Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

За эту резолюцию голосовало, по подсчету у дверей, 276 делегатов, ушло в виде протеста до 90-100 эсеров и меньшевиков. Председательствовал все время меньшевик Бройде. Принятая резолюция отпечатана в “Правде” от 4-го числа и, кажется, в других газетах. Против нашей резолюции на собрании говорили Чхеидзе, Либер, Войтинский, Бройде и другие.

Когда рабочая секция стала расходиться, к Таврическому дворцу начали подходить первые манифестанты — рабочие и солдаты… Перед тремя-четырьмя большими группами манифестантов пришлось говорить и мне. Настроение у всех было настолько возбужденное, что назавтра некоторые из противников приписывали мне то, что я и не думал говорить. В кулуарах Таврического дворца один поручик-грузин с горячностью утверждал, что он сам слышал, как я в речи назвал Керенского “кровопийцей”. Ряд лиц, слушавших тут же мою речь на улице, доказали горячему поручику, что это ему померещилось. Действительное содержание всех моих речей было следующее. Я говорил о том, что лозунг “Вся власть Советам” — единственный выход из положения. Я говорил, что мы должны уважать Совет, но должны требовать, чтобы Совет уважал и нашу волю, которая теперь ясна. Я предостерегал от глупого мнения, будто вожди Совета — это “переодетые помещики”, надо понять, в чем действительно слабость противника, чтобы бороться с ним.

Я горячо предостерегал против того, чтобы принять теперь бой на улицах, говорил о том, что это выгодно было бы теперь только контрреволюционной буржуазии, указывал на то, что силы наши растут, приводил все доводы против немедленного выступления, которые указаны выше. Далее я цитировал только что принятую резолюцию рабочей секции, видя в ней большую моральную победу.

Я говорил: недаром существует изречение: “Я ваш вождь, и поэтому я иду за вами”. Найдутся, говорил я, и среди вождей Совета люди, которые поступят согласно этому изречению. Н. С. Чхеидзе, надеюсь, будет одним из первых таких вождей, которые теперь прислушиваются к вашему голосу (увы, эта моя надежда совершенно не оправдалась).

И все мои речи я непременно заканчивал самым решительным, самым категорическим, самым настойчивым призывом: расходитесь мирно по казармам и по фабрикам, цель демонстрации достигнута, не поддавайтесь никакой провокации, старайтесь миновать Невский проспект, где вас будут вызывать на эксцессы, демонстрация должна во что бы то ни стало сохранить свой мирный характер, выстрелы были бы выгодны только врагу…

В этих событиях прошел весь вечер. В нашу комнату в Таврическом дворце стало собираться много товарищей — большевиков и межрайонцев, приехавших из районов… Наше совещание стало обсуждать вопрос о том, как же быть завтра, то есть 4-го числа. Все до единого товарищи заявили, что никакая сила в мире не удержит завтра выступления на улицы. Вопрос заключался только в том, предоставить ли это движение себе самому, или вмешаться и придать ему мирный характер. Умыть руки — значит рисковать тем, что стихийное движение примет угрожающий характер и будет стоить массы жертв…

Мы продолжали еще обсуждение, но в это время произошли два события, которые окончательно перетянули чашу весов на эту сторону.

1. К Таврическому дворцу поздно ночью, часов в 12, если не позже, подошел весь Путиловский завод, вся 30-тысячная масса, с женами, частью с детьми. Путиловцы послали делегацию в Исполнительный комитет, а сами легли на улице и в саду, заявивши, что они не уйдут, пока Совет не согласится взять власть, и что они завтра на работу не выйдут.

2. Из Кронштадта позвонил тов. Раскольников и сказал: в Кронштадте весь день страшное возбуждение — приехали делегаты из полков. Поездка кронштадтских матросов в Питер предрешена. Никакие уговоры больше не помогут, все испробовано. Вопрос стоит не так, что ехать или не ехать кронштадтцам, а так — ехать ли им неорганизованно и действовать ли стихийно, или организация (большевики — Ю. Ж.) должна стать во главе и придать движению мирный планомерный характер.

Раскольников разговаривал со мной. Я просил его подождать у трубки, пока я посовещаюсь с товарищами. Тогда решение было окончательно принято: нельзя такое движение предоставить самому себе, надо вмешаться и придать ему мирный и организованный характер. В этом духе было составлено воззвание (оно напечатано в “Деле народа”). За поздним временем оно не могло попасть в “Правду”, но вышло рано утром отдельным листком. Об этом решении было немедленно сообщено президиуму заседавшего тут же, в Таврическом дворце, Всероссийского центрального исполнительного комитета. Один из членов президиума огласил это решение в своей речи на собрании.

На заре (часа в 4) мы разошлись из Таврического дворца.

День 4-го числа я почти весь провел в Таврическом дворце.

Много раз я говорил в толпе. Каждый раз я заканчивал свою речь категорическим призывом расходиться мирно по казармам и заводам, немедленно возобновить работу на фабриках и заводах, идти домой не по Невскому, не давать себя провоцировать ни на один выстрел. В громадном большинстве случаев демонстранты слушали меня со вниманием и знаками одобрения выражали согласие с тем, что я говорил. Один-два раза меня пробовали срывать маленькие группы, как мне показалось, анархистов, которые стояли у самого крыльца Таврического дворца и не проходили дальше с толпой. Когда я звал расходиться, они кричали: “Опять расходиться! Опять ждать! Довольно! ” и т. п. Один раз им как будто стало удаваться пересилить настроение в свою пользу. С трудом мне удалось опять овладеть аудиторией. Я обратился к толпе со словами: “Верите вы газете “Правда”? Верите ли вы нашей партии? ” Ответ: “Верим, верим! ” — “Ну так знайте, что наша партия постановила мирно расходиться. Знайте, что “Правда” печатает такой-то призыв”.

Особенно памятны мне две моих речи — одна перед одним из полков, другая — перед путиловскими, смешавшимися с солдатами. Полк требовал: “Керенского, Керенского! ”. Керенского не было. Пробовали говорить другие ораторы — полк не хотел их слушать, требуя Керенского. Кто-то вышел и сказал, что Керенский уехал из Петрограда. Полк еще более бурно продолжал требовать Керенского. Тогда кто-то очень громким голосом крикнул, что говорить хочет Зиновьев. Демонстранты согласились слушать меня, выразив это аплодисментами. Я сказал речь, в которой сдержанно критиковал деятельность коалиционного министерства и, в частности, Керенского. Но больше половины своей речи я посвятил тому, что надо сейчас же мирно расходиться по казармам, не давая себя провоцировать. Я многократно подчеркивал, что таково решение нашей партии. Я указывал на то, что сегодня, то есть 4-го, демонстрировала не одна партия, не только большевики, а громадное большинство питерских рабочих и солдат, что такая демонстрация не пройдет бесследно. Не надо только омрачать ее необдуманными шагами, надо разойтись организованно и мирно. Рядом со мной на трибуне, помню, во время этой речи стоял тов. Рязанов.

Другая речь 4-го числа — перед путиловцами. Они требовали Церетели. В зал заседания ЦИК они прислали делегацию с просьбой, чтобы Церетели вышел к ним. Церетели хотел выйти, но его удержали его коллеги. Наши товарищи предложили мне выйти к путиловцам. Я вышел. Море голов, какого я еще не видел. Сгрудилось несколько десятков тысяч человек. Крики “Церетели! ” продолжались. Меня узнали, и крики стали смолкать. Я начал: “Вместо Церетели вышел к вам я”. Смех. Это переломило настроение. Я смог произнести довольно большую речь. Я сказал, что Церетели лично — безусловно честнейший человек, но в создавшемся положении виноваты не отдельные лица, не отдельные социалистические министры, из которых Церетели — лучший, а виновата ложная тактика соглашения с буржуазией. Я напомнил, как мы в Петроградском совете с самого первого момента высказывались против вступления социалистов в буржуазное правительство. Теперь плоды налицо. Далее я говорил об экономической разрухе, о надвигающемся голоде. Затем разъяснил, за что нас травит буржуазия: мы — партия бедноты; мы хотим, чтобы наша революция была не только политической, но чтобы она принесла непосредственное экономическое улучшение жизни рабочих и крестьян, мы грудью пробиваем себе дорогу к социализму. Вот почему нас ненавидят, вот почему нас травит буржуазия, как травит наших единомышленников и в других странах. И в заключение я и эту аудиторию призывал мирно расходиться, соблюдая полный порядок, и ни в каком случае не давать себя провоцировать на какие-нибудь агрессивные действия. Собравшиеся бурно аплодируют, строятся в ряды и начинают расходиться.

Таковы были мои речи 4-го числа.

Помню, 5-го утром, в Таврическом дворце Брамсон говорил мне: “Мы на вас жаловались, вы вчера говорили очень резко перед дворцом”. Я ответил: “Но ведь я каждый раз звал мирно расходиться”. Брамсон: “Это верно, но этому вы посвящали только небольшую часть вашей речи, а все они обыкновенно состояли из критики”.

Разумеется, я действительно критиковал политику Временного правительства. Но я не только не звал к “вооруженному восстанию”, я прямо и категорически звал к прекращению и самой демонстрации.

Поздно 4-го числа мне пришлось еще дважды выступать в стенах Таврического дворца.

1. На собрании руководителей кронштадтцев (присутствовали представитель Кронштадтского совета беспартийный Ламанов, эсеры, Раскольников и Рошаль), где обсуждался вопрос: принять ли условия Исполнительного комитета насчет разоружения кронштадтцев и их возвращения в Кронштадт. Троцкий, Каменев и я единогласно высказывались за то, чтобы эти условия принять и в Кронштадт немедленно вернуться. Кто-то возразил, что предложение Исполнительного комитета о том, чтобы всех возвращающихся кронштадтцев переписать, неприемлемо. Мы заявили, что надо принять и это условие. Нам нечего бояться быть переписанными. Напротив, если, паче чаяния, среди приехавших есть сомнительные элементы, пусть они будут обнаружены. Мы больше всех в этом заинтересованы. Кронштадтцы согласились с нами, и этим было предрешено мирное возвращение кронштадтцев к себе домой.

2. Часа в 2–3 ночи я говорил еще в ночном собрании Всероссийского ЦИК. Я сообщил собранию, что в данный момент наша организация редактирует воззвание, в котором она призывает рабочих стать немедленно на работу, а солдат — вернуться в казармы (это воззвание напечатано в “Правде” от 5-го числа). Я поддержал резолюцию, оглашенную тов. Луначарским, о переходе власти к Советам. Дан бросил фразу: “Пусть берут власть большевики”. Я ответил на это: “Ленин на Всероссийском съезде сказал вам, что наша партия никогда и не думала взять власть против воли большинства населения. Она взяла бы ее только при соглашении большинства”. Лозунг демонстрации 3-го и 4-го числа, сказал я, вся власть Советам. Скажите решительное слово, скажите, что вы берете власть, и все мы вздохнем свободнее, а камень упадет с сердца. Поймите, говорил я, что движение 3-4-го числа не вызвано никакими агитаторами, поймите, что это движение глубинное. Кто хоть одну минуту жил вместе с массой путиловцев, пришедших к дворцу, тот поймет, что никакие большевики тут ни при чем.

5-го утром меня разбудил товарищ, который мне сообщил, что “Правда” разгромлена. Я направился в Таврический дворец. Там я застал тов. Каменева. С ним вместе мы обратились к Чхеидзе и Либеру по поводу разгрома “Правды”. Оба они заявили, что “Правда” не закрыта. Мы указали на то, что в задержанном номере напечатано воззвание о прекращении демонстрации, что непоявление номера в районах обостряет кризис и т. п. Либер предложил нам поехать вместе с ним в “Правду”, где он прочтет воззвание и освободит номер. Мы поехали: Либер, Каменев, я. Либер воззвание прочел и согласился освободить номер. Типография, однако, была без людей. В экспедиции было несколько человек, которые описали Либеру, как юнкера громили помещение, били товарищей и пр.

Либер предложил нам заехать в Генеральный штаб, чтобы оттуда взять соответствующую бумажку об освобождении “Правды”. Мы поехали. Там мы пробыли с полчаса. Либер объяснил нам, что штаб не может дать бумажки только по формальным причинам: “Правда” печатается незаконно в конфискованной типографии “Сельского вестника”. Но соответствующую бумажку им выдаст Исполком, куда мы и отправились.

Спускаясь по лестнице, мы встретили генерала Половцева (командующего войсками Петроградского военного округа — Ю. Ж. ). Либер остановился и отдельно от нас поговорил с ним минут пять. Затем Либер сообщил нам, что вдоль Петропавловской крепости наши солдаты поставили броневые автомобили и не пускают в крепость даже членов Исполнительного комитета. Это может привести к большому вооруженному столкновению, — сказал Либер. Каменев и я предложили Либеру сейчас же поехать туда и убедить товарищей убрать броневые машины, так как восстания никто не хочет, а демонстрация кончилась. Так мы и сделали. Мы заехали с Либером во дворец Кшесинской, где заседала наша военная

организация. После нескольких минут переговоров мы заявили Либеру, что броневые машины будут убраны, что и было выполнено незамедлительно. Об этом эпизоде было напечатано во многих газетах 6-го числа.

Войтинский (меньшевик-оборонец — Ю. Ж. ) достаточно известен как противник большевиков. Но и он заявил в заседании Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов (отчет напечатан в ряде газет), что все партии, в том числе и большевики, “с редким единодушием боролись еще 3-го числа против выступления на улицу”»⁴⁷.

2.

Так описал июльские события Зиновьев — и свидетель, и, главное, их участник. Его своеобразные показания опубликовала выходившая тиражом 50–70 тысяч экземпляров петроградская газета большевиков «Рабочий и солдат» в двух номерах — от 8 и 9 августа (27 и 28 июля) под заголовком «Ответ Григория Зиновьева».

Действительно, это был ответ на все те грязные наветы, лживые обвинения, которые еще 17 (4) июля появились по инициативе министра юстиции П. Н. Переверзева. Сначала только в бульварной газетенке «Живое слово», но уже со следующего дня заполонившие всю буржуазную прессу. Большевиков, чтобы увести обывателей как можно дальше от истинных причин страшного поражения на фронте, обвинили в шпионаже в пользу Германии и получении немецких денег на развал русской армии.

Доказательства? Лишь одно — показания, данные еще в апреле зауряд-прапорщиком 16-го Сибирского стрелкового полка Л. С. Ермоленко. Сообщившего при допросе: его, попавшего в плен в ноябре 1914 года, завербовала немецкая разведка и в марте 1917 года направила в Россию. При переходе линии фронта он и был арестован. Тут же заявил, что его якобы ознакомили с тем, что главных агентов Германии в России двое. Первый — Скоропис-Иолтуховский, один из руководителей сепаратистской «Спилки вызволения Украины», рассчитывавшей получить независимость своего края при поддержке Германии и Австрии. Второй — Ленин.

Б. В. Никитин, тогдашний начальник отдела контрразведки штаба Петроградского военного округа, посчитал «признания» Ермоленко лживыми и решительно отказался использовать все то, что сообщил перебежчик. Отверг Никитин как недостоверные и материалы, предоставленные союзнической контрразведкой.

«Офицер французской службы капитан Пьер Лоран, — писал Никитин в своих мемуарах “Роковые годы”, впервые опубликованных в Париже в 1937 году, — вручил мне 21 июня первые 14 телеграмм между Стокгольмом и Петроградом, которыми обменивались Козловский (большевик, член ВЦИК, юрисконсульт деловых операций Фюрстенберга, арестован 19 (6) июля, освобожден под залог 21 (8) октября — Ю. Ж.), Фюрстенберг, Ленин, Коллонтай и Суменсон (представитель в Петрограде варшавской фирмы “Фабиан Клингслянд”, совладельцем которой был Фюрстенберг, арестована 21 (8) июля, освобождена 3 октября (20 сентября) — Ю. Ж.).

Впоследствии Лоран передал мне еще 13 телеграмм. Впрочем, поначалу и тут случилась неувязка. Оказалось, что особая служба телеграфного контроля в Петрограде давно уже следила за указанной перепиской. Ее вывод: телеграммы, которыми обменивались Фюрстенберг с Суменсон, коммерческого характера. Задолго до революции они показались подозрительными всего лишь с коммерческой точки зрения, так как товары, предлагавшиеся Фюрстенбергом для Суменсон, могли быть немецкого происхождения (салол, химические продукты, дамское белье, карандаши и т. д.)»⁴⁸.

Так же до июльских событий, 24 июня, полковник Л. Тома, французский военный атташе в Швеции, сообщил в Париж, во 2-е бюро Межсоюзнической разведки: «Альбер Тома (министр вооружений Франции, направлявшийся в Петроград — Ю. Ж.) проездом через Стокгольм дал мне указание доказать в интересах Временного русского правительства, что группа большевиков из окружения Ленина получает немецкие деньги»⁴⁹.

Совершенно ясно, что в Париже и понятия не имели о заявлении российского министерства иностранных дел, опубликованном 24 (11) июня, признавшем получение денег из Берлина, но только не Лениным, а… самим Временным правительством.

«За последнее время, — указывало оно, — на летучих (то есть уличных — Ю. Ж.) митингах при обсуждении политических вопросов встречаются намеки, что пропаганда за мир ведется на германские деньги при содействии шведской миссии…

Это, однако, не соответствует действительности, так как в шведскую миссию от германского правительства ежемесячно, как и раньше, поступает одна и та же сумма, т. е. два с половиной миллиона рублей. Денежные пособия, предназначенные исключительно для распределения среди нуждающихся военнообязанных, т. е. гражданских военнопленных (интернированных), число которых доходит до 300 000, из расчета 24 рубля ежемесячно для взрослых и 12 рублей для детей»⁵⁰.

Тем не менее после июльских событий П. Н. Переверзев, чтобы спасти престиж правительства, срочно образовал 23 (10) июля Следственную комиссию и потребовал от нее: «Докажите, что большевики изменники — вот единственное, что нам осталось»⁵¹. После того Никитину и французскому военному атташе в Петрограде полковнику Лаверню пришлось считать коммерческие телеграммы хитроумным шпионским кодом. Решили прекратить все дела по настоящему немецкому шпионажу и заняться исключительно большевиками.

Но еще за пять дней до того, 18 (5) июля, Зиновьев пришел на заседание ЦИКа и обратился к собравшимся:

«Товарищи, совершилась величайшая гнусность. Чудовищное клеветническое сообщение появилось в печати и уже оказывает свое действие на наиболее отсталые и темные слои народных масс. Мне не надо объяснять перед вами значение этой гнусности и ее возможные последствия. Это — новое дело Дрейфуса, которое пытаются инспирировать черносотенные элементы. Но значение его в десятки и сотни раз больше. Оно связано не только с интересами нашей революции, но и всего европейского рабочего движения. Мне не надо доказывать, что ЦИК должен принять самые решительные меры к реабилитации товарища Ленина и к пресечению всех мыслимых последствий клеветы… С этим поручением я явился сюда от имени ЦК нашей партии»⁵².

Председателю ЦИКа Н. С. Чхеидзе пришлось согласиться с Зиновьевым и сказать, что все меры, им доступные, будут приняты. И действительно, тут же образовали комиссию, включившую двух эсеров — М. Н. Гельденмана, А. Р. Гоца, и трех меньшевиков — М. И. Либера, В. Н. Крахмаля, Ф. И. Дана, которая так и не сделала ничего.

Зато действовала власть. Прокурор Петроградской судебной палаты Н. С. Каринский утвердил 2 августа (21 июля) постановление о предъявлении Ленину и другим видным большевикам обвинения «в организации вооруженного мятежа с целью свержения законного правительства». А 4 августа (23 июля) последовали аресты Л. Б. Каменева, Л. Д. Троцкого, А. М. Коллонтай, Ф. А. Раскольникова, А. В. Луначарского, П. Е. Дыбенко, С. Г. Рошаля, членов польской социал-демократии И. С. Уншлихта, М. Г. Варшавского (Бронского), Ю. М. Лещинского, многих иных. Всего бросили в тюрьму «Кресты» около 200 человек.

Ленин и Зиновьев успели скрыться — пока в самом Петрограде. И начали борьбу за честь и достоинство партии. Прежде всего, обратились в ЦИК с настойчивым требованием расследовать события, окончившиеся столь ужасно. Они не отрицали, демонстрации привели к многочисленным жертвам. 16 (3) июля вечером, когда колонны проходили по Невскому мимо Гостиного двора, их обстреляли, вызвав ответный огонь солдат. На следующий день, опять же на Невском — на углу с Садовой, демонстрантов обстреляли с верхних этажей домов, а несколькими часами позже, там же и на Литейном, по манифестантам стреляли из пулеметов. В результате за два дня убитых и раненых оказалось около 700 человек.

Беспокоясь о циковском следствии, 20 (7) июля Ленин и Зиновьев направили в «комиссию, назначенную соединенным собранием исполнительных комитетов по делу об обвинении большевиков в сношениях с германцами» послание. В нем указали:

«Вчера, в четверг 6 июля 1917 г., в 12 часов ночи наш товарищ оставил письмо члену комиссии А. Р. Гоцу с просьбой назначить час для допроса Ленина, Зиновьева и Каменева. О том же мы просили комиссию через одного члена партии с. р.

Утром (в пятницу, 7 июля) Каменеву было сообщено из Думы, что комиссия приедет на условленную квартиру сегодня в 12 ч дня. Мы пишем эти строки в 6 1/2 ч вечера 7 июля и констатируем, что до сих пор комиссия не явилась и ничем не дала о себе знать… Ответственность за замедление допроса падает на нее»⁵³.

В те дни и Ленин, и Зиновьев, и Каменев все еще оставались в Петрограде. Были готовы предстать перед судом, чтобы оправдать партию и себя, разоблачить клевету, распространяемую властью. Однако ЦК РСДРП(б) постановил, что Ленин и Зиновьев обязаны немедленно покинуть столицу, ибо их добровольная сдача означала бы, скорее всего, их убийство. Тем не менее на следующий день после тайного отъезда в Сестрорецк и далее в Разлив, они обратились с открытым письмом «по поводу травли, поднятой против них в буржуазных газетах».

Ленин и Зиновьев писали в «Новую жизнь» — газету, издававшуюся Максимом Горьким и являвшуюся неофициальным органом меньшевиков-интернационалистов.

«Позвольте, товарищи, обратиться к вашему гостеприимству вследствие временной приостановки газеты нашей партии. Газеты известного рода повели бешеную травлю против нас, обвиняя нас в шпионстве или в сношениях с вражеским правительством.

С каким несомненным легкомыслием (это неподходящее, слишком слабое слово) ведется эта травля, показывают следующие факты. “Живое слово” сначала напечатало, что Ленин — шпион, а потом, под видом не меняющей дела “поправки”, заявило, что в шпионстве он не обвиняется. Сначала выдвигало показания Ермоленко, потом вынуждено признать, что прямо неловко и стыдно в подобных показаниях подобного рода человека видеть довод.

Приплетают имя Парвуса, но умалчивают о том, что никто с такой беспощадной резкостью не судил Парвуса еще в 1915 году, как женевский “Социал-демократ”, который мы редактировали и который в статье “У последней черты” заклеймил Парвуса как “ренегата, лижущего сапоги Гинденбурга” и т. п. Всякий грамотный человек знает или легко может узнать, что ни о каких абсолютно политических или иных отношениях наших к Парвусу не может быть и речи.

Припутывают имя какой-то Суменсон, с которой мы не только никогда дела не имели, но которую никогда в глаза не видели. Впутывают коммерческие дела Ганецкого и Козловского, не приводя ни одного факта: в чем именно, где, когда, как коммерция была прикрытием шпионства. А мы не только никогда ни прямого, ни косвенного участия в коммерческих делах не принимали, но и вообще ни копейки денег ни от одного из названных товарищей ни на себя лично, ни на партию не получали. Доходит до того, что ставят нам в вину перепечатку телеграмм “Правды” — с искажениями — немецкими газетами, “забывая” упомянуть, что “Правда” — выпускаемый за границей бюллетень по-немецки и по-французски, и что перепечатка из этого бюллетеня вполне свободна.

И все это — при участии и даже по инициативе Алексинского, не допущенного в Совет, признанного, короче говоря, заведомым клеветником! Неужели можно не понять, что такой путь против нас есть юридическое убийство из-за угла?

Обсуждение в ЦИК вопроса об условиях привлечения к суду членов ЦИК вообще внесет, несомненно, элемент упорядочения. Захотят ли партии С. -Р. и меньшевиков участвовать в покушении на юридическое убийство, в предании суду даже без указания на то, в шпионстве или мятеже мы обвиняемся, вообще в предании суду без всякой юридической точной квалификации преступления, в явно тенденциозном процессе, могущем помешать кандидатуре в Учредительное собрание лиц, заведомо намечаемых их партиями в кандидаты? Захотят ли эти партии канун созыва Учредительного собрания в России сделать началом дрейфусиады на русской почве?

Недалекое будущее дает ответ на эти вопросы. Открытая постановка их представляется нам долгом свободной печати.

О буржуазной прессе мы не говорим. Разумеется, Милюков столько же верит в наше шпионство или в получение нами немецких денег, сколько Марков и Замысловский (депутаты Государственной думы, пропагандисты антисемитского “дела Бейлиса” — Ю. Ж. ) верили в то, что евреи пьют детскую кровь.

Но Милюков и компания знают, что делают»⁵⁴.

Таковым явилось обращение Ленина и Зиновьева к демократической общественности в целом. Но написали они и еще одно обращение. На этот раз к матросам и солдатам, настроенным по-большевистски. Не случайно названное «Письмо к товарищам», опубликованное кронштадтской газетой «Пролетарское дело» 28 (15) июля.

«Мы переменили свое намерение подчиниться указу Временного правительства о нашем аресте по следующим мотивам.

Из письма бывшего министра юстиции Переверзева (он вынужден был подать в отставку сразу же после публикации “признаний” Ермоленко — Ю. Ж. ), напечатанного в воскресенье в газете “Новое время”, стало совершенно ясно, что “дело о шпионстве” Ленина и другие подстроено совершенно обдуманно партией контрреволюции.

Переверзев вполне открыто признает, что он пустил в ход непроверенные обвинения, дабы поднять ярость (дословное выражение) солдат против нашей партии. Это признает вчерашний министр юстиции, человек, вчера еще называвший себя социалистом! Переверзев ушел… Но остановится ли новый министр юстиции перед приемами Переверзева-Алексинского, никто сказать не возьмется.

Контрреволюционная буржуазия пытается создать новое дело Дрейфуса. Она столько же верит в наше “шпионство”, сколько вожди русской реакции, создавшие дело Бейлиса, верили в то, что евреи пьют детскую кровь. Никаких гарантий правосудия в России в данный момент нет.

ЦИК, считающий себя полномочным органом русской демократии, назначил было комиссию для расследования дела о шпионстве, но под давлением контрреволюционных сил эту комиссию распустили. Приказ о нашем аресте он не захотел ни прямо подтвердить, ни отменить. Он умыл руки.

Обвинение нас в “заговоре”, “моральном подстрекательстве к мятежу” и т. п. носят уже вполне определенный характер. Никакой юридически точной квалификации нашего прямого преступления не дает ни Временное правительство, ни Совет, которые оба прекрасно знают, что говорить о заговоре в таком движении, как 3–5 июля, просто бессмысленно. Вожди меньшевиков и эсеров просто-напросто пытаются умилостивить напирающую уже и против них контрреволюцию, выдав ей по ее указанию рад членов нашей партии. Ни о какой легальной почве, ни даже о таких конституционных гарантиях, которые существуют в буржуазных упорядоченных странах, в России сейчас не может быть и речи. Отдаться сейчас в руки власти значило бы отдать себя в руки Милюковых, Алексинских, Переверзевых, в руки разъяренных контрреволюционеров, для которых все обвинения против нас являются просто эпизодом в гражданской войне.

После происшедшего в дни 6–8 июля ни один русский революционер не может питать больше конституционных иллюзий…. Происходит решающая схватка между революцией и контрреволюцией. Мы будем по-прежнему биться на стороне первой.

Мы будем по мере наших сил по-прежнему помогать революционной борьбе пролетариата. Учредительное собрание, если оно соберется и будет созвано не буржуазией, одно только будет правомочно сказать свое слово по поводу приказа Временного правительства о нашем аресте»⁵⁵.

Так постепенно, в течение недели, менялась позиция Ленина и Зиновьева. Изменялась радикально: от желания 20 (7) июля предстать перед комиссией ЦИК, которая рассмотрела бы дело, сразу же ставшее одиозным, через высказанное 24 (11) июля опровержение пункт за пунктом обвинения, не имевшего под собой каких-либо действительных фактов, доказательств, до обращения к товарищам по партии с объяснением отказа предстать перед судом.

Последнее было особенно важно в те дни, когда под влиянием правительственной пропаганды настроения солдат — вчерашних демонстрантов резко качнулись вправо. Всего за два дня давших себя убедить, что Ленин и другие видные большевики повинны в «шпионстве».

3.

Сразу же после создания Временным правительством следственной комиссии «по делу об организации вооруженного восстания в г. Петрограде 3–6 июля» Ленин и Зиновьев вынуждены были перейти на нелегальное положение. Вот как описывал события тех драматических дней С. Я. Аллилуев, работавший тогда на Центральной электростанции столицы, десять лет спустя.

«Часов в пять вечера 5 июля я вырвался сходить домой на 10-ю Рождественскую улицу, дом 17… Дома я никого не застал… жена в это время работала в военном лазарете и несколько дней не приходила домой, дети все были в разъезде. Я пробыл дома несколько часов и решил выйти, чтобы побродить по улицам. Спускаясь по лестнице с пятого этажа, я встретил жену, которая вернула меня обратно и сообщила, что только что вернулась со службы с Петроградской стороны с большим риском для жизни, так как на улицах происходит перестрелка. По дороге она зашла к тов. Н. Г. Полетаеву, чтобы узнать подробности о событиях дня, где встретила В. И. Ленина и Г. Е. Зиновьева с женой, для которых спешно требовался вполне безопасный приют.

Жена спросила меня о моем мнении на этот счет, и так как этот вопрос требовал срочного разрешения, то я ей ответил, что в нашем распоряжении имеются три комнаты, две из которых свободны… и потому ей остается только немедленно выполнить свой долг и предложить товарищам необходимый для них приют, а также оказать надлежащее гостеприимство…

Жена немедленно ушла к тов. Полетаеву, и через полчаса я в первый раз встретился с тов. Зиновьевым и Лилиной и пожал им руки в своей квартире. Тов. Зиновьев был страшно утомлен физически и, вероятно, страдал нравственно. Происшедшие события его сильно потрясли, он чрезвычайно нервничал. Поэтому я не стал его ни о чем расспрашивать и вскоре ушел на ночное дежурство в завком на электростанцию…

На другой день, во вторник утром 6 июля, я вернулся домой, где встретил Владимира Ильича, который пришел проведать тов. Зиновьева и обменяться мнениями о событиях, а также и обсудить вопрос о том, как им в дальнейшем поступать и как связываться между собой и организацией, чтобы все время быть в курсе дела о том, как будут развиваться события в дальнейшем.

Когда тов. Ленин узнал, что в квартире имеется еще одна маленькая свободная комната, он решил остаться у нас, чтобы все время быть вместе с тов. Зиновьевым. Предыдущие же несколько дней В. И. находился у Е. Д. Стасовой…

6 июля приехала из Левашева моя старшая дочка Нюра, которая поделилась с нами своими впечатлениями о том, что она слышала в вагоне финляндской железной дороги, где… рассказывали на все лады, как бежали не то на миноносце, не то на подводной лодке в Германию виновники восстания и тайные агенты Вильгельма. Владимир Ильич и Зиновьев от всей души смеялись над ее рассказами…

На третий день, когда я пришел домой, В. И. спросил меня, могу ли я подыскать для него с Зиновьевым другое безопасное убежище. Я ответил, что если он находит, что это необходимо, то я постараюсь найти…

За время пребывания с 5 по 11 июля 1917 года у меня Владимира Ильича и тов. Зиновьева я дома бывал нерегулярно, урывками и на короткое время, и о том, как проходила повседневная жизнь обитателей в моей квартире, я получал полную и беспристрастную информацию от своей старшей дочери Нюры, которая сообщала мне, что Владимир Ильич, Зиновьев и Лилина жили почти нормальной жизнью..

За все время ни В. И., ни Г. Е. из квартиры никуда не выходили. Деловые сношения с внешним миром и близкими товарищами у них происходили через одного товарища — женщину Яковлеву М. М… Также проведывали В. И. и кое-кто из его родных и близких товарищей. Бывала его жена Надежда Константиновна (один раз), Мария Ильинична (несколько раз была) и тов. И. Сталин…

В воскресенье, 11 июля, обитатели временного беста (убежища — Ю. Ж. ) на моей квартире с утра стали приготовляться к опасной экскурсии, для перехода по заранее намеченному пути к границе с Финляндией. После обеда В. И. обрил себе бороду, подстриг усы и волосы на голове. Его примеру последовал и т. Зиновьев, тоже постригши свою шевелюру. Затем последовало переодевание… Тов. Зиновьев в пальто-клеш яркого пестрого рисунка скорее походил на прибалтийского коммивояжера, чем на видного революционера…

Около 9 часов вечера пришел тов. И. Сталин.

В 11 час. вечера мы тронулись в опасный путь по заранее намеченному направлению на Приморский вокзал (Новая деревня — Ю. Ж.), куда мы должны были прибыть к последнему отходящему поезду. Весь этот путь мы шли пешком по двое на небольшом расстоянии друг от друга. Около Приморского вокзала, на набережной Большой Невки, на условленном заранее месте у группы трех деревьев нас встретил т. Н. А. Емельянов, которому было поручено переправить товарищей в Сестрорецк, укрыть временно у себя, а затем переправить через границу в Финляндию…

Мы все трое тронулись на вокзал к поезду, имея все на руках проездные билеты, заранее купленные нам т. Емельяновым. Впереди шел Емельянов, за ним на небольшом расстоянии шли В. И. и т. Зиновьев. Я и т. Сталин шли сзади всех. Состав поезда был уже подан и стоял в ожидании отправления. Трое отъезжающих товарищей сели в задний вагон. Мы с т. Сталиным непринужденно гуляли по платформе вдоль поезда. Перед самым отправлением поезда В. И. вышел на заднюю площадку последнего вагона, а т. Зиновьев выглядывал из окна вагона. Через несколько минут поезд тронулся»⁵⁶.

Емельянов устроил гостей весьма скрытно. С одной стороны — почти рядом со столицей — всего в 32 км по Приморской железной дороге, следовавшей всем изгибам берега Финского залива. С другой — в полной глуши.

«Я, — спустя много лет вспоминал он, — взял на себя обязанность иметь покос. Покос был найден у одного рабочего, местного жителя тов. Игнатьева за 3 рубля. Я эту местность отлично знал, и она меня во всех отношениях устраивала, близко не было никаких дорог.

Чтобы попасть справа, с Сестрорецка или станции Разлив, надо было знать тропинку, далеко в лес уходящую, обойти ручей, т. н. Глухой, впадающий в озеро. Весной пройти нельзя — ручей очень топкий. А потом, чтобы попасть на покос, надо вернуться к берегу озера — всего расстояние верст 10 лесом, и знать надо знакомую ведущую тропинку. Пойти же напрямик к покосу, т. е. берегом, тоже лесом верст 7–8, и то надо было брести водой около одной версты, да и кусты — заросли местами непроходимые.

А слева пробраться нечего было и думать: на десятки верст не было абсолютно никакого селения, кругом глушь — лес, лес, потом река и опять лес и лес. А река местами была непроходима.

От моей же квартиры легче всего надо было пробираться, ехать водой, так как я жил у самой воды, т. е. на берегу озера, и до покоса водой 4 версты с лишним»⁵⁷.

Поначалу Ленина и Зиновьева устроили в домике Емельянова, а потом, когда накосили нужное количество травы, сделали шалаш и гостей разместили в нем. Там, в полном уединении, они провели месяц, изредка принимая посланцев ЦК, сообщавших им последние новости. И общеполитические — о деятельности первого коалиционного правительства, возглавляемого все тем же Львовым, о предстоящем в Москве Государственном совещании. И чисто партийные — о ходе VI партсъезда, открывшегося 8 августа (26 июля) в Петрограде, в солидном пятиэтажном доме, по Старо-Петергофскому проспекту, 2, на котором потребовалось не только обсуждать положение, сложившееся после июльских событий, но и вырабатывать новую тактику.

О том, что говорили между собой, обсуждая полученные сведения, ни Ленин, ни Зиновьев никогда подробно не рассказывали. Лишь Григорий Евсеевич вроде бы поведал о том, но предельно сжато, общими словами, да еще и десятилетие спустя, когда очень многое должно было стереться из памяти.

«В шалаше, — писал Зиновьев, — мы сразу почувствовали себя спокойнее. Жизнь стала налаживаться. Кругом версты на две ни одного человека. Связь с Сестрорецком поддерживалась на лодке через членов семьи Емельяновых… В то же время из шалаша налаживались две линии связи: одна — с Петроградом, другая — с Финляндией. Главное внимание, разумеется, было уделено первой…

Первые дни В. И. не читал газет вовсе или прочитывал только политическую передовицу в “Речи”, которая на деле была тогда главным органом контрреволюции… Когда прошла горячка первых дней и, в особенности, когда стало выясняться, что поражение рабочих не так глубоко, что намечается уже новый подъем, В. И. вновь стал страстно следить за всеми газетами, чтобы лучше уловить темп развития…

Работой VI съезда нашей партии, проходившего в Петрограде полунелегально, Владимир Ильич руководил из нашего шалаша. Здесь набрасывались основные пункты важнейших резолюций VI съезда. Мы образовали в шалаше нечто вроде комиссии: Владимир Ильич набрасывал статьи, резолюции, мне поручено было писать резолюцию о профсоюзах…

Через некоторое время Владимир Ильич потребовал в шалаш тетрадку своей неоконченной рукописи “Государство и революция” и здесь, лежа на животе или сидя на корточках, работал над этой рукописью. В. И., вообще говоря, не любил читать своих рукописей вслух. За многие годы совместной работы с В. И. я не помню случая, чтобы он читал свою рукопись вслух. Но здесь была исключительная обстановка: здесь был досуг, здесь было “особое” настроение, и мы не раз читали вслух важнейшие места “Государства и революции”…

В первые дни после июльского поражения В. И., как известно, считал, что революционный подъем должен будет пойти не под старым лозунгом “Вся власть Советам”. “Лозунг перехода власти к Советам звучал бы теперь как донкихотство или как насмешка”, — писал В. И. Слишком деморализованными казались в то время эсеро-меньшевистские Советы, слишком глубоко было предательство всего тогдашнего советского большинства. Это мнение В. И. нашло отражение в нескольких статьях, написанных в шалаше, и отчасти в резолюции VI съезда нашей партии. Но уже через несколько недель, особенно после корниловщины, новый подъем масс стал сметать эсеров и меньшевиков из Советов, и казалось, что этот новый подъем превратит Советы в подлинный оплот будущей пролетарской диктатуры»⁵⁸.

Итак, вот оно, то единственное место в воспоминаниях Зиновьева, где говорится о серьезнейших размышлениях, порожденных оценкой ситуации, и не столько новой, сколько недавней, приведшей Ленина и Зиновьева в шалаш. Невозможно представить, что такое решение, как кардинальная смена лозунга партии, обошлось без обсуждения, без споров, без столкновения мнений, без серьезных расхождений между старыми единомышленниками. Однако о том Григорий Евсеевич умолчал. Почему? Видимо, тогда и пробежала впервые между ними черная кошка. И тому есть доказательства, хотя и косвенные.

За месяц жизни в шалаше Ленин написал восемь статей, в той или иной степени отразивших смену его взглядов на Советы, защищавших новую позицию, навязанную VI съезду РСДРП(б). А для Зиновьева тот же период оказался бесплодным и, видимо, далеко не случайно. Вспоминая о тех днях, он так и не обмолвился о своем отношении к решению Владимира Ильича. Следовательно, был не согласен с ним. И все же Григорий Евсеевич невольно проявил свое мнение.

26 (13) августа газета «Пролетарий» (ставшая после запрета «Правды» легальным центральным органом большевиков) опубликовала статью Зиновьева «Московское совещание и Учредительное собрание», судя по всему, написанную при возвращении из Разлива в столицу. В ней отсутствовал даже намек на отказ от боевого лозунга, а акцент был сделан на вроде бы актуальной проблеме — когда будет созвано Учредительное собрание и будет ли оно созвано вообще.

«Капиталисты и помещики, — писал Зиновьев, — не могут допустить созыва Учредительного собрания… Они прекрасно знают: те сотни подлинных депутатов-“мужиков”, которые придут из деревни в Учредительное собрание, будут во много раз левее Чернова. По крайней мере, в вопросе о земле. Они знают: крестьянские депутаты принесут с собой в Учредительное собрание всю ту горячую и заветную ненависть к помещикам, которая накапливалась веками у русских “мужиков” против поработителей… И капиталисты с помещиками решили сорвать Учредительное собрание.

Рабочие, крестьяне, солдаты! Так и знайте: речь идет не об отсрочке на месяц, спор ведется на деле не из-за того, быть ли Учредительному собранию в октябре или в ноябре. Борьба идет из-за того, быть ли вообще Учредительному собранию. На самом деле дело идет к тому, чтобы отложить Учредительное собрание до конца войны, другими словами — сорвать его.

Прорвав большевистский фронт (имелись в виду июльские события — Ю. Ж.), капиталисты и помещики устремились против второй крепости — против Советов (выделено мной — Ю. Ж.). Тем без боя стали сдавать им фронт за фронтом. Тогда контрреволюция решила ударить по самому больному пункту — по Учредительному собранию. Московское (Государственное — Ю. Ж.) совещание собирается для того, чтобы похоронить Учредительное собрание…

Рабочие, солдаты, крестьяне! Подымайте голоса протеста, не позволяйте сорвать Учредительное собрание!»

Но как бы Зиновьев ни относился к решению Ленина отказаться от опоры на Советы, какие бы намеки ни делал в конце лета 1917 года, десятилетие спустя продолжал воспоминания, старательно обходя все спорные проблемы.

«Первые дни нашего пребывания в шалаше, — писал он, — текли несколько монотонно. Мы ложились рано и рано же вставали. Ничего не читали. Мало выходили из шалаша. Целые дни мы перебирали в памяти малейшие эпизоды протекших с калейдоскопической быстротой двух с половиной месяцев и, в особенности, последних дней пребывания на воле. Много-много раз Владимир Ильич возвращался к вопросу о том, можно ли было все же 3–5 июля поставить вопрос о взятии власти большевиками. И, взвесивши десятки раз все за и против, каждый раз он приходил к выводу, что брать власть в это время было нельзя».

Покончив на том с партийными делами, Зиновьев вернулся к быту. Вспоминал: «Дни становились все холоднее. Особенно ночи. Надвигалась осень. Не раз с тревогой задавали мы вопрос своему “хозяину”, тов. Емельянову: выдержит ли “крыша” нашего шалаша, если пойдут осенние дожди. Тов. Емельянов прикрывал эту крышу все более толстым слоем сена и уверял нас, что “крыша” выдержит.

Увы, она не выдержала. При первых же осенних дождях “крыша” стала все больше и больше протекать… Стало ясно, что долго нам оставаться в шалаше уже невозможно. К этому же времени была подготовлена возможность для В. И. конспиративно проехать в Финляндию, где по тогдашним временам он мог быть в сравнительной безопасности.

Мы начали “сворачиваться” и готовиться к “переселению”.

Помню, каким бодрым шагом мы, маленькая кучка — Владимир Ильич, Емельянов, Шотман, Рахья и я — двинулись лесом из шалаша, откуда с большими приключениями добрались в Лесное (северный пригород столицы — Ю. Ж.) на квартиру рабочего завода Леснера тов. Эмиля Кальске. Еще одну ночь провели вместе с В. И. на полу в маленькой комнатке у тов. Кальске. На следующий день В. И. отправился (переодевшись кочегаром) на локомотиве в Финляндию, я остался нелегально в Петрограде».

Кончая воспоминания, Зиновьев перешел с эпического тона на пафосный, умильно описывая пережитое.

«Прохладная звездная ночь. Пахнет скошенным сеном. Дымок от маленького костра, где варили чай в большом чайнике… Вот и кончился день. Ложимся в узеньком шалаше. Прохладно. Накрываемся стареньким одеялом, которое раздобыла Н. К. Емельянова. Оно узковато, и каждый старается незаметно перетянуть другому большую его часть, оставив себе поменьше. Ильич ссылается на то, что на нем фуфайка и ему без одеяла не трудно обойтись. Иногда подолгу не спишь. В абсолютной тишине слышно биение сердца Ильича. Спим, тесно прижавшись друг к другу…

Еще и теперь, через десять лет, частенько запах сена и дымок костра вдруг сразу напомнит это время, и уколет сердце, и защемит тоской. Почему с нами больше нет Ильича? Ведь все могло бы быть по-иному»⁵⁹.

Глава 3

В начале осени 1917 года к политическим проблемам, раздиравшим страну, добавились и военные. Еще до подавления корниловского мятежа положение на фронте резко ухудшилось. 3 сентября (21 августа) русские войска оставили Ригу и отошли на север, к Вендену (ныне Цесис). По столице сразу же поползли страшные слухи. Мол, вскоре немцы совершат стремительный бросок и, не встречая сопротивления, возьмут Псков, а затем и Петроград. Власти хотя и опровергали возможность сдачи столицы, невольно подкрепляли ее. Приступили к эвакуации (тайной) золотого запаса и вполне открытой — художественных ценностей Эрмитажа и государственных архивов в Москву.

Чтобы хоть как-то восстановить свой авторитет, вернуть доверие населения, Керенский 14 (1) сентября реорганизовал правительство. Вернее, отправил его в отставку, а из четырех прежних министров — иностранных дел М. И. Терещенко, военного А. И. Верховского, морского Д. И. Вердеревского, почт и телеграфов А. М. Никитина — образовал Директорию, которую и возглавил. В тот же день Россия была объявлена республикой, которая получила герб — двуглавого орла, но без корон, скипетра и державы.

Тем не менее старый лозунг «Вся власть Советам», снятый VI съездом РСДРП(б) как не актуальный, стал исподволь возвращаться в массы. 13 сентября (31 августа) резолюцию о необходимости передачи всей власти Советам большинством голосов утвердил Петроградский совет. Точно такое же решение 18 (3) сентября принял и Московский совет рабочих депутатов. Вслед за тем председателями исполкомов обоих советов избрали Л. Д. Троцкого и В. П. Ногина — членов ЦК большевистской партии.

Несмотря на столь существенный сдвиг в раскладе политических сил, руководство РСДРП(б) не стало форсировать события. Оно опасалось, как бы старый боевой лозунг не привел к повторению июльских событий. Опасалось, что новое вооруженное выступление завершится поражением и тогда о революции в России придется забыть. Надолго, если не навсегда.

Так считали почти все члены ЦК, в том числе Ленин и Зиновьев. И пока рассчитывали на результаты Демократического совещания, созываемого ЦИКом для упразднения личного режима Керенского, создания власти, подотчетной ЦИКу, способной созвать Учредительное собрание в самом скором времени.

1.

22 (9) августа Ленин и Зиновьев, чтобы избежать налета полиции и ареста, тайно покинули Разлив. Владимир Ильич уехал в Финляндию, в Гельсингфорс. Григорий Евсеевич вернулся в Петроград, найдя надежное пристанище на северной окраине столицы — в Лесном, у рабочего машиностроительного завода «Айваз» Эмиля Кальске, на Ярославском проспекте, в доме 11, квартира 7.

Пребывая в глубоком подполье, не имея возможности постоянно общаться с товарищами по партии, с рабочими и солдатами, Зиновьеву пришлось ограничиться чтением газет, из которых он и узнавал о положении в стране. А изредка навещавший его остававшийся на свободе Каменев рассказывал ему о решениях ЦК.

Основываясь только на весьма скудной информации, Григорий Евсеевич продолжил заниматься публицистикой. Писал небольшие статьи для центрального органа партии — газеты, подменявшей запрещенную Временным правительством «Правду», выходившую с 26 (13) августа как «Пролетарий», с 7 сентября (25 августа) как «Рабочий», с 16 (3) сентября как «Рабочий путь», сохраняя неизменным состав редакции — Л. Б. Каменев, И. В. Сталин, Г. Я. Сокольников. Из-под его пера выходили статьи отнюдь не теоретические, которые он писал с Лениным в Разливе. Всего лишь комментарии на злобу дня, объяснявшие суть происходивших событий. О корниловском мятеже, Директории, Демократическом совещании, о предстоящем Учредительном собрании, но всегда строго следуя партийной линии.

Бремя последнего подполья оказалось для Зиновьева как никогда плодотворным. За короткий период — с 22 (9) августа по 7 ноября (25 октября) — он написал сорок одну статью и комментарий, то есть давал их в газету через день. Из них имели подпись только девять. Почти всегда в полторы-две машинописных страницы, они уже своими названиями раскрывали содержание: «Крах оборонческого соглашательства», «Оборона Петрограда», «Диктатура», «Заговор не уничтожен — будьте настороже», «Корниловщина в освещении Керенского», «Довольно играть с огнем», «Революция на краю гибели», «Классовая борьба на Демократическом совещании», «Победа кадетов», «Страна левеет — правительство правеет»…

Такие комментарии, разумеется, являлись однодневками, пропадали навсегда вместе с опубликовавшими их номерами газеты. И только две статьи обрели относительно долгую жизнь, ибо их издали еще и как брошюры.

Первая, «Чего хотят социал-демократы большевики», была написана в августе, но выпустило ее в свет партийное издательство «Прибой» в сентябре. Для распространения прежде всего среди солдат столичного гарнизона — вчерашних полуграмотных крестьян, потому и имевшую привычную для них церковную форму катехизиса, то есть вопросов и ответов. Разделенную на пять глав, растолковывавших наиважнейшие для тех дней проблемы: «Что такое большевики?», «Из-за чего война?», «Как кончить войну», «Земля», «Кому должна принадлежать власть?».

Тогда же, в сентябре, вышла и еще одна брошюра, на этот раз двух авторов — Зиновьева и Сталина. Включившая одну статью Зиновьева «Кто виноват?», опубликованную в «Пролетарии» 29 (16) августа без подписи, и три — Сталина: «Правда о нашем поражении на фронте», «О причинах июльского поражения на фронте», ранее опубликованные «Пролетарием» в номере от 31 (18) августа без подписи, и новую — «Кто же виноват в поражении на фронте».

Кроме того, одна из статей Зиновьева того времени, «Перед съездом Советов», была хотя и написана им от первой до последней строки, но опубликована в «Рабочем пути» 13 октября (30 сентября) как официальный документ ЦК РСДРП(б).

В середине сентября, когда лозунг «Вся власть Советам» вновь утвердился в Петрограде и Москве, при публикации нескольких статей Зиновьева пришлось отказаться от анонимности. Необходимость в настойчивом убеждении не начинать в данный момент вооруженное выступление следовало подкрепить авторитетом человека, считавшегося вторым в партии.

16 (3) сентября в проекте резолюции «О современном политическом моменте», предназначавшемся для намеченного на тот день пленума ЦК, Ленин прямо указал: «Главная задача партии и теперь разъяснять массам, что… преждевременное восстание способно принести величайший вред (выделено мной — Ю. Ж. )»⁶⁰.

Однако такое предупреждение осталось практически неизвестным, так как задуманный пленум не состоялся. Зато в тот же день дело исправил «Рабочий путь». Преподнес ту же мысль, но несколько иначе. Предложил не отказываться от блока с другими социалистическими партиями.

16 (3) сентября в статье Зиновьева «Что же дальше?» утверждается: «Мы, разумеется, стоим за самый скорый созыв Учредительного собрания. Но мы должны сказать эсерам и меньшевикам наперед: и в Учредительном собрании перед вами будет стоять тот же, столь головоломный для них, выбор — с буржуазией и помещиками или с рабочими и крестьянами».

19 (6) сентября в статье «О компромиссах» Ленин растолковывает: «Компромиссом является, с нашей стороны, наш возврат к доиюльскому требованию: вся власть Советам, ответственное перед Советами правительство эсеров и меньшевиков». Правда, Владимир Ильич тут же оговаривается: «Теперь, и только теперь, может быть, всего в течение нескольких дней или одной-двух недель, такое правительство могло бы создаться и упрочиться вполне мирно. Оно могло бы обеспечить с гигантской вероятностью мирное движение вперед всей российской революции». Но в конце статьи сам же себя и опровергает: «предложение компромисса уже запоздало»⁶¹.

26 (13) сентября. Статья Зиновьева «Наша победа и наши задачи». В ней автор пишет: «Кроме городского и сельского революционного пролетариата и контрреволюционной буржуазии в России существует третья сила — малооформленная и шаткая, но все-таки очень большая сила: мелкая буржуазия города и деревни… И рабочий класс должен, обязан сделать все, от него зависящее, чтобы привлечь эту третью силу на свою сторону…

Нашей победой в Петрограде создается некое “двоевластие” в лагере демократии. ЦИК ведет одну политику, Петроградский совет — другую. Совершенно ясно, что проводить полностью свою политику против Петросовета ЦИКу не удается. Необходимо соглашение. Мы на него согласны. Но хочет ли его другая сторона?»

27 (14) сентября, в день открытия Демократического совещания, Ленин, отбросив все оговорки, в статье «Один из коренных вопросов революции», вновь утверждает: «Власть Советов — единственное, что могло бы сделать дальнейшее развитие постепенным, мирным, спокойным»⁶².

Но уже на следующий день Ленин прислал в ЦК два письма, полностью опровергавших все, им же написанное прежде. Письма, которые можно было бы воспринять даже как панические. Потребовавшие немедленно готовить вооруженное восстание для захвата власти большевиками. Объяснявшие такую срочность слишком запоздалой (на две недели!) оценкой положения на фронте как катастрофического. Мол, после сдачи Риги и быстрого продвижения немецких войск на север под угрозой оказался Петроград, который войска Временного правительства защищать не будут. Ну а раз так, то о революции в России можно забыть.

В первом письме, написанном 25–27 (12–14) сентября и адресованном ЦК, Петроградскому и Московскому комитетам партии, названном как приказ — «Большевики должны взять власть», Ленин потребовал: «Получив большинство в обоих столичных Советах рабочих и солдатских депутатов, большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки. Могут, ибо активное большинство революционных элементов народа обеих столиц достаточно, чтобы увлечь массы победить сопротивление противника, разбить его, завоевать власть и удержать ее… Большинство народа за нас… Колебания эсеров и меньшевиков, усиление интернационалистов среди них доказывает то же самое».

И приводит еще один аргумент, определивший его новую позицию: «Демократическое совещание не представляет большинства революционного народа, а лишь соглашательские мелкобуржуазные верхи… Демократическое совещание обманывает крестьянство, не давая ему ни мира, ни земли. Большевистское правительство одно удовлетворит крестьянство».

Полное разочарование в возможностях Демократического совещания, на которое, впрочем, Ленин никогда не возлагал серьезных надежд, было понятно. На него пригласили полторы тысячи человек, должных представлять все якобы «демократические» силы. Однако именно прежде всего такой силе — Советам рабочих и солдатских, крестьянских депутатов — дали только 440 мест, то есть менее трети. Зато органам самоуправления городов, земствам, кооперации — 620. Еще примерно треть мест предоставили военным (фактически офицерским), казачьим, национальным союзам, представителям продовольственных комитетов, комитетов снабжения, Крестьянскому союзу, другим, схожим с ними, буржуазным организациям.

Таким же оказался и расклад сил по партиям. На совещании зарегистрировали как эсеров — правых, оборонцев, левых — 293 человека. Как меньшевиков, включая плехановскую крайне правую группу «Единство», оборонцев, федералистов, интернационалистов, «Бунд» — 192 человека. От большевиков — только 89.

Да, действительно, с таким числом голосов, даже при поддержке потенциальных союзников из левых эсеров и меньшевиков, рассчитывать большевикам было не на что. Вот потому-то Ленин и настаивал в письме: «Почему должны взять власть именно теперь большевики? Потому, что предстоящая отдача Питера сделает наши шансы во сто раз худшими. А отдаче Питера при армии Керенского и Ко. во главе мы помешать не в силах… Народ устал от колебаний меньшевиков и эсеров. Только наша победа в столицах увлечет крестьян за нами».

И Владимир Ильич заключает: «Вопрос в том, чтобы задачу сделать ясной для партии — на очередь дня поставить вооруженное восстание в Питере и Москве (с областью), завоевание власти, свержение правительства… Взяв власть сразу в Москве и в Питере… мы победим безусловно и несомненно».

Обозначив ближайшую цель, Ленин все же несколько смягчил свою директиву: «Вопрос идет не о “дне” восстания, не о “моменте” его в узком смысле. Это решит лишь общий голос тех, кто соприкасается с рабочими и солдатами, с массами»⁶³.

О том же, но более пространно и вместе с тем предельно конкретно, Ленин пишет в те же дни и во втором письме, предназначенном только членам ЦК, названном «Марксизм и восстание». В нем же предлагает детальный план действий.

«Мы… не теряя ни минуты, должны организовать штаб повстанческих отрядов, распределить силы, двинуть верные полки на самые важные пункты, окружить Александринку (драматический театр в центре столицы, где проходили заседания Демократического совещания — Ю. Ж. ), занять Петропавловку (крепость напротив Зимнего дворца — Ю. Ж.), арестовать генеральный штаб и правитель

ство, послать к юнкерам и Дикой дивизии такие отряды, которые способны погибнуть, но не дать неприятелю двинуться к центру города; мы должны мобилизовать вооруженных рабочих, призвать их к отчаянному последнему бою, занять сразу телеграф и телефон, поместить наш штаб восстания у центральной телефонной станции, связать с ним по телефону все заводы, все полки, все пункты вооруженной борьбы и т. д.»⁶⁴.

Какой же стала реакция членов ЦК, получивших эти недвусмысленные поручения?

Протокол заседания ЦК 28 (15) сентября, на котором из 21 члена отсутствовали, помимо скрывавшихся Ленина и Зиновьева, еще Ф. А. Артем (Сергеев), Я. А. Берзин, М. К. Муранов, И. Т. Смилга, свидетельствует о своеобразной обструкции по отношению к мнению бесспорного вождя партии.

Рассматривается первый пункт повестки дня — «Письма Ленина».

«Тов. Сталин предлагает разослать письма в наиболее важные организации и предложить обсудить их. Решено перенести на ближайшее заседание ЦК. Ставится на голосование вопрос: кто за то, чтобы сохранить только один экземпляр писем. За — 6, против — 4, воздержалось — 6.

Тов. Каменев вносит предложение принять следующую резолюцию: ЦК, обсудив письма Ленина, отвергает заключающиеся в них практические предложения, призывает все организации следовать только указаниям ЦК и вновь подтверждает, что ЦК находит в текущий момент недопустимым какое-либо выступление на улицу. ЦК, вместе с тем, обращается к тов. Ленину с требованием разработать в особой брошюре поставленный в его письмах вопрос об оценке текущего момента и политике партии. Резолюция отвергается.

В заключение принимается постановление. Членам ЦК, ведущим работу в Военной организации и в ПК, поручается принять меры к тому, чтобы не возникло каких-либо выступлений в казармах и на заводах (выделено мной — Ю. Ж. )»⁶⁵.

Итак, ЦК решительно отверг содержание обоих писем и заодно постарался скрыть их от ПК и МК, от партии. В более мягкой, корректной форме, нежели было предложено Каменевым, но все же отверг. Категорически. Ни о какой подготовке вооруженного восстания речи не может и быть.

Такое решение и понятно, и объяснимо. Ведь письма были получены на следующий день после открытия заседания Демократического совещания, на котором уже выступил член большевистской фракции Каменев. 27 (14) сентября он сказал то, что не противоречило статьям Ленина, опубликованным в «Рабочем пути» до того дня, что поддерживал Зиновьев.

«Я полагаю, — говорил Каменев, — что мы живем в республике для того, чтобы на этом полномочном собрании представителей рабочей демократии партия пролетариата имела право сказать, что она не доверяет тому или другому правительству и не видит в этом ниспровержения государства российского… Перед революционной Россией единственное спасение… — взять власть в руки самих рабочих, крестьянских и солдатских организаций. И если всю эту решимость, эту творческую энергию не проявите, то в лучшем случае вы опять создадите двоевластие, ибо вы не вырвете власть на местах у Советов».

Каменев настаивал на том, что только революционная демократия в лице этих самых рабочих, крестьянских и солдатских организаций, то есть Советов, собравшихся на Демократическом совещании, должна утвердить себя как единственная законная власть⁶⁶.

Письма Ленина поступили в ЦК в тот самый день — 28 (15) сентября, когда на заседании большевистской фракции совещания Л. Д. Троцкий предложил как линию общего поведения отстаивать организацию власти участниками Демократического совещания — представителями рабочих, крестьянских и солдатских организаций. Ну, а это и станет первым этапом перехода власти к Советам⁶⁷.

Понятно — и Каменев, и Троцкий рассматривали Демократическое совещание как идеальную возможность взятия власти мирным путем Советами. Так что же теперь, после получения писем Ленина, им следовало сделать? Дезавуировать собственные выступления, отказавшись от уже сказанного? А может, всей фракцией покинуть совещание? Нет, на то решения ЦК не было. Фракция не изменила свою политическую линию, открыто проигнорировав директиву Ленина.

По решению редакции «Рабочего пути» — И. В. Сталина, Г. Я. Сокольникова и В. П. Милютина — газета 29 (16) сентября опубликовала статью Ленина то ли недельной, то ли двухнедельной давности, «Русская революция и гражданская война». Ту, в которой Владимир Ильич еще утверждал: «Если есть абсолютно бесспорный, абсолютно доказанный фактами урок революции, то только тот, что исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками (выделено мной — Ю. Ж.), исключительно немедленный переход всей власти к Советам сделал бы гражданскую войну в России невозможной»⁶⁸.

Так писал Ленин. Но когда?

Между тем, члены ЦК отнюдь не обольщались возможностями, которые, казалось, могло предложить Демократическое совещание. Не случайно авторы Декларации большевистской фракции, подготовленной 1 октября (18 сентября), — Троцкий, Каменев, Сталин, Милютин, Рыков, опубликованной 3 октября (20 сентября) в «Рабочем пути», отмечали: «В основу созыва настоящего совещания положены совершенно произвольные критерии представительства, которые, в своей совокупности, отводят наименее революционным, соглашательским элементам демократии такое место, на которое они совершенно не в праве претендовать».

Тем не менее, Декларация еще подтверждала сугубо мирные намерения большевиков. «Мы, — говорилось в ней, — считаем необходимым снова заявить здесь во всеуслышание всей страны, что, борясь за власть во имя осуществления своей программы, наша партия никогда не стремилась и не стремится овладеть властью против организованной воли большинства трудящихся масс страны»⁶⁹.

Да, большевики не скрывали, что жаждут власти. Просто оставляли себе возможность маневра. Если удастся — создать блок с эсерами и меньшевиками и мирно передать власть Советам. Не удастся — готовить восстание, стараясь оттянуть его до созыва Учредительного собрания, которое и закрепит его победу официально. Почему надо отложить его на некий пока неопределенный срок — тоже понятно. Подготовка вооруженного выступления, которое ни в коем случае не может завершиться поражением, требует времени. По меньшей мере, неделю, а то и две-три. Следовательно, даже приняв содержание писем Ленина к исполнению, торопиться никак не нужно.

К последнему, более вероятному варианту, призвало решение, принятое 7 октября (20 сентября) партийным совещанием приехавших на Демократическое совещание большевиков и членов ЦК, ПК. Оно, опубликованное пять дней спустя в «Рабочем пути», гласило: «Партия должна приложить все усилия для мобилизации широких народных масс, организованных Советами рабочих солдатских и крестьянских депутатов, являющихся теперь боевыми классовыми организациями, переход власти к которым составляет лозунг дня»⁷⁰.

Разумеется, срок, отводимый на мобилизацию, не указывался, но он и так был понятен. Завершить ее следовало либо ко 2 ноября (20 октября) — началу работы Второго Всероссийского съезда Советов, либо к открытию Учредительного собрания — 11 декабря (28 ноября). Таким образом, на подготовку восстания большевики получали от одного до двух месяцев. Время вполне достаточное.

Новый курс ЦК, выраженный в решении от 7 октября, проявился и в еще одной важной детали. Большевики больше не связывали себя непременной коалицией с эсерами и меньшевиками, достичь чего они пытались, участвуя в Демократическом совещании, завершившем свои заседания 5 октября (22 сентября) формированием из своего состава нового, столь же неизбранного органа — Временного совета Российской республики или Предпарламента. Решение об отказе принимать участие в последнем ЦК принял 18 (5) октября при всего одном голосе против — Каменева.

Каменев, как и прежде, продолжал настаивать на создании однородного социалистического правительства, а вооруженное восстание считал обреченным на поражение, губительное для партии. Потому не только проголосовал против неучастия РСДРП(б) в Предпарламенте, но и поспешил объяснить свою позицию.

«Я понимаю, — писал он в тот же день, обращаясь к членам ЦК, — что ваше решение о выходе из первого же заседания Совета Российской республики предопределяет тактику партии на ближайший срок в направлении, которое я лично считаю опасным для партии. Подчиняясь решению партии, я, вместе с тем, прошу товарищей освободить меня от обязанностей в представительных органах (ЦИК и т. д.) и поручить мне какую-либо другую работу»⁷¹.

Как вскоре выяснилось, Каменев стал первым, но далеко не единственным, не принявшим новый курс ЦК на разрыв с эсерами и меньшевиками.

2.

Зиновьев, все еще оставаясь на нелегальном положении, с 6 октября (23 сентября) начинает, хотя поначалу и не регулярно, участвовать в заседаниях ЦК. Общаясь со старыми товарищами, понимает, что далеко не все согласны с требованиями Ленина готовиться к вооруженному восстанию. Однако не имея возможности лично обсудить возникшую проблему со своим учителем и непременным наставником, пока не становится на чью-либо сторону. Выжидает.

Перестает давать комментарии в «Рабочий путь», опасаясь попасть впросак. Ограничивается одним-единственным небольшим материалом «Кандидаты в Учредительное собрание», опубликованным 12 октября (29 сентября), разъясняющим, каким именно должен быть выдвигаемый кандидат. Поступает так потому, что никто, даже Ленин, не отказывались от участия в нем, а список кандидатов не только был утвержден ЦК, но и опубликован 11 октября (28 сентября) в «Рабочем пути». Включал Ленина, Зиновьева, Троцкого, Каменева, Коллонтай, Луначарского, Бухарина, Пятакова, Сталина, многих других.

И все же отсутствие постоянного, каждодневного общения с Владимиром Ильичом быстро сказалось. Зиновьев, для которого быть вторым, непременно идти вслед за лидером, за девять лет пребывания в эмиграции стало второй натурой, легко подпал под влияние Каменева. В конце концов, солидаризировался с ним на самом важном заседании ЦК — 23 (10) октября. На том самом, на котором после долгого отсутствия Ленин не только присутствовал, но и выступал.

Владимир Ильич не без оснований опасался, что без него наиболее удобные, по его мнению, сроки восстания будут упущены. Поспешил из Гельсингфорса в столицу и сразу же обрушился на членов ЦК.

«С начала сентября, — говорил он, — замечается какое-то равнодушие к вопросу о восстании. Между тем, это недопустимо, если мы серьезно ставим лозунг о захвате власти Советами. Поэтому давно уже надо обратить внимание на техническую сторону вопроса. Теперь же, по-видимому, время значительно упущено». Добавил как несокрушимое доказательство своей позиции: «То, что затевается со сдачей до Нарвы и сдачей Питера, еще более вынуждает нас к решительным действиям… Большинство теперь за нами. Политически дело совершенно созрело для перехода власти»⁷².

В присутствии своего лидера члены ЦК выразили полное согласие с ним и приняли подготовленную тем резолюцию. Напомнившую о волнениях матросов военно-морского флота Германии в Киле и Вильгельмсгафене, на линкоре «Принц-регент Луитпольд» в июле — сентябре, названных восстанием, и «проявление нарастания во всей Европе всемирной социалистической революции». Документ констатировал: «Вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело. ЦК предлагает всем организациям партии руководствоваться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы»⁷³.

Как собственное «решение практических вопросов», ЦК поспешил образовать Политбюро (ПБ) из семи человек: Ленин, Зиновьев, Каменев, Троцкий, Сталин, Сокольников, Бубнов. Именно из них, хотя Зиновьев и Каменев не только проголосовали против ленинской резолюции, но и сочли необходимым обратиться к ПК, МК, московскому и финляндскому областным комитетам, фракциям большевиков в ЦИКе и исполкоме Петросовета. Изложили произнесенные на заседании ЦК свои выступления.

«В связи со всей политической обстановкой, — объясняли они, — уход большевиков из Предпарламента поставил перед нашей партией вопрос: что же дальше?»

Задав столь сакраментальный вопрос, сами же на него и ответили. А начали с главного, основополагающего: «Мы глубочайше убеждены, что объявлять сейчас вооруженное восстание — значит ставить на карту не только судьбу нашей партии, но и судьбу русской и международной революции… Нет никакого сомнения, бывают такие исторические положения, когда угнетенному классу приходится признать, что лучше идти на поражение, чем сдаться без боя. Находится ли сейчас русский рабочий класс именно в таком положении? Нет, и тысячу раз нет!»

Повторив тем основной посыл, уже высказанный Каменевым, оба еретика приступили к обоснованию альтернативной точки зрения. Писали далее:

«Шансы нашей партии на выборах в Учредительное собрание превосходны… Только на Советы сможет опереться в своей работе Учредительное собрание плюс Советы — вот тот комбинированный тип государственных учреждений, к которому мы идем».

Затем перешли к многопартийности. Подразумевая позицию Ленина, провидчески втолковывали: «Говорят, за нас большинство народа в России, и за нас большинство международного пролетариата. Увы, ни то, ни другое неверно, а в этом все дело. В России за нас большинство рабочих и значительная часть солдат. Но все остальные — под вопросом. Мы все уверены, например, что если дело теперь дойдет до выборов в Учредительное собрание, то крестьяне будут голосовать в большинстве за эсеров».

Изложили и свою оценку ситуации в Европе. Опять же отвергли представление Ленина, «что международный пролетариат будто бы уже сейчас в своем большинстве за нас. Это, к сожалению, не так. Восстание в германском флоте имеет громадное симптоматические значение. Предвестники серьезного движения существуют в Италии. Но отсюда до сколько-нибудь активной поддержки пролетарской революции в России, объявляющей войну всему буржуазному миру, еще очень далеко. Переоценивать силы крайне вредно…

Если мы сейчас, поставив все на карту, потерпим поражение, мы нанесем жестокий удар и международной пролетарской революции, нарастающей крайне медленно, но все же, несомненно, нарастающей. А между тем, только рост революции в Европе сделал бы для нас обязательным, без всяких колебаний, несомненно, взять власть в свои руки».

Затем Зиновьев и Каменев дали определенный ответ на собственный вопрос — что же дальше? что делать? «В Учредительном собрании, — писали они, — мы будем настолько сильной оппозиционной партией, что в стране всеобщего избирательного права наши противники вынуждены будут уступать нам на каждом шагу, либо мы составим вместе с левыми эсерами, беспартийными крестьянами и прочими правящий блок, который, в основном, должен будет проводить нашу политику».

Тем авторы обращения не ограничились. Умело оценили силы, которые будут противостоять при вооруженном восстании большевиков. Пояснили: у противника весьма значительная опора — пять тысяч юнкеров; генеральный штаб; «ударники»; казаки; часть гарнизона; артиллерия, расположенная вокруг Петрограда; возможно, войска, которые правительство перебросит с фронта.

На стороне большевиков: «настроение трудящихся и солдатских масс не напоминает хотя бы настроение перед 3 июля. Существование в глубоких массах столичной бедноты боевого, рвущегося на улицу настроения… нет даже на заводах и в казармах».

Зиновьев и Каменев подытожили свои размышления. «Съезд Советов, — писали они, — назначен на 20 октября. Он должен быть созван во что бы то ни стало. Он должен организационно закрепить растущее влияние пролетарской партии. Он должен стать центром сплочения вокруг Советов всех пролетарских и полупролетарских организаций, которого еще нет… При этих условиях глубокой исторической неправдой будет такая постановка вопроса о переходе власти в руки пролетарской партии: или сейчас, или никогда!..

Только одним способом может она (пролетарская партия) прервать свои успехи — именно тем, что она в нынешних обстоятельствах возьмет на себя инициативу выступления и тем подставит пролетариат под удар всей сплотившейся контрреволюции, поддержанной мелкобуржуазной демократией.

Против этой губительной политики мы подымаем голос предостережения»⁷⁴.

Следующее заседание ЦК состоялось не через два-три дня как обычно, а через шесть — 29 (16) октября. Тогда, когда до открытия Второго Всероссийского съезда Советов и приуроченного к нему вооруженного выступления оставалось всего трое суток. Мало того, это заседание стало расширенным — на него пригласили членов ПК и Петросовета, представителей профсоюзов, фабрично-заводских комитетов.

Открыл заседание Ленин. Почему-то не отвергая заявления Зиновьева и Каменева в целом, рекомендовал провести по нему прения, которые сам же и начал.

Напомнил, что предложение о блоке с эсерами и меньшевиками делалось ранее, но было отвергнуто. Отметил: «Настроением масс руководствоваться невозможно, ибо оно изменчиво и не поддается учету». Еще раз остановился на якобы весьма благоприятном международном положении — «выступая теперь, мы будем иметь на своей стороне всю пролетарскую Европу». Повторил как решающий и неопровержимый довод: «Буржуазия хочет сдать Питер». И заключил, повторив свое прежнее утверждение: «На очереди то вооруженное восстание, о котором говорится в резолюции ЦК».

Однако продолжившиеся прения обошли молчанием заявление Зиновьева и Каменева. Сразу же превратились в своеобразный отчет о готовности столичного пролетариата к выступлению. Вот тут-то и выяснилось, что все далеко не так хорошо, как полагал Ленин. Полностью поддержали его в оптимистической оценке положения только четверо: Я. М. Свердлов — от ПК, Н. В. Крыленко — от Военного бюро, С. Ф. Степанов — от окружной партийной организации, Н. А. Скрынник — от фабзавкомов. Остальные выразили серьезнейшие сомнения в полной готовности к восстанию.

Г. И. Бокий от ЦК, Н. Володарский от Петросовета, П. Н. Шмидт и А. Г. Шляпников от профсоюзов сообщили неприятные известия. Говорящие скорее в пользу мнения Зиновьева и Каменева, нежели Ленина. «Боевого настроения нет», «настроение выжидательное», «на улицу никто не рвется», «активных выступлений ожидать не приходится», «большевистское выступление не является популярным, слухи об этом даже вызвали панику», говорили они. Но более резко выступили А. В. Шотман и Н. П. Милютин. Последний даже прямо заявил: «Мы не готовы для нашего первого удара».

Спасая свой престиж, Ленин отбивался от них как мог. «Почему ЦК, — злился он, — не может начать? Это не вытекает из всех данных… У нас именно теперь особенные шансы удержать власть».

Поняв, что тревожные сомнения терзают не только его да Каменева, Зиновьев перешел в наступление. Взял слово и прежде всего подчеркнул свое право на критику: «Резолюция воспринимается не как приказ, иначе по ней нельзя было бы высказаться». Только потом повторил, как и Ленин, свои прежние доводы, выражая веское сомнение в успехе восстания в самые ближайшие дни.

«Не в наших руках, — перечислил он, — железнодорожный и почтово-телеграфный аппарат… На подкрепление из Финляндии и Кронштадта рассчитывать не приходится. А в Питере мы не имеем уже такой силы… Настроение на заводах отнюдь не таково, как было в июле».

На том пессимистическую оценку завершил и перешел к совершенно иной проблеме. «У нас, — заметил Зиновьев, — неправильное отношение к Учредительному собранию. Конечно, на него нельзя смотреть как на всеспасающее, но Учредительное собрание произойдет в высшей степени революционной атмосфере. За это время мы будем крепнуть. Не исключена возможность, что мы там будем с левыми эсерами в большинстве… Ждать сдачи Питера до Учредительного собрания не приходится. Мы не имеем права рисковать, ставить на карту все».

И продолжил конкретным: «Я предлагаю, если 20-го соберется съезд, мы должны предложить ему не разъезжаться до того момента, пока не соберется Учредительное собрание. Должна быть оборонительно-выжидательная тактика на фоне полной бездеятельности Временного правительства. Нельзя ставить себя в положение полной изолированности. Учредительное собрание тоже не освобождает от гражданской войны, но оно является очень серьезным этапом. Нужно пересмотреть резолюцию ЦК, если это возможно. Мы должны сказать себе прямо, что в ближайшие пять дней мы не устраиваем восстания (выделено мной — Ю. Ж.)».

Не могло и быть сомнения, что Каменев поддержит своего единомышленника. И действительно, следующим тот выступил. Сконцентрировал внимание членов ЦК на самом важном. «С принятием резолюции, — подчеркнул он, — прошла неделя, и эта резолюция потому и показывает, как нельзя делать восстание. За эту неделю ничего не было сделано и только испорчена та диспозиция, которая должна была бы быть. Недельные результаты говорят за то, что данных за восстание теперь нет… Аппарата восстания у нас нет. У наших врагов этот аппарат гораздо сильнее и, наверное, за эту неделю еще возрос… Этой резолюцией только дана была возможность сорганизоваться правительству».

Выступления Зиновьева и Каменева — не против самого восстания, а лишь против даты выступления, резко изменили настроение всех собравшихся. Сталин: «То, что предлагают Зиновьев и Каменев, это объективно приводит к возможности контрреволюции сорганизоваться — мы без конца будем отступать и проиграем революцию». Калинин: «Ждать, пока нападут, тоже не следует, ибо сам факт наступления дает шансы победе». Дзержинский: «Когда будет восстание, будут и технические силы». Сокольников: «Более благоприятного соотношения сил ожидать нельзя». Шмидт: «Теперь вопрос становится яснее и возражать против подготовки революции не приходится».

Теперь только двое выступили оппонентами Ленина. Володарский: «Если вопрос о восстании ставится как вопрос завтрашнего дня, то мы должны прямо сказать — у нас для этого ничего нет». Милютин: «Мы выиграли оттого, что 3–5 июля не было восстания, и теперь если не будет, мы не погибнем».

Ленин не стал более вести разговоры. Предложил резолюцию: «Собрание приветствует и всецело поддерживает резолюцию ЦК, призывает все организации

и всех рабочих и солдат к всесторонней и усиленейшей подготовке вооруженного выступления, к поддержке создаваемого для того Центральным комитетом центра и выражает полную уверенность, что ЦК и Совет своевременно укажут благоприятный момент и целесообразные способы наступления».

За ленинскую резолюцию проголосовало 19 человек, против — 2, воздержались — 4. За предложение Зиновьева высказалось 6, против — 15, воздержалось — 3. Основываясь на таком решении, ЦК образовал Военно-революционный центр, в который вошли Свердлов, Сталин, Бубнов, Урицкий и Дзержинский⁷⁵. Но сам день и открытия съезда Советов, и вооруженного выступления все же был перенесен со 2 ноября (20 октября) на 7 ноября (25 октября), о чем объявил «Рабочий путь» в номере от 1 ноября (19 октября).

3.

Партийный устав, принятый VI съездом РСДРП(б), требовал безоговорочного подчинения всем решениям ЦК. И Зиновьев, и Каменев знали о том очень хорошо. Поэтому сразу после заседания потребовали «немедленного телеграфного созыва пленума ЦК»⁷⁶, чтобы апеллировать к нему. Но не добившись желаемого, поступили по-своему. На следующий день Каменев передал в газету, издаваемую Максимом Горьким и выражавшую взгляды меньшевиков-интернационалистов, «Новая жизнь» очередное свое заявление, опубликованное тут же, 31 (18) октября. Заявление, о котором в партии вспоминали на протяжении последующего века, но никогда не цитировали.

«Ю. Каменев о “выступлении”.

Ввиду усиленного обсуждения вопроса о выступлении я и тов. Зиновьев обратились к крупнейшим организациям нашей партии в Петрограде, Москве и Финляндии с письмом, в котором решительно высказались против того, чтобы партия наша брала на себя инициативу каких-либо вооруженных выступлений в ближайшие сроки. Должен сказать, что мне неизвестны какие-либо решения нашей партии, заключающие в себе назначение на тот или на другой срок какого-либо выступления (выделено мной — Ю. Ж. ).

Подобных решений партии не существует. Все понимают, что в нынешнем положении революции не может быть и речи о чем-либо, подобном “вооруженной демонстрации”. Речь может идти только о захвате власти вооруженной рукой, и люди, ответственные перед пролетариатом, не могут не понимать, что идти на какое-либо массовое “выступление” можно, только ясно и определенно поставив перед собой задачу вооруженного восстания. Не только я и т. Зиновьев, но и ряд товарищей-практиков находит, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом.

Ни одна партия, и менее всего наша партия, внутри которой все больше сосредотачиваются надежды и доверие масс, не может не стремиться к власти, к тому, чтобы средствами государственной власти осуществить свою программу. Ни одна революционная партия, и менее всего наша партия, партия пролетариата, городской и сельской бедноты, не может, не имеет права отказываться, зарекаться от восстания. Восстание против власти, губящей страну, — неотъемлемое право трудящихся масс, и в известные моменты священный долг тех партий, которым массы доверяют. Но восстание, по выражению Маркса, есть искусство. И именно поэтому мы полагаем, что наша обязанность сейчас, в данных обстоятельствах, высказаться против всякой попытки брать на себя инициативу вооруженного восстания, которое было бы обречено на поражение и повлекло бы за собой самые гибельные последствия для партии, для пролетариата, для судеб революции. Ставить все это на карту выступления в ближайшие дни — значило бы совершить шаг отчаяния. А наша партия слишком сильна, перец ней слишком большая будущность, чтобы совершать подобные шаги отчаяния»⁷⁷.

Словом, Каменев и Зиновьев не только не подтверждали решение ЦК начать вооруженное восстание, но и решительно отвергали саму возможность такого поворота событий в самое ближайшее время.

Между тем, молва о «готовившемся якобы выступлении» уже не один день широко ходила по Петрограду, будоража его жителей. В том же номере «Новой жизни», в котором было опубликовано «Заявление» Каменева и Зиновьева, писал и Максим Горький. В очередном своем комментарии под рубрикой «Несвоевременные мысли» отмечал: «Все настойчивее распространяются слухи о том, что 20 октября предстоит “выступление большевиков”. Иными словами, могут быть повторены отвратительные сцены 3–5 июля». О том же, правда, чуть позже, в «Рабочем пути» от 2 ноября сообщал и А. В. Луначарский.

Тем не менее Ленин, снова ушедший в подполье, — скрывался на квартире М. В. Фофановой — которому по телефону прочитали «Заявление» из «Новой жизни», взорвался. В «Письме к членам партии большевиков», написанном уже 31 (18) октября, но тогда не опубликованном, обрушил на Каменева и Зиновьева свои гнев и ярость.

За что? За то, что «накануне, можно сказать, съезда Советов двое видных большевиков выступают против большинства и явное дело, против ЦК. Из текста заявления Каменева и Зиновьева ясно вполне, что они пошли против ЦК, ибо иначе их заявление бессмысленно…

По важнейшему боевому вопросу накануне критического дня 20 октября двое видных большевиков в непартийной печати, и притом именно в такой газете, которая по данному вопросу идет об руку с буржуазией против рабочей партии, в такой газете нападают на не опубликованное решение центра партии».

Ленин не пожелал вспомнить, что именно «Новая жизнь» три месяца назад, 24 (11) июля, опубликовала письмо, подписанное им, Зиновьевым и Каменевым. Письмо, в котором они категорически отвергали всю ту злобную клевету, которую обрушила на них действительно буржуазная пресса. Обвинявшая их в «шпионстве или в сношениях с вражеским правительством», в получении из Берлина денег… на революцию.

Во все том же «Письме к членам партии большевиков» Ленин, из-за только на слух воспринятого текста «Заявления» «двух видных большевиков», предал их остракизму. «Пусть, — писал Владимир Ильич, — господа Зиновьев и Каменев основывают свою партию с десятком растерянных людей или кандидатов в Учредительное собрание… Пусть строят они из себя такую партию; наша рабочая партия большевиков от этого только выиграет».

Не ограничиваясь угрозой отлучения, Ленин оценивал «Заявление» еще и как акт измены, предательства; «Что касается до положения вопроса о восстании теперь, так близко к 20 октября, то я издалека (в те дни Владимир Ильич проживал на Выборгской стороне, на Сердобольской улице, дом 1/92, квартира 41 — Ю. Ж.) не могу судить, насколько именно испорчено дело штрейкбрехерским (9 — Ю. Ж.) выступлением в непартийной печати. Несомненно, что практический вред нанесен очень большой»⁷⁸.

Гнев несомненно застлал глаза Ленину. Он не сообразил, что «Заявление» оказывалось весьма выгодным для целей ЦК, ибо дезинформировало враждебную власть. Скрывало истинные намерения большевиков и, что более важно, дату вооруженного восстания. То же, кстати, сделал в тот день, 31 (18) октября и Троцкий. Выступив в Петросовете, он произнес: «Мы ничего не скрываем. Я заверяю от имени Совета — никаких вооруженных выступлений нами не было назначено. Но если бы по ходу вещей Совет был бы принужден назначить выступление, рабочие и солдаты как один человек выступят по его зову».

Ну ладно, Ленин речь Троцкого прочитать не успел. Но почему он, обвиняя Зиновьева и Каменева, не вспомнил о статье И. Т. Смилги, опубликованной всего десять дней назад в «Рабочем пути» и которую непременно должен был прочесть? А ведь в ней раскрывались все главнейшие тайны большевиков и указывалась чуть ли не точная цата выступления. «Теперешний статус, — писал Смилга, — статус нескольких дней… Революция делает шаг вперед, и власть переходит в руки Советов… Дело идет к развязке»⁷⁹.

Ничто больше не сдерживало негодования Владимира Ильича. Как же, Зиновьев — самый преданный ученик, самый близкий единомышленник, революционер, разделявший с ним и долгую эмиграцию в Швейцарии, и короткое подполье в Разливе, теоретик, вместе с которым написал ни одну важную статью, вдруг осмелился открыто высказать собственное мнение, не совпадающее с его. Такого, полагал Ленин, не замечать, прощать нельзя!

Еще 30 (17) октября Владимир Ильич начал работать над большим «Письмом к товарищам». Продолжил им полемику с теми, кто голосовал против предложенной им резолюции на памятном заседании ЦК 29 (16) октября. То есть с Зиновьевым и Каменевым, хотя пока еще не назвал их поименно. Статью эту, имевшую принципиальное значение, «Рабочий путь» стал публиковать с 1 ноября (19 октября). Прочитав первую часть, Григорий Евсеевич поспешил ответить своему многолетнему наставнику.

«В “Письме к товарищам”, — предельно корректно писал Зиновьев, — помещенном во вчерашнем номере “Рабочего пути”, тов. Ленин полемизирует с взглядами “двух товарищей”, одним из которых являюсь я.

По ряду обстоятельств я вынужден отказаться сейчас от подробного ответа на эту полемику. Скажу только, что действительные мои взгляды по спорному вопросу очень далеки от тех, которые оспаривает тов. Ленин. Присоединяясь к вчерашнему заявлению т. Троцкого в Петроградском совете рабочих и солдатских депутатов, я думаю, что мы вполне можем сомкнуть ряды и отложить наш спор до более благоприятных обстоятельств (выделено мной — Ю. Ж.)». Это письмо редакция «Рабочего пути», опубликовав 2 ноября (20 октября), сопроводила кратким миролюбивым примечанием. Мол, вопрос о поведении Каменева и Зиновьева «можно считать исчерпанным»⁸⁰.

Ленин остался непреклонен и пальмовую ветвь мира не принял. Опубликованное письмо Григория Евсеевича просто проигнорировал. Зато буквально впился в долгое, обращенное к ЦК и тогда же утерянное. В своем ответе, написанном 1 ноября (19 октября) и названном «Письмо в Центральный комитет РСДРП», Владимир Ильич оказался как никогда ранее безжалостным к своему недавнему соавтору.

Он писал, используя слова Зиновьева. Мол, он, Ленин, «рассылал свои письма “до принятия каких бы то ни было решений” и вы не протестовали». Так буквально, пояснял Владимир Ильич, пишет Зиновьев, подчеркивая сам четырьмя чертами слово до. «Неужели трудно понять, что до решения центром вопроса о стачке (так Ленин зачем-то скрывал слова “вооруженное восстание” — Ю. Ж.) агитировать и за, и против можно, а после решения в пользу стачки (после добавочного решения скрыть это от врага), после этого агитировать против стачки есть штрейкбрехерство».

Итак, сформулировано обвинение: Зиновьев якобы агитировал против вооруженного восстания. Такое утверждение невозможно проверить, сопоставив с тем, что написал Григорий Евсеевич. И все же, судя по тому, что было сказано и им одним, и вместе с Каменевым в трех предыдущих письмах, на заседании ЦК, этому трудно поверить. Ведь Зиновьев ратовал не за отказ от восстания, а всего лишь за перенос его на несколько дней, до открытия Второго Всероссийского съезда Советов, отвергая ленинское требование — или сейчас, или никогда.

Тем не менее Владимир Ильич продолжал настаивать: «Зиновьев именно агитировал и срывал решение центра как на воскресном собрании (оно состоялось 29 (16) октября, то есть в понедельник — Ю. Ж.), где он и Каменев ни одного голоса не приобрели (в действительности за резолюцию Зиновьева высказалось шесть человек — Ю. Ж. ), так и в своем теперешнем письме».

Какие тому доказательства Ленина? Вот они: «Зиновьев имеет бесстыдство утверждать, что партия не опрошена и что такой вопрос “не решается десятью человеками”. Подумайте только! Все цекисты знают, что на решающем собрании присутствовало большинство пленума (здесь Ленин снова допускает ошибку — присутствовало лишь 8 членов ЦК из 21 и 2 кандидата в члены из 8, то есть всего 10 из 29; возможно, он посчитал всех приглашенных, не входивших в ЦК, — Ю. Ж. )… И вот после решения ЦК… член ЦК имеет наглость писать: “партия не опрошена”, “такие вопросы десятью не решаются”».

Владимир Ильич продолжал гнуть свою линию; «Каменев и Зиновьев выдали Родзянко и Керенскому решение ЦК своей партии о вооруженном восстании и о сокрытии от врага подготовки вооруженного восстания, выбора срока для вооруженного восстания. Это факт. Никакими увертками нельзя опровергнуть этого факта. Двое членов ЦК кляузной ложью перед капиталистами выдали им решение рабочих. Ответ на это может и должен быть один — немедленное решение ЦК.

“Признав полный состав штрейкбрехерства в выступлении Зиновьева и Каменева в непартийной печати, ЦК исключает обоих из партии”»⁸¹.

Столь ярый гнев Ленина был порожден опасением, что любая мелочь, любое слово, особенно в газете, может погубить революцию в зародыше. Скорее всего, он знал — начальник Петроградского военного округа полковник Г. П. Полковников утром 30 (17) октября отдал приказ разместить броневики с полным боевым комплектом у зданий Государственного банка, Центрального почтамта, телефонной станции, Николаевского (ныне Московского) вокзала. Знал и о том, что в середине того же дня из Могилева, где находилась Ставка, в столицу прибыл Керенский, заявивший, что он собирается «лично руководить всеми действиями в деле подавления большевистского мятежа, если бы таковой начался».

Вот поэтому-то Ленин так торопил всех. Делал из Зиновьева и Каменева «мальчиков для битья» лишь ради воздействия на остальных членов ЦК, добиваясь от них решения не откладывать восстание до начала работы съезда Советов. Но все же просчитался.

Собравшиеся на очередное заседание 2 ноября (20 октября) члены ЦК первым вопросом обсудили последнее послание Ленина. Но как показали их выступления, далеко не все прислушались к своему лидеру. Поддержали требование Владимира Ильича только четверо.

Дзержинский — «потребовать от Каменева полного отстранения от политической деятельности, принимая во внимание, что Зиновьев и без того скрывается и в партийной работе участия не принимает».

Троцкий — «создавшееся положение совершенно невыносимо и недопустимы письма в ЦО… считает, что отставка Каменева должна быть принята».

Иоффе — «предлагает заявить, что Зиновьев и Каменев не являются членами ЦК».

Сокольников — «не принимал участия в заявлении редакции по поводу письма Зиновьева и т. п., считая это заявление ошибочным».

Не согласились с Лениным также четверо.

Сталин — «предложение тов. Ленина должно быть разрешено на пленуме и предлагает в данный момент не решать».

Милютин — «присоединяется к мнению тов. Сталина, но доказывает, что вообще ничего особенного не произошло».

Урицкий — «по вопросу о Каменеве и Зиновьеве тоже требует передать вопрос на рассмотрение пленума».

Свердлов — «ЦК не имеет права исключать из партии, считает, что вопрос должен быть разрешен сейчас, собрание достаточно авторитетно и должно дать ответ и на заявление Ленина, и на заявление Каменева о выходе из ЦК. Отставка Каменева должна быть принята».

Результат тут же последовавшего голосования оказался неблагоприятным для Владимира Ильича. Большинством в шесть голосов постановили: «Вменяется в обязанность Каменеву и Зиновьеву не выступать ни с какими заявлениями против решений ЦК и намеченной им линии работы»⁸².

Три с половиной года спустя Сталин поведал о разногласии и объяснил, почему оно возникло. Выступая 23 апреля 1921 года на собрании, посвященном 50-летию Ленина, сказал: «Я хотел бы только отметить одну черту, о которой никто еще не говорил, это — скромность товарища Ленина и его мужество признавать свои ошибки…

В 1917 году… у нас в ЦК в Петрограде было решено… созвать съезд Советов, открыть восстание и объявить съезд Советов органом государственной власти. Ильич, который в то время находился вне Петрограда в подполье, не согласился с ЦК и писал, что эту сволочь (Демократическое совещание) надо теперь же разогнать и арестовать… Мы же, практики, считали, что невыгодно тогда было так действовать… И несмотря на все требования Ильича, мы не послушали его, пошли дальше по пути укрепления Советов и довели дело до съезда Советов 25 октября, до успешного восстания. Ильич был уже тогда в Петрограде. Улыбнувшись и хитро глядя на нас, он сказал: да, вы, пожалуй, были правы»⁸³.

Так Сталин подтвердил, что ЦК отклонил требование Ленина, согласившись с Зиновьевым и Каменевым о необходимости начать вооруженное восстание только после открытия Второго Всероссийского съезда Советов.

Больше о «штрейкбрехерстве» Зиновьева и Каменева тогда никто не вспоминал. Ни Ленин, ни члены ЦК. Весьма вероятно, не без оснований. Ведь уже 3 ноября (21 октября), на следующий день после обсуждения писем Владимира Ильича, тайна большевиков стала секретом Полишинеля. Петроградская газета «Антант», издававшаяся на французском языке, который отлично знали бывшие политэмигранты, опубликовала интервью с «одним из лидеров максималистов», то есть большевиков.

«20 октября, — якобы сказал неназванный человек, — несмотря на опасения буржуазной прессы, будет спокойным. Мы выйдем на улицы 25 октября, в час, когда петроградский съезд Советов сформирует революционный парламент, на который мы будем опираться… После падения Временного правительства, не способного разрешить все трудности настоящего времени, мы провозгласим диктатуру пролетариата. Министерству, список которого уже составлен во главе с Лениным и Троцким, будет поручено вытащить страну из тупика, в котором она находится. Опираясь на Советы, новое правительство не подпишет немедленного мира, противоречащего нашему революционному идеалу. Но мы объявим о немедленном перемирии на всех русских фронтах, чтобы прекратить страшную бойню. Мы сможем тогда сразу же провести планируемые крупные социальные реформы, среди которых на первом месте передача земли крестьянам… Если мы натолкнемся на отказ Германии, то объявим войну, революционную войну до победы за наши идеалы…»⁸⁴.

Кто же был этот таинственный «один из лидеров» большевиков? Сам ли Ленин, или Зиновьев, Каменев, Троцкий, а может, кто-либо из членов ЦК? Неизвестно. Но, вполне возможно, никакого человека, давшего интервью, просто не было. Заметку подготовили во французской военной миссии по заданию из Парижа? Может быть, может быть. Во всяком случае, автор материала проявил необычное глубокое знание и программы большевиков, и их стратегии, тактики.

Но как бы то ни было, неприятности для Зиновьева с этого дня кончились. Даже его второе принципиальное предложение о создании блока большевиков с другими социалистическими партиями ЦК также обсудил и согласился с ним. На заседании, проходившем в самый канун революции, 6 ноября (24 октября), Каменеву и Берзиню поручили провести переговоры с левыми эсерами⁸⁵.

Глава 4

ЦК большевистской партии скрупулезно выполнил свое решение. Еще 25 (12) октября образовал Петроградский военно-революционный комитет (ПВРК) под председательством Л. Д. Троцкого. Спустя четыре дня — уже общероссийский Партийный центр, в который вошли А. С. Бубнов, Ф. Э. Дзержинский, Я. М. Свердлов, И. В. Сталин, М. С. Урицкий. И ПВРК, и Партийный центр опирались на созданную еще в апреле 1917 года Военную организацию при Петроградском комитете и подчиненную ей Красную гвардию.

Но только утром 6 ноября (24 октября) по всей столице начали пешком, на грузовиках передвигаться отряды красногвардейцев, солдат гарнизона, прибывших из Кронштадта и Гельсингфорса матросов. Они брали под охрану разводные мосты, Центральный телеграф, Петроградское телеграфное агентство, Балтийский и Варшавский вокзалы. К вечеру заняли Центральную телефонную станцию, Государственный банк, Николаевский (Московский) вокзал.

Словом, действовали строго по старому, разработанному еще в сентябре плану Ленина.

Утром 7 ноября (25 октября) газета «Рабочий путь» вышла с «шапкой» через всю первую полосу: «Вся власть Советам рабочих, солдат и крестьян! Мира! Хлеба! Земли!». Одновременно на улицах столицы начали раздавать воззвание «К гражданам России!», своим содержанием несколько забегавшее вперед: «Временное правительство низложено. Государственная власть в руках Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов — военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона. Дело, за которое боролся народ — немедленное предложение мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством — это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!» К часу дня отряды красногвардейцев и матросов заняли Мариинский дворец, освободив его от депутатов Предпарламента. А в половине третьего в Смольном открылось совместное заседание ЦК и Петросовета. Троцкий от имени ПВРК объявил, что Временное правительство больше не существует, а судьба Зимнего дворца будет решена в самое ближайшее время.

И только в половине одиннадцатого вечера во все том же Смольном открылся 3-й Всероссийский съезд советов рабочих и солдатских депутатов. Открылся предложением одного из лидеров меньшевиков Ф. Н. Дана избрать президиум, пропорционально представивший бы все демократические партии: 14 большевиков, 7 эсеров, 3 меньшевика-оборонца и 1 меньшевик-интернационалист. Меньшевики-оборонцы решительно отказались, и потому в президиум съезда вошли 14 большевиков, 7 левых эсеров, 3 меньшевика-интернационалиста и 1 социал-демократ интернационалист («новожизненец»).

Съезд приступил к работе и прежде всего незамедлительно утвердил подготовленные загодя декреты о мире и о земле. Избрал новый состав ВЦИКа — 62 большевика и 29 левых эсеров, а его председателем — Л. Б. Каменева. Управление страной возложил на правительство — Совет народных комиссаров (СНК), сформированный только из большевиков, во главе с Лениным.

1.

Итак, революция свершилась. Была создана новая, советская власть. И все, кто прежде входил в партийное руководство, получили высокие посты в государственном аппарате. Все, кроме Зиновьева.

Каменев, и ставший инициатором скандального «Заявления» в «Новую жизнь», стал председателем президиума ВЦИКа, то есть главой страны. Даже Троцкий, еще в 1903 году перебежавший к меньшевикам и вернувшийся к большевикам только в июне 1917 года, и тот получил портфель наркома (так стали называть министров) по иностранным делам.

Не помогло Зиновьеву даже то, что, презрев прежние разногласия, в ночь с 6 на 7 ноября (с 24 на 25 октября) он участвовал в оказавшемся историческим заседании ЦК и Петросовета, а днем 7 ноября на все еще продолжавшемся заседании Петросовета выступил с пламенной, устремленной в видевшееся радужным будущее речью. Правда, после Троцкого и Ленина.

«Товарищи! — страстно восклицал Григорий Евсеевич. — Мы находимся в настоящий момент в периоде восстания. Я считаю, однако, что никаких сомнений относительно его результатов быть не может, мы победим.

Я убежден, что громадное число крестьянства станет на нашу сторону сразу после того, как ознакомится с нашим положением по земельному вопросу.

Да здравствует начинающаяся отныне социалистическая революция! Да здравствует питерский рабочий класс, который доведет победу до конца!

Сегодня мы заплатили долг международному пролетариату и нанесли страшный удар войне, удар в грудь всем империалистам и, главное, палачу Вильгельму.

Долой войну, да здравствует международный мир!»⁸⁶.

Все тщетно. О Зиновьеве напрочь забыли, и он на две недели остался во ВЦИ-Ке простым делегатом. Правда, Григорий Евсеевич все еще оставался членом ЦК. Но там, на заседании 14 (1) ноября, так и не смог сдержать себя. Вновь начал отстаивать прежнюю свою позицию. Настаивал на необходимости создания однородного социалистического правительства, ответственного перед Советами как единственного источника власти.

Такой вариант резолюции, предложенный им, набрал всего четыре голоса при «против» десяти. Более того, принятая ЦК резолюция потребовала: «Разрешить членам нашей партии… принять сегодня участие в последней попытке левых эсеров создать так называемую однородную власть с целью последующего разоблачения несостоятельности этой попытки и окончательного прекращения дальнейших переговоров о коалиционной власти»⁸⁷.

Такое решение было достаточно понятно. Если власть брали большевики с левыми эсерами, почему они должны теперь делить ее со всеми группами меньшевиков да еще и с правыми эсерами? Но Зиновьев в пылу споров так и не смог осознать сути того. Упорствовал. В ночь с 15 на 16 ноября на заседании ВЦИКа он вместе со своими сторонниками — большевиками да еще и при участии левых эсеров сумел провести резолюцию, выражавшую именно его, а не ЦК предложение. Предусматривавшее предоставление половины мест в СНК эсерам и меньшевикам, а также значительное расширение самого ВЦИКа. Включившего бы представителей крестьянских советов, комитетов частей и фронтов, профсоюзов, Петроградской городской думы.

Осознав, что такие «партизанские» с точки зрения устава партии вызовут решительный протест со стороны большинства ЦК, уже на следующий день Зиновьев и солидарные с ним Л. Б. Каменев и наркомы А. И. Рыков — внутренних дел, Н. А. Милютин — земледелия и В. П. Ногин — торговли и промышленности, все — члены ЦК, обратились в высший орган партии, что стало их ответом на резолюцию от 14 ноября.

«Мы считаем, — повторили они уже говоренное открыто и в ЦК, и во ВЦИКе, — что только немедленное соглашение на указанных условиях дало бы возможность пролетариату и революционной армии закрепить завоевания Октябрьской революции, укрепиться на новых позициях и собрать силы для дальнейшей борьбы за социализм.

Мы считаем, что создание такого правительства необходимо ради предотвращения дальнейшего кровопролития, надвигающегося голода, разгрома революции калединцами (поднявшими мятеж казаками Дона во главе с атаманом Калединым — Ю. Ж), обеспечения созыва Учредительного собрания в назначенный срок и действительного проведения программы мира, принятой II Всероссийским съездом советов р. и с. депутатов.

Неимоверными усилиями нам удалось добиться пересмотра решения ЦК и новой резолюции (принятой на заседании ВЦИК 15 ноября — Ю. Ж. ), которая могла бы стать основой создания Советского правительства.

Однако это новое решение вызвало со стороны руководящей группы ЦК ряд действий, которые явно показывают, что она твердо решила не допускать образования правительства советских партий и отстаивает чисто большевистское правительство… мы не можем нести ответственности за эту гибельную политику ЦК, проводимую вопреки воле громадной части пролетариата и солдат, жаждущих скорейшего прекращения кровопролития между отдельными частями демократии.

Мы складываем с себя поэтому звание членов ЦК, чтобы иметь право откровенно сказать свое мнение массе рабочих и солдат… Оставаясь в рядах пролетарской партии, мы надеемся, что пролетариат преодолеет все препятствия и признает, что наш шаг вынужден сознанием долга и ответственностью перед социалистическим пролетариатом»⁸⁸.

Ответ ЦК не заставил себя ждать. В резолюции от 15 (2) ноября указывалось: «… Создавшаяся внутри ЦК оппозиция целиком отходит от всех основных позиций большевизма и классовой борьбы… Центральный комитет возлагает всю ответственность за торможение революционной работы и преступные в данный момент колебания на эту оппозицию, приглашает ее перенести свою дискуссию и свой скептицизм в печать, отстранившись от практической работы, в которую они не верят. Центральный комитет подтверждает, что без измены лозунгу советской власти нельзя отказаться от чисто большевистского правительства».

Однако далее в резолюции утверждалось прямо обратное: «Центральный комитет подтверждает, что не исключая никого со II Всероссийского съезда Советов (между тем, он завершил свою работу шестью днями ранее — Ю. Ж.), он и сейчас вполне готов вернуть ушедших и признать коалицию этих ушедших в пределах Советов, что, следовательно, абсолютно ложны речи, будто большевики ни с кем не хотят разделить власть…

В день образования теперешнего правительства, за несколько часов до этого образования, ЦК пригласил на свое заседание трех представителей левых социалистов-революционеров и формально предложил им участие в правительстве. Отказ левых эсеров, хотя он был временным и условным, возлагает всецело и всемерно всю ответственность за несостоявшееся соглашение с ними на этих левых эсеров».

Не ограничившись таким объяснением, резолюция продолжала:

«Центральный комитет напоминает, что состоялось внесенное фракцией большевиков постановление И Всероссийского съезда Советов, выражающее готовность пополнять Совет и солдатами из окопов, и крестьянами с мест — из деревень, что, следовательно, абсолютно ложны утверждения, будто большевистское правительство против коалиции с крестьянами»⁸⁹.

Так в чем же провинились Зиновьев и его сторонники? В том ли, что «отошли от всех основных позиций большевизма», предлагая образовать коалиционное правительство, или сделали то помимо воли Ленина и решения ЦК, как оказалось, также готового к пополнению и СНК, и ВЦИКа?

Последовавшие события показали слабость и позиции, и аргументации большинства ЦК. Три дня спустя к заявлению пятерых присоединилось еще семь человек, а среди них два наркома: по продовольствию — И. В. Теодорович, труда — А. Г. Шляпников. И Ленину, впервые в жизни столкнувшемуся с классическим правительственным кризисом, затрагивающим его лично, пришлось срочно изыскивать выход из щекотливого положения. Нет, Владимир Ильич не подал в отставку вместе со всем кабинетом. Наоборот, в самой жесткой форме потребовал от оппозиционеров прекратить дальнейшие споры по существу. Даже в печати, как несколькими днями ранее еще предлагала резолюция ЦК.

От имени ЦК он обратился к Каменеву, Зиновьеву и присоединившимся к ним только 17 (4) ноября Д. В. Рязанову — члену всероссийского центрального совета профессиональных союзов (ВЦСПС), работавшему в эмиграции с 1907 по 1917 год в архивах социал-демократической партии Германии с рукописями Маркса и Энгельса, а также к Ю. Ларину — занимавшемуся разработкой вопросов послереволюционной экономики России. И, тем самым, к обеим группам, подавшим в отставку.