Гримстоун

Глава 4

Дейн

«Бронко», кашляя, выезжает на дорогу в 18:58 вечера. Моя новая соседка пунктуальна. Или ей не терпится покончить с этим.

Я наблюдаю в окно, как она паркуется во дворе и достает из багажника сумку с инструментами. Сумка с инструментами смехотворно велика по сравнению с ее маленьким телом, но она вытаскивает ее и поднимается по моим ступенькам с удивительной силой. Она сильная, как маленькая французская пони.

Сегодня ее волосы собраны в пучок, фиолетовые пряди свисают вниз, открывая серебряные кольца по краям ушей в тон кольцам в носу, нижней губе и сосках. Что заставляет меня задуматься, проколота ли она еще где-нибудь…

На ней джинсовые шорты, рабочие ботинки и футболка с отрезанными рукавами. Футболка серая, но, когда она двигается, я вижу, что под ней нет лифчика. Она, наверное, думает, что он ей не нужен, потому что у нее небольшие сиськи, а я думаю, что нет, если ее единственная забота — это большие груди, подпрыгивающие вокруг. Но он ей определенно нужен, если она не хочет, чтобы мой член стоял по стойке смирно всякий раз, когда она рядом.

— О, — говорит она, когда я открываю дверь. — У тебя есть собственная одежда.

— Это делает тебя одной из нас, — я поднимаю бровь, глядя на ее шорты и футболку, которые были изрезаны в клочья ножницами.

— Извини, что я не надела свое лучшее воскресное платье, чтобы вымыть твои полы.

— Ты не работаешь по дому, — я выхожу на крыльцо и плотно закрываю за собой входную дверь. — Я могу сделать это сам.

— Тогда что я делаю?

Реми выглядит напряженной и нервозной, гораздо больше, чем сегодня утром, когда она колотила в мою дверь. Когда я делаю шаг к ней, она отшатывается.

Интересно, разговаривала ли она с кем-то в городе?

Конечно, разговаривала.

Я чувствую, как каменеет мое лицо.

— Для начала, ты можешь починить этот забор, — я указываю на забор по периметру моего фруктового сада. Он около мили в длину и настолько ветхий, что половина планок отсутствует или болтается свободно.

Реми со стоическим выражением лица смотрит на огромный объем предстоящей ей работы.

— Тогда мне лучше начать.

Не говоря больше ни слова, она разворачивается на каблуках и тащит свою сумку с инструментами обратно к забору.

Я стою в тени крыльца, наблюдая за ней, даже не скрывая улыбки, потому что она решительно не смотрит на меня.

Мне нравится, как она старается казаться сильной и собранной, в то время как очевидно, что внутри у нее полный пиздец.

Не рискнешь — не узнаешь, детка.

Она достает из сумки кувалду и начинает сбивать сломанные планки с забора. Она хмурится, размахивая молотком, разбивая рейки изо всех сил. Держу пари, она притворяется, что каждая из них — мое лицо.

Я возвращаюсь внутрь, но только для того, чтобы удобнее наблюдать за ней через поляризованные окна. Я не ожидаю, что она выдержит такой бешеный темп, но она продолжает размахивать молотком в таком темпе целых два часа. Ее выносливость впечатляет, особенно с учетом того, что я знаю, что она уже провела весь день, работая над своим собственным домом.

Я бы знал это, даже если бы не подошел посмотреть сам. Она явно из тех, кто сжигает собственное тело в качестве топлива, кто снимает стресс во время родов. К тому же, у нее нет особого выбора. Одна только машина говорит мне о том, насколько она разорена — бампер привязан веревкой.

Солнце садится, прежде чем она останавливается хотя бы для того, чтобы попить воды. Пот стекает по ее лицу. Она достает металлическую флягу, которой пользуются строительные рабочие, делает большой глоток, а остальное выливает себе на голову.

Ее рубашка уже промокла насквозь, но поза — запрокинутая голова, закрытые глаза, выпяченная вперед грудь — показывает мне точный момент, когда холодная вода попадает ей на лицо и ее соски твердеют, как карандашные острия. Вода стекает по ее сильным бедрам и попадает в ботинки.

Она приподнимает перед рубашки, чтобы промокнуть лицо единственным сухим участком внизу. Движение обнажает крошечный кусочек нижней части ее обнаженной груди.

Вспышка длится меньше секунды и была совершенно непреднамеренной, но Реми не смогла бы придумать более изощренного способа ввести меня в штопор. Я всегда считал, что нижняя часть груди в десять раз сексуальнее декольте.

Мой член настолько тверд, что больше не ощущается как человеческая плоть — скорее, как самонаводящаяся ракета, решившая затащить остальную часть меня именно туда, куда она хочет попасть.

Я просовываю руки в брюки и сильно сжимаю основание.

Мой член пульсирует с каждым изгибом ее тела, пока она чинит мой забор. Ее промокшая рубашка прилипает к ее сиськам. Ее обнаженная кожа сияет на солнце. У нее глубокий загар от долгих часов, проведенных на свежем воздухе, а сломанные ногти и ушибы на коленях говорят о том, что это было на работе, а не на досуге.

У нас в Гримстоуне не бывает такого солнца. Очевидно, что она не отсюда.

В любом случае, это можно было понять, просто по тому, как она говорит, просто по тому, как она смотрит по сторонам…

Она живет во сне, вот в этом.

Я помню, каково это — видеть сны.

Мечты подпитывают тебя. Посмотри, как усердно она работает... потому что она верит в то, что делает. Она думает, что что-то строит.

Этот забор почти всегда на солнце, вот почему я его не починил.

Реми переключается на молоток с набалдашником, чтобы можно было забивать торчащие гвозди.

Наблюдать за ее работой чертовски возбуждает. Наблюдать, как она изгибается, двигается и потеет для меня…

Я теряюсь в фантазиях о том, что еще я мог бы заставить ее делать.

Я не виноват, что она проехала по моей дороге…

Она практически постучалась в мою дверь…

Я слегка провожу рукой вверх и вниз по своему бушующему члену.

Эта девушка совсем не похожа на то, что меня обычно привлекает. Мне не нравятся татуировки, пирсинг и нелепые цветные волосы.

Но в ней есть что-то яркое, как фейерверк, как свежевыжатый апельсиновый сок. Я бы хотел прижаться к ней губами и посмотреть, хрустнет ли она под моим языком.

Когда она дергает и выворачивает гвозди, молоток соскальзывает. Коготь опускается ей на ногу, оставляя глубокую рану на бедре. Она прижимает к нему руку, но кровь просачивается сквозь пальцы поразительно быстро.

Я несусь через двор, прежде чем она успевает пошевелиться, подхватываю ее на руки и несу в дом. У меня не было намерения заносить ее внутрь, но это инстинкт.

— Черт, — говорит она, поднимая руку. — Здесь много крови.

— Продолжай давить на нее! — рявкаю я, накрывая ее руку своей.

Она твердая в моих объятиях, теплая от солнца. Даже ее кровь яркая.

У меня есть своя сумка с инструментами, намного изящнее, чем у нее. Я беру свою докторскую аптечку и укладываю ее на диван в своей гостиной.

— Я испачкаю подушки кровью, — она пытается подняться.

— Заткнись и ляг на спину, — я толкаю ее вниз. — Мне плевать на подушки — и я предполагаю, что тебе наплевать на эти шорты.

Я срезаю их ножницами, обнажая нижнее белье под ними. На ней белые хлопковые стринги, и она должна быть намного ближе к смерти, чтобы я не заметил, как они прилипают к ее половым губкам и маленькому бугорку между ними…

Это все, что мне нужно извратить, прежде чем профессионализм возьмет верх. Я двигаю ее грязной рукой, с облегчением видя, что артериальных брызг нет, только сильное кровотечение из рваного пореза.

Я промываю рану на внутренней стороне ее бедра, вычищая грязь и осколки.

Реми остается молчаливой и неподвижной, хотя ее лицо посерело. Я думаю, это от брезгливости, а не от потери крови — она как завороженная смотрит на рану.

— Я никогда... не видела себя изнутри, — хрипит она.

Сырая плоть могла быть намного хуже — она не перерезала ни одной крупной вены.

— Я собираюсь сделать тебе укол, чтобы было не так больно.

Она кивает, ее нижняя губа дрожит.

Я ввожу новокаин вокруг раны, затем укол демерола в руку, чтобы успокоить ее. К тому времени, как я накладываю швы, ее дыхание замедляется.

Она приподнимается на подушках, вытянув ногу. Ее взгляд скользит вниз, к своему обнаженному нижнему белью, и ее лицо краснеет.

— Спасибо тебе, — бормочет она. — За то, что привел меня в порядок.

— Я не могу допустить, чтобы ты умерла у меня во дворе.

Когда я поднимаю взгляд, наши лица оказываются ближе, чем я ожидал.

Я борюсь с чем-то, чего со мной никогда раньше не случалось…

Я действительно чертовски возбужден.

Я, конечно, возбуждался и раньше, но никогда во время ухода за пациентом. Я не знаю, может быть, это потому, что я гладил свой член за две секунды до того, как она причинила себе боль, но я все еще чрезвычайно возбужден.

Кровь меня не беспокоит. Что действительно действует на меня, так это запах пота Реми и ее теплая плоть под моими руками. Ее тело упругое и разгоряченное от всей этой работы, ее запах витает повсюду в воздухе, пот, медь и ее собственная уникальная кожа.

Мне никогда не приходилось так сильно сосредотачиваться, чтобы наложить несколько простых швов. Мой член не успокаивается — я переношу свой вес, чтобы скрыть тот факт, что он набухает каждый раз, когда мои руки касаются ее тела.

Ее ноги раздвинуты, поврежденное бедро опирается на подушки, не поврежденная нога согнута над краем дивана. Я стою на коленях на полу, руки высоко на ее ноге, тугая выпуклость ее киски в нескольких дюймах от моего лица. Только миллиметры ваты мешают мне повернуть голову и провести языком по ее самому теплому и влажному месту. Если я медленно дышу носом, то чувствую едва уловимый запах ее сладкой-пресладкой киски.

Я никогда не нюхал женскую киску до того, как поцеловал ее в губы. Мне приходится приложить все усилия, чтобы не просунуть палец под хлопковую ластовицу и не оттянуть ее в сторону, чтобы я мог посмотреть, такая же бархатистая у нее киска, как и остальная кожа... розовая ли она внутри или темная, как ее соски…

Даже швы начинают меня возбуждать. Я вонзаю иглу в ее плоть и туго затягиваю, закрывая рану. Я проникаю в нее с помощью кусающейся стали и тонкой нити, оставляя что-то свое внутри нее на следующие семь-десять дней, пока не снимут швы.

Реми наблюдает, не сводя глаз с моих рук. Она не отводит взгляда. Я бы хотел, чтобы она это сделала, чтобы я мог подтвердить, металлический ли этот маленький бугорок между ее половыми губками или из плоти…

Когда я заканчиваю, ее взгляд перемещается на мое лицо. У нее сине-зеленые глаза с черными кольцами вокруг радужки, как крылья голубой бабочки морфо. Это единственная ее черта, которую я бы назвал по-настоящему красивой, и все же я никогда не чувствовал такого влечения. Ее кровь у меня под ногтями. Ее запах наполняет мои легкие.

— Я знаю, что прошу многого, — говорит она. — Но мне также понадобится пара брюк.