Глава 16

Пол напился ночью, пока я была на съемках. Это было непохоже на него, что перепугало меня до смерти. Наверное, он вообразил самое худшее, чего на самом деле и быть не могло. Я не осуждала его, но и себя мне не в чем было упрекнуть. Хотя, говоря себе, что утаиваю от Пола свою странную связь с Режиссером единственно ради того, чтобы сделать ему великолепный сюрприз, я чувствовала, что слегка кривлю душой.

Эти ненормальные встречи пугали меня и завораживали. Я никогда не общалась с людьми настолько необычными, как Режиссер. Меня тянуло к нему, но только поговорить. Да, только поговорить. И еще испытать за короткое время съемок тот веселящий ужас, который он внушал мне своими идеями.

Пол проснулся часов в пять утра, когда и светать-то не начало. И я еще во сне почувствовала, что он смотрит на меня. Но когда наконец открыла глаза, его взгляд был устремлен к потолку. Обычная седая щетина торчала сегодня как-то особенно жалко… Мне захотелось потрогать ее, но я не смела прикоснуться к Полу, хотя по-прежнему ни минуты не сомневалась в своей невиновности. Ведь я не была его женой. Он не хотел меня сделать ею… И все же его молчаливое страдание делало меня преступницей.

Только я хотела заговорить, как Пол повернул голову и быстро сказал, будто предупреждая мои объяснения:

— Ничего не помню. Я пил виски?

— Ты допил все, что оставалось в бутылке.

— Кошмар! — вздохнул он. Это слово Пол усвоил недавно, и оно чем-то понравилось ему.

— Пол, я хотела…

Он опять перебил меня:

— Принеси мне пить. Пожалуйста.

Мне подумалось, что, может, он просто хочет, чтоб я убралась с его глаз, но делать было нечего. Я отправилась на кухню, а по пути заглянула к Алене. Она крепко спала, сбросив одеяло на пол и поджав босые ножки. Укрыв ее, я различила исходящий от легких волос едва заметный запах Пола и догадалась, что ему пришлось ночью убаюкивать девочку. Или просто мне везде чудился его запах?

Внезапно я ощутила нечто похожее на ревность: он тоже провел это время не со мной. Ему так хочется ребенка… Может быть, даже больше, чем жену.

Достав из холодильника вишневый сок, я наполнила огромный бокал, который когда-то моя мама подарила Славе, и осторожно понесла в комнату. Темная красная жидкость густо колыхалась, пытаясь вырваться наружу. На мгновенье мне представилось, что я несу Полу выжатую из кого-то кровь. Моему обожаемому вампиру… Властителю моих ночей…

Я так вошла в роль, что едва не опустилась на колени, протянув Полу бокал. Он с подозрением проследил мое прерванное движение и, залпом выхлебав весь сок, со стоном откинулся на подушку.

— Я умираю, — жалобно протянул он. — Как это меня…

— Угораздило, — помогла я.

— Да. Не помню.

— Пол…

— Я вставал ночью. Алена плакала.

— А я…

Он никак не давал мне договорить:

— А ты спала. Я не хотел будить. Почему я начал пить?

— Потому что тебе было плохо…

— Нет!

— Нет?

— Нет. Мне хорошо. И сейчас хорошо. Ты здесь. Только голова хочет лопнуть.

— Давай поглажу, — предложила я, забравшись на постель.

Пол покосился на меня и удрученно вздохнул:

— Я — маньяк. Сейчас я буду к тебе приставать.

— Пол, угомонись! Тебе же плохо.

— Я тебе надоел, да? Все время что-то болит.

— Ты никогда мне не надоешь… Помнишь, как ты обещал любить меня, когда я стану старушкой?

Он моргнул и улыбнулся.

— Теперь я это поняла… Я научилась представлять тебя стариком, и мне это понравилось. Ты будешь таким солидным, благообразным стариком. Но я не забуду, как ты умел целоваться.

— Я и тогда буду уметь, — пообещал Пол. — Целоваться может даже импотент.

— Ну и прекрасно! Через тридцать лет мне этого будет вполне достаточно.

Пол с ужасом переспросил:

— Тридцать лет? О… Я не смогу жить так долго!

— Сможешь, — заверила я и легонько провела рукой по его седым волосам. — Ты будешь жить долго-долго, потому что я поделюсь с тобой остатком моей жизни. Мне она ни к чему…

Я не добавила: без тебя, но Пол все понял. И чтобы я не расплакалась от жалости к себе, потому что голос у меня уже задрожал, он принялся деловито подсчитывать:

— Тебе двадцать два. Значит до восьмидесяти еще пятьдесят восемь. Так… восемнадцать ты можешь отдать мне.

Я засмеялась и потерлась о его крепкое, горячее плечо:

— С радостью, Пол.

— Составим контракт? — осведомился он.

— Как?! Ты не веришь моему честному слову?

— Верю, — без промедления ответил он и, повернувшись, посмотрел мне прямо в глаза. — Если ты скажешь: "Честное слово", я поверю.

Стараясь даже не моргнуть, я положила ладонь на его колючую щеку и сказала:

— Я люблю тебя, Пол. Тебя одного. Честное слово!

У него дрогнул подбородок, и он тотчас привычно выпятил губы, чтобы я ничего не заметила. Потом признался:

— Я так хочу тебя поцеловать. Но я… пахну виски.

— Это ничего, — я обняла его за шею и, прижавшись, еще раз шепнула: — Честное слово!

Почему-то мой шепот действовал на Пола, как добрый глоток возбуждающего напитка. Казалось, что похмелье с него как рукой сняло — такое он выделывал со мной. Еще не было и шести утра, а мы уже снова уснули совершенно обессиленные и счастливые. По крайней мере, я. Но и Пол, наверное, тоже, потому что, засыпая, он улыбался.


В лицей в этот день он решил отправиться без меня, ведь теперь у нас появился ребенок. Пол так радостно хлопотал над ней и так баловал, точно Алена и впрямь могла навсегда остаться с нами. "А вдруг можно? — пришло мне в голову. — Вот было бы здорово! Готовая дочь. И рожать не надо". Почему-то мне с детства мерещилась смерть во время родов.

Пол заметно мялся, слоняясь по квартире, и я уже подумала, что он собирается сообщить мне нечто ужасное, однако, он спросил:

— Можно, я возьму ее с собой?

Как будто я имела на девочку какие-то права…

— В лицей? Но ей же будет скучно, Пол!

— О нет! Она хочет учиться.

Может, он и не думал меня упрекнуть, но я так и сжалась от стыда. Я не любила учиться, это правда. И то, что я бросила институт, было не столько жертвой мужу, сколько избавлением от шестилетнего ярма. С тех пор я ни минуты не жалела о том, что сделала, хотя было немного стыдно перед отцом, использовавшим все свои связи, чтобы я поступила. И в лицей с Полом я отправилась не из желания овладеть его языком, а чтобы просто быть рядом.

— Пол, я никогда не выучу английский, — удрученно призналась я, взявшись за его рукав.

Он по-отечески погладил меня по голове:

— Это ничего. Я обещаю лучше выучить русский. Вечером я начну читать Достоевского в…

— В подлиннике. Но, Пол, если уж говорить о языке, то лучше прочитай Тургенева.

— О! — легкая гримаса исказила его лицо. — Я читал "Отцы и дети". Это не мое.

— А "Преступление и наказание" значит твое?

Не заметив иронии, он ответил всерьез:

— О да, это мое. Хотя Достоевский звал убивать католиков! Но все равно… Он — мой писатель.

— Почему?

Пол растерянно повторил:

— Почему? Как это объяснить? Этого нельзя сделать. Есть писатели, которые входят в… душу. Прямо в душу. Почему? Как? Это надо у них спросить. Хотя… Я думаю, они и сами не знают. Это колдовство.

Я подумала о Режиссере: вот на чем зиждилась его самоуверенность — он умел околдовывать. Мне вдруг так захотелось проверить, действуют ли чары Режиссера при дневном свете, что я едва не вытолкала Пола за дверь. Он заметил мое нетерпение, и лицо его сразу напряглось, как бывало, когда он чего-то не понимал по-русски и пытался догадаться. Испугавшись, что это удастся ему и на этот раз, я кликнула Алену и, наспех пригладив ей щеткой волосы, подтолкнула к Полу:

— Ну, не опоздайте.

— А… — начал Пол и остановился. Но стало ясно, что он хотел выяснить, чем я собираюсь заняться.

Но поскольку он не договорил, то и отвечать я была не обязана. И это было мне на руку, потому что обманывать я совсем не умела. Замешкавшись в дверях, Пол оглянулся и то ли улыбнулся, то ли болезненно поджал губы. Я помахала ему одними пальцами, а он, как всегда, сказал: "see you…"

Когда дверь закрылась, я бросилась одеваться. Пол говорил, что в узких в бедрах расклешенных светлых брюках я похожа на Русалочку, отдавшую ведьме свои волосы. Натянув их, я мельком взглянула в зеркало и поразилась — и щеки, и уши мои пылали. Появиться перед Режиссером с таким лицом было немыслимо, но я надеялась, что пока доберусь до Красного замка, осенний ветер остудит его. Хотя осень сегодня была больше похожа на бабье лето…

Почему я была совершенно уверена, что Режиссер окажется там? Объяснить я этого не могла, но очень удивилась бы, если б его не оказалось в замке. Впервые я вошла туда одна, но никто не остановил меня, и двери оказались незапертыми. Внутри всегда был другой воздух, не душный и не теплый, а как бы иного состава, чем за стенами замка. Стоило сделать вдох, и все оставшееся снаружи начинало казаться чем-то нереальным, будто не там, а здесь проходила настоящая жизнь. То ли Режиссер силой своей магии заряжал здешнюю атмосферу, то ли наоборот — пропитывался ею, чтобы обрести силу, — я не знала. И меня не очень интересовало, почему, попадая в этот мир, я начинаю чувствовать себя околдованной. Мне это просто нравилось.

Он сидел в пустом зале за тем самым столиком, который облюбовал Пол в тот вечер, когда мы пришли сюда впервые. Режиссер пересыпал что-то из ладони в ладонь, будто играл сочными струйками.

— Чего ты хочешь сегодня — отчаяния или радости? — ничуть не удивившись моему появлению, спросил он, когда я подошла.

— Радости, — ответила я, не задумываясь.

— Конечно, — Режиссер усмехнулся, и на миг его неуловимое лицо точно проступило из тени, но я не успела его рассмотреть.

Присев напротив, я спросила:

— Ты предполагал, что я отвечу именно так?

Продолжая улыбаться, он несколько раз кивнул:

— Кому же хочется отчаяния? Сегодня даже мне хочется радости. Самой глупой, совершенно бессмысленной радости. Со мной это редко бывает. Я не люблю счастливых людей.

— Потому что сам несчастен?

— Потому что я умен.

— Ты смешиваешь разные вещи, — осмелилась возразить я. — Любовь к жизни и глупость — разве это синонимы?

Он насмешливо спросил:

— А разве нет? Жизнерадостность говорит о поверхностности размышлений. Задумайся посерьезнее, копни поглубже — и станет не до смеха. Твой друг, похоже, однажды задумался. И крепко.

— Почему ты так решил?

— Судя по цвету его волос. От радости не седеют к сорока годам.

Я в который раз с досадой подумала, что ничего не знаю про жизнь Пола, кроме того, что погибла девушка, которую он не любил. Режиссер следил за мной из-за темных линз, я ощущала его взгляд.

— Какого цвета у тебя глаза?

— Глаза?

Наконец-то мне удалось хоть немного его удивить. Но Режиссер быстро приходил в себя. Поправив очки, он небрежно ответил:

— Красные. Как раскаленные угли. Чувствуешь, как я пытаюсь прожечь твою кожу?

— Чувствую. Тебе не нравится моя кожа?

— Нравится, — не согласился он. — Все-таки я художник… Как-никак… У меня обостренное чувство красоты. Я вижу ее даже там, где другие находят лишь уродство.

— Например, в уличных кражах…

Он с жаром подхватил:

— А разве нет? Разве ты не испытала восторг той ночью? Острый, пьянящий восторг… Это ли не красота ощущений? Не действий, но ощущений.

Пришлось признать, что отчасти он прав, хотя сама правильность его утверждений была неправильной. Наверное, если б я была чуточку умнее, то смогла бы с ним поспорить. Вот Пол, наверное, смог бы… Если бы диспут велся на английском языке…

Режиссер довольно кивнул:

— Одно плохо: привыкание к радости риска наступает быстрее, чем к наркотикам. Во второй раз ты уже не почувствуешь этой красоты. Придется придумывать что-то новое. Старый дуэлянт становится под пистолет по привычке, не испытывая никакой радости.

— Радость от близости смерти? — с сомнением пробормотала я.

— А почему?

— Так ты эту радость мне предлагаешь?

Он засмеялся и разжал ладонь: на ней лежали четыре таблетки.

— Пилюльки доктора Айболита! Желаете радости? Тогда для вас розовенькие, глупенькие. А белые мы пока не будем трогать.

— Что это такое? — заколебалась я.

— Ты опять боишься?! — с раздражением воскликнул он. — Разве я позволил тебе упасть с крыши? Или разбил на мотоцикле? Нет. И у тебя все получилось. А знаешь почему? Вовсе не потому, что я был рядом. Человек, которого всю жизнь страхуют, не перестанет бояться. Ты сама была смелой, вот в чем секрет. Не разочаровывай же меня. Ты ведь моя героиня! Как бы ни был жалок персонаж фильма, если он главный, то все равно зовется героем.

— Во мне нет ничего героического.

Режиссер оскорбительно легко согласился:

— Пока немного. Но уже начинает прорастать.

— Я — поле?

— Да, — он опять засмеялся и, вложив мне в губы розовую таблетку, вторую закинул себе в рот. — Именно поле. Тебе дать воды?

— Я уже проглотила.

— Великолепно! Вот это настоящая героиня, — похвалил он. — А теперь пойдем…

На всякий случай я спросила: "Куда?", хотя уже готова была идти куда угодно. Не ответив, Режиссер взял меня за руку и вывел из зала. Пройдя неосвещенными коридорами, мы долго спускались по лестничным спиралям, и я уже решила, что он ведет меня прямо в ад, как Режиссер толкнул дверь. Солнечный свет окатил нас потоком жизни.

Загрузка...