С тех пор, как Пол возник в моей жизни, мы оба словно научились перемещаться в параллельных мирах. Там, в лесу, был перевернутый мир. Там люди не сажали, а уничтожали деревья, и поливали кровью траву. А защитники природы прикрывались здравым смыслом. Другой мир поселился в моей квартире, превратив ее в одно огромное любовное ложе. Наверное, сегодня мы вообще не встали бы с постели, если б отец заранее растормошил нас своим приглашением к обеду.
И вот теперь мы попали в третий мир. Я даже не сразу поняла, что творится в квартире моих родителей. Дверь оказалась приоткрыта, и возбужденные возгласы вырывались на лестничную площадку.
— Что-то случилось? — насторожился Пол и, удержав меня, первым шагнул в квартиру.
Тут же в него кто-то воткнулся, едва не сбив с ног. Выскочив из-за его плеча, я увидела свою маму. Она была не похожа на себя — взъерошенная и сердитая.
— А Пол, здравствуйте, — сказала мама таким тоном, будто они были знакомы лет двадцать, а ведь она его в глаза не видела. Ей всегда на зависть легко давалось общение с людьми.
— Мама, что происходит?
— Вы как раз вовремя, — резко ответила она. — У нас тут семейный скандал.
— Скандал?! — проорал отец откуда-то из комнаты. — Ты называешь это просто скандалом?
Мама сморщила острый носик:
— Не вопи так! Томка, ты закрыла дверь?
Пол даже не понял, к кому обращаются, и посмотрел на меня с удивлением. Пришлось быстренько объяснить ему, что Томка — тоже я. Но это удивление уже сменилось новым. В коридор, где мы продолжали топтаться, выскочил мой отец. Пол так и разинул рот, увидев его в трусах и расстегнутой рубашке, которую отец, видимо, надевал к нашему приходу в тот момент, когда разгорелась ссора.
— Смотри! — завопил он и сунул мне большую открытку в форме сердца. — Это я нашел в шкафу.
— Безвкусно сделана, — неопределенно отозвалась я, не понимая, к чему все это.
Он весь сморщился от гадливости:
— Да ты прочитай!
Я разомкнула половинки сердца. Внутри было крупными буквами написано: "Любимая, я весь в твоих ладонях. Саша". Пол на открытку даже не взглянул. То ли из убеждения, что нельзя читать чужую корреспонденцию, то ли просто не знал письменных русских букв.
Мама криво усмехнулась:
— Я не смогла это выбросить. Рука не поднялась. Но это же ничего не значит! Просто признание.
Отец с рыком рванул незастегнутую рубашку:
— Ничего не значит? Он называет тебя "любимой", и это ничего не значит?!
Голубые мамины глаза даже заблестели от злости. Она так похорошела, разрумянившись, что мне подумалось: с точки зрения Пола моя мама — молодая, интересная женщина. Чуть располневшая, зато очень живая и улыбчивая. Когда она не сердилась, губы ее расползались против воли.
— Как же еще назвать человека, которого любишь? Он же не подписался "любимый тобою"!
— Еще не хватало! — взревел отец.
— Может, мы пройдем в комнату? — я протянула открытку маме.
Она взяла ее, не глядя, потому что не сводила глаз с дрожащего от гнева папиного лица.
— Нет, постой! — он схватил ее за руку и, видимо, сжал слишком сильно, потому что маму всю перекосило. — Ты скажи дочери, сколько лет этому сопляку!
— Ну, тридцать восемь, — стараясь держать подбородок повыше, ответила мама.
— А тебе?
— Скотина, — прошипела она, но все же сказала: — Сорок четыре.
Отец с восторгом хлопнул в ладоши и завопил:
— Каково, а?! Совсем сдурела на старости лет!
Быстрый взгляд Пола ощутимо скользнул по мне и снова устремился в палас. Мне захотелось взять его за руку, но это означало бы, что я тоже отношу папину бестактность и на его счет. Я сказала:
— Насколько я понимаю, возраст здесь вообще ни при чем. Вы разводитесь, что ли?
— Вот еще! — фыркнула мама. — Из-за какой-то глупости? Не я же писала эту открытку.
— Тогда, может, вы все же пригласите нас в комнату?
Они оба разом пришли в себя и, смущенно захлопав ресницами, уставились на Пола.
— Мистер Бартон, — пробормотал отец с некоторым замешательством, будто лишь сейчас увидел его.
— Просто Пол, — невозмутимо ответил мой мистер, всем своим видом давая понять, что ничего не видел и не слышал.
Он поцеловал маме руку, чего, наверное, при других обстоятельствах делать не стал бы. Я догадалась, что ему хотелось поддержать ее, как товарища по несчастью. Когда Пол наконец вручил розу, которую все мял в пальцах, у мамы расстроганно зазвенел голос:
— Прошу вас, Пол! Извините, ради Бога! У вас в Англии такое, наверное, не случается?
— О нет, случается, — заверил Пол, с опаской оглядывая комнату. Может, ему мерещились отчаянные мамины любовники, прятавшиеся за шторами?
Мама радостно сообщила:
— Сейчас будем обедать! У меня все готово. Я уже собиралась накрывать на стол, когда…
Она стрельнула в отца косым взглядом, а тот в ответ привычно дернул щекой с родинкой. Пол тут же встрял, как опытный рефери:
— Я могу вам помочь?
— Ну что вы! — мама постепенно им очаровывалась. Это легко было предугадать, потому что она вообще была неравнодушна к мужчинам, а уж Пол дал бы фору любому из ее знакомых.
— Хотя… — она замялась и оценивающе оглядела его. — Вы умеете резать хлеб?
— О… Да. Наверное.
Избегая папиного взгляда, она бесстрашно взяла Пола за локоть и увлекла за собой на кухню, ласково приговаривая:
— Пойдемте-пойдемте… Я покажу вам, как это делается.
— Шлюха, — бросил отец ей вслед и обернулся: — Не при тебе будет сказано. На кой черт ты притащила сюда этого иностранца?
— Папа, ты же сам его пригласил!
— Ты видела, как она на него смотрит? Как на племенного быка!
Я угрожающе предупредила:
— Не трогай Пола!
— Очень нужен мне твой Пол…
— Прекрасно! Хоть ты не будешь иметь на него виды!
Опомнившись, отец небольно хлопнул меня:
— Сейчас выдеру! Она все-таки твоя мать.
Оглянувшись в сторону кухни, он виновато поежился:
— Как-то неудобно вышло… Именно сегодня, а?
— Ничего, пап. Они ведь такие сдержанные, эти британцы. Ты же видел — он и бровью не повел.
Отец вздохнул:
— А все равно как-то неловко… Как будто всю Россию опозорили.
Я с упреком сказала:
— Ты ни с чего завелся, пап. Подумаешь, какой-то мужик признался в любви! Это же хорошо, что наша мама еще такие чувства вызывает.
— Еще! — хохотнул он. — Да она и в семьдесят лет будет кружить головы.
— Хотелось бы верить.
— Ах, вот как! А мне что прикажешь делать?
Осознавая степень собственного нахальства, я посоветовала:
— Ухаживать за ней получше. Особенно, когда всякие европейцы рядом крутятся. Они народ обходительный.
— Она меня любит, — вдруг спокойно сказал отец.
— Чего ж ты тогда?
— А ей было приятно.
Он довольно улыбнулся и потрепал меня по щеке. Потом вдруг спросил, как старая подружка:
— Твой-то тебя ревнует?
Я расхохоталась ему прямо в лицо. Но отец не обиделся. Смотрел на меня и улыбался, счастливый и помолодевший. И все еще без штанов.
— Пап, ему не к кому меня ревновать. Я кроме него никого не вижу.
— А я это заметил, — согласился он. — Еще в больнице. Мне даже как-то обидно стало. Он ведь старше меня!
— Это ты на год старше, — возмутилась я его забывчивости. — Я ведь говорила!
Он миролюбиво щелкнул меня по носу:
— Ну ладно, ладно… Дай я хоть брюки надену… Ты пойди, проверь, чем они там занимаются.
Это было глупо, и мама наверняка рассмеялась про себя, когда я появилась на кухне. Зато Пол так откровенно обрадовался, что я мысленно поблагодарила отца. Похоже, он резал хлеб впервые в жизни — такие уродливые куски у него получались. Я забрала нож и усадила его на табурет, потому что нога у него, наверное, уже отваливалась. Но стоило маме унести салаты, как Пол тут же притянул меня на колено и забормотал, целуя в шею:
— Я скучал. Я так скучал!
— Пол, мы расстались на пять минут!
Он пожаловался, дыша в ухо:
— Я чуть не умер. Пять минут — это очень долго. Завтра ты пойдешь со мной в школу? Я не смогу один.
— Пол, ты сумасшедший! У меня же собаки, дети.
— Скажи им: нет. Ты умеешь. Скажи, пожалуйста. Тебе нужны деньги? У меня есть. Бери сколько надо.
Вспомнив о Рэе, я угрюмо сказала:
— Ничего мне не надо…
Пол несколько раз быстро поцеловал меня:
— А это?
— Ты — искуситель.
— Да, — он горделиво засмеялся.
— Ты сам говорил, что здесь нельзя целоваться. Со вздохом отпустив меня, он удрученно сказал:
— Когда ты будешь, как твоя мама, тоже полюбишь молодого. И он подарит тебе сердце.
— Ох, Пол, что говорить об этом! Еще двадцать лет впереди.
— Двадцать лет, — повторил Пол и сразу как-то постарел от этих слов.
Я шагнула к нему и прижала к животу его смешную голову. И так мне хотелось поклясться ему, что нет в мире силы, способной оторвать нас друг от друга… Но это был запрещенный прием. Никто не знает своего будущего. Я не могла сказать ему ложь, даже если она зовется святой.
Вернулась мама, предупредительно закашлявшись на пороге кухни. Но и после этого она старательно не смотрела на нас первые минуты и обращалась к плите, кухонному столику и окну. Голос у нее так и вибрировал от возбуждения. Может, они с папой вели себя в комнате не лучше нас? Я впервые чувствовала себя с родителями на равных, будто из-за Пола приблизилась к ним по возрасту. Это было немного странное, но, в общем, приятное состояние.
— Риту ждать не будем, — объявила мама холодильнику. — Она только на деловые обеды не опаздывает.
Пол спросил меня глазами, о ком идет речь. И тут же к нам вошла, точно материализовалась, сама Рита — младшая сестра моего отца.
"Помянешь дьявола, он и появится", — мелькнула у меня непрошеная мысль.
В семье считалось, что мои способности — от нее. Рита была художницей. Но не того психопатического склада, как большинство художников, и я в том числе, а представителем новой формации. Она успешнее всех в нашей семье вписалась в постперестроечную действительность. Несколько лет назад она буквально за пару месяцев овладела английским и вернула неслыханную доселе в наших краях деятельность по развитию международных контактов. В то же время она перестала писать сама и занималась только организацией выставок за рубежом, подписанием контрактов и прочей "ерундой", как я называла это про себя. Несколько раз Рита и меня пыталась вовлечь в свою работу, но я набралась духа и заявила, что для меня такое предложение оскорбительно. Я не собираюсь заниматься коммерциализацией искусства, потому что она равносильна его смерти. Рита едко усмехнулась и отступила.
Сейчас ей не было и сорока, а выглядела она еще моложе. Мама, вздыхая, приговаривала: "Вот что делают с женщиной деньги…" Мужа Рита называла — "мое прикрытие", и утверждала, что деловая замужняя женщина — это как боеспособная армия, обеспеченная крепким тылом. Меня эти слова коробили, тем более, что Андрей всегда был мне симпатичен. Он казался таким же неприкаянным, как и я, и так же не мог найти себя в жизни. Только вот он был на восемнадцать лет старше, и надежды у него оставалось совсем немного.
Отец пригласил сестру на случай, если у Пола возникнут трудности в общении. Однако он недооценил способности Пола слушать с заинтересованным видом, даже когда не понимаешь ни слова. Объяснялся же он простыми фразами и мог легко обойтись без посторонней помощи.
Все это пришло мне в голову, когда вошла Рита, и я не без тревоги проследила взгляд Пола. Это для меня она была тетушкой не первой молодости, а для него — очень даже… Но Пол повел себя безупречно. С улыбкой пожав протянутую руку, он вежливо поздоровался, сказал еще несколько ничего незначащих слов и обернулся ко мне. Очевидно, Рита оказалась не в его вкусе: черты у нее были крупные, тяжеловатые, несколько мужские, а выражение лица — решительное, будто она каждую минуту шла на приступ. А может, Пол и в самом деле любил меня так, как говорил.
— Наконец-то вам будет с кем пообщаться! — радостно воскликнула мама, точно до этого Пол не проронил ни слова.
Он вопросительно поглядел на меня. Пришлось пояснить, хотя это не доставило мне удовольствия:
— Моя тетя в совершенстве владеет английским.
— Ну уж! — энергично отмахнулась Рита. — Не в совершенстве, конечно… Вы из какой части Англии? А, из Лондона. И родились там? А где учились?
Было заметно, что Пол несколько ошеломлен ее манерой забрасывать собеседника вопросами. Мыто к этому давно привыкли. Чтобы облегчить его задачу, а может, чтобы просто покрасоваться, Рита перешла на английский, и я заметила скользнувшую по губам Пола ироническую усмешку. Очевидно, с произношением у нее было не все в порядке. Но Пол что-то отвечал, все больше оживляясь, и у меня стало нехорошо на душе — я-то не могла увлечь его разговором.
Словно почувствовав это, мама хлопнула в ладоши и резко закричала:
— За стол! За стол!
Мне показалось, что она позаимствовала эту манеру из какого-то фильма, вот только названия я не помнила. Нас с Полом посадили напротив, и я внезапно поняла, почему в кино влюбленные так и норовят коснуться друг друга под столом. Мне так мучительно хотелось вытянуть ноги, что у меня даже мышцы заболели и заныла поясница. Этого нельзя было делать, иначе мы опять начали бы задыхаться прямо на глазах у всех. Я, не отрываясь, смотрела на Пола, а он то и дело поглядывал на меня, словно спрашивал: "Ну? Что ж ты? Не можешь дотянуться?" И в то же время пытался как-то общаться с моими родителями, которые за столом держались с подчеркнутой церемонностью, будто задались целью переплюнуть всю английскую аристократию.
Когда пришло время подавать второе, мама вызвала меня на кухню и, притворив дверь, возмущенно зашептала:
— Слушай, что он с тобой сделал? Ты так пожираешь его глазами, что мне даже страшно становится! Неужели он такой…
Она продолжила фразу жестом. Было заметно, что маме просто не терпится все выведать, все-таки Пол был ее возраста, даже чуть старше.
— Такой, — подтвердила я, не решившись посвятить ее в подробности.
— Ну надо же, — вздохнула она. — И где ты его только откопала? Он богатый?
— Вроде не бедный.
— Ты проверила, он точно не женат?
— Мама, как это можно проверить?!
— Разве у них в паспортах нет графы "семейное положение"?
Она уже начинала раздражать меня, и в то же время я понимала, что мама просто обязана проявить заботу. К тому же она действительно любила меня, несмотря на то, что я всегда доставляла ей много хлопот. Впервые учительница посоветовала сводить меня к психиатру, когда мне было не больше десяти. "Ваша девочка видит то, чего не видят другие дети", — заявили маме. На это она гордо ответила: "Выходит, моя дочь — гениальна!"
Хоть ее вызывающие слова до сих пор не подтвердились, я все равно была благодарна маме за то, что она не сдала меня в больницу в столь раннем возрасте. В те года гнет таланта еще не надломил меня, но случилось другое — меня лишили моего леса. Я выросла, как дриада, среди деревьев, потому что у папиных родителей была большая благоустроенная дача. Мой дед возглавлял областной отдел здравоохранения, но главным человеком, о чьем здоровье он заботился, была я. Прошло почти пятнадцать лет с тех пор, как он угодил в трещину, расползшуюся по стране, и нашу дачу заселили другие люди, а я до сих пор помнила, как шагают по ладони бурые сосновые иглы, как шуршит ствол, если провести по нему рукой, как сладко пахнет земля в солнечный полдень… Такие же ощущения позднее я испытывала и в бору, который подступал к моему нынешнему дому, но самыми выпуклыми и яркими оставались те, детские впечатления. Много раз я рисовала тот лес по памяти, и у меня всегда получалось.
Мой мозг отказывался принять простую истину — я больше не буду валяться под вечер в гамаке, от которого на голых ногах оставались красные переплетения, каждое утро больше не будет звенеть птичьими голосами, а шепот сосен, который сулил скорое осуществление всех надежд, не сможет настичь меня в городе, где я чувствовала себя, как в одиночной камере. Дети избегали меня, а общаться с карагачами мне было не дано.
По-моему, я решила выйти замуж за Славу в тот момент, когда узнала, что его родители оставляют нам квартиру в доме возле бора. Но это случилось много лет спустя, когда я уже успела пройти через ужас болезни и лечения. Маме пришлось это сделать, да я и сама уже понимала, что должна подлечиться, чтобы не сойти с ума окончательно. Кто же мог предположить, что появится Пол и успокоит меня лучше любых лекарств?
— Я не знаю, женат он или нет, — ответила я маме. — Он сказал, что нет, и я ему верю.
— Староват он для холостяка, — туманно заметила мама.
— Но не для любовника.
— Томка! Ты все-таки с матерью разговариваешь… А еще говорят, что на Западе мужики совсем выдохлись…
— Говорят, что в Москве кур доят!
Она виновато погладила меня по плечу:
— Ну, не дергайся, я же должна знать, с кем ты живешь! Вот выйдешь замуж, я от тебя отстану.
— Я уже была замужем.
— Он не звонил?
— Нет, слава Богу!
Мама опять вздохнула:
— Странные у тебя все-таки вкусы. То совсем мальчишка, то почти старик.
— Себя ты тоже считаешь старухой?
У нее даже щеки вспыхнули:
— Да мне всего сорок четыре!
— Ему почти столько же.
Она снисходительно усмехнулась:
— Я знаю, сколько ему… Отец мне сказал. Двадцать пять лет разницы — это не многовато?
— Многовато, — согласилась я. — Но что поделаешь? Я не могу стать старше, а он моложе.
— А отлепиться от него ты уже не можешь? — продолжила мама. — Не обижайся, это библейское выражение.
Уже едва сдерживаясь, я посоветовала:
— Иди, потолкуй с ним о Библии. Он — католик.
У мамы тотчас случился приступ религиозности. Перекрестившись, она испуганно спросила:
— Ты что же, станешь католичкой? Ты даже не православная!
— Мама, усмири свою фантазию! Он еще не делал мне предложения.
— Нет? А вы сколько знакомы?
Если б я ответила правду, мама рухнула бы в обморок. Когда дело касалось меня, она проявляла поразительную консервативность. Среди английских матерей она нашла бы полное понимание.
— Месяца два, — сказала я, следя за выражением ее лица. Оно стало разочарованно-озабоченным.
— Да, это мало, — заявила она, и я порадовалась, что не стала проводить экспериментов. — У них на Западе годами живут и только потом женятся.
— Откуда ты столько знаешь о Западе?
Мама возмущенно пожала плечами:
— Ну, я же смотрю передачи! Сейчас их столько… И о Европе, и об Америке. Постой, он ведь англичанин, я ничего не перепутала?
— Он живет в Лондоне. Это столица Великобритании.
Она шлепнула меня по руке:
— Думаешь, я малограмотная? Я стала домохозяйкой по желанию, а не потому, что меня выгнали с работы.
Раньше моя мама вела в школе уроки домоводства. В первом классе я слегка стыдилась этого, потому что "труды" считались второстепенным предметом. Но, подрастая, начала понимать, что в маме соединилось все, что должно быть в женщине, — неуловимый шарм, неподдельная доброта, хорошая голова и золотые руки. Мне из этого ничего не передалось. Они с отцом до сих пор вели образ жизни "старых коммунальщиков" — друзья засиживались у них на кухне далеко за полночь, и это были и мамины друзья в том числе.
Уходя из школы, она оправдывалась перед каждым, хотя никто ее и не обвинял: "Все равно ведь ничего не платят. Я заказами больше заработаю". И ее надежды оправдались в первый же месяц. Теперь они с отцом жили на ее деньги, потому что медикам зарплату выдавали только время от времени. Мама и меня пыталась привлечь к своему "бизнесу", как она гордо именовала пошив дамской одежды, но мои руки отказывались держать что-либо, кроме карандаша и кисти. Маме я не говорила, что все еще продолжаю рисовать. Она пугалась так, словно это желание уже само по себе являлось признаком рецидива.
Мы так и не успели до конца выяснить степень маминой географической эрудиции, потому что вошел отец и так посмотрел на нее, что меня просто вынесло из кухни. Когда я вошла в комнату, Пол стоял у окна, спиной к нему, а Рита рядом. Так близко, что я физически почувствовала, как истомился Пол от желания отодвинуться. Рита непринужденно болтала, и он поддерживал беседу, но стоило мне появиться, как Пол весь так и засветился.
"О чем они так долго разговаривали? — с беспокойством подумала я. — Рита умнее меня и уж куда образованнее. Наверно, ему интересно с ней…"
— Я видел твои рисунки, — радостно сообщил Пол. — Очень талантливо. Почему ты не показала?
— Мои рисунки? Разве у родителей что-нибудь осталось?
— О! Все стены в… Той комнате, где спят.
— В спальне? Да не может быть!
Он поманил меня:
— Пойдем.
Бесцеремонно бросив Риту, мы удалились, а она проводила нас таким ошеломленным взглядом, что ее подозрения проступили наружу. Но мы еще не дошли до того, чтобы заниматься любовью на родительской кровати в их же присутствии. Хотя мне и хотелось этого.
— Вот! — с гордостью сказал Пол, будто демонстрировал мне собственные работы.
Широким жестом экскурсовода он обвел стены, сплошь увешанные моими гравюрами и акварелями.
— С ума сойти! — простонала я. — Они же сами запретили мне заниматься в художественной школе.
— Как?! — поразился Пол.
— Так. Когда я заболела… Ну, я говорила тебе! У меня начались жуткие депрессии. Родители решили, что все это связано с живописью. В общем-то, они не ошиблись. У меня случались всякие видения.
Оглянувшись, я шепнула:
— И сейчас бывают. Ты только им не говори.
— Не скажу, — серьезно пообещал Пол. — Часто бывают?
— Нет, совсем редко. Это не страшно. Разве тебе никогда ничего не мерещится?
— Да, — ответил он, не рискнув повторить слово "мерещится".
Я с сомнением посмотрела в его ясные серые глаза. Было непохоже, чтобы в их глубине могло таиться безумие. Наверное, он просто решил поддержать меня. Я обняла его, и Пол слегка меня приподнял. "Ненавижу твою Англию! — подумала я, вдыхая его тепло. — Ты вернешься туда через год, и я опять останусь одна…"
В комнату с опаской заглянула мама, и он разжал руки.
— Вы что тут делаете?
— Любуемся вернисажем. Чья идея?
— Моя, — смущенно призналась она и, медленно поворачиваясь, осмотрелась. — Так кажется, что ты живешь дома. Как-то спокойнее… Кофе готов, пойдемте?
Выходя за ней следом, я растроганно проговорила:
— Надо было заварить для Пола чай. Сейчас как раз "five o'clock".
Он ткнул меня сзади в спину. Обернувшись, я поразилась тому, как Пол покраснел.
— Я не робот. Я не веду себя за… програм-миро-ван-но… — прошипел он, запинаясь.
— Ой, Пол, извини, — спохватилась я. — Это глупо с моей стороны.
— Ничего, — тут же отошел он и уже с прежним невозмутимым достоинством уселся за стол и с недоумением воззрился на Риту, Которая разговаривала по мобильному телефону, низко наклонившись над чашкой, словно так ее было хуже слышно.
— И знать ничего не желаю! — резко ответила она кому-то, и все за столом невольно замерли. — Я тебе сказала, что достану деньги, значит достану. Начинай работать!
Отключив трубку, Рита оглядела нас и, задержав взгляд на бесстрастном лице Пола, пояснила:
— Мемориальную доску заказали одному скульптору… Да твоему соседу! — она коротко взглянула на меня и снова повернулась к Полу.
— Алениному отцу, — успела сказать я.
— Зажрался совсем, — в сердцах бросила Рита, не заметив, как у Пола дернулись брови. — Такую цену запросил, что я губернатора второй месяц уломать не могу… А ведь хорошему человеку делаем, художнику.
У нее так горели глаза, когда она смотрела на Пола, что я в отчаянии брякнула:
— Полной бездарностью он был, твой хороший человек!
— Царство ему небесное, — поспешно вставила мама. У Риты дернулась голова в мою сторону, но произнесла она, по-прежнему глядя на Пола:
— Ну, тебе, конечно, лучше знать…
Хитро поглядев на нас, отец, посмеиваясь, спросил:
— Мистер Бартон, а как вам понравились Томкины рисунки?
— Чьи? — с недоумением переспросил Пол. Он еще не запомнил, что меня можно называть Томкой. Отец неловко поправился:
— Тамары, дочери моей.
— О! Я говорил… Очень талантливо. Я хотел бы иметь один. Чтобы повесить в своем доме в Лондоне.
Мои родители в замешательстве переглянулись. Видимо, они были уверены, что я сама уже наполовину обитаю в этом лондонском доме. И Пол угадал их взгляды.
— Тамара сама выберет место для рисунка… Я думаю, мой дом тебе понравится, — с надеждой сказал он мне.
— Я тоже так думаю, — поспешно отозвалась за меня мама.
Когда она волновалась, лицо у нее становилось румяным и скорбным, как у рафаэлевской Мадонны. Отец решил снова сменить тему и поинтересовался состоянием современного изобразительного искусства Англии, на которое ему было начихать с высокой колокольни. И Полу, видимо, тоже, потому что он от смущения прибегнул к услугам переводчика.
— Мистер Бартон не считает для себя возможным комментировать достижения художественной богемы Лондона, потому что много лет не имеет с ней никаких контактов, — объявила Рита столь официально, будто половину жизни прослужила в посольстве Великобритании.
— А-а, — только и смог ответить отец.
— В Англии никогда не было своего изобразительного искусства, — показала я Полу красную тряпку за то, что он обратился за помощью к Рите.
Он тотчас разволновался, как бык на арене.
— Было! А Тернер? Он… как это? Предугадал импрессионизм. Бонингтон? Ван Дейк жил в Англии.
— Вот именно — жил. И потом, когда это было!
Рита напомнила:
— Вы забыли Джона Констебля.
— Не забыл, — заупрямился Пол. — Я хотел сказать о нем отдельно.
— Особо, — по привычке поправила я и снова кинулась в бой. — Да разве он того стоит?
— Он… начал пейзаж Англии!
— Фу, реализм!
Отец угрожающе произнес:
— Томка!
Но я уже не могла остановиться:
— Вся ваша английская живопись просто пришиблена к земле. Хогарт, Гейнсборо. Не говоря уже о Рейнольдсе с его парадными портретами. А в музыке? Классических английских композиторов вообще в природе не существует!
Я и не заметила, что Пол поставил локоть на стол и, подперев щеку, смотрел на меня с таким со страданием, от которого я тотчас смешалась. В неловкой тишине его голос прозвучал как призыв к примирению:
— Я согласен. До "Битлз" у нас не было настоящей музыки. Только народная. Ты права.
И улыбнулся так мило, что я едва не бросилась к нему на шею.
— Прости, Пол, — пробормотала я.
Он ответил, как терпеливый священник:
— Англия простит.
— У вас хорошая литература…
И тут национальная гордость все же взяла верх. Пол выпрямился и, напряженно улыбаясь, с достоинством произнес:
— Хорошая? Ваш великий Пушкин шел по следам нашего Байрона, а не наоборот.
И возразить на это было нечего.