Гримстоун

Глава 30

Дейн

Эми позволяет мне вывести ее из парка. На самом деле, я наполовину несу ее — она шатается на ногах от шока и страха или от того, что слишком много выпила.

— Как ты меня нашел? — бормочет она.

— Я наблюдал за тобой весь вечер. Я думал, что Джуд отвезет тебя домой, и к тому времени, когда я понял, что это был не он, я потерял тебя в парке. Потом я услышал, как шериф визжит, как маленькая девочка...

Реми издает слегка безумный смешок.

— Я ударила его ногой в нос... Давно хотела это сделать.

— Ну, он получил свое...

Я думаю о крови, пропитавшей перед его мантии. Шерифа ударили ножом несколько раз — гораздо больше, чем было необходимо.

— Я этого не делала, — сразу же говорит Реми. — Я думаю…Я думаю, это сделал один из его парней.

— Один из помощников шерифа?

— Я… да. Может быть. Я не знаю, все кружилось, я ударилась головой о дерево, а потом этот парень ударил меня...

— Я видел это, — это все, что я видел в драке, потому что, как только он ударил Реми, у меня потемнело в глазах, и я прыгнул на него и бил до тех пор, пока не почувствовал, что мои кулаки вот-вот сломаются.

Я никогда не испытывал ничего подобного той ярости, которая охватила меня, когда я увидел, что эти ублюдки навалились на нее, а шериф расстегивал штаны…

Я бы разорвал их всех троих.

Мгновенно, весело, без угрызений совести.

Что немного, блять, пугает, потому что я никогда раньше даже не дрался.

Но я был там, готовый причинять боль и даже убивать.

Кроме… Я не думаю, что я на самом деле кого-то убивал.

И Реми тоже говорит, что она этого не делала.

Она цепляется за мою руку.

— Как ты думаешь, копы — это те, кто вламывался в мой дом? Шериф выписал мне штраф за превышение скорости в первый же день, когда я приехала в город. Возможно, это он все время издевался надо мной...

— Возможно.

Я чувствую, что мне нужно кое в чем признаться, и сейчас самое время это сделать.

Я смотрю Реми в глаза и говорю ей правду:

— Я никогда не играл на твоем пианино. Я не заходил в твой дом, не сразу... Но я наблюдал за тобой через окна. Это был я, смотревший на тебя сверху вниз в ночь грозы.

Реми останавливается на краю парка, поворачивается и смотрит на меня.

— Ты не заходил в мой дом… ни разу?

Я с трудом сглатываю.

— У меня действительно есть ключ. Эрни дал мне его много лет назад. Но я никогда не пользовался им, чтобы войти внутрь, до недавнего времени. И потом, я всего лишь вломился внутрь однажды… чтобы установить камеру.

Реми выглядит чертовски разозленной, и я не могу ее винить.

— Ты установил камеру в моем доме?

— Да.

— Где это?

— Внутри напольных часов в прихожей.

Она прижимает кулаки к глазницам и качает головой, издавая звук, похожий на смех.

— Что?

— Я почти положила свою камеру в то же самое место.

— Ты тоже установила камеру? Ты что-нибудь видела? — я не могу сдержать своего нетерпения.

— Нет, — ее руки и плечи опускаются. — Я ничего не засняла. Что заставляет задуматься...

Но она не заканчивает это предложение.

Вместо этого ее взгляд устремляется на меня.

— А как насчет тебя? Ты видел... что-нибудь?

Я сглатываю, заставляя себя сказать правду, и только правду.

— Однажды я увидел, как ты сбегала вниз за стаканом воды... без одежды.

Глаза Реми расширяются на несколько градусов. Она медленно выдыхает через нос.

— И… Я ждал и смотрел, как ты снова поднимаешься наверх, — признаю я. — А потом подрочил.

Реми ровно дышит, ее лицо густо порозовело.

Я не могу точно оценить уровень ее ярости. Все, на что я могу надеяться, это на то, что она простит меня.

Наконец, со стальным спокойствием она говорит:

— Что дает тебе право устанавливать камеру в моем доме?

— Я не имею права. И мне нет оправдания. Все, что я могу сказать, это мне жаль.

Реми слегка покачивается на ногах. Она бледна как мел, и на лбу у нее неприятная царапина. Я бы хотел убить этого шерифа снова, и его приятелей тоже.

Тихо и невнятно она спрашивает:

— Зачем ты это сделал?

— Потому что я беспокоюсь о тебе.

Это простая истина. И я молюсь, чтобы она могла это увидеть, или почувствовать, или просто знать, что это правда.

— Я забочусь о тебе, Реми. Я думаю, кто-то пытается причинить тебе боль, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы защитить тебя.

Ее глаза-бабочки изучают мое лицо. Она хочет мне верить, но я недостаточно последователен. Я не заслужил ее доверия.

Она смотрит на меня с такой тоской, но ее глаза наполняются слезами.

— Как я могу верить всему, что ты говоришь, когда ты мне солгал?

Это чертовски ранит меня, но это правда…Я солгал ей.

— Ты права, — я развел руками, всем сердцем желая вернуть все то дерьмо, что я сделал с Реми с того момента, как встретил ее. — Я был мудаком, когда мы встретились. Я облажался с тобой и ввел тебя в заблуждение. Я не ожидал, что у меня возникнут чувства к тебе. Я чертовски уверен, что не ожидал, что у тебя возникнут чувства ко мне. Если бы я мог вернуться назад и сделать все с самого начала, ты бы увидела, насколько по-другому я бы относился к тебе. Но я не могу. Так что позволь мне еще раз сказать тебе, прости. Я никогда больше не буду тебе лгать. И я не прошу тебя верить мне — я докажу тебе это. Посмотри, как я отношусь к тебе сегодня и с каждым днем продвигаюсь вперед... Позволь мне доказать, что я могу любить тебя так, как ты заслуживаешь.

Я не хотел использовать это слово в конце, но когда оно произносится, мне кажется, что это правильно…

Я люблю ее.

Я понял это, когда весь вечер ходил за ней по пятам, наблюдая за забавными выражениями ее лица, слыша этот громкий, кудахчущий смех, наблюдая за ее ужасными танцами… Я знал, что наблюдаю за своим самым дорогим, любимым человеком — единственным, кто принес мне счастье за последние годы… моей совершенно несовершенной Реми.

И я понял это наверняка, когда увидел ее лежащей на земле, окровавленную, в меньшинстве, но продолжающую сражаться. Это был первый раз в моей жизни, когда я почувствовал желание не просто сражаться, но и убивать. Потому что я знал, что сделаю все, чтобы спасти ее.

— Я люблю тебя, — говорю я Реми.

Ее рот открывается в шоке.

— Мне нравится твой энтузиазм в работе и твое упрямство. Мне нравится, как ты понимаешь меня и как усердно ты работаешь, чтобы понять себя. Мне нравится, что ты храбрая, и ты дерзкая, и ты хочешь правды...

Я беру ее за руку и переплетаю свои пальцы с ее.

— Иногда правда чертовски ранит, и это пугает…Я не хочу признаваться тебе в тех дерьмовых вещах, которые я совершал, в том, как я облажался... потому что я боюсь, что ты не сможешь полюбить меня в ответ, если узнаешь, кто я на самом деле. Но ты вообще не сможешь любить меня, если не попробуешь.

Реми моргает, и две слезинки стекают по обе стороны ее лица, пока не соединяются под подбородком.

— Спрашивай меня о чем угодно, Реми. Я скажу тебе правду.

Ее ресницы влажные и черные вокруг ясных голубых глаз цвета залитого солнцем моря. Море, в котором я мог бы плавать вечно.

Она шепчет:

— Что случилось с Томом?

— Я был ревнивым ослом, — сразу говорю я. — Я затеял с ним драку и я бы подрался с ним.

— Я говорю о потолке в танцевальном зале. Кто-то перепилил балки.

— Я этого не делал. Я никогда не был у тебя на чердаке.

Реми закусывает губу, выражение ее лица обеспокоенное.

— А как же Гидеон? — выпаливает она.

— Что с ним?

— Где он?

Я замолкаю, чувствуя, что мы ступили на зыбкую почву.

Реми замечает мою нерешительность, и выражение ее лица смягчается. Она отступает от меня на полшага.

— Ты видел его, не так ли?

— Я…

— Правду, Дейн. Ты обещал.

Я закрываю глаза и делаю несколько глубоких вдохов.

Я не буду лгать Реми. Больше нет.

— Да, — признаю я. — Я видел его.

— О боже мой... — шепчет она.

— Но я не причинял ему вреда! Черт, Реми, я даже показал ему, где ты живешь... И у меня было сильное искушение этого не делать. Я хотел сказать ему, чтобы он возвращался в Новый Орлеан и держался подальше от моей дороги, но я старался больше не быть таким куском дерьма.

Она мне не верит. Я вижу это по ее лицу, замешательство и страх…страх передо мной.

Я делаю шаг к ней, и она вздрагивает. Вместо этого я останавливаюсь и стою неподвижно.

— Я не причинил ему вреда, — повторяю я. — Я никому не причинил вреда, — я киваю головой в сторону шерифа и его поверженных помощников. — Кроме этих придурков там, сзади.

— Мне нужно задать тебе последний вопрос... — губы Реми дрожат.

Я не знаю, о чем она собирается спросить, но я полон решимости ответить честно, чего бы мне это ни стоило. Другого шанса на доверие между нами нет.

— Как умер твой сын?

Давление на мою грудь становится мгновенным и сокрушительным, а искушение солгать — это черный ветер, воющий в моих ушах. Я не хочу говорить эту правду — я даже не хочу вспоминать о ней.

Это правда, которой я боюсь больше всего, потому что чувство вины может убить меня. Это может разорвать меня на части.

Но держать это внутри убивает меня каждый день.

— Он утонул, — выдыхаю я. — В нашей ванне.

Реми выдыхает, и ее плечи опускаются. Все ее тело расслабляется, и вместо страха и гнева остается только печаль.

— Мне жаль, — говорит она.

Слезы текут по моим щекам, горячие и обжигающие.

— Не отдавай мне сочувствие… это была моя вина.

Слова причиняют такую боль, что я едва могу их произнести, но они правдивы, и я говорю серьезно — я заслуживаю этих страданий и многого другого.

Горькая чернота внутри меня — это ледяной шторм, который бушует повсюду, замораживая и разрезая мои внутренности — онемение, затем боль, затем еще большее онемение в бесконечном цикле.

Я готов погрузиться в это, готов раствориться в буре, как делал это много раз до этого... пока Реми не обнимает меня. Она обнимает меня и прижимает к себе, все ее тепло вливается в меня от ее рук, обвивающих мое тело, и ее головы на моей груди.

Сначала я просто стою там, все еще оцепенев и не веря своим глазам. Но чем дольше она держит меня, тем больше ее спокойствие и сила побеждают бушующую черноту внутри меня.

Наконец, мои руки тоже обхватывают ее, и тогда круговорот становится вдвое сильнее, ее тепло перетекает в меня, а мое — в нее, пока наши тела не расслабляются, и мы больше не цепляемся друг за друга, как выжившие, мы просто обнимаемся, глубоко дыша в одном ритме.

— Расскажи мне, что произошло на самом деле, — умоляет Реми.

И в самый первый раз я рассказываю все это.

🎶 Love Story — Sarah Cothran

— Я любил Лайлу, и она любила меня. Но мы были молоды и незрелы и постоянно совершали ошибки. Все это казалось таким напряженным и романтичным, когда мы водили за нос наших родителей, сбежали, когда ей было всего девятнадцать, а мне двадцать... но мы были детьми, гребаными глупыми детьми, принимавшими глупые детские решения. Мы всегда ссорились, но ссоры стали намного сильнее, когда мы стали жить в одном доме, постоянно находясь на орбите друг друга. Я ревновал, когда она уходила днем без меня; она ненавидела, что я продолжал работать по ночам, когда ни один из нас на самом деле не нуждался в деньгах. Она кричала и крушила вещи, а я становился холодным и критичным и запирался в своем кабинете или брал дополнительные смены, чтобы отсутствовать всю ночь напролет, а потом спать днем...

Я с трудом сглатываю, вспоминая этот цикл, как он повторялся снова и снова... Мы извинялись и мирились, а потом была неделя, а иногда и всего пара дней воссоединенного блаженства, пока что-то не запускало одного из нас, и в одно мгновение нас снова бросало в ураган, который никогда не утихал, но был прямо там, поджидая нас, уже бушуя сильнее, чем в прошлый раз.…

— Лайла всегда была... непостоянной. Ее необузданность и страсть — вот что привлекло меня в ней. Но как только мы стали жить вместе, я увидел ее уродливую сторону и начал понимать, как мало она контролировала эту часть себя. Однажды она разбила часы, принадлежавшие моему дедушке — самую сентиментальную вещь, которая у меня была… Это действительно причинило мне боль. Я не мог поверить, что она так поступила, зная, что это значило для меня. После этого она рыдала и просила у меня прощения, и я простил ее, как всегда прощал, но количество времени, которое другая Лайла контролировала, начало увеличиваться, и то, что она делала, становилось все хуже и хуже… Когда она была самой собой, она плакала и умоляла меня помочь ей, но та другая часть ее, которая находится внутри каждого из нас, этот иррациональный разум, был в огне. И, подобно пожару, это бушевало и распространялось, потому что она не могла это контролировать — она никогда не контролировала это. Потом она перестала принимать лекарства. И я понял, что все было даже близко не так плохо, как могло бы быть.

Я помню тот день, когда нашел ее пузырьки с таблетками в мусорном ведре. Она всегда прятала их от меня. Тогда я впервые прочитал этикетки и понял, что за коктейль она принимала все это время — стимуляторы, депрессанты, обезболивающие, успокоительные лекарства...

— Без лекарств она впала в глубокую депрессию — перестала разговаривать со своей мамой, сестрой, друзьями. Тогда именно она не выходила из дома. Она начала говорить о том, что жизнь — это круизный лайнер, и независимо от того, находитесь ли вы на палубе, у бассейна или внизу, в котельной, разгребаете уголь, в конце концов круиз вам надоедает, и вы хотите сойти с него.… Я не знал, что делать. Иногда она снова казалась счастливой, даже маниакальной — она убирала весь дом и готовила столько еды, что хватило бы на целую армию. Но затем, час спустя, она рыдала на полу, потому что стейк подгорел или суфле упало… Я пытался уговорить ее пойти на терапию. Я сказал, что мы могли бы пойти вместе. Лайла ненавидела психотерапевтов, потому что ее родители заставляли ее ходить к психоаналитику, который пересказывал им все, что она говорила. Между нами все стало так плохо, я сказал, что она должна что-то сделать, или я ухожу — и тогда она сказала мне, что беременна.

Я слышу тихий вздох Реми. Она все еще обнимает меня, и я благодарен, что мне не нужно смотреть ей в лицо. Так мне легче высказать все это, пока я могу.

— Я хотел быть счастливым... но я был чертовски напуган. С каждым днем она становилась все более неуравновешенной — делала то, чего раньше никогда не делала. Она хотела, чтобы все окна в доме были открыты постоянно, даже когда шел дождь, потому что, по ее словам, она не могла жить без свежего воздуха… Она покрасила детскую в розовый цвет еще до того, как мы узнали, мальчик это или девочка, потому что, по ее словам, она знала, что у нее будет дочь, она чувствовала это...

Я снова пытаюсь сглотнуть, но в горле слишком сухо, мой кадык только дергается.

— Это была наша последняя ссора. Я сказал ей, что нам следует подождать с ремонтом, и она так расстроилась, кричала наверху лестницы, хватаясь за живот…Я испугался, что она может упасть. Испугался, что она может так расстроиться, что это каким-то образом навредит ребенку… После этого я позволил ей делать все, что она хотела. Мы перестали ссориться, но связь между нами только ухудшилась. Она пыталась скрыть от меня некоторые из своих самых странных поступков, а я пытался скрыть это от всех остальных. Я думал, что все будет хорошо, как только родится ребенок...

Я давлюсь собственным горьким смехом.

— Какую ложь я говорил себе. Когда родился Джеймс, все стало в тысячу раз хуже. Мать и сестра Лайлы навестили ее — она говорила со скоростью миля в минуту, полная энергии, как будто только что не родила. Она никому больше не позволяла держать ребенка на руках и продолжала расхаживать по комнате с Джеймсом. Ее мама отвела меня в сторону, попыталась поговорить со мной на кухне — я сказал, что с Лайлой все в порядке, просто она взволнована. После того, как они ушли, она потребовала сказать, о чем мы говорили. Я пытался объяснить, не втягивая никого в неприятности, но она была в ярости и после этого никого не пускала к себе. Она сказала, что они пытались забрать у нее Джеймса...

— Она была расстроена тем, что он мальчик? — спрашивает Реми.

— Я не уверен... Она была тихой после УЗИ, и она так и не перекрасила детскую, она оставила ее розовой... но она казалась счастливой, и она начала покупать одежду для мальчика...

Мои внутренности как кирпичи. Время — холодный черный колодец в моем сознании и неважно, в каком направлении я пытался плыть, я только продолжал тонуть…

— Она была зациклена на Джеймсе, она почти не выпускала его из виду… Она кормила его, пеленала, купала и меняла ему одежду, иногда по нескольку раз в день, разные наряды на завтрак, обед и ужин… Но иногда она стояла над его кроваткой и смотрела на него, пока он спал, и ее лицо становилось пустым… Я бы спросил, о чем она думала? И однажды она сказала... она сказала, что иногда, когда я стою наверху лестницы, я боюсь, что он соскользнет с перил... как будто мои руки просто разжимаются... и я знал, я, черт возьми, знал, Реми, что что-то не так.

Круглые голубые глаза Реми смотрят на меня снизу вверх, полные печали и сочувствия.

Сочувствия, которого я не заслуживаю.

Я кладу руки ей на плечи, как будто собираюсь оттолкнуть ее, но, похоже, у меня не получается. Я такой чертовски слабый.

— Мой сын прожил тридцать два дня, и каждый из этих дней я боялся за него. Я перестал ходить на работу, я перестал куда-либо ходить…Я просыпался снова и снова в течение дня и ночи, каждый раз, когда Лайла вставала, чтобы покормить его, я тоже выползал из постели и ждал за углом, прислушиваясь, иногда заглядывая внутрь... а она всегда просто сидела там, укачивала его, нянчилась с ним, заботилась о нем, как самая лучшая из возможных мам. Но я знал, я, черт возьми, знал, что он не в безопасности...

Руки Реми крепче обхватывают меня за талию. Она слегка дрожит, но не отпускает.

Я закрываю глаза и заставляю себя закончить.

— Однажды днем она кормила его грудью, читая книгу. Я читал на другом диване. Следующее, что я услышал, был крик, и моя голова дернулась вверх…

— Лайла выбежала из ванной голая, с нее капала вода на пол, она говорила, что он утонул, он утонул в ванне...

Реми обнимает меня так крепко, как будто ее руки — единственное, что удерживает меня от водоворота в моей груди, который хочет разорвать меня на части — вины, сожаления и горького, черного гнева на самого себя…

— Он утонул, — повторяю я. Я заставляю себя произнести это вслух. — Мой сын утонул, и это была моя вина, потому что я заснул. И еще больше моя вина, потому что я не поднял его и не вынес из того дома в момент, когда увидел, что Лайла смотрит на него с пустотой в глазах.

— Ты думаешь, она причинила ему боль? — шепчет Реми.

— Я не знаю! — я вою, хватаясь за собственное лицо, мои ногти впиваются в щеки. — Я не знаю, и, черт возьми, никогда не узнаю. Она сказала, что тоже заснула; она сказала, что это был несчастный случай. Но когда она посмотрела на меня, все, что я увидел в ее глазах, было чувство вины. Я не мог знать, что произошло на самом деле... потому что я больше не доверял ей.

— Мне так жаль, Дейн...

— Не извиняйся! — кричу я. — Не надо мне сочувствовать! Это все моя вина, каждая ложь, которую я говорил себе, каждая жестокая вещь, которую я сказал ей… это моя вина, что она вообще так облажалась. Это моя вина, что она родила ребенка, чтобы попытаться наладить отношения между нами. И это моя вина, что я не защитил его — это была моя единственная работа, обеспечивать его безопасность, и я потерпел неудачу. Я, черт возьми, подвел его...

Реми молча качает головой, по ее щекам текут слезы. Я пытаюсь оттолкнуть ее сейчас, потому что не выношу ее сочувствия, я его не заслуживаю, но она цепляется за меня сильнее, чем кажется.

— И хуже всего я подвел Лайлу, — мой голос хриплый, слезы капают с моего подбородка на волосы Реми. — Потому что это действительно мог быть несчастный случай, чертовски ужасный несчастный случай... Но я винил ее. Когда она обратилась ко мне за утешением, все, что она нашла, было осуждение.

Я должен сказать Реми эту последнюю часть, хотя она скручивает меня, как нож в животе.

— Я подделал свидетельство о смерти — попросил старого друга помочь мне. Он написал, что Джеймс умер от менингита. Я не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что произошло на самом деле. Но когда я рассказал Лайле… это было все равно, что признать, что я думал, что она сделала это нарочно. В ее лице виделось чистое предательство. Она перестала говорить о Джеймсе. Она перестала говорить со мной о чем бы то ни было. Перестала есть. Перестала ходить на прогулки...

Лайла отстранилась от меня, и я отпустил ее. Вместо того чтобы обратиться друг к другу с нашей величайшей болью, мы закрылись, как моллюски, и изолировались в нашем пустом доме.

Я никогда не слышал такой тишины, как когда Джеймса не стало. Он пробыл там всего месяц, но мои уши уже были настроены на его тихое бульканье и крики. Пустота без него была подобна бесплодию космического пространства.

— В последний день Лайла пригласила меня прогуляться. Я согласился, потому что прошло так много времени с тех пор, как она просила меня о чем-либо. С тех пор, как мы даже разговаривали друг с другом. Пока мы шли вдоль реки, она то и дело останавливалась, чтобы подобрать камешки. Я подумал, что это хороший знак... Раньше она собирала цветы, ракушки и красивые камешки, чтобы наполнять банки и украшать наш дом. Когда мы вернулись в наш двор, она сказала: Я еще немного погуляю… Я отпустил ее и вернулся в дом. Час спустя я начал беспокоиться… Я пошел искать ее...

Я не могу закончить. Моя голова опущена. Все, что я могу видеть, — это Лайла, лежащая лицом вниз в реке, в ее темных волосах запутались сорняки и ветки, карманы полны камней…

— Это моя вина, — повторяю я. — Полностью моя вина. И именно поэтому мне все равно, что все думают, что я убил ее. Я действительно, черт возьми, убил ее. Я испортил наши отношения, а потом я снова облажался, когда она больше всего нуждалась во мне. И я не уберег Джеймса, а это значит, что я совсем не такой отец. Он заслуживал лучшего. Они оба заслуживали.

— Возможно, они заслуживали, — говорит Реми, поднимая голову и заглядывая мне в глаза. — Но и ты тоже, Дейн. Ты тоже заслуживаешь лучшего.

— Почему? — я плачу, мой голос срывается. — Как я могу заслужить что-то хорошее после того, что я сделала?

— Потому что ты человек, — ее глаза останавливаются на моих, ясные, как море. — И люди совершают ошибки. Каждый из нас. Разве не это ты мне говорил? Сколько волн в океане?

— Бесконечно, — бормочу я.

— И сколько ошибок мы совершим?

— Бесконечно.

— Мы не можем изменить прошлое, — говорит Реми спокойно и ясно. — Мы можем изменить только то, что делаем сейчас.

Ее руки все еще крепко обнимают меня. Она не отпускает.

Я сказал ей правду, и она не отпустила.

Она все еще здесь, со мной, обнимает меня, принимает меня, несмотря на все это.

И, может быть, я не заслуживаю этого утешения…

Но мне это чертовски нужно.

Мне это так нужно, что я почти не говорю ей о последнем, о том, что важнее всего на свете…

Но, как я уже говорил Реми, я стараюсь больше не быть таким куском дерьма.

— Я боялся, — говорю я ей. — Боялся признать, что мы с Лайлой причиняли друг другу боль. Боялся увидеть, насколько все плохо. Не мог действовать, пока не стало слишком поздно…Я сказал, что ты похожа на меня, Реми, но не будь такой, как я — ты поняла?

Я обнимаю ее за плечи, заглядываю ей в глаза. Смотрю на настоящую, существенную часть Реми, ту часть, которая тоже видит меня.

Она смотрит на меня в ответ, медленно кивая.

— Ты говоришь... не бойся правды.

— Какой бы уродливой она ни была.