходимо внести полную ясность во взаимоотношения для того, чтобы ленинское большинство ЦК могло призвать к порядку тех товарищей, которые углубляют групповые настроения»⁴²¹.

Такое мнение третьей по численности — после московской и ленинградской — партийной организации оказалось весьма симптоматичным, заставившем Зиновьева и Каменева срочно выступить с опровержением сделанных в их адрес обвинений. «Мы, — писали они членам “семерки” и в ЦК компартии Украины, — получили письмо украинских товарищей. Оно вызвало в нас величайшее изумление… Мы готовы в любой момент дать товарищам украинцам (как и каждому товарищу) возможность удостовериться, что сообщенные им сведения неверны, частью прямо злостно измышлены⁴²².

Между тем, слухи об особой позиции, занятой Зиновьевым и Каменевым, ширились, проникали во многие парторганизации страны. Только потому Сталину пришлось 7 апреля разъяснять товарищам из Гомеля и Тулы: «Никаких разногласий в Политбюро, кроме вопроса о мерах обуздания т. Троцкого, не было и нет»⁴²³.

Тем не менее уже в конце апреля 1925 года конфронтация на политическом Олимпе, и весьма острая, возобновилась. Утратила при этом чисто личностный характер, стала теоретической и оттого более серьезной, опасной. Спровоцировал же ее Бухарин. Не только по общему признанию ведущий теоретик партии, но вдобавок к тому еще ответственный редактор центрального органа РКП — газеты «Правда» и теоретического органа — журнала «Большевик». Автор статьи «О новой экономической политике и наших задачах», она же — доклад, сделанный 17 апреля 1925 года, за два дня до открытия Четырнадцатой партконференции, на собрании актива московской парторганизации.

Бухарин утверждал: «Зажиточная верхушка крестьянства и середняк, который стремится стать зажиточным, боятся сейчас накоплять… Излишняя боязнь наемного труда, боязнь накопления, боязнь прослойки капиталистического крестьянства и т. п. может привести нас к неправильной экономической стратегии в деревне.

В общем и целом всему крестьянству, всем его слоям нужно сказать: обогащайтесь, накапливайте, развивайте свое хозяйство (выделено мной — Ю. Ж.)»⁴²⁴.

Еще до того, как доклад Бухарина появился на страницах «Большевика», он стал известен в широких партийных кругах. Тех, в которых со столь явной попыткой ревизии и марксизма, и ленинизма, согласиться никак не могли.

Глава 15

Разногласия Зиновьева и Сталина летом 1925 года могли показаться всего лишь домыслами, слухами. Но уже в конце года они приобрели реальные, осязаемые черты. Порожденные странным, ничем не мотивированным, необъяснимым решением ПБ, принятым 22 октября. В тот день на заседании, в котором участвовали Зиновьев, Каменев, Рыков, Сталин и Томский (Бухарин и Троцкий пребывали в отпусках), решили провести своеобразную рокировку. Ввести в секретариат ЦК очного из членов или кандидатов в члены ЦК непременно ленинградца, а взамен откомандировать из Москвы в старую столицу Н. М. Шверника — с 1924 года члена президиума ЦКК и наркома РКИ РСФСР — для работы в Ленинградском губкоме по усмотрению последнего. Заодно предоставили П. А. Залуцкому, секретарю ЛК (в 1918 году — наркому труда Северной области, в 1919-1920-м — председателю Курского ревкома, в 1920-1922-м — секретарю ВЦИК, в 1922-1924-м — секретарю Уральского бюро ЦК, с 1924 года — секретарю Северо-Западного бюро ЦК и секретарю ЛК) двухмесячный отпуск, о котором он не просил⁴²⁵.

Еще две недели спустя, опять же без какой-либо видимой причины последовало еще одно немотивированное решение ПБ по все тому же вопросу. Принятое 5 ноября, в отсутствие Зиновьева, фактического куратора ленинградской губернской парторганизации, зато при участии Бухарина, только что вернувшегося из отпуска. Решение, внесенное Сталиным и Молотовым, предусматривавшее освобождение Залуцкого от занимаемой должности, утверждение секретарем ЛК Г. Е. Евдокимова, до того — заместителя председателя Ленсовета, введение в секретариат ЛК Шверника, а помимо его еще и Н. П. Комарова, работавшего в 1919–1921 годах начальником Особого отдела Петроградской ЧК, а с 1921-го — секретарем Петросовета⁴²⁶.

Утверждение данного решения вроде бы являлось заурядной практикой ПБ. Обычной кадровой перестановкой в рамках Устава партии, осуществляемом Учетно-распределительным отделом ЦК. Правда, всегда согласуемой с губкомом, чего в данном случае не произошло, а, кроме того, и по предварительной договоренности с Зиновьевым, без чего почему-то обошлись.

Некоторый свет на происшедшее бросает фраза из письма Сталина Молотову от 18 августа 1925 года: «Каменев и Зиновьев хотят создать предпосылки, делающие необходимым вывод Троцкого из ЦК, но это им не удастся (выделено мной — Ю. Ж. )»³. Видимо, тогда генсек уже окончательно решил переориентироваться с Зиновьева и Каменева, то есть с «тройки», на бывшего наркомвоенмора, рассчитывая на его весьма значимую поддержку при обсуждении спорных вопросов.

Странная бесцеремонность при решении всего лишь кадрового вопроса обидела очень многих. Зиновьева, ленинградский губком, ленинградскую парторганизацию. Лишь пока открыто не высказавших протеста, но припомнивших происшедшее полтора месяца спустя. Накануне и в ходе 14-го партсъезда.

1.

Ход открывшейся 2 декабря 1925 года очередной, 22-й ленинградской партконференции, как и всех таких же, проходивших в те дни по всей стране ради одобрения отчета ЦК предстоящему съезду, показал: о нанесенной обиде коммунисты Ленинграда вроде бы забыли. Провели конференцию в строгом соответствии со сложившимся ритуалом. Избрали почетный президиум, включавший всех членов ПБ. Приняли приветствия ИККИ, ЦК, персонально Калинину и еще Крупской как вдове Ленина. Утвердили доклад Зиновьева, призванный изложить основные позиции отчета ЦК. Ни на йоту не отступившего от выработанной ПБ линии. Содержавший, помимо прочего, анализ положения в деревне; самой острой и злободневной проблемы — провала плана хлебозаготовок.

«Было бы преувеличением сказать, — объяснял Зиновьев, — что кулак нам устроил нечто вроде хлебной забастовки… Но все-таки богатая верхушка деревни значительным количеством хлебных излишков посодействовала тому, чтобы внести поправку в наши планы. Эта поправка составляет основу трудностей, которые мы переживаем…

Мы предполагали заготовить 780 миллионов пудов хлеба, а заготовили до 645 миллионов. Если перевести ее, разницу, на деньги по ценам экспорта, то она составит до 300 миллионов золотых рублей».

«Надо всячески обрезывать кулака, — продолжал Зиновьев, — но не задевать при этом подлинного середняка, с которым нужен союз… Сколько же его, этого середняка, у нас? К сожалению, точной статистики никто нам предложить не может, но я думаю, что тот расчет, который я вам представлю, будет более или менее близок к действительности. У нас 42 % безлошадных. Но если они бедняки потому, что при нынешних противоречиях в деревне бывает, когда безлошадник не есть бедняк, и наоборот, когда крестьянин, имеющий лошадь, является иногда бедняком. Мы сходимся на том, что бедняков надо считать примерно 40–45 %, кулаков — 4–5 % и середняков — около 50 %… »¹.

Даже в таких подсчетах Зиновьев не проявил какой-либо самостоятельности. Не изменил сложившейся к тому времени чуть ли не официальной оценке величины и середняков, и кулаков. Видимо, потому резолюция ленинградской конференции отметила как главное, что она «целиком и полностью одобряет политическую и организационную линию ЦК».

Более того, резолюция по самому спорному тогда вопросу высказалась так: «Особенно обширное место в работе ЦК за истекший период занимал вопрос о крестьянстве… Ленинградская губпартконференция не сомневается в том, что

¹ Правда. 1925, 9 декабря.

14-й съезд РКП еще больше углубит и усилит борьбу против двух уклонов, указанных в резолюции октябрьского пленума». Далее же изложила эти уклоны чуть ли не дословно: «Если уклон, связанный с непониманием всей необходимости НЭПа, искажает основное содержание пролетарской диктатуры, то уклон, затушевывающий классовое различие и роль кулака в деревне, на деле отказывается от ясной и точной оценки классовых условий и предпосылки союза рабочих и крестьян и тем искажает классовую базу пролетарской диктатуры».

Сформулировала ленинградская резолюция и еще один важный тезис — «прочный союз с середняком — центральной фигурой нашего земледелия». И продолжила не менее важным: «Больше внимания делу помощи деревенской бедноте… Ясно видеть опасность, грозящую со стороны кулака». Одним словом, полностью поддержала установки ЦК и завершилась такими словами: «Ленинградская губпартконференция ни на минуту не сомневается в том, что под руководством ленинского ЦК партия сумеет выполнить стоящие перед ней громадные задачи как в области строительства социализма в СССР, так и в деле всесторонней помощи международной пролетарской революции. Ленинградская губпартконференция убеждена, что предстоящий 14-й партсъезд единодушно вынесет свои решения и еще больше сплотит партию на основе ленинского единства»⁴²⁷.

Лишь два выступления, прозвучавшие на конференции, внесли незначительный диссонанс. Затеяли полемику с теми, кого посчитали отступниками от генеральной линии, что не только не возбранялось, но и приветствовалось как наглядное проявление внутрипартийной демократии.

Г. И. Сафаров — секретарь Смольнинского райкома и редактор газеты «Ленинградская правда» — подверг критике высказывания нового секретаря Московского губкомитета Н. А. Угланова и В. Богушевского за их примиренческое, по его мнению, отношение к кулаку. А секретарь Московско-Нарвского райкома С. А. Саркис, развивая идеи, выраженные Молотовым на 14-й партконференции РКП о необходимости вовлечения рабочих в ряды партии, призвал добиться в ближайшее время того, чтобы они составили 50–60 % ее членов (а в недалеком будущем — и 90 %)⁴²⁸.

Как ни странно, но проходившая в те же дни 14-я Московская губпартконференция почему-то посчитала крайне важным для себя откликнуться на эти два выступления. В собственной резолюции, хотя и безлично, но достаточно понятно, кто имеется в виду, отвергла «прожектерские попытки немедленного вовлечения 50 и более процентов всех рабочих в партию»⁴²⁹.

Но не только резолюцией Московская губпартконференция обрушилась на товарищей-ленинградцев. Также поступили и ее делегаты в своих выступлениях: Михалько из Замоскворецкого района, секретарь Рогожско-Симоновского райкома В. И. Полонский, Ваньян — рабочий Сталинских железнодорожных мастерских, Г. И. Ломов (Оппоков) — председатель Нефтесиндиката, Я. Стэн — один из «учеников» Бухарина, ряд иных.

Все они проявили странное знакомство с «Ленинградской правдой», откуда только и могли почерпнуть свою осведомленность. Почему-то стали обвинять ленинградских товарищей в ликвидаторстве и безверии, в неправильной оценке госпромышленности как госкапиталистической, внесении паники перед кулацкой опасностью, ошибочном стремлении привести партию к вредному разбуханию за счет несознательных элементов рабочего класса, в пессимизме. Не оставалось сомнения, что все это говорилось по режиссуре готовившего и ведшего конференцию.

Масла в огонь подлил Бухарин. Выступая 6 декабря, он прямо заявил: «Мы в настоящее время можем сказать, что есть ошибки со стороны некоторых руководителей ленинградского пролетариата». Не довольствуясь столь общей оценкой, продолжил: «Дискуссия, которая развернулась перед нашей партийной конференцией… которая внутри партии становится все яснее и яснее, может стать опасной как раз потому, что начинающиеся разногласия совпадают по времени с некоторыми трудностями, вытекающими из хозяйственного положения»⁴³⁰.

Бухарин тщательно уходил от объяснения, какую дискуссию он имеет в виду, только потому, что перед Московской губпартконференцией была лишь одна — по вопросу об отношении к крестьянству, его расслоению. В ней он сам занимал ту позицию, от которой ему пришлось публично отречься. Складывалось донельзя двусмысленное положение. Бухарин всех, кто прежде критиковал его за призыв крестьянству «Обогащайтесь!», теперь обвинял в развязывании опасной дискуссии.

Стерпеть такое не смогли лишь Каменев да Крупская. Но их мнение осталось гласом вопиющего в пустыне. Стало очевидным, что на ленинградскую парторганизацию начато наступление. С конкретной целью — во что бы то ни стало, даже с помощью подтасовок, опорочить ее руководство, губком. И старого ее секретаря, Залуцкого, и нового, Евдокимова. А заодно, если удастся, то бросить тень и на Зиновьева.

Только тогда ленинградцы не выдержали. В последний день конференции, 10 декабря, единогласно приняли письмо к Московской губпартконференции. «Целый ряд речей, — указывалось в нем, — направленных против нашей организации, и резолюция Московской губернской конференции, полемически заостренные против нас, вынуждают нашу XXII губпартконференцию выступить со следующим письмом. Величайшим несчастьем для нашей партии и ленинского единства было бы противопоставление друг другу московской и ленинградской организаций. Этого не хотят ни ленинградские, ни московские пролетарии — коммунисты… Могут ли быть сейчас какие-нибудь глубокие и неустранимые разногласия между московскими и ленинградскими пролетариями-ленинцами? Нет, таких разногласий нет и быть не может, их могут только создавать, их могут только измышлять, выставляя воображаемые призраки вместо реальных фактов».

Затем письмо, торжественно названное «Декларацией», последовательно отвергало все обвинения в адрес своей конференции. И о ликвидаторском безверии, и о сеянии паники перед кулаком, и о стремлении к вредному разбуханию партии, и о пессимизме. Завершалось же оно так: «Пусть же не пытаются делить нас на “верхи» и “низы”. Ленинградская организация — единая и слитная организация, снизу доверху объединенная одним стремлением — отдать, как всегда, все силы нашей партии»⁴³¹.

Но уже ничто не могло остановить москвичей, заставить их пойти на примирение. Они поспешили направить в Ленинград новый поток обвинений, содержавшихся в их официальном «Ответе»:

«С величайшей тревогой и величайшей горечью мы констатируем, что такие испытанные рабочие бойцы… как Комаров и Лобов (председатель регионального органа ВСНХ — Северо-Западного промбюро — Ю. Ж.), шельмуются новыми руководителями Ленинграда вроде Сафарова и Саркиса, снимаются с ответственных постов (чего на самом деле не было — Ю. Ж.) за верность ЦК, за продолжение старой линии ленинградской организации в угоду новым веяниям отчужденности, сепаратизма, истерической крикливости и интеллигентного безверия в нашу победу».

Покончив с надуманными обвинениями, «Ответ» привел и реальные факты, которые никоим образом не должны были касаться участников московской конференции. Оказалось, главное недовольство в столице вызвало избрание делегатом на съезд Залуцкого и неизбрание Комарова и Лобова. Кроме того, во многом стали виновными… Каменев и Зиновьев, не имевшие прямого касательства к проведению Ленинградской губпартконференции. Они, мол, «защищали в Политбюро ту точку зрения, будто бы мы не сможем справиться с внутренними трудностями из-за нашей технической и экономической отсталости, если только нас не спасет международная революция… Товарищи Зиновьев и Каменев… — признанные вожди масс. Тем опаснее их ошибки. Мы полагаем, что она есть отказ от ленинской позиции».

Содержал «Ответ» и такое недвусмысленное заявление: «В настоящее время, когда с нами нет Ленина, поистине смешна претензия отдельных лиц, хотя бы и крикливых, на монополию стопроцентного ленинизма. На место лиц становится коллектив. Верховным истолкователем ленинской линии может быть только ЦК и партийный съезд». Иными словами, Зиновьев — как автор книги «Ленинизм», и Крупская должны навсегда забыть о своей прежней роли конечной инстанции при объяснении того, что же хотел сказать Ленин.

Последний абзац «Ответа» содержал не менее вызывающее. «Мы, — его авторы так и не раскрыли свои фамилии, — с горечью констатируем, что ревизионистские попытки ряда товарищей в Ленинграде привели и к явным нарушениям организационных заветов Ленина, к попытке использовать ленинградскую организацию как центр борьбы против большинства партии и ее ЦК. Но мы глубоко уверены, что испытанные бойцы Ленинграда… одернут своих вождей»⁴³².

Теперь не могло оставаться сомнений, что в Москве просто репетировали съезд. Загодя провоцировали ленинградскую делегацию на такие действия, которые послужат обвинением в создании оппозиции. Это, скорее всего, и заставило Зиновьева добиться права на содоклад, чтобы самому разъяснить происходящее.

Ну, а те, кто счел себя оказавшимися под ударом, в канун открытия съезда предприняли попытку — нет, не оправдаться, а доказать свою правоту и заодно ошибочность взглядов Бухарина. Крупская, Каменев, Зиновьев и примкнувший к ним Сокольников подготовили сборник своих статей «Некоторые материалы по спорным вопросам». Издали его «на правах рукописи», да еще и под грифом «Совершенно секретно. Только для членов XIV съезда РКП(б)»⁴³³. Тем попытались оградить себя от вполне возможного обвинения в развязывании очередной дискуссии.

Открывалась эта небольшая по объему, карманного формата брошюра старой, написанной еще в апреле для журнала «Большевик», статьей Крупской «Было ли у Ильича два стратегических плана: один — в 1921 году, и другой — в 1923 году?» с многозначительным пояснением в оглавлении: «запрещенная к печати». За ней следовала вторая статья Крупской же, написанная в сентябре — «На животрепещущую тему».

В пылу полемики Крупская сделала важное признание. Оказалось, что даже почти через пять лет после введения НЭПа тот так и не дошел еще до деревни. До тех самых крестьян, ради которых и был затеян. Более того, партия в целом еще не пришла к общему пониманию того, что же такое НЭП, почему его приняли и зачем. И, самое главное, судя по всему, НЭП пока не принес того, что от него ожидали.

Если две статьи Крупской, занявшие десять страниц брошюры, переполняли сверх всякой меры цитаты из произведений Ленина, то пятнадцать страниц одной статьи Каменева «Об урожае» — страдали от иного. От переизбытка цифр. А на их основании автор пришел к следующему выводу: «Начавшееся с переходом к новой политике расслоение деревни найдет свое выражение в ближайшем будущем в дальнейшем увеличении и усилении на известное время новой крестьянской буржуазии, вырастающей из зажиточных слоев крестьянства — с одной стороны, и пролетаризации ее беднейших элементов — с другой»⁴³⁴.

Повторил тем решения 14-й партконференции РКП, повторил мнение, высказанное Сталиным, но решительно разошелся с Бухариным.

Зиновьев поместил в брошюре для делегатов съезда известную уже свою статью «Философия эпохи», но без редакционных сокращений. Ту самую, которая излагала его суждения о НЭПе. О том, куда он может завести «без надлежащего контроля, без постоянной корректировки».

«Да, — объяснял Зиновьев, — опасность перерождения не исключена. Да, развитие НЭПа при затяжке мировой революции чревато опасностями перерождения». Но, решительно продолжал автор, «обозревая первые экономические итоги НЭПа, мы имеем полное право сказать: машина идет теперь туда, куда ее направляют, или, по крайней мере, машина все более и более идет туда, куда ее направляют. Вопрос “Кто кого?» не снят еще с очереди, не разрешен еще полностью, но одно становится очевидным: этот вопрос все более и более разрешается в нашу пользу»⁴³⁵.

Таким оказалось содержание статей тех, кого «Ответ» московской губпартконференции заклеймил чуть ли не ревизионистами, отступниками. Иной характер носили два коллективных — подписанных Зиновьевым, Каменевым, Крупской и Сокольниковым — материала. Первый, весьма пространный, под своеобразным заглавием «Секретная докладная записка (для нескольких товарищей по списку)». Содержавшая их общую оценку народного хозяйства за семь месяцев, прошедших со дня завершения работы 14-й партконференции РКП:

«а) С еще большей силой… обозначился промышленный подъем, позволяющий надеяться на то, что в текущем хозяйственном году мы достигнем 100 % довоенного уровня, что наш пролетариат увеличится количественно…

б) Благоприятный урожай создаст предпосылки для более быстрого развития производительных сил деревни.

в) Наряду с этим, дифференциация в деревне продолжает усиливаться, и самый урожай эту дифференциацию увеличивает, повышается экономическое значение деревенской верхушки: 4 % кулаков держат в своих руках 30 % товарных излишков нынешнего урожая, 14 % зажиточных хозяйств держат в своих руках 60 % всех товарных излишков, 40 % крестьянских хозяйств сами должны будут покупать хлеб и в нынешнем году.

г) В целом ряде важнейших районов обнаруживаются зачатки политического наступления со стороны кулаков, истолковавших политику партии (здесь, скорее всего, авторы подразумевали только призыв Бухарина “Обогащайтесь” — Ю. Ж.) как слабость политической позиции коммунистов и пытающихся — местами небезуспешно — увлечь за собой середняков и часть бедняков…

Правильная политика партии в деревне наталкивается на два препятствия, на две опасности… (1) Непонимание политики партии в деревне, непонимание того, что середняк является центральной фигурой в современной деревне… (2) Расширенное толкование решений 14-й партийной конференции в сторону замазывания классовой борьбы в деревне, замазывания роли и роста кулака»⁴³⁶.

«Докладная» не оказалась безликой. Поименно назвала тех, кто и занимался «расширенным толкованием», «замазыванием». И, конечно же, прежде всего Бухарина, совсем недавно кичившегося своими разногласиями с Лениным. Чтобы у читателей не сложилось впечатление, будто авторы ломятся в открытую дверь, повторяя слова своих же оппонентов о роли середняка, Зиновьеву и Каменеву, Крупской и Сокольникову пришлось дать развернутое изложение собственной позиции, изложение причин неприятия взглядов идейных противников.

«С провозглашением НЭПа, — писали они, — возрождение и частичное усиление капитализма в деревне стало неизбежным. Что именно из индивидуального крестьянского хозяйства рождается “ежечасно» капитализм, об этом не переставал напоминать Ленин с самого начала проведения НЭПа.

Решения 14-й Всесоюзной партийной конференции, развязавшие в интересах развития производительных сил в деревне руки деревенской верхушки в вопросах об аренде земли и применения наемного труда, создали почву для нового усиления капиталистических отношений в деревне.

Всей системой мер, намеченных партией (поголовное кооперирование, экономические льготы беднякам и середнякам, культурная революция, электрификация, развитие промышленности и т. д.) будет достигнуто усиление социалистических элементов развития деревни, а затем и победа социализма над капитализмом в деревне».

Выразив так свою — ленинскую, марксистскую — позицию по крестьянскому вопросу, авторы «Докладной» вновь яростно обрушились на Бухарина и его последователей за сужение понятия «кулак». Их «ошибки, — продолжали Зиновьев, Каменев, Крупская и Сокольников, — только помогают подлинным кулакам завоевывать на свою сторону значительные слои середняков, между тем как основная задача партии в деревне заключается в том, чтобы четкой и ясной постановкой вопроса о классовых прослойках в деревне добиться союза бедняков и середняков против кулака…

Абсолютно недопустим увеличивающий вышеуказанную политическую линию лозунг “Обогащайтесь! ”. Для бедняка и середняка, еле сводящих концы с концами, этот лозунг должен звучать как горькая насмешка. Для рабочего класса, не достигшего еще довоенного уровня зарплаты, этот лозунг должен звучать как беспринципное заигрывание советского правительства и партии с верхушкой крестьянства против основной массы крестьянства.

Для деревенского капиталиста лозунг этот может прозвучать поощрением к усилению эксплуатации бедняка и середняка и служить доказательством слабости советского правительства, якобы вынужденного заискивать в кулаке.

Лозунг этот неприемлем ни для рабочего класса, ни для громадного большинства крестьянства.

Необходимо категорически заявить, что лозунг “Обогащайтесь! ” не есть и не может быть лозунгом нашей партии».

И в заключение лишний раз подчеркнули: «Политика партии, как она намечена последними решениями 14-й Всесоюзной партконференции, абсолютно правильна. Задача заключается в том, чтобы повести уже сейчас решительную борьбу против малейших попыток исказить эти решения»⁴³⁷.

«Докладную» ее авторы предварительно направили в ПБ — тем самым «нескольким товарищам по списку». Предложили использовать ее для дискуссии либо перед съездом, как то обычно делалось последнее время, либо в ходе работы съезда, ведь она весьма четко формулировала одну из двух позиций по основному — по крестьянскому — вопросу. Что же станет движущей силой будущего развития страны — промышленность или сельское хозяйство? Превратится ли СССР в скором времени в индустриальную державу или останется аграрной? Кто же возобладает в республике трудящихся — пролетариат или зажиточное крестьянство?