Моя квартира стала похожа на реку во время ледохода: белые листы бумаги, как льдины, устилали весь пол, и мне даже чудилось, что я слышу шорох обламывающихся тонких краев.
Этот звук возвращал меня в последнюю весну моего замужества, когда мы со Славой смотрели с набережной на ледоход. Я показывала ему льдину-бассейн, льдину-пирог, льдину-каток. Он рассеянно улыбался, но не видел их, хотя я чуть ли не пальцем тыкала. А потом внезапно признался: "Я хотел бы уплыть на такой льдине…" Я ответила, что каждому порой хочется уплыть, улететь, убежать на край света. На это он сказал: "Нет, мне хочется вовсе не на край…"
Почему-то я даже не придавала значения тому, что наш дом наполняется книгами о Париже, путеводителями и разговорниками и Слава штудирует их с завидным упорством. Я наивно полагала, что такой невероятный город способен притягивать сам по себе, как магический кристалл, выращенный человечеством.
Отрываясь от созерцания Гранд Опера, Слава туманно говорил: "Я выступал там в прошлой жизни". Кто знает, может, так оно и было. По крайней мере, мой юный виолончелист в это искренне верил.
Те льдины давно растаяли, от них не осталось и следа. Сегодняшний ледоход, заполнивший комнату, был теплым и живым, потому что обещал разродиться ликом Пола. На каждом листе было несколько линий, но ни одна пока ни на что не походила. Борясь с изжогой и тошнотой, я поднимала любой и говорила вслух, не стесняясь Лани, которая, как в прежние времена, неотступно сопровождала меня:
— Это не твой нос… А эти губы ничуть не похожи. Я вижу тебя, Пол, а нарисовать не могу. Ты не даешься мне. Ты все еще сердишься…
— Перестань все время разговаривать с ним! Я же здесь, — требовала Ланя.
— Нет уж… Ты ревнуешь? Зачем тогда вышла из меня? Ты была во мне — ближе некуда. А теперь там — он.
— Не он — ребенок, — дотошно поправляла Ланя.
Но мне уже не хотелось, как когда-то, во всем с ней соглашаться. Тогда я боялась ее потерять, а теперь хотела этого. Особенно после того, что чуть не случилось с Ритой.
Мы не встречались с ней с тех пор, как поговорили на крыльце больницы, где лежал Пол. И родители ни разу не обмолвились о Рите ни словом. Мы случайно столкнулись у них с месяц назад и не дерзнули выяснять отношения.
— Привет, племяшка! — бросила Рита как ни в чем не бывало и, потушив сигарету, начала рыться в сумочке.
— А, вот он, — наконец сказала она и протянула мне ярко-розовый блокнот с маленьким парусником и черной надписью на обложке: "Hartlepool Historic Quay".
— Что это?
— Сувенир из Англии.
Отец тогда незаметно встал позади меня, будто опасался, что я упаду. Наверное, поверх моего плеча он испепелял сестру взглядом.
— Ты была в Англии? — небрежно спросила я.
— Да, уже с месяц назад.
— В Лондоне?
— И там тоже… Как поживаешь?
Отец оборвал ее:
— Ладно, не ломай комедию! Ты его видела?
Рита нервно передернулась:
— У нас тут пресс-конференция? Может, дадите нам с Томкой поговорить наедине? Если, конечно, ей хочется.
У мамы от злости даже веко задрожало:
— Да уж, конечно, хочется!
— О'кей, — сказала Рита, и меня опять затошнило.
Когда родители вышли, она предложила:
— Лучше сядь, что ли… А то в твоем положении… Как разговаривают с беременными женщинами?
— Так же, как с обычными, — заверила я.
Мне хотелось завопить: "Ну, не томи же!" Но Рита как раз этого и ждала. И я молча сидела и смотрела на нее, загоняя внутрь любые признаки нетерпения.
— Я его действительно видела, — наконец сжалилась она. — Ничего. Жив-здоров. Спрашивал о тебе.
— И что ты сказала?
— Что ты жива-здорова. А что я должна была сказать?
— Ты была у него дома?
Несколько секунд она смотрела так, что в животе у меня что-то натянулось, потом безразлично сказала:
— Нет, увы! Мы встретились на одном вернисаже. Он что-то такое говорил о твоих рисунках…
— Что?!
Рита старательно сдвинула брови, но вспомнить так и не смогла.
— Я не придала этому значения. Ведь не в рисунках дело, правда?
— Во всем дело… Да ладно! Он… Он…
— Он был один, — кивнула Рита и замолчала.
Я робко напомнила:
— Что еще?
— А что еще?
Ее лицо походило на бесстрастную, ярко расписанную маску из племени людоедов.
— Ничего, да?
— Ничего, — повторила она, и вдруг голос ее зазвенел от злости. — Ничего и ничего! А ты думала, что он рассказывал мне о своей бессмертной любви к тебе? Думала, он там в агонии? Или пьет с горя?
Она опять забрасывала меня вопросами и ни на один не давала ответить. Впрочем, на них и не существовало ответов, и Рита это понимала. Напряжение у меня в животе натягивалось все сильнее, и я незаметно скорчилась, чтобы ослабить его. Ярость на Ритином лице сменилась тревогой:
— Что такое? Томка, тебе плохо?
— Нет.
Я не хотела пугать ее и вызывать жалость. Это получилось непроизвольно, однако — получилось. Рита перебросила свое сильное тело ко мне на диван и судорожно обняла за плечи:
— Томка… Что же ты делаешь с ним? Зачем? Кому от этого лучше? Рожать собираешься… Это его ребенок? Почему же ты скрыла? Ах да, ты же еще не знала… Но почему не напишешь теперь?
— Я не знаю его адреса…
Отстранив меня, она с недоверием вгляделась:
— Так дело только в этом?
— Не только, — я сама поняла это лишь сейчас. — А вдруг он спросит, как ты…
— Что спросит?
— Ну, понимаешь… Спросит: это мой ребенок? Пусть он сначала родится, и тогда Пол сразу увидит, как он похож на него.
Рита отпустила меня и ссутулилась, уперевшись локтями в колени. Чуть погодя она спросила:
— А если он будет похож на тебя?
— Ой, нет!
Я даже мысли такой не допускала.
— Но ведь такое возможно, — упорствовала Рита.
— Не знаю. Нет! Нет!
— Да почему же нет?! — разозлилась она и вскочила. — Что за детский сад, ей-богу! Когда ты повзрослеешь? Для тебя это все игрушки, а для него, может, последняя возможность присутствовать при рождении своего ребенка! Какое право ты имеешь лишать его этого?! Кто ты вообще такая? Что ты сделала в этой жизни? Разве ты заслужила, чтобы такой человек, как Пол, сходил по тебе с ума? Я всю жизнь вкалывала, как папа Карло! Я сама сделала и себя, и свою жизнь, а он… он… мой шарик.
Я так давно не видела свою тетку плачущей, что меня охватило нечто похожее на ужас, будто мраморная статуя вдруг отерла пот со лба. Ни вскочить, ни обнять ее мне и в голову не пришло. Я сидела словно пригвожденная, и во все глаза смотрела, как уродливо кривится ее обычно твердое лицо. Она подвывала и растирала по щекам слезы, а я, вместо того чтобы утешить, спросила:
— Какой шарик, Рита?
— А-а! — завопила она так громко, что мои родители тотчас влетели в комнату.
Они наперебой спрашивали у меня, что случилось, а я понимала только одно: Рита любит его почти так же сильно, как я.
Весь тот вечер я могла думать лишь об этом. От окна, которое я так и не удосужилась заклеить, пронзительно дуло, а я сидела на ковре, обложившись набросками будущего портрета, и рассказывала Лане обо всем, что произошло.
— Она поедет еще, — Ланин голос даже скрипнул от напряжения.
— В Лондон? Это не так просто. Это знаешь, какие деньжищи!
— Поедет, — упрямилась Ланя. — Она всегда добивалась своего. Добьется и Пола.
Скомкав очередной испорченный лист, я запустила им в Ланю:
— Не смей меня пугать! Я — беременна. Мне нельзя волноваться.
Комок бумаги упал, не долетев до нее. Ланя придавила его узкой ножкой и безразлично посоветовала:
— Вот и не волнуйся. Забудь.
— Нет, Ланя… Ты просто этого не понимаешь. Ты ведь не совсем человек… Как я могу его забыть, когда я вся пропитана им? Слава уехал, и я сразу почувствовала себя свободной. Мне стало так весело! А сейчас мне не хочется никакой свободы. И веселья не хочется. Я поняла теперь: все мои идиотские поиски себя, эти съемки, ночные приключения, — все это я делала ради Пола. Ведь до него мне и в голову не приходили такие номера. Когда же появился Пол, я поняла, что действительно должна стать той звездой, какую он видел во мне. Ты понимаешь? Разве такой невероятный мужчина смог бы долго любить самую обыкновенную девушку? Вот я и пыталась что-то сделать… Да, видно, совсем не то…
Ланя снова подала голос. В сумерках он прозвучал совсем бледно, и все же ударил меня:
— А Рита знает, что делать…
— Не говори о ней, пожалуйста! — попросила я. — Мне и так мерещатся всякие ужасы.
— Разве твои кошмары уже не оборачивались реальностью?
Мне сразу вспомнился бор в последний день своей целостности, люди с пилами, кровь на траве, раненый мужчина у сосны. Тогда мое жуткое видение материализовалось и даже оставило в животе растущий след.
— Нет, Ланя. Он не может…
— Не может? Да ты вспомни, какой он! Твоя Рита лишь притронется к нему, и он сразу начнет раздеваться!
Я с отвращением крикнула ей:
— Ты стала пошлой! Уходи от меня!
Даже не обидевшись, она спросила:
— Как же ты будешь одна?
Прижав к животу руки, я сказала:
— Я не одна. Тебе такого никогда не испытать.
— Ты надеешься вернуть его этим?
— Нет! Но…
— А вдруг будет поздно? Рита…
— Хватит о Рите! — завопила я и зачем-то расшвыряла по комнате сложенные пачкой чистые листы. — Я не желаю о ней слышать!
Ланя заговорила совсем тихо, но мой крик сразу свернулся:
— У тебя один выход… Ты можешь быть спокойна, если только Риты не будет. Совсем не будет.
— Да ты что говоришь? — пролепетала я, отступая, но Ланя подставила сзади стену, и я уперлась в нее спиной.
— Ничего страшного, — без эмоций произнесла она. — В крайнем случае отлежишь в больнице еще полгодика… Всем известно, что ты не в своем уме. Обострение болезни во время беременности. Состояние аффекта после разговора с ней. Ты же знаешь, сколько может наплести хороший адвокат! Уж твои родители вывернутся наизнанку, чтобы его заполучить… Так что, возьми нож покрепче и отправляйся к ней. Режиссер уже научил тебя, как это делается…
— Откуда ты знаешь Режиссера? — насторожилась я. — Тебя же тогда здесь не было! Вы что, заодно с ним?
Ланя терпеливо вздохнула:
— И я здесь была… И конечно, мы заодно… Как бывают заодно люди, когда им угрожают.
— Ланя, Ланя! Что с тобой случилось? Ты же всегда была такой тихой и милой…
— Нельзя оставаться милой, когда речь идет о жизни и смерти…
— Смерти?
Ее черные глаза надвигались, а я как завороженная не могла отвести взгляда. Ланя подобралась так близко, что ее дыхание обдало меня холодом, и в какой-то момент мне даже почудился скрип снега. Но это, наверное, листы шуршали под ногами, потому что мы топтались прямо по ним. Губы у меня онемели, я никак не могла возразить Лане, и только покорно погружалась во тьму ее глаз. Отчего-то саднило то одну, то другую ладонь, но эта маленькая загадка раскрылась, когда было уже поздно: я стояла в коридоре Ритиной квартиры со скальпелем в руке и с ужасом смотрела в глаза ее мужу. Видимо, я разбудила его: Андрей часто моргал и все кривился, удерживая зевоту. Он был невысоким, на полголовы ниже меня, и щупловатым. Рядом с Ритой он просто переставал существовать.
— Ты что, Томочка? — спросил Андрей, подавив очередной зевок. — Не поздно гулять одной? Тебя никто не обидел?
— Ты у Риты перенял манеру душить вопросами? — огрызнулась я, не зная, куда деться от стыда.
Скальпель я положила на тумбочку. Андрей не обратил на него никакого внимания, и мне подумалось, что, может, мой инструмент убийства такое же порождение больного рассудка, как кинжал Макбета?
— Ее нет, но ты проходи. Я просто лег пораньше. А Рита в…
— В Лондоне?!
Он удивился:
— Почему в Лондоне? Нет, она в Доме художника. С чего ты взяла, что она в Лондоне? А-а, — опомнился он, — твой англичанин! Я, кстати, и ни разу его и не видел. Томочка, это правда, что ты… Ну, что у тебя ребенок будет?
Я кивнула и отступила к двери:
— Я пойду.
— Подожди, подожди, — Андрей неожиданно перешел на шепот и оглянулся, как неопытный заговорщик. — Пойдем, я тебе кого-то покажу… Да не разувайся!
Сжав мои пальцы горячей со сна рукой, он провел меня мимо их спальни к дверям той комнаты, что когда-то считалась Ритиной студией, а потом утратила свое значение. Удержав меня, Андрей взволнованно зашептал:
— Только не разбуди! Все вопросы, когда выйдем, ладно?
Замирая от предчувствия чего-то то ли страшного, то ли замечательного (о, как Пол выговаривал это слово!), я сделала несколько шагов в темноту и, присмотревшись, увидела, что на кровати у стены кто-то спит. Хорошо, что Андрей предупредил меня, иначе я обязательно вскрикнула бы, разглядев свою бывшую воспитанницу.
— Не может быть!
Он рывком вытащил меня из комнаты, и тут уж я забросала его вопросами. Андрей только улыбался и жмурился, как довольный жизнью кот. Потом произнес с такой гордостью, словно говорил о самом себе:
— Это Рита все устроила. Твой англичанин просил ее позаботиться об Алене. Тебе-то, понятно, сейчас не до этого… Да тебе ее и не отдали бы — одиноким же не разрешают усыновлять. А у нас все условия. Рита подмаслила кого надо, ты ж ее знаешь. И вчера мы ее забрали.
— Рита ничего не сказала.
Андрей равнодушно скривился:
— Не знаю. Может, она задумала как-то это обставить… Ты уж не выдавай меня, ладно?
— Она… она что-нибудь говорила про Пола? — сама не пойму, кого я имела в виду.
У Андрея сразу померкло лицо:
— Говорила… Она ждет, что он повезет ее к королеве.
"Кого?!"
Он как бы ненароком пояснил:
— Они ведь вместе лежали в больнице. Ты не знала?
— Нет.
— Томочка…
— Не надо! — я быстро пошла к дверям, продолжая говорить на ходу. — Ничего не спрашивай. Все хорошо. Все у меня отлично! Главное, что ребенок будет. Ты ведь теперь понимаешь, как это важно? Раньше я не особенно хотела детей, а теперь дождаться не могу.
Я и не заметила, как заплакала. Только на морозе, когда ветер стянул лицо ледяной коркой, я догадалась, что оно все мокрое. Я не попрощалась с Андреем и не забрала скальпель. Честно говоря, я попросту забыла о них обоих.
Дом художника находился через дорогу. Когда Рита добивалась квартиры, местоположение ее будущего жилья числилось в списке требований едва ли не первым. До ее дома я дошла в каком-то беспамятстве, даже не заметив яростного ветра, который не имел направления и нападал со всех сторон. Ледяные дорожки подползали прямо под ноги, но я все время помнила, что падать мне нельзя, и шла, растопырив руки, как пингвин. Снег повизгивал при каждом шаге, и всякий раз мне слышался новый возглас: "Беги! Рита… Мимо… Умри…"
— И не подумаю!
Спохватившись, я оглянулась: не слышал ли кто. Но зимние вечера всегда одиноки — люди прячутся от них в квартирах, тоже не очень теплых, но все же имеющих стены, о которые разбивается ветер. Он не давал дышать. Мне все время казалось, что сейчас я потеряю сознание от нехватки кислорода. Может быть, Пол также задыхался той ночью, когда остался один? Может быть, это не ветер душит меня, а оставленное Полом одиночество?
В сухом и теплом холле Дома художника я наконец отдышалась. Пытаясь освободить горло, я сняла шапку и шарф и услышала разгневанный Ритин голос, который доносился откуда-то сверху. Осторожно перешагивая через ступеньки, чтобы скорее добраться, я поднялась на второй этаж и заставила себя собраться. Предстоящая встреча была вдвойне тягостной, ведь мне предстояло не только столкнуться с Ритой, но и увидеть чужие работы, которые, в отличие от моих, хотя бы написаны.
Что сказать Рите, я понятия не имела. Прокравшись в неосвещенный зал, я остановилась. На меня смотрели незнакомые лица, искаженные сумраком и воображением художников. Следы самой жизни разбегались по стенам, а я пыталась прочесть их, как начинающий охотник. Цвета терялись, а формы смазывались, но все же я сумела кое-что разглядеть до того, как вновь раздался Ритин голос. Она жестко сказала кому-то:
— Если мне нечего будет везти в Лондон в следующем месяце, я с тебя три шкуры спущу!
— Да пойми ты, — я узнала Володю Колосова, — не работается мне и все тут!
Тихий бумажный шорох прервался брезгливым возгласом:
— Пойди, опохмелись, ничтожество! Я ему такие перспективы сулю, а он только о бутылке и думает. Пошел вон отсюда!
Володя обиженно огрызнулся — видно, уже спрятал деньги:
— На кой черт мне твой Лондон! Я — русский художник. Я хочу быть понятым здесь.
— Ой, перестань… Кому тут нужна живопись? Много ты народу видел сегодня в том зале? Ни одного паршивого человечка… Не говоря уже о журналистах. Они вообще все местное презирают. Но вот посмотришь, что будет, когда ты получишь признание за границей! А ты его получишь. Ты ведь талантливый мужик! Хоть и пьяница…
Неслышно попятившись, я выбралась на лестницу и сбежала вниз. Другие шаги уже слышались наверху, пришлось спрятаться за огромной вазой, чтобы меня не заметили. Но, увидев Володю, я сама вышла, чем напугала его до смерти. Не позволив Колосову издать ни звука, я вытолкала его на улицу и затащила за угол.
— Тамара, — наконец выдохнул он с изумлением, — ты что тут делаешь? Сто лет тебя не видел!
Когда-то я приносила ему свои работы, потому что считала Колосова самым талантливым и была немножко влюблена в него. А может, только в его талант, как и в Славин… На мое счастье, Володя был женат и часто уходил в запой. Что-нибудь одно еще можно было принять, но двойной груз был мне не под силу.
— Спаси меня, Володя!
— Спасти? Я?! Да что ты! Разве я могу кого-нибудь спасти?
Вид у него действительно был жалкий — помятое пальто не его размера, ободранная сбоку кроличья ушанка, большие валенки. Но я убежденно сказала:
— Можешь. Для этого даже делать ничего не надо. Вот именно, главное — ничего не делать. Потяни с этой выставкой до лета, мне хватит.
Он по-прежнему ничего не понимал и все пытался повернуть меня к фонарю, словно подозревал, что я смеюсь.
— Для чего хватит-то?
Нечего было и пытаться объяснить ему что-нибудь. Наверное, никто на свете не сумел бы понять, что же произошло у нас с Полом. И уж тем более никто не знал — как теперь быть?
— Просто помоги мне, — беспомощно пролепетала я, цепляясь за его рукав и уже сама не веря в то, что говорю.
Но Колосов вздохнул так горько, что я сразу поняла: надежды нет.
— А кто мне-то поможет? Эта выставка — мой последний шанс. Как я могу потянуть с ней? От меня жена хочет уйти. Денег ни черта нет! — он громко хлюпнул носом. — Только на водку и хватает. А ты говоришь — до лета… Я Рите руки должен целовать за то, что она для меня делает.
— Она не для тебя это делает…
— Все равно, — уныло отозвался он. — Может, я и с боку припека, но она меня вытянет. Она такая баба… Как ледокол "Ленин".
"Она раздавит меня, — отчаяние толкнуло меня в спину, и я бросилась бежать, оставив Колосова. — Раздавит и не заметит… Пол! Ох, Пол… Вся надежда на тебя… Не подведи меня, пожалуйста. А то как же я?"
Ланя ждала меня в том же уголке, неизменная, как диванная подушка. Не раздевшись, я прошла к ней и противным жизнерадостным голосом объявила:
— Риту можно больше не бояться. У нее теперь полноценная семья, ребенок. Не может же она бросить ребенка ради мужчины, который ее даже не любит!
Ланя только горестно вздохнула:
— Какая ты до сих пор наивная… Может, тебе опять нужно подлечиться?
Я включила свет, и она исчезла.