Гринвичский меридиан

Глава 25

Бартон сидел за столиком в пабе неподалеку от дома и наслаждался подзабытым английским пивом. Оно было, как положено, не слишком холодным, чтобы ничто не искажало истинного вкуса. Пол сразу заказал и вторую пинту, потому что спешить было некуда. Он уже пропылесосил все в доме и накормил бродячих котов, которые — словно ждали его возвращения — один за другим просочились через специальное окошко, проделанное внизу кухонной двери.

За соседним столиком обсуждали обстоятельства падения рейтинга нового премьер-министра после того, как его супруга отказала одному такому коту, с незапамятных времен кормившемуся на Даунинг-стрит № 10. Любой британец гораздо спокойнее перенес бы известие об адюльтере, чем подобное равнодушие к кошке.

"Смешно, — думал Пол, но улыбаться ему не хотелось. — Британцы смешные. Раньше я этого не замечал… Хотя что смешного в том, что пытаешься сделать свой заурядный мирок хоть чуточку оживленней? Англичанин заполняет пустоту существования бесконечными церемониями и правилами, а русский — хаосом и беспорядком. Но все это — внешнее. Внутри же, в самой-самой глубине, все мы похожи. Творения Господа, которому и в голову не пришло бы делить людей на нации. У нас обоих — светлая кожа и в глазах голубизна. У нее гуще, у меня прозрачнее, но разве это повод проводить между нами границу? Если б я мог легко изъясняться на ее языке, она не потеряла бы ко мне интереса так быстро. Наверное, не потеряла бы… Любят ли здоровые женщины немых мужчин? Если правда то, что женщина любит ушами, то это исключено… О боже, какая пошлость — любит ушами! Чем же в таком случае занимается сердце? В физиологическом смысле английское сердце ничем не отличается от русского, но могут ли они всю жизнь биться в унисон? Газеты пишут, что британцы уже привезли из России двадцать одну тысячу жен. Надо бы найти хоть одну пару из этих тысяч и спросить: не больно ли им жить вместе? Хотя зачем? Разве я не уехал от нее, не спрятался в "крепости на озере"[4]? Я сижу за непрошибаемыми стенами и пью хорошее пиво. В моем доме, что в двух шагах отсюда, есть все для удобной жизни — пять комнат, камин, садик на заднем дворе… А я убежал оттуда в первый же вечер. В чем дело? В ней? Во мне? Что было такого особенного, отчего теперь я не нахожу места? Без экзальтации и соплей — что было особенного? Два месяца полных неприятностей и страсти… Мало ли их бывало в моей жизни! Предостаточно. Только на этот раз они чуть не свели меня в могилу. И я же еще и выть готов от того, что все это кончилось… Дурацкое создание — человек!"

Бартон вовсе не сходил с ума. Он даже прокатился днем вверх по течению, чтобы пообедать в ресторане "Simpson's-in-the-strand" запеченным мясом и окунуться в ту сдержанную роскошь, что оставалась неизменной в течение полутора веков и олицетворяла собой незыблемость английского уклада жизни. А в пять часов напился в уличном кафе чаю со сконами[5]. Вернувшись к себе на Нельсон-роуд, Пол прошел до угла улицы, но, не успев повернуть, вспомнил, что рынок ремесел, куда он хотел заглянуть, бывает открыт лишь до пяти часов вечера. Он собирался сводить туда Тамару, когда она поселится в его доме. Ей было бы интересно взглянуть на те картины, что там продавались, а Пол надеялся тем самым придать ей уверенности в себе, ведь то, что рисовала она, было несоразмеримо талантливее. Потом он показал бы ей коллекцию портретов эпохи Якова и Стюартов, и картины из Саффолкской коллекции живописи, что хранились неподалеку в Доме Рэнджера.

В выходные дни они заглянули бы на антикварный рынок, и, может быть, она присмотрела бы для себя какую-нибудь вещицу. И все это, не выезжая из Гринвича, за пределами которого простирался огромный, непознанный ею Лондон. И Пол открывал бы его заново вместе с ней. Если бы…

Внезапно его как пронзило: я не взял у нее рисунка! Эта маленькая оплошность в долю секунды обернулась целой бездной отчаяния. Пол стиснул зубы и вдавил сжатые кулаки в глаза. Ничего, ничего от нее не осталось… Его вдруг посетила дикая мысль: "Если б я был женщиной, то постарался бы забеременеть от нее". Хотя этого все равно не произошло бы, потому что ни при каких обстоятельствах Пол не хотел видеть в ней мужчину. Русские мужчины, даже в качестве литературных героев, никогда не вызывали в нем трепетных чувств. Может, лишь князь Болконский… Но он-то как раз больше других походил на британца.

Ему припомнилась история главной любви великого романа, и Пол неожиданно обнаружил в ней сходство со своей собственной. "Я влюбился в девочку, как мудрый, рассудительный князь Андрей. И все так же плохо кончилось. Нет, еще хуже — я не умер".

"Ну, старик! — шепнул ему на ухо внезапно оживший Режиссер. — Уж это всегда можно исправить. Пошли в Россию бархотку с черным гагатом и отправляйся на Башку. Надо всего лишь шагнуть и…"

Ему отозвался другой голос: "…no more pain, no tears… the former things have passed away"[6].

Но Пол знал, что не поедет, ведь один раз он уже побывал на этих излюбленных самоубийцами скалах, где смерть не делает осечек — один шаг к морю и уже ничто тебя не спасет. Тогда Бартона так ломало от наркотиков, что он чуть ли не ползком подобрался к краю, мечтая просто свалиться вниз без эффектных поз и прощальных слов, обращенных к Богу. В том, что задумал тогда Пол, не было никакого вызова Ему. Он просто изнемог от боли и безропотно шел в объятия смерти, как та оставшаяся без средств девушка-швея, о которой писал Достоевский. Она выбросилась из окна верхнего этажа, смиренно прижимая к груди икону. Пол шел к пропасти, зажав в согнутой руке нательный крест.

Если бы море в тот день не было столь величественно, Пол, конечно, шагнул бы вниз. Но он поднял глаза и задохнулся от божественной красоты распахнувшейся перед ним стихии. У британцев особое отношение к морю, ведь они живут на корабле, который никогда не пристанет к суше. Стоило Бартону представить, как его накачанный невообразимыми "коктейлями" труп с разможженной головой рухнет в эту святую воду, и она замутится, навеки оскверненная, как он тут же понял, что не осмелится на это. Сама мысль о самоубийстве тогда еще не оставила его. Он просто понял, что — не здесь. Только не здесь. Это столь же кощунственно, как броситься с самой высокой в Англии колокольни в Солсбери.

Упав на прогретую каменную ладонь, Пол лежал не меньше часа, обдуваемый свежим морским ветром, и смотрел на восток. Там, за Ла-Маншем, отделенная громадным куском суши, которая Пола не интересовала, была Россия. Теперь он был абсолютно уверен, что думал тогда о ней. Об этой невероятной стране, пережившей и не такие "ломки".

Потом он вернулся в Лондон, сохранил себе жизнь и до сих пор верил, что его спасли Бог, море и Россия.

"Я позвоню Рите и попрошу выслать мне рисунок. Любой. Какой Тамаре будет не жаль для меня…" Рассчитавшись за пиво, Пол вышел на улицу и отправился искать таксофон. Прохожие уплетали "фиш-энд-чипс", и Полу тоже захотелось вспомнить вкус излюбленной лондонской закуски. Мимо проносились на велосипедах мальчишки в касках. Он вспомнил, что в России такая мера предосторожности почему-то считается излишней. Может, потому, что русские по природе своей — фаталисты и верят, что человеку суждено то, "что Бог пошлет". Не больше и не меньше.

Теперь Бартон все поневоле сравнивал с Россией, то в пользу одной страны, то другой. Английский климат был, конечно, поприятнее. Сейчас в Лондоне было гораздо теплее, чем даже в Москве — Гольфстрим безропотно делал свое дело. Но Полу было как-то не по себе. Он не то чтобы мерз, но никак не мог согреться. Ярко-красные телефонные будки замаячили на углу. Пол ускорил шаг и через минуту уже дозвонился до Сибири, совершенно забыв, что сейчас там ночь. Поэтому ничуть не удивился, услышав, что Риты нет.

— Спасибо, — сказал он по-русски. — Я позвоню попозже.

— Лучше уж пораньше. Утром. Но ее все равно не будет. Она сейчас в Лондоне.

— Где?! — вскрикнул Пол, но ее муж уже повесил трубку.

Бартон с недоверием посмотрел на свою и, расставшись с ней, вышел из будки. И почти сразу увидел Риту. Когда Пол Бартон снимал кино, то всегда избегал таких поворотов сюжета, потому что в жизни ничего подобного не происходит, а он стремился к неприукрашенному реализму. Но вот сейчас Пол не сидел в зрительном зале, а стоял посреди улицы с раскрытым ртом, наблюдая самую немыслимую ситуацию.

Рита же, напротив, была ничуть не удивлена. Решительной походкой она пересекла улицу, то и дело подбрасывая на плече кожаную коричневую сумку, и остановилась перед ним. "Чересчур близко", — недовольно отметил Пол, хотя в первый момент едва не завопил от радости.

У него чуть не вырвалось: "Вы привезли мне рисунок?" Вместо этого Пол спросил:

— Как вы здесь оказались?

— Прилетела, — она нервно усмехнулась. — Дальше вам бежать некуда, Пол.

— Я бежал не от вас.

— А это уже неважно! Главное, что догнала-то вас я.

Никогда еще Пола не атаковали столь откровенно и грубо. Он совершенно терялся в ее присутствии. Ему хотелось вести себя по-джентльменски, но это довольно затруднительно, когда приходится то и дело сбрасывать женщину со своей шеи.

Он попытался сделать разговор более нейтральным:

— Вы в Лондоне по делам?

Сморщив нос, Рита отмахнулась:

— А… Один наш эмигрант владеет тут художественным салоном. Я привезла…

— Ее рисунки?!

Пол тотчас прикусил язык, но вопрос уже вырвался наружу. Он слишком переполнил его, чтобы остаться невысказанным. Несколько мгновений Рита, сдвинув брови, вглядывалась в его лицо. Затем с недоверием спросила:

— Мистер Бартон, вы играете со мной или на самом деле до сих пор так идиотски влюблены?

— До сих пор? Разве прошел целый век?

Она с шумом выдохнула воздух — не то засмеялась, не то злобно фыркнула.

— Прошел бы век, мы уже с вами не разговаривали б! Хотите прожить век, мой вам совет: поберегите сердце. Как оно у вас? Не бунтует?

Глядя ей в глаза, Пол подумал: "А оно и не успокаивалось…"

— Нет, благодарю вас, — ответил он.

— Я вас давно призываю бросить эти церемонии! — одернула она. — В этом вы с Томкой похожи. Та тоже все извиняется и благодарит.

— Как она? — спросил Пол и побоялся, что не расслышит ответ — так бухало у него в груди.

Рита равнодушно пожала плечами:

— Не знаю. Я не хожу к ней.

— Я осложнил ваши отношения?

— Бросьте, Пол! Я ее просто видеть не могу! Будто вы не знаете… Никогда ей не прошу того, как она с вами обошлась.

— Это я с ней обошелся, — он почти не слышал себя. — Это я виноват.

— Ну уж! Вы же мухи не обидите… Мистер Бартон, мы так и будем болтать посреди улицы? Или вы все же осмелитесь пригласить меня к себе? Я видела ваш дом. Он такой же симпатичный и застенчивый, как вы.

Пол слегка возмутился:

— Вовсе я не застенчивый!

— А насчет "симпатичного" не возражаете? А, мистер Бартон?

"Она хочет, чтобы я рассмеялся, — с досадой подумал Пол. — Тогда я у нее на крючке…"

— Не возражаю, — холодно ответил он.

Ему показалось (или это было на самом деле?!), что крупные Ритины черты на миг исказились отчаянием. Она нервно подкинула сумку, потом полезла что-то искать в ней, наверное, сигареты. Пол невозмутимо наблюдал. Помочь было нечем — он не курил. Даже в те времена, когда безбожно травил себя наркотиками.

— Не хмурьтесь, Пол, — сердито сказала Рита, бросив на него взгляд. — У вас и без того уже такая складка над переносицей, будто вы раковый больной и постоянно терпите боль.

Это его неожиданно рассмешило. Взяв ее грубоватые руки, он встряхнул их и убрал от сумки.

— Пойдемте, Рита. Я угощу вас настоящим английским чаем.

По дороге к дому Пол удрученно думал, что, черт возьми, хочет женщину. Любую. Любого цвета кожи и вероисповедания. Почему бы не эту? По крайней мере, в ней чувствуется страстная натура, близость обещает быть приятной. И потом… Она ведь ради этого прилетела в Англию. И так старается ему угодить. Разве благородно будет отправить ее ни с чем?

Едва он закрыл за собой дверь и прижался к ней спиной, глядя на сильные ноги в прозрачных чулках, как Рита обернулась и сразу все поняла. Шаг навстречу — и они сжали друг друга так, что оба застонали от боли и наслаждения, которое уже начинало сбываться.

— Она ничего не узнает, клянусь тебе, — шептала Рита ему на ухо, пока Пол целовал ее неприкрытую воротом шею.

Ему не терпелось впиться в нее зубами и вырвать кусок, ведь эта женщина была самим дьяволом — она делала с ним, что хотела. Пол выплескивал на нее всю злость и презрение, что накопились в нем — к себе, к ней, ко всем людям на этой земле. Он раздирал ей кожу и внутренности, он убивал ее, а она жила и только изредка просила:

— Потише, тебе станет плохо…

Пол зажимал ей рот — то ладонью, то губами, — и надеялся, она задохнется в его постели. А она все жила… Оргазм исторг из его груди почти звериный рык, такого никогда не случалось раньше. Женщина билась под ним, как в агонии. В тот момент он даже не помнил ее имени.

— Я тебя ненавижу, — сказал Пол, отполз и уткнулся в подушку.

— Я знаю, — ответила она и облизнула губы, как насытившееся животное.

Потом пронзительно засмеялась:

— Я говорила, что заполучу вас, Пол Бартон!

— Уйди отсюда, — глухо сказал он.

— Не разводи нюни! — резко одернула Рита по-русски и села, собирая волосы. — Можно подумать, что Томка была твоей первой женщиной!

Перевернувшись на спину, Пол с неожиданной для себя доверительностью сознался:

— Я надеялся, что она станет последней.

— Станет, никуда не денется, — пообещала Рита. — Где у тебя ванная комната?

Он вздохнул:

— Я провожу.

— Ты не трясешься над каждой каплей воды, как все британцы?

— Пользуйся сколько угодно.

Пока она принимала душ, Пол, накинув халат, заварил обещанный чай и подумал, что хотел бы вылить его на голову этой женщине. Чтобы ее лик победительницы вздулся уродливыми пузырями… Потом он, конечно, дал бы ей лекарство. Может быть, даже сам побрызгал аэрозолем, но сначала…

Он так сладко замечтался, что не заметил, как Рита вошла. От ее прикосновения Пол дернулся и плеснул кипятком себе на ногу. Взвыв, он толкнул ее в плечо:

— Уйди отсюда! Я говорил, чтобы ты ушла!

Пощечина разом привела его в чувство. Ни одна женщина до сих пор не била Бартона по лицу.

— Ты что делаешь? — озадаченно спросил он, прижав ладонь к щеке.

— Отхаживаю девочку-истеричку, — презрительно процедила Рита по-русски. — Что ты сопли развесил? Я же поклялась, что она ничего не узнает!

— Я могу тебе верить? — с сомнением пробормотал Пол.

Она довольно ухмыльнулась и перешла на английский:

— Разве ты только что не убедился, что я держу слово? Что с ногой? Не везет тебе с ногами. Такие длинные…

— Стоп! — он отбросил ее руку. — Не начинай все сначала.

— А ты мог бы начать сначала?

— Да ты просто шлюха! — в сердцах сказал Пол.

Неожиданно Рита потупилась, как провинившаяся девочка, и жалобно попросила:

— Ну прости, Пол! Что мне оставалось делать? Души твоей мне не видать… Только на тело и приходилось рассчитывать. Я все подгадала: ты изголодался и так растравил себя всякими видениями, что накинулся бы и на проститутку, покрытую язвами.

Пол так и передернулся от омерзения:

— О нет! На такую не накинулся бы!

Она ткнулась лбом ему в ключицу:

— Злишься?

— Я заварил чай, — ответил он.

— Для англичанина это все равно, что раскурить трубку мира?

— Почти.

Рита оживленно спросила:

— А можно я сама разолью? Всегда хотела поучаствовать в настоящей чайной церемонии. Ты покажешь, как это делается? Где у тебя чашки?

Ему пришел на память анекдот о русских женщинах, которые в первое же утро говорят: "А здесь мы поставим шкаф". Он попытался упредить ее тоном:

— Рита…

Однако, она уже завелась. Расхаживая по кухне, Рита громыхала дверцами шкафчиков и восклицала, обнаружив что-то необычное. Пол следил за ней молча и прикидывал: хватит ли у него сил выставить эту женщину за порог прежде, чем она снова уляжется в его постель.

— А давай пить чай по-русски? — сверкая серыми глазами, предложила она. — Прямо в кухне. Это у нас особое место, вроде исповедальни.

— Ты собираешься мне исповедоваться? — испугался Пол.

Она захохотала так громко, что кот, просунувший голову сквозь отверстие в двери, отпрянул и выскочил наружу.

— Не бойтесь, мистер Бартон! Я не стану так над вами издеваться.

"Тогда уйди!" — мысленно взмолился он. Рита не услышала.

— Давай по-русски, — уныло согласился Пол. — Я только приму душ.

Заперевшись в ванной, он долго поливал себя мелкими, остервенело бьющими струями. Кожа начала зудеть от такого яростного массажа, а Пол все не мог остановиться. Ему хотелось, чтобы под напором воды его тело распалось на частицы и утекло по черным трубам в море. Волны вынесли бы его к русскому берегу, а там он уж как-нибудь снова сложился бы в Пола Бартона.

"Зачем такие сложности? — спрашивал он себя. — Почему бы просто не отправиться в Хитроу и не взять билет на ближайший московский рейс? Вернуться к ней и все рассказать о Режиссере. Ту правду, о которой она сама ни за что не догадается… Что мешает мне это сделать? Бояться нечего, ведь я уже потерял ее. А она потеряла меня еще раньше, когда я только впутал Режиссера во всю эту историю. Так разве мы не можем заново обрести друг друга?"

Выйдя из ванной, он вспомнил о Рите и не нашел ее. Пол обыскал весь дом, уже чуть не подпрыгивая от радости, и убедился, что этой женщины действительно нет. Она ушла по-английски, то ли даже этим пытаясь вписаться в стиль его жизни, то ли отчаявшись это сделать. Полу не хотелось ломать голову. Его не задела даже обнаруженная на кровати записка: "Если б я наверняка не знала, что вы родились подданным Ее Величества, то решила бы, что хозяин этого дома — рефлексирующий русский интеллигент". Скомкав листок, Пол на минуту задумался, потом рассмеялся и пошел вниз.

Он от души напился чаю, вспоминая, как Тамара учила его пить "по-купечески" — из блюдца, понемногу откусывая от кубика сахара. Сначала Пол вылил весь чай на стол, но со второй попытки все получилось, и ему даже понравилось. Она смеялась: "Ой, Пол! Ты сейчас такой краснощекий и довольный… Настоящий купец!"

Пол засмеялся, увидев эту картинку, но тут же оборвал себя: "Чему я радуюсь? Этого ведь больше никогда не будет… Она любит не меня. Она любит молодого, талантливого и смелого, каким я давно перестал быть. С ним ей хочется пить чай вприкуску и скакать без седла…"

Оставив чашку на столике, Пол, тяжело ступая, поднялся в спальню и лег, в надежде уснуть. Голова у него еле работала, и он никак не мог сообразить, в какую сторону произошло временное смещение. Он начинал подсчитывать, и его сразу клонило ко сну. Наконец он понял, что все очень просто — от России его отделяли двадцать пять лет жизни, одолеть которые никому не под силу. Это открытие так придавило Пола Бартона, что он сразу уснул, как безропотно засыпает младенец, когда его укрывают тяжелым, стеганым одеялом.