Это было пшеничное поле, уже убранное, но кое-где попадались оброненные колоски. Я зачем-то подбирала их и в неузнанном за целую жизнь запахе находила что-то щемящее. Будто давным-давно я вдыхала его, и это было удивительное, счастливое время, которое совсем забылось…
Все вокруг было настолько перенасыщенно цветом, точно сам безумный Винсент прошелся тут своей не знающей удержу кистью: желтое-прежелтое поле сливалось с небом невиданной синевы, а белые облака на нем были так ослепительны, что просто впивались в глаза.
— Как жарко! — сказала я, вместо того, чтобы признаться, как мне хорошо.
Режиссер запрокинул голову и, прислушавшись, серьезно сказал:
— Ветер уже близко.
Я засмеялась нелепости его предсказания, но в тот же миг мое лицо обдуло прохладой, и мне стало не до смеха.
— Как ты узнал, Режиссер?
Оглянувшись, я увидела его на другом конце поля. Его алая рубашка билась на ветру, как знамя победителя. Была ли она на Режиссере, когда мы сидели в замке? Я не помнила этого…
— Беги ко мне! — крикнул он. — Беги навстречу ветру! Это великолепно!
"Но он же будет дуть мне в спину", — хотела сказать я и тут же почувствовала, что ветер сменил направление. Я сделала пару шагов, и воздушная волна подхватила меня и понесла к этому красному пятну, что зависло над желтизной.
"Он вышел из Красного замка в красной рубашке и с красными глазами", — мелькнула у меня мысль, но я не успела ее додумать и к чему-либо привязать, потому что налетела на Режиссера, и мы повалились на землю.
— Великолепно! — засмеялся он и, протянув руку, погладил меня по щеке.
Я быстро отодвинулась, но он не рассердился, а снисходительно усмехнулся:
— Опять боишься. Запомни, я не трону тебя, пока ты сама не попросишь.
— Я не попрошу.
— Посмотрим, — он сел, сорвал сухой стебелек и зажал его зубами. — Вот она Россия… А ты хочешь променять эту дикую красоту на английскую ухоженность? Ты в своем уме?!
Я так и ахнула:
— Откуда ты знаешь?
— Я все знаю, — невозмутимо ответил он. — Я же Режиссер! Я должен следить за всем, что происходит с моими героями.
— Но это ведь происходит со мной не в кино! Ты и за моей жизнью следишь?
Режиссер вытащил изо рта соломинку и переломил ее пополам.
— Жизнь, кино… Где их границы? Бунюэлевский фильм очень точен в этом смысле.
— Ты снимаешь в таком же духе?
Его передернуло:
— Я?! Мой дух неповторим!
"О, началось", — с тоской подумала я. Когда Режиссер опускался до бахвальства, то становился неинтересен.
Подражая Полу, я строго сказала:
— Неповторим только Бог.
Он опять вскинулся:
— Все вы прикрываетесь Богом, когда нечего сказать! Ты со мной разговариваешь, а не с Богом, так будь добра слушать меня.
— Я хочу вернуться. Хочу домой.
— Еще заплачь, — Режиссер с отвращением скривился, потом слегка потряс головой. — Ладно, извини. Я не хотел омрачать твою радость. Сейчас я все исправлю. Пойдем!
Легко вскочив, он протянул мне руку, и я, правда не без опаски, ухватилась за нее. Режиссер поставил меня на ноги, но только я попыталась заглянуть ему в лицо, как он подтолкнул меня в спину:
— Побежали, побежали!
Но я не тронулась с места:
— Почему ты все время заставляешь меня бегать?!
— Ты красиво двигаешься. Ты же помнишь, что я говорил о Красоте? Красивый человек обладает огромной властью над душой художника. Он может вдохновить на создание сонаты, которую принято называть "Лунной", а может иссушить вдохновение вообще.
— Ты преувеличиваешь… Не так уж я и красива.
Режиссер удивился:
— А я и не о тебе вовсе… Я вообще о Красоте. Женщины, мужчины, ребенка… Вон лошади, видишь? Разве они не способны вдохновить? Ты ведь тоже претендуешь на звание художницы, значит можешь судить.
— Откуда ты… Ах да… Ты же все знаешь!
— Ну побежали! — умоляюще воскликнул Режиссер, и не успела я ответить, как его ослепительная рубашка уже замелькала впереди.
Я бросилась на красный цвет, который впервые не останавливал, а призывал к движению. Колкие стебли сухо потрескивали у меня под ногами, кое-где в светлой стерне проглядывали розоватые головки клевера, и детское воспоминание о сладости их прохладных лепестков оживало на языке.
Как ни странно, лошади, что паслись у самого края березняка, не шарахнулись от нас, а продолжали выискивать траву посочнее. То и дело какая-нибудь из них встряхивалась и фыркала, отгоняя мух. Длинные хвосты ни на секунду не оставались в покое. Оглядев их с самодовольством хозяина, Режиссер спросил:
— Какую хочешь?
— Что?! Я ни разу в жизни не сидела на коне!
— Тем лучше. Впервые все лучше. Кроме секса…
— Да я даже не подойду ни к одной!
Не слушая, он поймал за гриву белую лошадь и подвел ко мне:
— Белые обычно спокойнее.
— Еще и без седла?!
— А какая тебе разница? — беспечно отозвался Режиссер. — В седле ты ведь тоже никогда не сидела.
Я пообещала свернуть себе шею, но Режиссер напомнил, что лошадь не выше Красного замка, и поспорить с этим было невозможно. Опустившись на одно колено, он сцепил руки "замком" и уверенно сказал:
— Ну, давай!
Когда я с горем пополам вскарабкалась, в голове у меня поплыло: эта лошадь оказалась высотой с небоскреб. Не слушая моих причитаний, Режиссер ловко запрыгнул на красивого, в белых "гольфиках", вороного коня и, подобравшись ко мне поближе, спокойно сказал:
— Ты уже вышла из круга — постель, раковина, плита. Назад тебе не захочется. Так что… Вперед!
Он ударил ладонью мою лошадь по крупу и сам поскакал рядом.
— Выпрями спину! Чувствуешь? Это свобода! Только здесь и сейчас, потому что твоя душа на воле. Ты не найдешь свободы, бегая по миру. Она в тебе! Во мне! В нас!
Оглушительно гикнув, Режиссер вырвался вперед, но моя лошадь не отставала. Мы точно срослись с ней в то мгновение, когда тронулись с места. Ветер окутал нас невидимым коконом, слепил друг с другом, и я знала, что никогда не упаду. Мы словно превратились в безумно счастливого Кентавра, которому не нужна даже любовь Афродиты. Пока в ушах так вольно поет ветер… И все же было в нашей скачке что-то яростное, и радость наша была злой, будто мы топтали в эти минуты все, что душило нас. И даже в песне ветра все отчетливее слышался надрыв.
Мы скакали долго, наверное, целую жизнь, но Я ничуть не устала и не пресытилась остервенелой радостью. Режиссер не обманул — я получила ее сполна. Никто и никогда не давал мне больше…
Горизонт, которого мы пытались достичь, из багряно-лилового стал густо фиолетовым, и только тогда до меня дошло, что наступила ночь.
"Пол! — ужаснулась я. — Пол ведь уже давно дома!"
Словно угадав мои мысли, Режиссер удержал коня, и моя лошадь тоже остановилась.
— Надо возвращаться, — сказал он.
— Как же мы вернемся? Мы так далеко ускакали от того места…
Режиссер рассеянно ответил:
— Места здесь везде одинаковые. Я доставлю тебя домой, не волнуйся. Только сначала ты должна мне помочь.
Я ничего не спросила, ожидая продолжения, и тогда он сказал:
— Мне нужно срочно отснять один эпизод. Прямо сейчас.
— Что за эпизод?
— Свадьба.
— Свадьба?!
Он соскочил с коня и подставил руки:
— Прыгай!
Его ладони обжигали, и весь он был разгорячен скачкой. Но стоило мне коснуться земли, как Режиссер убрал руки. Потом хлопнул обеих лошадей:
— Бегите!
Они удалились ленивой рысью. Режиссер сказал:
— Закрой глаза. Подставь лицо ветру, пусть остудит. Нельзя выходить замуж сгоряча.
— Но это же только кино!
— Конечно. Только кино. Но ты ведь помнишь, что мой принцип — полная правдоподобность? Ты должна прожить все на самом деле, а не просто сыграть. Тем более, что играть-то ты не умеешь. Если б тебе не было в действительности так жутко и весело на коне, ты бы этого не изобразила.
— Жаль, что ты не снимал…
Он оскорбленно воскликнул:
— Как — не снимал?! Весь этот день войдет в мой фильм.
Теперь настал мой черед изумляться:
— Но ведь нигде не было ни души! Кто же снимал? Где-то опять была спрятана камера?
Усмехнувшись, Режиссер широко взмахнул руками:
— Везде! Мой фильм — в этом воздухе, на этой траве, на твоих ресницах… Как снег. Потом я просто соберу его и слеплю все, что мне захочется.
— Этого не может быть! Но я почему-то верю тебе.
— Потому что я особенный, — важно заметил он. — Гениальный и неотразимый.
Я не удержалась от смеха:
— Может, и так… Может, ты и вправду лучший режиссер на свете. Жаль, что я до сих пор так и не видела твоего первого фильма.
Во взмахе его красивой руки выразилось пренебрежение:
— А, он уже умер… Для меня умер. Я начал снимать новый фильм, и тот перестал существовать. Он мне так нравился! А теперь я не могу смотреть его… Все не так, не то, фальшиво. Надеюсь, что этот выйдет таким, как я хочу.
— А потом ты начнешь снимать третий фильм.
— Да, — со смехом подхватил он, — и все повторится… Грустно. Грустно жить без прошлого. Или с тем, которого только стыдишься.
Не в силах скрыть зависть, я сказала:
— Зато у тебя есть будущее. Ты чего-то добиваешься. А я даже не вижу себя в завтрашнем дне.
— Постель, раковина, плита, — насмешливо напомнил Режиссер. — Это тебя уже не устраивает?
— Устраивает! — резко возразила я. — Только… Это в радость, когда знаешь, ради кого ты это делаешь. Понимаешь? А мой друг… Я даже не знаю, какие у него планы. Он ведь не делал мне предложения.
— Значит, ты рождена для того, чтобы варить ему овсянку и стирать носки?
— Если это облегчит ему жизнь — почему бы и нет? Я знаю, что способна на что-то еще, но зачем непременно противопоставлять одно другому? Лишать себя чего-то… Я вполне справилась бы со всем, что составило бы мое счастье. Человек ведь очень многое может, главное, знать — ради чего… Когда я хотела стать художницей, то вовсе не собиралась лишать себя любви. Знаешь, мне даже жалко западных женщин… По-моему, они сами страдают, заставляя себя непременно делать выбор. Зачем обделять себя? Лучше приложить немного больше сил для того, чтобы все успеть!
Режиссер с сомнением покачал головой:
— Ты хочешь запрячься в тяжеленный воз и в одиночку тащить его, как все русские бабы?
— Почему это — в одиночку?! Я же как раз и говорю о том, что не хочу обрекать себя на одиночество!
— Ну как знаешь, — равнодушно ответил он. — Я могу предложить тебе только свой путь. Если твой друг никак не решится… Я обещал повести тебя на самую высоту, и это будет. Я помогу тебе достичь пика ощущений, пика удовольствия… А потом мы спустимся так низко, что, может быть, нас расплющит.
— И мы умрем? — замерла я.
— Не сразу, — спокойно заверил он. — Несколько лет у нас есть.
— Для чего все это?
— Чтобы перед уходом вобрать эту жизнь целиком. Со всеми ее пороками и радостями, с грязью и чистотой.
Он и сам не замечал, что ставит порок на первое место. Но я решила выяснить все до конца:
— Разве человек не должен стремиться к тому, чтобы уйти из этой жизни чистым?
Режиссер ласково тронул меня за подбородок:
— Дурочка… Ты совсем еще ребенок. Что за радость тогда от жизни?
— Но ведь радость может быть и чистой! Когда мы скакали на лошадях…
— Которых украли…
— Украли?!
— А разве они были похожи на диких? Не пытайся обмануть себя. Главное в твоей сегодняшней радости составлял привкус греха. И ты это чувствовала… Сами встречи со мной привлекают тебя именно тем, что оставляют потом ощущение запретности. Ведь ты не рассказываешь о них своему другу, верно? Хотя ничего греховного между нами не происходит. И все же на них — неуловимый налет порочности. И в этом вся радость.
Я призналась:
— Мне трудно с тобой спорить. Я медленнее соображаю.
Режиссер не стал меня добивать. Пропустив мои последние слова, он озабоченно спросил:
— Ну, как насчет свадьбы? Ты готова?
— А платье? — всполошилась я. — Где мы сейчас возьмем платье? Его привезут?
— Какое еще платье? Ты забыла, о ком наш фильм? Дай мне руку. Закрой глаза. Повернись лицом к ветру. Вот так… И не подглядывай, а то все испортишь.
— Нас снимают?
— Снимают, снимают. Зоркий глаз следит за нами неотступно. Ты готова?
— Кажется. А что я должна делать?
— Верить, — строго сказал Режиссер. — Больше от тебя ничего не требуется. Ты должна поверить, что на самом деле выходишь за меня замуж.
Видимо, на моем лице отразился такой ужас, что Режиссер залился высоким смехом:
— Ну, не настолько, — воскликнул он. — Это все же кино. Закрой глаза.
Его рука сильно сжала мою, голос зазвучал торжественно:
— Северный ветер, великий Борей, мятежный и непокорный! Соедини два сердца, что должны принадлежать друг другу, таких же мятущихся сердца, как ты сам. Тебе приносим мы свою клятву верности, ведь ты самый частый гость в эти краях. Забери все наше прошлое, но не остужай пыла наших сердец. И да будет наш союз вечен!
Его горячие, влажные губы коснулись моих так осторожно, будто он боялся спугнуть. Но я ничуть не испугалась. Я ведь знала, что за свадебной клятвой всегда следует поцелуй, только слегка забылась, еще раз произнося про себя все слова Режиссера, чтобы потом увести Пола навстречу ветру и повторить эту необычную клятву. Впервые мне захотелось сыграть в жизни сцену из кино… Очень уж проникновенно говорил Режиссер.
— Вот и все, — сказал он. — Можешь открывать глаза.
Я послушалась и тут же вскрикнула — мы снова стояли на крыше замка. Заливисто захохотав, Режиссер крикнул:
— Шампанского!
Какие-то нарядно одетые люди тотчас высыпали на крышу с бокалами в руках. В темноте их улыбки ослепляли, как фотовспышки. Знакомый официант поднес нам наполненные бокалы и почтительно отступил. Я озиралась, ничего не понимая, а Режиссер все смеялся и чокался со всеми.
— Кто это? Съемочная группа?
— Массовка! — отозвался он. — Толпа это всегда массовка. Нас поздравляют, улыбайся.
И я улыбалась и поддерживала все тосты, все больше входя в роль и пьянея. Изредка приходя в себя, я неизменно оказывалась на руках у Режиссера, и это не вызывало у меня ни малейшей неловкости. Один раз я очнулась от того, что вдохнула какой-то порошок с его руки, и он засмеялся, вытирая мне нос. А потом сознание настигло меня на мотоцикле, который мчался по городу, едва не сбивая светофоры. Я даже не испугалась, мне все было нипочем. Я что-то кричала, размахивая бутылкой, неведомо откуда появившейся у меня в руках. А потом швырнула ее в одно из темных окон.
— Класс! — завопил Режиссер, повернув голову. — Буди проклятых филистеров!
Мы остановились посреди улицы, которую я не смогла узнать, и стали бить окна камнями, обломками кирпичей, которых всегда полно возле дорог, и всем, что попадало под руку. Режиссер был в восторге и выкрикивал какие-то угрожающие лозунги.
— Мы их разбудим! — он схватил меня за плечи и благодарно поцеловал. — Они у нас вылезут из своей скорлупы! Мы их заставим наконец взяться за свою страну!
Я соглашалась со всем, что он говорил. Мне еще никогда не было так весело.
— А будет еще лучше! — пообещал Режиссер, опять угадав мои мысли. — Это только начало.
Я пришла в себя дома, над унитазом. Меня рвало так, что выворачивало внутренности. Пол стоял рядом на коленях и лихорадочно гладил меня по спине. Потом оттащил в ванную и поставил под душ. До постели он донес меня на руках и, уложив, долго сидел рядом, закрыв ладонями лицо.
Мне нечего было ему сказать. Я просто не сумела бы объяснить, что со мной происходит. К тому же, я совсем не знала его языка.
В моем сне кони били копытами по окнам, а я кричала, потому что стекла сыпались мне на голову. Я пыталась закрыть ее руками, и вскоре они уже были изрезаны, и кровь лилась мне в глаза. Весь мир окрашивался в красный цвет. А где-то надо мной, на крыше замка стоял Режиссер, все в той же рубахе, и руководил действиями Всевидящего Ока. Я просила, чтоб он прекратил съемку, что я больше не выдержу, но он только покрикивал сверху: "Смелее! Не пугайся боли, ты должна взглянуть ей в лицо".
Но боль не отступила, даже когда я проснулась. Все мое тело разламывалось, и было тошно так, словно я неделю пропьянствовала. Давно уже рассвело. Пол сидел в кресле и читал Достоевского.
"Преступление и наказание?" — спросила я.
Он закрыл книгу и ровным голосом сообщил:
— Тебя не было три дня.
Я чуть не подскочила, но боль снова пригвоздила меня.
— Три дня? Нет, Пол, не может быть!
Убеждать меня он не стал. Просто сидел и смотрел своими ясными, спокойными глазами. И его взгляд был убедительнее слов.
— О боже! — простонала я, и вправду не понимая, как такое могло произойти.
— Что ты принимала? — спросил Пол, не повышая голоса.
— Шампанское.
Он уточнил:
— Какие наркотики?
— Наркотики? Нет! Что ты! Хотя… Какую-то таблетку… И еще… Кокаин? Не помню…
Пол поднялся, и я невольно съежилась. Но возле дивана он встал на колени и взял мою руку.
— Смотри. Тебе делали уколы. Не помнишь?
— Ой нет! — меня бросило в жар. — Пол, это невозможно!
— За три дня можно… как это? Посадить на иглу.
— Пол! — взвыла я. — Зачем?
— Я сам так делал, — неожиданно холодно ответил он. — Когда продавал наркотики.
Я даже отвлеклась от своего страха.
— Ты?!
— Я же говорил… Я был ужасным.
— Настолько? — мне все еще не верилось.
— Хуже, — голос его прозвучал жестко, разбив последнюю надежду.
Он опустил мою руку, но я сама схватилась за его ладонь.
— Что же делать, Пол?! Что мне теперь делать?
Его лицо сразу размягчилось, он прижал мою руку к губам.
— Может, ничего? Ты такая здоровая девочка… Может, не возьмет так быстро? Надо ждать.
— Я больше не пойду туда, Пол! — покаянно произнесла я, забыв, что он и не знает, где я была.
Пол сдержанно сказал:
— Это ты сама должна решить.
"И тут я сама!" — едва не вскрикнула я в отчаянии.
— А ты мне не поможешь?
— Я здесь. Я весь твой. Но я не могу решать за тебя. Это твоя жизнь.
— Ах, вот как?! — я всхлипнула и вырвала руку. — Моя, да? А где же наша? Где наша общая жизнь, Пол? Или ты даже не думал о ней? Все вы, британцы, ведете себя в России, как ваш знаменитый шпион Рейли — используете русских женщин, живете с ними, пока вам это удобно, а потом потихоньку смываетесь! Ты тоже смоешься, да, Пол?
Мои слова ударили его так, что у него даже губы затряслись. Я и сама не представляла, что могу сказать такое. Хотя бы что-нибудь подобное. Мы в ужасе уставились друг на друга, потом Пол приподнял меня и прижал к себе.
— Девочка, — с нежностью протянул он, — какая ты еще маленькая… Откуда ты знаешь про Рейли?
— Читала в журнале.
Мне было так хорошо у него на груди, так тепло и спокойно, будто я вернулась к родному очагу после долгих лет беспутных скитаний. Со Славой я такого никогда не испытывала. Пол стал моим очагом, моим домом, моей родиной. И мне казалось, что если я потеряю его, то потеряю и себя.