Гринвичский меридиан

Глава 22

Впервые я ходила по магазинам с такой кучей денег. Кажется, все понимали это с первого взгляда, потому что я непроизвольно прижимала сумочку к животу. Потом я спохватывалась и отпускала ее, но вскоре она снова оказывалась в безопасности.

Оказалось, что потратиться, когда у тебя есть возможность, не так-то просто. Я тряслась над каждой копейкой, как старуха-процентщица. Больше любого наряда мне хотелось сохранить деньги в неприкосновенности.

Обойдя таким образом половину города и в конец измучившись, я решила свалить все на Пола. Я помнила, с какой легкостью он отсчитывал нужные суммы, когда покупал мне обувь. Выделив себе на стакан сока, я выпила его в крытом уличном кафе. Начавшийся дождь лениво стучал по натянутому над головами полосатому, как радуга, тенту. Я задрала голову, чтобы запомнить, как выглядят проступающие сквозь разноцветную материю мокрые пятна, и увидела одну из стен Красного замка. В какой точке города я не оказалась бы, он всюду лез мне в глаза. Я отвернулась, но замок словно испускал невидимый луч, от которого начало свербить в затылке.

"Ты придешь ко мне, я знаю", — раздался внутри меня знакомый голос.

— Да ни за что! — вырвалось у меня.

Я испуганно огляделась, но лишь за одним столиком сидел старик — темноликий и изможденный, как старый еврей Пикассо. И тем не менее он был чем-то неуловимо похож на артиста. Перевернутая серая шляпа лежала рядом, будто он ждал милостыни. А может, так оно и было.

Заметив мой взгляд, он печально растянул губы. Это нисколько не было похоже на улыбку, и я решила, что передо мной не артист. Те приучены притворяться. Пол был прав: мне никогда не стать хорошей артисткой. Я могу сниматься только у одного Режиссера, ведь в его фильмах все так похоже на жизнь…

— О чем вы подумали, сударыня? — окликнул старик немного нетрезвым голосом.

"Сударыня, — повторила я про себя. — Нет, все-таки артист".

Не в силах больше изводить себя загадками, я спросила:

— Извините, вы не артист? Кажется, я где-то вас видела.

— Я — бывший судья, — уже без улыбки ответил он.

— А… Простите.

Судья предположил:

— Может, имели дело с нашей системой? Вот и встречались.

— Ой нет! — я даже вздрогнула. — Бог миловал.

Он согласился:

— Действительно, миловал. А меня вот, представьте, нет.

— Наверное, вы сами это выбрали?

— Нет, — почти выкрикнул старик. — Выбирал тот тщеславный глупец, которым я был в молодости. А мне уже не удалось выбраться из наезженной колеи.

Вспомнив слова Пола о собственной молодости, я осторожно поинтересовалась:

— Вы настолько изменились? Разве так бывает? Ведь природа человека неизменна.

— Может быть, — не сразу согласился судья. — Наверное, и в том прохвосте жила способность к раскаянию. Только она была настолько слабенькой, что он не замечал ее много лет. Слишком много. А теперь я за него расхлебываю, сударыня.

Я неуверенно начала:

— Ну хорошо, а тщеславие и глупость, о которых вы говорили, они совсем ушли? Или все же остались?

— Остались, сударыня, остались. Я научился их контролировать, но изгнать их совсем невозможно. К сожалению, враги преданны нам в жизни больше друзей. Все мое со мной, сударыня.

— Это интересно, — сказала я, думая о своем. — Вы извините, я должна срочно кое-что проверить…

Я бросилась к дому со всех ног. Давно я не бегала так быстро, и все равно каждый метр казался мне бесконечным. Дождь забрызгал подол моего платья, но я заметила это, только сняв его.

Пола еще не было, и я впервые этому обрадовалась. Ворвавшись в комнату, которая условно считалась его, хотя мы спали вместе в другой, я распахнула шкаф и принялась стопку за стопкой вытаскивать вещи, для проверки продавливая их. Кассет нигде не было.

"Он уничтожил их! — запаниковала я. — Мне никогда не узнать…"

Я нашла их в ящике с носками. Не решаясь взять в руки кассеты, я тискала его носки, которые сама стирала, и больше всего мне хотелось, чтобы Пол вошел сейчас и остановил меня. Но его не было. Я закрыла шкаф и медленно побрела в свою комнату. Что-то подсказывало, что я не удивлюсь ничему записанному на этих злосчастных кассетах, ведь я была готова к самому худшему. И я его увидела.

…Выключив телевизор, я ощутила, что опять нахожусь в том же состоянии, как после наркотиков: дьявольский экстаз, в который погрузил первый же фильм, отступил, и теперь тошнота выворачивала меня наизнанку.

Меня рвало так долго, что казалось, кровь хлынет горлом. Возможно, я даже потеряла сознание, или оно просто помутилось до того, что я не могла вспомнить, как оказалась на полу в коридоре. Добравшись до ванной, я включила воду и, с трудом раздевшись, перевалилась через бортик. Когда воды набралось достаточно, я ушла в нее с головой, но у меня не хватило мужества там остаться. Режиссер не изгнал из меня страха. Все мое было со мной. И то чудовище, что снимало эти фильмы, все еще жило в душе Пола. Омерзительное чудище Уинделстоунского ущелья…

— Я должна его увидеть…

Словно очнувшись, я подскочила и, выдернув пробку, наспех вытерлась. Простуда меня не пугала. Она была самой ничтожной из всех неприятностей, которые могли со мной произойти.

Я еще не знала, о чем хочу спросить Пола. Сомнений в том, что именно он — автор этих фильмов быть не могло: в титрах значилось его имя. Я твердила его про себя, спасительное заклинание: Пол Бартон, Пол Бартон. Человек с красивым именем и уродливой душой.

"Пол?! — изумилась я. — Это я говорю про моего Пола?"

Мне представилось его тело, дрожащее от возбуждения. Большое, ненасытное тело. Много раз пережитое с ним наслаждение отозвалось в животе сладким спазмом, настолько сильным, что меня согнуло пополам. Я бежала по улице, потемневшей от дождя, и внутри меня было так же темно. И маячивший где-то впереди Пол больше не был моим светом. Я вообще не знала, кем он был…

Возле самого лицея я пришла в себя от неожиданности — большой двор был заполнен детьми, которые что-то выкрикивали и чего-то требовали. Одновременно со мной подъехали телевизионщики. Они выскочили из машины, как группа захвата в американском боевике, — разом распахнув все дверцы. Я пошла за ними следом, и хотя они метались перед глазами со своими камерами, сразу увидела Пола. Он стоял среди малышей, как многодетный отец, и какая-то девочка доверчиво держала его за руку.

"Отпусти! — захотелось мне крикнуть ей. — Беги от него, пока не поздно".

И вдруг сама побежала, испугавшись, что он заметит меня. Я метнулась к толпе старшеклассников и скрылась за их спинами. Что вызвало во мне такой панический страх? Пол не сказал мне ни одного грубого слова, его ужаснула одна только мысль о том, что он может поднять на меня руку… Он столько уже простил мне за этот месяц… Но сейчас я скорее вошла бы в камеру пыток, чем вернулась к нему.

Я перевела дыхание, только уткнувшись в красную стену. Замок был тих, но я знала, что Режиссер ждет меня. И уверен, что я приду.

"Что ж, — храбро решила я, — он-то по крайней мере честен".

Только я дотронулась до мокрой меди, как дверь сама подалась. Режиссер стоял на пороге и смотрел на меня безо всякого торжества, которого я опасалась.

— Наконец-то, — глухо сказал он и втянул меня внутрь. — Я так ждал тебя!

— Я не думала, что приду, — призналась я.

— Великолепно! — без иронии воскликнул он. — Значит ноги сами тебя привели.

— Не говори так, пожалуйста. Я вообще не хочу говорить. Можно мне горячего чая?

Режиссер потащил меня в зал, прокричав на ходу: "Горячего шоколада, живо!" Ему даже в голову не пришло, что я могу и не захотеть шоколада.

— А еще лучше грога, — осенило его, и он звонко завопил на весь зал: — К черту шоколад! Мы будем пить грог!

— Кому ты говоришь? Здесь кто-нибудь есть?

Он быстро кивнул:

— Здесь всегда кто-нибудь есть. Ты пришла…

— Послушай, это ничего не значит! Я оказалась тут случайно.

Режиссер опять понимающе закивал:

— Ноги привели. В этом-то и заключается главное. Тебя привел инстинкт.

— Ты, как Пол, — неожиданно сказала я. — Ты тоже изучаешь инстинкты. Пол Бартон. Ты знаешь такого режиссера? Кто бы мог подумать! Он тоже режиссер…

Он раздраженно перебил меня:

— Пол Бартон давно уже не режиссер. Ему не хватило духа довести все до конца. Он струсил. Выдохся. Состарился. Странно, что Бартон все еще жив.

— Ты видел его фильмы?

Нервно оглянувшись, Режиссер поискал взглядом официанта, потом неохотно признался:

— Видел.

— Наш фильм будет таким же?

Его будто подменили — разъяренное животное на миг оскалило свою пасть. Он заорал:

— Нет! Я не снимаю кино, как кто-то! Даже если это сам Пол Бартон!

— Сам Пол Бартон? Ты так высоко его ценишь?

Ярость с шипением уползла в нору, голос Режиссера зазвучал почти ровно:

— Он — гений. Новатор. Так, как он, никто не снимал в английском кино. А может быть, и в мировом. К сожалению, сейчас его фильмы запрещены почти во всем мире. У вас — нет. Потому что у вас его просто не знают. Где ты видела его фильмы?

— Неважно, — ответила я. — Они отвратительны.

— Согласен. Его гений был от дьявола. Бартон решил изгнать из себя дьявола и перестал быть гением.

— Разве гений и злодейство совместимы?

— Уж поверь мне! Вы готовы цитировать своего Пушкина, как Библию. Однако, разве Наполеон не был гением в своем деле? Но кто решится назвать его гений добрым? Гордыня сама по себе уже зло. Чаще всего гений знает себе цену, и это уже — гордыня. Пол Бартон ценил себя очень высоко. А потом произошел ряд каких-то нелепых случайностей, и все пошло прахом.

Я насторожилась:

— Ты знал его в семидесятые? Он ведь намного старше тебя.

Режиссер напыщенно воскликнул:

— О, я знал его, как никто другой! И знаю до сих пор…

— Я и не подозревала…

— Потому что ни он, ни я не хотели этого.

— Вы встречаетесь?

Внезапно он захохотал так громко, что, казалось, даже искусственные цветы на стенах съежились:

— Да мы и не расстаемся!

— Он… он… Ты рассказал ему, что я у тебя снимаюсь?

Режиссер уклончиво повел головой:

— Мы много говорили о тебе. Бартон склонен видеть в тебе пушкинскую Татьяну. А я думаю, что ты уж скорее Настасья Филипповна. Правда, еще не осознавшая своей неотразимости.

— Я не похожа ни на одну их них! Я — это я! — мне пришлось даже кулаки сжать, чтобы голос прозвучал достаточно убедительно.

— Великолепно! — вскричал он. — Да черт возьми, где наш грог?!

Он умчался куда-то, оставив меня в полном смятении. Кажется, я все же простудилась под дождем и перед глазами стоял какой-то туман, а в ушах шумело, будто я наконец достигла незнакомого британского берега и чужое море волновалось у моих ног. Его волны окатывали меня то холодом, то жаром. Когда Режиссер принес горячее питье, я уже совсем плохо соображала и потому выпила все залпом. Он не выказал удивления, и это проявление невозмутимости навело меня на мысль, что, может быть, Режиссер все-таки соотечественник Пола. Хотя чаще он казался чересчур безумным для англичанина.

— Сегодня мы снимаем финальную сцену, — сообщил он. — Ты должна будешь вонзить в человека нож. Не бойся, в постели будет лежать манекен. Ты прокрадешься в спальню, на цыпочках подойдешь к кровати и, без промедления, ударишь ножом. Потом упадешь на пол, будто лишилась чувств. О'кей?

Я вздрогнула, услышав в том, как было произнесено последнее слово, знакомое придыхание. "Может, все англичане произносят это одинаково?" — в замешательстве подумала я. И пожаловалась:

— Режиссер, я плохо себя чувствую. Может, мы снимем это в другой день?

— Нет, сегодня. Это может получиться только сегодня, — твердо произнес он. — Это хорошо, что тебя лихорадит, так и должно быть, когда идешь на убийство. Следуй за мной…

Он провел меня сумрачным коридором к витой лестнице, и мы долго спускались в ту часть замка, где я еще не была. Здесь не было окон, а свет исходил как бы от самих стен, но был тускл настолько, что я с трудом различила очертания большой кровати с балдахином.

Режиссер сообщил веселым шепотом:

— Вот здесь все будет проистекать!

— Почему ты шепчешь? Ведь в постели кукла?

— Я настраиваю тебя, — важно пояснил он. — Создаю атмосферу. Вот нож.

Он указал на низенький пуфик в углу. Кинжал положили на него просто так, безо всяких ножен и шкатулок. Режиссер подтолкнул меня в спину:

— Бери же его!

— Нас снимают? — спросила я на всякий случай, хотя уже знала ответ.

Утруждать себя очередным объяснением Режиссер не стал. Кивнув мне, он отступил в другой угол и смешался с полумраком. Растаял в нем. Конечно, на самом деле он стоял там, прижавшись к стене, просто у меня темнело в глазах от нараставшего жара.

Вспомнив, что пора действовать, я неслышно пересекла толстый ковер, отделявший меня от кинжала, и осторожно взяла его. Он был удивительно теплым, и его рукоятка показалась мне конечностью какого-то зверька, которого я случайно ухватила в темноте.

"Ничего страшного, — сказала я себе. — На этот раз надо действительно сыграть. Посмотрим, что у меня получится".

Мне было не по себе вовсе не от того, что предстояло ударить ножом куклу. Но впервые я делала это в полном одиночестве. Ни Режиссера, ни кого-либо из актеров, ни операторов не было видно. И все же я постоянно ощущала на себе их взгляды. Все они следили за мной, и это было неприятно. Мне казалось, что все мои движения неловки, даже неуклюжи, что вовсе не так должен подкрадываться настоящий убийца. Но Режиссер не одергивал меня и не делал никаких указаний.

"Он хотел естественности, — с отчаянием подумала я. — Вот, пожалуйста. Я такая и есть. Все, как в жизни".

Тело, прикрытое одеялом, выглядело живым. В какой-то миг мне даже почудилось, что кукла вздохнула. На лице ее густо лежала тень, чтобы разглядеть его, мне пришлось бы наклониться, а это уже выглядело бы, как жутковатая причуда маньяка. Удержав позыв оглянуться на Режиссера, я подняла кинжал над головой и, собравшись с духом, ударила в то место, где предполагалось сердце.

"Мне надо упасть", — вспомнила я, но не смогла оторвать взгляда от торчавшей в одеяле рукоятки.

И вдруг увидела, как возле золотистого круга расплывается темное пятно. Я смотрела на это пятно и медленно опускалась в ту мягкую спасительную пучину беспамятства, которая затягивала меня уже не раз. Но прежде, чем уйти в нее окончательно, я, уперевшись руками в край постели, склонилась над лицом убитого. И узнала Пола.

Когда я очнулась, не оказалось ни кровати с балдахином, ни человека на ней, ни даже самой комнаты. Я лежала на диване в каминном зале, укрытая теплым пледом, а Режиссер, не сняв очков, дремал рядом в кресле. Стоило мне шевельнуться, как он встрепенулся и, с трудом удержав зевоту, проговорил:

— Великолепно! Вот ты и снова с нами. Где ты ухитрилась так простудиться?

— Что с Полом?! — голос у меня оказался охрипшим.

Склонив к плечу голову, Режиссер вкрадчиво спросил:

— С каким Полом?

— Да ты ведь знаешь с каким! С Полом Бартоном. Это правда? Ты заставил меня убить его?!

Он суеверно отмахнулся:

— Что еще за ужасы? Ты кого-то убила?

— Где Пол? — я скинула плед и вскочила, но Режиссер так толкнул меня в грудь, что я упала обратно и скорчилась от боли.

— Не кричи, — спокойно посоветовал он. — Что за истерика? Я понятия не имею, где какой-то Пол Бартон! И вообще впервые слышу это имя.

— Ты… ты… не знаешь Пола Бартона?

Он пренебрежительно мотнул головой:

— Не знаю. А кто это такой? Нобелевский лауреат? Олимпийский чемпион? Кто такой Пол Бартон?

— Это мой муж, — ответила я противным жалким голосом.

— Великолепно! Ты еще и замужем? Какая гадость… Ты меня разыгрываешь. Я хотел дать тебе великое будущее, а ты, заурядная баба, предпочла выскочить замуж.

Я сделала последнюю попытку выудить из него правду:

— Подожди, пожалуйста. Ты помнишь, как мы снимали финальную сцену? Кто лежал на кровати? Мне показалось…

Договорить я не смогла. В народе в таком случае говорят: язык не поворачивается. Режиссер, дожидаясь, мучительно наморщил лоб, потом пожал плечами:

— Детка, мы еще не снимали финальную сцену. Я хотел обсудить ее с тобой. Вернее, предоставить все тебе. Ты знаешь, что у тебя есть выбор. И что лишь одному из героев достанется все: и жизнь, и женщина… Ты должна решить — или звездный свет, или садик с розами.

— Иллюзия или счастье, — уточнила я.

— О детка! Ты и сама не знаешь, в чем оно — твое счастье…

— Уже знаю. Я ведь чуть не стала художницей, Режиссер. Ты это знал? А может, еще и стану… Так вот, у меня хорошо развито воображение. И я представила… То и другое. Знаешь, я так хорошо представила, что мне даже не пришлось раздумывать. Все решилось само.

Он заерзал и торжествующе улыбнулся:

— Так вот почему ты прибежала ко мне под дождем!

— Да, Режиссер. Я торопилась сказать тебе: нет.

— Нет? — растерянно переспросил он совсем, как Пол.

— Нет.

— Это ты только сейчас так решила. Ты пришла с другими намерениями.

— Что ж, если и так?

Он опустил голову, и я впервые заметила, что его красивые каштановые волосы сильно поредели на макушке. "Скоро он будет, как Пол", — злорадно подумала я. Выпрямившись, Режиссер бесстрастно произнес:

— Поздно, детка. Твоего Пола все равно больше нет.

Я даже спросить ничего не смогла, только смотрела на него во все глаза. Он продолжил:

— Ты убила его. Нет, совсем не так, как ты думаешь. И я не заставлял тебя… Ты сама пришла ко мне и пробыла здесь всю ночь.

— Ночь?!

— Ну да… Ты, конечно, была в беспамятстве, но пойди объясни это Полу. Его убила эта ночь ожидания. Утром зашла твоя тетка. Ты, кстати, не с расчетом на это дала ей ключ? Она увезла его в больницу. Но его вряд ли спасут… Он не хочет жить. Да куда ты бежишь? — крикнул Режиссер мне вслед. — Слишком поздно!

Уже у порога я все же спросила:

— Как ты все это узнал?

Казалось, он искренне удивился:

— Мне ли не знать?

За сумрачными стенами замка поджидал солнечный полдень. Сбитые вчерашним дождем листья успели подсохнуть и громко хрустели под моими ногами. В этом звуке не было отчаяния. Жизнь не кончается от того, что одни листья сменяются другими. Пол не мог умереть в такой день. В нем было столько сил, что он сумел прожить сорок семь лет, борясь с самим собой. А я испугалась размаха этой битвы. Я побоялась быть раздавленной и теперь чувствовала себя дезертиром, бросившим раненного друга.

"Друг, — впервые я думала о нем так. — Он — мой единственный друг. И возлюбленный. И муж. И отец моего будущего ребенка… Нет, он не может умереть!"

Я позвонила Рите из первого же автомата. Телефон у нее был с собой даже в постели, и я достала ее без труда.

— Где он? — крикнула я, не сомневаясь, что она узнала мой голос. — В какой больнице?

— В "кремлевке", — ответила Рита ледяным тоном.

— А ты где?

— И я здесь же.

— Что с ним, Рита?

— Инфаркт. Знаешь, что это такое? Это когда сердце разрывается от боли.

Я не стала оправдываться. Бросив трубку, я пустилась бегом по красной от рябин улице, ведущей от замка прямо к больнице. Было нечто зловещее в том, что они находились на одной прямой, и если б Пол смог подойти к окну, то увидел бы высокие стены, увенчанные зубцами. Но Пол вряд ли сейчас мог ходить.

"Он жив, — твердила я, заставляя себя бежать все быстрее. — Главное, что он жив".

Рита курила на крыльце, и я бросилась к ней. Не дав мне открыть рта, она отхлестала меня вопросами:

— Нагулялась? Весело играть с чужим сердцем? Зачем ты явилась? Что ты можешь сказать ему? Где ты шлялась всю ночь?

— У меня была высокая температура, — задыхаясь, пробормотала я и поняла, что это меня не оправдывает.

— И враз прошла? Не рассказывай сказки!

— Где Пол?

— В реанимации, где ж ему быть?

— Я хочу к нему.

Рита громко засмеялась, дохнув на меня дымом:

— Тебя не пустят, Томочка. Первое, о чем он попросил, когда пришел в себя, это чтоб тебя не пускали. И меня тоже… Не веришь? Он им денег дал!

— Я все объясню ему. Он мне верит.

— О, Господи, — вздохнула она и окинула меня незнакомым холодным взглядом. — Что в тебе такого, хотела б я знать? Кроме того, что тебе двадцать лет… Или для мужчины этого достаточно? Ты хоть представляешь, дурочка, какого ты мужика потеряла?

— Я его не потеряла!

— Ну, если ему понравится бывать в реанимации, то конечно!

Я вновь попыталась оправдаться, хотя меня уже тошнило от этого:

— Я не знала, что у него больное сердце.

— А что ты вообще о нем знала? Кроме того, каков он в постели… Тебя хоть что-нибудь интересовало? Ты фильмы-то его видела?

— А ты видела? — поразилась я.

Она кивнула и безо всякого превосходства сказала:

— Пол давал мне посмотреть. Он безумно талантлив. Безумно!

— А я была в шоке…

— Еще бы! На это он и рассчитывал. Я думаю, ему надо вернуться в кино. Я помогла бы ему… В финансовом плане. Конечно, теперь он будет снимать по-другому и о другом… Но талант все равно проявит себя.

Я хотела было сказать, что сейчас не время об этом, хотя, с другой стороны, о чем еще мы могли с ней говорить?

Кажется, у меня опять начинался жар, потому что в ушах загудело, а кости начали разламываться, точно воздух внезапно обрел вес и давил на меня, норовя расплющить. Рита давно ушла, а я все сидела на подоконнике напротив двери, за которой был Пол.

— Он не захочет тебя видеть, — сказала Рита на прощание так буднично, словно сообщила температуру за окном.

Я промолчала. Спорить с ней у меня сил уже не было, да и что я могла на это возразить? Мне просто не верилось, что Пол может отказаться от меня раз и навсегда. Я душила мысль в самом зародыше. А Рите, напротив, хотелось ее взрастить:

— Пол Бартон из тех мужиков, которые терпят, терпят до поры до времени, а потом враз отрежут и все. И ничем их уже не проймешь. Быстро же ты довела его до предела!

Глаза у нее были серые, как у Пола, только другого, стального оттенка. Наедине со мной он так и называл ее — "стальная леди". Перед уходом Рита бросила:

— Ты, конечно, можешь попытаться его разжалобить. Ты такая трогательная девочка, он вполне может не устоять. Только зачем? Чтобы обеспечить ему второй инфаркт? Пожалей, Томка. Просто пожалей.

Она не обняла меня, это вообще не было у нас принято только сочувственно поджала губы и вышла, так хлопнув дверью, что Пол, наверное, услышал в своем болезненном забытьи. Я осталась возле отделения, где он лежал, и все ждала, что кто-нибудь выйдет. Но до самого обеда дверь ни разу не открылась, точно в этом лабиринте, поглотившем Пола, существовали тайные ходы-выходы. Я вдруг испугалась, что его могли куда-нибудь увезти отсюда, а меня не предупредили. Ведь даже Полу не было до меня никакого дела, не говоря уж об остальных.

Но когда привезли на тележке обед, дверь все-таки открылась. Оказалось, что добиться этого проще простого — всего лишь нажать на кнопку звонка. Почему-то я до этого не додумалась…

Боком, придерживаясь за скобку рамы, чтобы не потерять равновесие, я сползла на пол и шагнула к медсестре. Она показалась мне хорошенькой, как Святая Инесса Рибера, и я ужаснулась: "Господи, он только увидит ее и сразу влюбится!" Я могла ненавидеть ее сколько угодно, и тем не менее зависела от нее — все знающей о состоянии Пола Бартона. Я спросила о нем, и медсестра нахально округлила глаза:

— А вы ему кто? Здесь же была другая женщина.

Ее нахальство отразилось во мне, опустошенной, и я ответила:

— Я его жена. А это была моя родственница.

— Понятно, — протянула она. — Состояние средней тяжести. Вам лучше поговорить с врачом… миссис Бартон.

Как я не ослабела, борясь с недомоганием, а все же ее последние слова заставили меня поднять голову. Я горделиво повторила их про себя: "Миссис Бартон. Как звучит!"

— Никогда тебе не стать миссис Бартон…

Я быстро оглянулась и увидела свою Ланю. Она примостилась на том самом месте, где только что сидела я, и, подперев маленький подбородок, печально смотрела своими темными глазищами. Не решившись заговорить с ней при медсестре, которая вполне могла ее и не видеть, я отвернулась, но дверь реанимации уже закрылась.

— Зачем ты так говоришь? — спросила я Ланю. — Хочешь расстроить меня еще больше? Я и так себе места не нахожу!

— Сама виновата, — безразлично отозвалась она и отвернулась к окну.

Я растерялась:

— Что с тобой, Ланя? Ты же всегда поддерживала меня!

— Ты была маленькой. И ты любила меня. А сейчас ты любишь этого мужчину. Ты его называешь своим другом. Вот пусть он тебя и поддерживает!

Не удержав вздоха, я сказала:

— Как раз сейчас он и не может меня поддержать. Ланя, почему ты говоришь о нем в таком тоне? Он тебе не нравится? Со Славой ты хорошо уживалась. А за этот месяц даже ни разу не появилась.

— Я все время была рядом, — ответила она с упреком. — Только ты никого не замечала, кроме этого англичанина. Слава не отвлекал твоего внимания…

— Наверное, я его попросту не любила…

Ланя ничего не успела ответить, потому что с улицы, как смерч, ворвался мой отец. Чуть не пролетев мимо, он ухватился за мое плечо и, не здороваясь, забросал вопросами, совсем как его сестра:

— Что с ним? Живой? Рита мне сообщила… Инфаркт? А точнее? Что стряслось-то? Такой здоровенный мужичина!

— Папа! — взмолилась я. — Не называй его так!

— Да какая разница? — удивился отец. — Он же не слышит! Где он? В реанимации?

Я совсем обессилела под его натиском. Мои родители всегда были настолько энергичными людьми, что я просто меркла в лучах их жизнелюбия.

— Эй, ты что? — испугался отец и, как в детстве, прижался губами к моему лбу. — Да у тебя температура… Что ты изводишь себя, дурочка? Все равно к нему сейчас не пустят. Пойдем, я отвезу тебя домой, а сам буду звонить и сюда, и тебе. Пойдем, пойдем.

Я оглянулась на запертую дверь, Пол скрывался там от меня. Он не хотел меня видеть.

"Может, и нет никакого инфаркта, — с сомнением подумала я. — Ведь он и правда казался таким здоровым… Может, он просто заплатил кому следует и прячется там?"

Это была совершенно идиотская мысль, но у меня так шумело в голове, что она показалась вполне правдоподобной. Пока отец тащил меня к машине, я высказала это ему. Он посмотрел на меня с недоверием:

— Рехнулась, что ли? Твой Бартон, в отличие от тебя, в своем уме, чтобы такие номера выкидывать. Хотя закрутить роман с девчонкой в его возрасте тоже не очень-то благоразумно. Вот чем обычно такое кончается…

Старый папин "жигуленок" ни в какую не желал увозить меня от Пола. Я даже почувствовала нежность к этой развалине, которую столько раз проклинала вместе с отцом. Он и сейчас колотил свободной рукой по рулю и матерился во весь голос, не стесняясь меня. Наконец машина все же завелась, и у меня упало сердце, будто вернуться сюда я уже не могла.

— Давай, я отвезу тебя к матери? — предложил он. — Хоть будет кому присмотреть. Отлежишься.

— А вдруг Пол позвонит? — встрепенулась я. — А меня не окажется дома….

Отец скептически щелкнул языком:

— Как же, позвонит! Ты представляешь, что такое инфаркт? Да еще если реанимировать пришлось… Нет, уж сегодня твой Бартон точно с койки не поднимется.

— Не говори о нем "твой Бартон"!

Он покосился на меня и добродушно буркнул:

— Ладно, угомонись.

Спустя какое-то время отец спросил:

— Вы поссорились?

— Пап, я не могу об этом…

— Ладно. Хотя странно в его возрасте ссориться с девчонкой.

— Он и не ссорился.

— Ну отмалчивайся, отмалчивайся, — оскорбленно кивнул отец. — Кто еще тебе поможет, кроме нас с матерью?

Стараясь смягчить свои слова, я погладила его твердое плечо с выпирающей косточкой:

— Мне не надо помогать. Пол вернется.

Отец ничего не сказал и только возле моего подъезда, не выключая зажигания, спросил:

— Что ты с ним сделала, дочь?

— Папа!

Он заговорил непривычно серьезно, и мне сразу стало не по себе:

— Я вот представил себя на его месте… Ты сама мне это однажды предлагала. Что такого могла бы мне сделать женщина, чтобы меня с такими деньгами и опытом инфаркт скрутил? Это должно быть что-то гораздо большее, чем открытка с объяснением в любви…

— Я не могу…

— Стыдно? — спросил отец почти шепотом. — Ну, не реви только. Температуру наплачешь. Пойдем, я тебя провожу.

Выключив мотор, он закрыл дверцы и взял меня под руку. Когда мне было лет шестнадцать, папа любил проделывать это на людной улице и озорно нашептывал мне на ухо: "Пусть думают, что ты моя юная любовница!"

Мы поднялись ко мне, и отец по-хозяйски прошел на кухню. Я слышала, как он наливает в чайник воды, хлопает дверцей холодильника. Когда он крикнул: "А где малина? Мы же тебе давали!", я подумала, что голос у Пола куда моложе. Я легла на спину и шепнула зависшему надо мной карлику: "Он вернется, вот увидишь. И я снова не буду тебя бояться".

Неслышно подкравшаяся Ланя ревниво заметила:

— Я тоже умею отгонять страхи.

— С тобой холодно, — ответила я ей. — Ты извини, конечно, но ты ведь не живая.

Она с отвращением передернула плечиками:

— Ты превращаешься в похотливую кошку! Тебе непременно нужно с ним обниматься?

— Да. Непременно нужно…

— Что ты там бормочешь? — спросил отец, присаживаясь с краю. — Сейчас чай будет готов. Зачем ты засунула варенье в посудный шкаф? Еле нашел. Может, все-таки отвезти тебя к матери? Мне пора ехать.

Вместо ответа, который он и сам знал, я спросила:

— Ты позвонишь в больницу?

— Да хоть сейчас…

Он вышел в переднюю, где стоял телефон, и повернулся ко мне спиной. Наверное, опасался, что на его лице может отразиться услышанное. Но ничего конкретного ему не сказали.

— Нормально, — скупо отозвался отец, вернувшись ко мне.

— Ему лучше?

— Лучше.

— Папа!

— Откуда я знаю? Говорят, что опасности нет. Бедный парень…

Он впервые так назвал "моего Бартона", и его сочувствие горячо растеклось во мне.

— Ну, чего ты опять ревешь?! — рассердился отец. — Лежи спокойно, сейчас чай принесу.

Он напоил меня, укрыл и, пометавшись по комнате, наконец сел рядом.

— Допивай, — буркнул он, потом заговорил, разглядывая ковер на полу. — Сегодня у нас в отделении был праздник. Американцы усыновили одного мальчика с церебральным параличом. Ты представляешь, что такое церебральный паралич? А он еще и ногу ухитрился сломать, пока они документы оформляли… Никто из наших не верил, что они на самом деле его заберут. А утром пришли два таких жизнерадостных толстячка, типичные американцы, интеллект, наверное, куриный, а вот поди ж ты… Мы столько носимся со своей великой русской душой, а американцы усыновляют наших инвалидов. И ведь лечат их там, деньги тратят! Как это объяснить, дочь? Что с нами происходит?

— Я не знаю, пап, — меня всю трясло и без этого разговора, но отец никак не желал оставлять меня в покое.

— Значит, не скажешь, что с ним сделала, — произнес он, не спрашивая, а раздумывая. — Ладно, сердобольная русская женщина, поправляйся! Мне пора.

Он поднялся, но я успела схватить его за руку.

— Не надо так, пап! Мне и без того плохо.

— Вижу, что плохо, — спокойно подтвердил отец. — Но тебе станет легче, когда спадет температура. А ему?

Стоило отцу уйти, как Ланя улеглась рядом, и я не смогла прогнать ее, несмотря на то, что она мне жутко мешала, хотя и не занимала много места. От нее веяло холодом, и меня колотил озноб. Я куталась и шептала в складки пододеяльника, пропитавшегося любимым запахом: "Пол… Мой Пол… Увидимся…" Засыпая, я услышала, как кто-то говорит: "Дикая скачка и безумство на крыше — разве в этом счастье? Что ты, девочка! Вот засыпать и просыпаться, всей кожей ощущая тепло именно того человека, которого ты хочешь…"

Я уснула, так и не дослушав фразу, но бой часов разбудил меня. Торжественный и оглушительный, как набат. Еще не открыв глаза, я сосчитала удары — ровно двенадцать. И только тогда вспомнила, что в моем доме никогда не было часов с боем. Что же тогда возвестило о приходе полночи?

"Все чудеса кончаются в полночь…"

Свет фонаря под окном окрасил часть потолка голубоватым светом. Свесив с дивана голову, я смотрела на это мертвенное сияние и понимала, что опять очутилась в другом мире. Здесь не могло быть того седого джентльмена, что померещился мне среди сосен… Игра теней? Обман зрения? Здесь не могло быть голубого платья — с последним ударом часов оно наверняка превратилось в лохмотья. Здесь не могло быть счастья…

Здесь я чувствовала себя совершенно здоровой.