Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

Глава 22 ВЗДОХ ИОСИФА АРИМАФЕЙСКОГО

Сидели они у корчмы, и большинство считало синяки.

– Плач и скрежет зубовный, – сказал женоподобный Иоанн. – Не наследуй злу, но добру.

– Если око твоё искушает тебя… – щупал здоровый фонарь Пётр.

А Фаддей вынул изо рта зуб и молвил грустно:

– Фокусы можно было бы показывать.

Пётр взорвался:

– Что ж это, каждый раз нас так бить будут? Куда ж такая работа?

– Сказано ибо: «Будут бить вас в синагогах», – вставил Матфей.

– При чём тут синагога, козёл?! – возопил Раввуни.

– Нет, – всё ещё не мог успокоиться Пётр, – как так дальше жить?! Ты, Иисус! А ну, давай нам деньги и еду, раз учеников набрал! Хоть роди, хоть из колена выломи, а дай.

– Торговать надо, – высказался Варфоломей. – Вон Церковь индульгенциями торгует, опять же, мощами, и никто церковников не бьёт.

– А зря, – пожалел Христос.

– Ну? Так что? Что?!

– Подождите, – устало отмахнулся Иисус. – Есть мысль.

…Через некоторое время пришли они в Новогрудок и там, не платя вперёд, ибо не имели денег, но надеялись их раздобыть, расположились на постоялом дворе в приходе Святой Троицы. Легли, помолясь об удаче вместо ужина.

Магдалина же, показав кому надо перстенёк, добилась верного слуги и передала с ним Ратме, где ее искать. Она очень надеялась, что юноша явится сразу, и не обманулась в своих надеждах.

Радша пришёл и теперь стоял в её покое, румяный от волнения. Смотрел на жалкую мебель, на скупой свет свечи. Это была сама непритязательность. И однако он видел, что перед ним знатная дама. Магдалина успела достать из котомки парчовое покрывало, распятие слоновой кости и рубиновые чётки.

Его изумляла такая скромность. Он потерял голову. Это была не Ганория из Валевичей.

– Вы… пришли. Вы обещали мне… и не обманули.

– Я не обманываю никогда… И особенно таких людей… Прошу прощения, я даже не могу поднести вам кубок вина. Я три дня постилась, и вот мы запоздали сюда, хотя пост мой закончился с закатом солнца. Лавки на замках, рынок пустой, в корчмах погас огонь. Поневоле мне придётся отдать Богу и эту ночь. Я собираюсь не спать. Хорошо, если вы разделите бдение со мной.

– Боже мой! – воскликнул юнец. – Какая скромность! И вы думаете, я дам вам поститься лишнюю ночь? Богу хватит и того, что Он получил. Я хочу ужинать с вами… Вы будете меня слушаться… Ну!

И он позвал слугу Фрола и приказал принести угощенье и вина, что быстро было исполнено, а после они сидели рядом, и ели, и утешались вином.

– Видите, я вам подчинилась, – сказала она, – хотя это и не говорит в пользу женщины: сидеть ночью в одном покое с мужчиной. Но я верю вам… Вот, отпейте из моего кубка. Это будет причастием в знак вечной нашей дружбы. – И загрустила: – Вскоре мы идём дальше за своим святым.

– И вы бросите меня? – побледнел он.

– Глупыш, это обет. Но я вернусь. – Она положила руку ему в ладонь. – Как только доведу его до его цели. Возможно, мы встретимся вновь.

– Да. – У него раздувались ноздри. – Иначе мне хоть не жить.

– Какой вы… А ваш брак?

– Я пошлю их в преисподнюю!..

– Что вы? – со страхом прошептала она.

– Простите, я забыл, кто вы… Но я пошлю их… Я ненавижу свою так называемую невесту… Мне тяжело и страшно с ней. Всю жизнь я искал такую, как вы… Как я долго искал!

«Долго, – подумала она. – Сколько тебе там было ещё искать?».

Он был разгневан, но даже руки не протянул к ней.

– Я хочу вас… Я хочу в жёны только вас… Я умру, если этого не будет… Я добьюсь этого… Завтра же.

– Вы опасны, – вздохнула она, будто бы с усилием отводя глаза.

Руками она словно отталкивала его, и он поневоле схватил эти руки.

– Только вас… Пожалейте!

– Пожалейте вы меня… Мне тяжело… Это превыше меня.

У него дрожали плечи, срывался голос. И этим срывающимся голосом, с неслыханной нежностью, он прошептал:

– Что мне ещё сделать, чтобы вы были моею?

– Я полагаю, вам нужно закрыть двери, – подсказала она.

Утром вся шайка толкалась по базару, ища, как бы тут смухлевать ради пропитания. Не было только Симона и Варфоломея, которые по приказу Братчика шарили на городской свалке, выкапывая из отбросов наиболее старые, упаси Бог, не сегодняшние, бутылки и пузырьки, а затем до слёзной чистоты отмывая их в реке.

У всех крепко крутило в животе от голода. В кишках словно сидела стая голодных волков.

Магдалина, правда, передала утром Братчику золотой, но он не сказал друзьям, сберёг монету. Мало ли что случится? На его выдумку могли и не клюнуть.

Базар лежал на площади между чёрным, диким Новогрудским замком и большой корчмой. Плыла толпа, свистели свистульки, вели свой напев слепые нищие, словно душу из козла тянули. Толкались мужики, девки, богатые женщины. Изредка медленно, как каравелла под парусами, плыл сквозь толпу дворянин в плаще.

Магдалина не находила себе места. Даже ночью, доводя любовника до бессознательности и безумства, сама задыхаясь от его объятий, она краешком сознания прикидывала, сумеет ли выполнить приказ, освободиться, возможно, навсегда остаться с этим. Не женой, так любовницей. Ибо этого она не отпустит. Он никогда, благодарный ей, не сумеет забыть её и эти ночные поцелуи.

Тревога нарастала. Успеет ли сотник? Получили ли они зов? А может, голубя подбила стрела или схватил ястреб?

На рынке всё было дорого. Какой-то скряга – по морде видно, что при случае ростовщик, как и муж каменной бабы, – торговал яйцами. Юрась присматривался к нему сначала с усмешкой, потом – с брезгливостью.

– Почём? – спрашивает бедная баба.

– Два гроша сотня. – Голос такой, будто глотка полна заноз.

– А Божечки, это ж за свинью столько…

– А ты вот и купи, и жарь эту свинью… если такая богатая. Да ещё достань её. А яйца – еда панская. Не для твоего холуйского хлебала. Ишь, яйца! Р-рас-пустился народ.

– Два гроша? – спросил Юрась. – Бога побойся, человече. Срам.

– Срам, собачий ты сын, людям только в бане видать.

В Христовых глазах вдруг загорелось нечто хитрое, ехидное и плутовское.

– Ладно. Уговорил. Держи подол – будем считать.

Люди, дивясь крупной покупке, начали собираться вокруг. Бесстыжий торговец задрал подол длинной рубахи. Христос начал класть ему в подол яйца.

– Пять… Десять… Двадцать…

И тут Магдалина с радостно упавшим сердцем увидела.

За толпой сидел на коне похожий на самовар красный Корнила и оглядывал людскую гущу. Шлем держал в руке. Постриженные волосы падали на низкий лоб. Мрачно высматривал, но не находил. Она хотела было подать ему знак, но побоялась.

– Пятьдесят… – считал Христос. – Сто… Двести.

Торговцу было уже тяжело держать. И тогда Христос, нагнувшись, чиркнул ножом по завязке его порток. Портки упали. Скупердяй, весь красный от стыда, боясь выпустить яйца, вцепился в подол, так что костяшки пальцев побелели. Убежать он также не мог: портки стреножили его у самой земли. И потому он показывал людям и дальше свою неприглядную наготу.

– Видите? – под общий хохот спросил Юрась. – Срам в бане.

И тут Магдалина с радостью увидела, что Корнила услышал смех и смотрит, где это добрые люди животы надрывают.

…Увидел. Тронул коня в толпу. А за ним, клином раздвигая людей, тронулись всадники. Пошли перед ними поп и два ксёндза.

– Срам, видите ли, только в бане. А твой срам и в толпе можно купить. Всего за две сотни яиц. А ну, люди, бери остальные. Бери, баба, малышу в ручку дашь.

Хохот оглушал… Магдалина видела, что рядом с конём Корнилы идут поп и два ксёндза. Ясно зачем. Чтоб огласить приказ о взятии под стражу от имени Церкви. Обо всём подумали. Она поняла, что сегодня же будет свободной, что сегодня же уладит свою жизнь. Ратма не забудет её – она твёрдо знала это.

Юрась смеялся вместе со всеми, оскалив белые зубы. И вдруг смолк – это толкнул его Тумаш. Исчезла улыбка. Рассекая толпу, приближался к ним закованный в латы и кольчуги конный отряд. Безжалостные, дремучие глаза Корнилы встретили неестественно большие и прозрачные глаза Христа. Сотник усмехнулся.

Что-то поняв, смолк и народ. Теперь железный конь высился прямо над Юрасем. Сотник положил одну руку на рукоять меча.

– Отгулялся, жулик. Цепь сюда!

И протянул руку в железной перчатке:

– Взять!

– Что такое? Кто? За какой грех? – шептали повсюду.

И тогда запели голоса священников:

– Приговор духовного суда… Вор… Богохульник… Поругатель Бога и Церкви… По приказу святой службы.

Услышав страшное название, горожане начали отступать. Вокруг небольшой кучки людей легло широкое кольцо отчуждения и страха. И тут внезапно диким голосом, словно в Судный день, заголосил Раввуни:

– Я тебе дам цепь, босяк! Ты на кого руку поднял, ты на кого!..

Мрачная, неживая усмешка вновь раздвинула губы сотника.

– Н-ну… На кого?

– На Хрис-та! – вдруг нестерпимо возвысил голос Юрась.

Толпа ахнула.

– Да, на Христа! – взревел Фома. – Слыхали, в Гродно?

– Ти-хо! – поднял перчатку сотник. – Это не тот. Это самозванец и мошенник по имени Якуб Мяльшцинский, беглец из Польши, которого давно разыскивает за ересь и злодеяния сыскная инквизиция.

О Мяльшцинском многие слышали. Это действительно был самозванец, неудачно выдавший себя за Мессию. Мессии в то время росли как грибы.

– Обман! – сказал Братчик. – Истинно я – Христос.

– Если он Христос, – обратился к толпе сотник, – пусть прилюдно сотворит чудо.

Юрась молчал. На этот раз его, кажется, действительно поймали. На этот раз не выкрутишься. Всё. Молчала и толпа.

В этот момент взгляд Христа упал на слепых, сидевших возле одного воза. Страшные, бугроватые верхние веки, безучастные лица. Возможно, вырвут глаза и ему.

И тут он удивился. Один из слепых, пользуясь тем, что на него никто не обращает внимания, во все глаза смотрел на беспорточного торговца, на сотника и на него, Юрася.

С радостью ощущая, как возвращается жизнь, Юрась незаметно показал ему золотой (какое счастье, что его не проели!) и спросил глазами: «Хватит?».

«Хватит», – опустил «слепой» глаза и зашептал что-то соседу, человеку такого же разбойного вида, как и он сам.

Ноздри Христа раздувались. Он вскинул голову, и на притихшую толпу ударами топора обрушились слова:

– Будет чудо!

Базар замер. На лице сотника проступило недоумение.

– Приведите мне… Ну, хотя бы вон тех слепых.

Люди бросились к калекам, подняли их и на руках доставили к Юрасю. Толпа взирала со священным страхом на бугристые, видимо от старых язв, веки. Сомнений не было.

– Но прежде всего я хочу спросить у них, хотят ли они стать зрячими? На такой паскудный мир, может, лучше и не глядеть… Люди, хотите ли вы глазами видеть?

– Батюшка, – застонал первый, – спаси! Дети малые! Хоть пару лет! Били меня люди пана Жабы арапником по голове.

Народ умолк. Он не знал, что слепцы мнимые, но свято им верил, слишком уж обычные вещи они говорили:

– Тебя ради выжгло мне глаза в московском походе.

– Боже! – причитал третий. – Тебя ради в пыточной мне светом в глаза целую неделю били.

Толпа ощетинилась. И тут, понимая, что дело пока что складывается не на пользу сотника, попы начали голосить:

– Не слушай, люд новогрудский… Это еретик, а не Христос!.. Вор!.. Схватите! Выдайте святой службе! Не искушайте Бога гуслями чернокнижными… На дыбу их!

Кто-то встал перед ними:

– А я тебе, поповское отродье, сейчас как дам, так ты и зад небу покажешь. Не мешай. Христос или нет – сами с глазами. А слепых не тронь – видишь, веки какие? Да не у тебя ли в пыточной, доминиканская ты падла, его и ослепили?

Люди молча надвигались на рясников. Воцарилось молчание.

Юрась шепнул Тумашу:

– Ну, брат, если выпутаемся, я им покажу. Думал ещё, делать ли нам тот фокус. А раз они, церковные крысы, так с нами, – ну, мы им…

– Прости, люд новогрудский, – в тишине сказал доминиканец.

– То-то… Давай, человече.

Христос склонился, зачерпнул из-под ног грязь и левой рукой взял «слепого» за руку. Золотой перешёл «слепому», и тот молча склонил голову: «Хватит». И тогда Христос мазнул грязью всех троих по глазам.

– Идите. Омойтесь. Будете видеть свет небесный… Люди, отведите их к ручью, оставьте на минуту одних.

Если бы он знал, какую ошибку чуть не допустил, похолодел бы. Но всё, к счастью, обошлось хорошо…. «Слепые» умылись у колодца.

– Вот холера, – ворчал один. – Как плюхнул по глазам! А что, хлопцы, если мы сейчас его бросим и убежим? Золотой у нас.

– Не говори, – проговорил тот, что смотрел на Юрася. – А вдруг догонят? Скажут: он вас излечил, а вы вместо благодарности его – на дыбу. Нет, брат, придётся вернуться.

– А грязь какая смердящая, – пожаловался третий.

– Ничего, – ответил подстрекатель. – Мы с него за эту грязь и за то, что не сбежали, лишние золотые возьмём.

– Бедный, – усомнился первый.

– Чёрт с ним. Да ещё и со зрителей сдерём. Пошли. Вынимай горох.

Они вынули из-под век подложенные туда половинки горошин, проморгались и, зажмурив глаза, пошли назад.

Корнила с тупой издевкой смотрел на бродяг. Увидел, что слепые приближаются, что глаза у них зажмурены, и усмехнулся:

– Что, выкрутиться хотел – не помогло?

Слепых подвели. Юрась перекрестил их.

– Смотри! – приказал он. – Гляди на Бога в славе Его!

Слепой «с трудом» приподнял веки.

– Пане Боже, – тронул шёпот уста. – Вижу… Вижу, Пане Боже! Созерцаю светлый лик Твой! – Бросил взгляд на сотника: – А это что за богомерзкое рыло?

Сотник растерялся. Двое других бывших слепцов смотрели на него с плохо скрытой брезгливостью.

– Чёрт, – изрек один.

– Ясно, что Сатана, – заметил Раввуни. – Только рога под волосами.

Два мещанина подошли к сотнику.

– Н-ну, рыло. Это как же? На Бога руку поднял. Савл, паче кала смердящий.

Корнила налился краской. Вырвал меч.

– Ти-хо, хлопы!

Это он сделал напрасно. Новогрудским мещанам, как и вообще тогдашним мещанам, оружием грозить не стоило. Рык толпы набирал силу, подогреваемый шальной яростью. Гулко лопнул, разбившись о голову Корнилы, пустой горшок. Конники потащили мечи из ножен. И тут белое, синее, красное, золотоволосое, пёстрое от дубинок, палок, кордов, клевцов и пик море накатило на них со всех сторон. Полетели квашни, поленья, засвистели в воздухе камни.

Напуганные криком, ослеплённые, кони ярились и вставали на дыбы, а потом что было духу рванули сквозь толпу и полетели прочь. Вдогонку им для острастки пустили с десяток стрел. Магдалина в отчаянии наблюдала бешеный бег латников, зная, что раньше чем через пару дней (и то взяв подкрепление в Любче) Корнила сюда не вернётся. Смекнула, что Христос теперь навострит отсюда лыжи и, значит, снова дороги, самые глухие, где даже голубиных станций нет, значит, надо идти и бросить Ратму.

Если бы она ведала, что эта околичность спасёт её, думала бы иначе. Но она ничего не подозревала и потому пошла глухими улицами к замку, чтобы, если получится, попрощаться с Ратмой и взять клетку с голубями про запас. Клетку она получила, но парня не увидела. Стражник сказал грубо:

– Иди-иди. Он под замком.

– За что?

– Ну, значит, хороших дел наделал.

Это известие наполнило её тревогой. Что такое могло случиться? Неужели за ночное приключение? А может, он всё открыл отцу? Ну нет, не может же он быть настолько глупым, чтобы вот так сразу. Всё это нужно было долго готовить…

…Она не догадывалась, что Радша оказался именно таким «глупым». Ошалелый, обезумевший от счастья, любви и желания, он открыл отцу, Мартелу, что с невестой у него всё кончено, что он не хочет из-за земель стать посмешищем и решил жениться на другой. Отец урезонивал его, мол, всё это шелуха, мол, благородные не хозяева себе, мол, женившись, можно иметь хоть сто любовниц. Юноша ошалел. И тогда воевода приказал посадить его под замок.

Ей было очень тревожно, и какое-то предчувствие мучило ее, и тянуло, и сосало под сердцем.

…Между тем общий исступленный восторг достиг апогея. Юрась видел, что на другом конце площади уже стоит над ручной коляской, наполненной запечатанными бутылками, желтозубый Варфоломей. Ждёт, и лицо его как плохая трагическая маска. И ещё Христос видел, что никто к Варфоломею не подходит, все смотрят на них и, значит, фокус пока выгорает. Всё шло хорошо.

И тут к нему снова подошли два бывших слепца. Народ встретил их дружескими криками.

– Ну как, стали видеть? – спросил Христос.

– Ага, – оскалился тот, что взял монету.

– Ну и хорошо, идите с миром, – дружелюбно напутствовал Христос.

– Мир не дёшево достаётся, – шепнул мазурик. – Давай ещё три золотых.

Они шептались с ласковыми улыбками на губах. Народ с умилением смотрел на эту сцену.

– Нету меня больше. Слово. После, может…

– Крикнем, – пригрозил слепой.

– А я вот сейчас тоже крикну, – ухмыльнулся Пётр, – что вы за исцеление ещё и денег требуете. Тогда вам живо глаза выбьют, а другого Христа – дай вам Бог, голубчики, дожить до Его пришествия.

Братчик с трогательной нежностью обнял их. Зашептал:

– Идите к дьяволу, возлюбленные братья мои. Пока не посыпались звёзды из глаз ваших. Не хотели по-доброму подождать? Пугаете? Пинка вам в зад.

В толпе возникли вздохи умиления. Братчик подвёл «братьев» к ступенькам паперти и незаметно дал им сильного пинка в зад. Те с кометной скоростью полетели сквозь толпу.

– Ишь, побежали как, – растрогалась баба. – С радости, милая!

– С радости побежи-ишь.

…Магдалина шла, и тревога её делалась нестерпимой. Что же, наконец, случилось? Она внезапно почувствовала одиночество и страх. Ей хотелось поскорей добраться до тех, кого она час назад чуть не отдала в руки святой службы. С ними не так опасно, они что-нибудь придумают.

Готические, поперечно-туманные дома нависали над ней, казалось, следили острыми маленькими оконцами, притихли. Она физически ощущала, что за каждым рогом её ждёт опасность.

И вот в самом конце улочки она увидела на ступеньках храма Христа с товарищами, ощутила внезапный прилив радости и… остановилась.

Между нею и Христом стояла жалящая взглядами небольшая, преимущественно женская толпа. Были тут костёльные жёлтые девы и красные молодицы с тупыми и злобными глазами, были вечные «девушки» с улицы Святой Цецилии, смотревшие жадно, согреваемые сознанием собственной неуязвимости, было несколько пожилых мужиков в переломном возрасте и монахов с блудливыми гляделками. Было даже несколько женщин из благородных, в богатых платьях.

Все эти фигуры обрисовались перед ней со странной резкостью.

А впереди стояла дородная баба в девичьем венке. Расставила ноги, сложила на груди уродливо могучие руки. Обметанный болячками рот усмехался.

«Ганория из Валевичей, – поняла Магдалина. – Всё. Открыл ей старый хрен воевода».

Она рассматривала общую и Ратмирову невесту и поневоле иронично думала: «Бедный Ратмир. Ну, эта его научит».

– Ведьма! – бросила Ганория тихим голосом. – Опоила дьявольским зельем. Искусительница…

Магдалина шагнула вперёд, глядя ей в глаза. Та опешила, и потому, видимо, Магдалина набралась наглости.

– Ну, – сказала она. – Очисть дорогу.

Толпа ханжески молчала. Боялась смелых глаз.

– Распутница, – прятала глаза Ганория. – Самодайка. Колдунья. Тварина. Женихов чужих уводить?..

– Ты-то кто? – усмехнулась «лилия». – Дорога базарная.

Она отставила клетку, чтобы случайно не растоптали.

– Приходят тут гнилые… Хамка… На дворян замахиваешься? Не по чину.

– Отойди.

Голос был таким властным, что нахальная бабища отступила было, поддавшись свойственной подобным натурам подлой трусоватости, но вокруг зашептали:

– Не пускай… Не пускай…

Магдалина поняла: пройти не получится. Теперь нужно было устроить большую ссору: может, услышат свои и помогут, пока не убили.

– Чародейка… Отравительница… Глаза выдеру, шлюха ты, – бросала Ганория.

– Молчи, общий колодец… Заживо гниёшь, а на молодого рыцаря грязные взгляды бросаешь… С тюремщиками тебе спать, с прокажёнными, с палачами! И он ещё с тобой пойдёт, святой мальчик? А дулю.

– С тобой разве, с шалавой? – спросила хозяйка Валевичей.

– А и со мной. Орёл такой гусыне грязнохвостой не пара.

– А ты кто, хлопка?

– Да уж не ты. К чьему дому весь город тропу протоптал? – Она придумывала, но знала: с этой что ни скажешь, всё будет правда. – Да есть ли в Новогрудке такая компания, где бы тебя «нашей мельницей» не называли? Да у него, если дураком будет, шея сломается от тех подарков, что ты ему к свадьбе припасла!

– Дрянь! Чернокнижница! Еретичка!

– От кого братья заживо завоняли и Царства Божьего пошли искать?! Кто у собственной матери в двенадцать лет законные права отобрал?

Удар неожиданно попал в цель. Ганория задохнулась.

– В колодце заброшенном у неё поищите, – цедила Магдалина (она хорошо знала нравы женщин такого типа). – Видите ли, отцы святые непорочной её огласили. За сколько? Или, может, телом заплатила? Можно и так. Те козлы согласятся. Девичий венок бедному доброму Ратме. Да тебе бы позорный колпак, да подол обрезать, да – вожжами! А лучше крест запретить носить, да дерюгу нашить на плащ, пятно, да бранзалет на ногу[112].

– Ты что?! – не нашлась шляхтянка. – Бейте её! За распутство безбожное! На Евангелии в чистоте поклянусь!

Женщины сцепились. Магдалина первым делом сбила с головы Ганории венок. И тут какой-то клирик с жёлтым, как череп, лицом и чёрными глазами воззвал:

– Стой! Ну! Вы что, у колодца? А между тем она же Церковь оскорбила! Оскорбила! Слово, которым костёл заступился за честь этой девушки. Почему? Очаровав сынка воеводы, желала на других свою провинность списать. Между тем это одна из самых страшных шлюх Гродно.

Магдалина могла ещё вынуть знак, ладанку, данную Лотром. Но при всех этого нельзя было делать. Смерть без суда. Почему она загодя не показала её доминиканцам?

Она поняла, что это конец. Теперь никто не спасёт. Потом на трупе найдут знак; клирика за обличение и убийство особо доверенного лица, того, кто может приказывать от имени Церкви всем, отдадут службе и уничтожат. Легче ли ей будет от этого? Она сложила руки и отступила.

– Распутница! – взвыл народ.

– Бей её!

– Девки, в камни!!!

Камень ударил Магдалину выше виска.

…И тут, услышав гвалт, Раввуни толкнул Христа:

– Гляди!

– Что такое?

– Магдалину, кажется, бьют, – пробасил Тумаш.

Побелевший Юрась кинулся к толпе. А горожане уже ломились вперёд, тискались, выли. Лезли чуть ли не по головам, чтобы добраться до жертвы, визжали. Где-то дурным голосом вопила одержимая бесом. Юрась толкал баб, оттаскивал за волосы кликуш – и все без особого толку.

Но Тумаш хорошо знал, что такое озверевшая толпа, особенно бабьё. Он выдрал откуда-то кол и орудовал им. Тут было не до «рыцарского отношения к дамам». Кол, между прочим, отрезвлял, заставлял хвататься за ушибленное место и меньше думать о жертве, а больше о том, как унести ноги.

Камни летели уже градом. Но кровавая пелена ярости застила кликушам взгляд, и они кидали свои снаряды кое-как. Магдалина видела белые глаза, разверстые рты, красные лица.

Ещё один камень ударил её в грудь. После, третий, – по голове. Повисла рука. Земля под её ногами всё гуще покрывалась пятнами. Она закрыла глаза, увидев, как здоровенный монах занёс дубину. И тут кто-то прижался к её груди спиною, закрыл.

…Юрась перехватил дубину, с силой, выкручивая врагу руки, выдрал её и швырнул под ноги наступающим. Те завыли.

– Ти-хо! – Вид Христа был страшен. – Камни на землю! Зачем бьёте?!

– Не бьём! – визжал народ. – Убиваем её!

– Мол-чи-те! Молчать! Заткнитесь, изуверки!

Он видел, что его неистовый крик привлёк внимание мужиков из базарной толпы и, значит, бабу, возможно, удастся спасти.

Было не до тонкостей. Он взял Ганорию за грудки и отвесил ей страшенную оплеуху.

Тумаш сделал то же самое с «мёртвой головой» – аж лязгнули зубы.

– Отступи!

Изуверки замерли.

– Именем Бога бьёте, а в душе что? Зависть?! Или свои грехи на других сваливаете?! «Держи вора»?! Ты, девка, разве вправду не базарный путь?! А ты, череп, за что ей честь засвидетельствовал?! А у тебя разве не бранзалет на ноге?! А кто тут из вас по закуткам не отирался, мужу голову не украшал?!

Гипнотический взгляд неестественно больших, страшных глаз обводил толпу:

– А вот сейчас венки да повойники у любодеек в небо взлетят! Чтобы ходили простоволосыми, как шлюхи!

Многие схватились за головы. Тихий смех прозвучал среди мужиков.

– Писание читаете?! А там что сказано? Кто без греха – первый брось в неё камень… Кто бросит?.. Ты?.. Ты?..

Камни начали выпадать из рук. Лязгали по каменным плитам чаще и чаще.

– А теперь покажите и вы свою власть, мужики! Берите их, кто за что сумеет, да гоните домой, а кого – в костёл, ибо там их дом, и спят они – видно по ним – со статуями. Эх, дуры! Не с вашей головой в словах поповских разбираться. С вашей головой – в горохе только сидеть.

Мужики понемногу стали разгонять толпу. Где охаживая вожжами, а где и растаскивая. Визг, гвалт, топот. Некоторых – по всему видать, тех, что схватились за головы, – мужья ухватили за косы и толкали под бока. Ждала их горькая чаша.

Вскоре улица опустела.

– Встань, женщина, – сказал Юрась, ибо Магдалина от слабости упала на колени. – Никто не тронет. Пойдём на постоялый двор.

И она пошла за ним – с виска стекают капли крови, руки опущены (в одной клетка). Апостолы снова расселись на ступеньках и начали наблюдать за горестным Варфоломеем.

Намочив губку во вчерашнем вине, он обмывал ей голову. На окне в солнечных лучах ворковали голуби.

– Ну, на голове только большой синяк… А тут, у виска, кожу рассекло. Ничего. Вот и кровь останавливается. Смолкой залепим – и всё…

Она вдруг заплакала.

– Вот дурочка! Брось. И шрам никто не увидит под волосами. Будешь самой красивой. Очень красивой. Красивее всех. Что ещё?

– Грудь. Дышать тяжело.

– Не ребро ли сломали?

– Н-не знаю.

Он почесал затылок:

– Раздевайся.

– ТЫ что?

– Ладно, брось дурить. Времени у меня нет. Иначе вся эта апостольская шайка снова голодная ляжет. А у жителей цыганить нельзя.

Она разделась. Он начал ощупывать бок женщины. Просто и естественно, словно перед ним был Тумаш или Иуда.

– Цело, – наконец сказал он. – Разве, может, маленькая трещинка. Сегодня достанем носилки – будем тебя дня два нести. Пойдём, видимо, на Вильно. Бежать надо.

– Откуда носилки?

– Не твоё дело. Одевайся.

После он погладил её по плечу.

– По голове опасаюсь. Вот уж как заживёт… За что у вас там драка была – не моё дело. Но умница, девочка. Смелая. Так уж их трепала! Ну, ложись, приди в себя. И успокойся. Мы их в случае чего…

Он ушёл. Некоторое время она сидела молча. Звучно заворковали голуби. Им было хорошо в лучах солнца, свет которого для нее чуть было не померк навсегда. Ничего. Всё обошлось. Теперь нужно увидеть Ратму.

Она действовала машинально, как всегда. С Лотром не шутят. Это дыба, и велье, и расплавленный свинец во рту, а там и костёр… Голуби… Значит, записка. Она достала маленький свёрток тоненькой бумаги, очинённое воробьиное перышко, инкауст[113] в кожаной чернильнице и начала писать кириллицей: «Эяжъпоърнэёсмэрэъуфцхурмопоънмлпсцфэдоэяунацыщмсяэцугсрныорьцнррюёл…».

Это была «литорея за одной печатью», древний белорусский шифр[114]. Магдалина писала им быстро и ловко. Сама собой двигалась рука. Мыслей не было. Словно какая-то запруда стояла перед ними. Словно палка попала в колесо и застопорила его.

И вдруг она вспомнила теплоту человеческой спины у своей груди. Сначала только её. Эта спина была не похожа на все прочие тёплые спины. А она помнила их множество.

Она крепко, до боли обхватила руками голову и сидела так некоторое время. Потом ударилась лбом о подоконник. И ещё. Ещё. Единственная большая капля крови упала на пергамент. Женщина скомкала его.

Лилась кровь. На колах, в пыточных, на улицах. Много крови.

Женщина думала ещё некоторое время. Потом открыла клетку, привычно – лапки между пальцами, большой палец на крыльях – вынула одного голубя и подбросила в небо. Тот затрепетал крыльями в голубизне, покружил и полетел на северо-запад.

С другим голубем пальцы не сладили, словно потеряли сноровку. Он забил крыльями, вырвался наконец и устремился за первым.

Третьего она просто вытурила из клетки, выпустила, как женщины выпускают птичек на Великдень.

…Три платочка превратились в точки, исчезли за горизонтом. С минуту она думала, не стоит ли открыть всё Христу. И устрашилась.

Знала: не тронет пальцем, но не простит никогда. И есть ещё Лотр, который рано или поздно поймает Христа, а теперь и её. Он устроит ей велье не на сорок, а на восемьдесят часов, порвёт жилы и всё же сожжёт живьём.

Она чувствовала себя преступницей. Только так! Ни гордости, ни благодарности не было в душе – только собачья униженность. Она исполнила бы всё, что бы ни приказал ей кардинал. Но только не это.

«Пусть грабит, пусть плутует, пусть даже повесит самого Лотра или покусится на Папу – я не могу… Я не могу выдать этого человека».

Варфоломей скалил редкие жёлтые зубы над своими бутылочками:

– Вот товар! Вот святой товар! Навались, у кого деньги завелись!

Апостолы с Христом сидели сбоку, грелись на вечернем добром солнышке.

– Неужто не поверят? – спросил Неверный Тумаш.

– Всему поверят, – мрачно сказал Христос.

– Хорошо, если бы поверили, – мечтал Гаргантюа-Иаков. – Кажется, Валаамову ослицу съел бы. Бывало, на озере налимов напечёшь, да юшка из окуньков…

Тумаш недоверчиво крутил головой:

– Но вера же… Вера, она…

Христос разозлился:

– И охота тебе говорить. Ну, вера, вера! Балаболит. А в Писании давно о ней сказано, что вот… если будешь иметь веру величиной с горчичное зёрнышко и скажешь вон той Замковой горе перейти сюда – она перейдёт.

– Ну, с зёрнышко у меня есть.

Он уставился на башни, напрягся весь и зажмурил глаза. Потом раскрыл их – гора была на месте.

– Хреновину городишь, отче.

– Нужно практиковаться в вере, – проговорил Христос.

– Ладно. Постараюсь.

Молчали.

– Что Анея? – шёпотом спросил Раввуни.

– Нич-чего. Неизвестно где. Даже последние слухи заглохли. Сегодня пойдём на север, в Вильно. Всё равно – иголка в стогу.

К Варфоломею подошёл богато одетый мещанин. Взял бутылочку, встряхнул:

– Да она у тебя пустая.

– Не болтай, не болтай, говорю, бутылки, – взял его на испуг лицедей. – Несчастья хочешь? Я т-тебе дам, пустая!!!

И этого тона, а ещё больше трагической маски лица, мещанин действительно испугался.

– А в ней что?

– Вздох святого Иосифа Аримафейского. Что он вздохнул, ещё когда Христа распинали.

– И во всех – вздох?

– Вздохнул сильно.

– А… от чего помогает?

– От запоя, – вдохновенно соврал актёр. – От охмеления.

Мещанин подумал малость, отсчитал деньги. После поколебался и… пошёл в корчму.

– Клюнуло, – сказал Пётр.

Минут через двадцать из корчмы выскочило с десяток пропойц, пьянчуги быстренько купили по бутылке и вернулись в питейное заведение.

Ещё через полчаса некий человек, по виду слуга духовного лица, купил бутылочку и в переулке передал её давешнему клирику – «мёртвой голове».

– Эг-ге, – оскалился Юрась. – Ну, х-хорошо. Теперь я вам покажу… И как святой службе нас отдавать, и камни, и всё.

Через какой-то час пошло и пошло. К Варфоломею валил и валил народ. И дорога у людей была единая: Варфоломей – корчма.

Под вечер город нельзя было узнать. Напоминал он поле страшного побоища. Люди лежали повсюду: на порогах, на улице, в окнах. И это было страшней татарского нашествия, когда вырезали Новогрудок под корень. Даже после татар так страшно не было.

Каждый лежал там, где застигла его вражья сила. В кучах и поодиночке, ничком и навзничь.

И воистину некому было плакать, ибо все в копне бездыханно лежали. Ибо чересчур понадеялись на силы свои и на могущество нового святого патрона.

Спал привратник в воротах. Спала стража на башнях. Даже воевода Мартел спал, бормоча во сне:

– Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну.

Первой воспользовалась этим Магдалина. Просто, как в свой дом, прошла в замок к единственному трезвому жителю города, Радше. Ей почему-то вовсе не хотелось идти к нему, и всё же она пошла. Она жалела этого юнца, помнила про всё. И разве он не заплатил свободой за то, что упорно желал только её?

К сожалению, нельзя было выпустить его. Ключник заперся в темнице и налакался уже там. Но она говорила с Ратмой через решётку на дверях, говорила, что вынуждена идти дальше за своей целью, но обязательно вернётся. И плакала. А он (лицо его было словно из кремня) сказал ей, что слышал, как её сегодня хотели убить за него, что никто не принудит его к браку, что он будет ждать.

…А в темноте вздохом святого Иосифа Аримафейского воспользовались и собравшие его.

С мехами они ходили из костёла в костёл, из часовни в часовню, из церкви в церковь. По пустому, словно вымершему городу. И мехи их становились всё тяжелее и тяжелее.

Грабили подчистую. За попытку выдать палачу, за попытку потом убить, за то, что суеверно надрались, а сами повсюду кричали о трезвости. Грабили так, чтоб назавтра не с чего было причаститься. Иконы, оклады, дарохранительницы, лампады, деньги из тайников и сокровищниц, драгоценные камни. Сдирали всё. Пугливый мордач Андрей аж стонал, что погонятся.

– Лузга! – белыми каменными губами говорил Христос. – Побоятся. Не кричать же им, что напились как свиньи. Молчать будут.

Зашли по ошибке в какой-то богатый дом, посчитали за часовню. И там встретили ещё одного трезвого.

Христа с ними не было. Матфей начал было собирать вещи.

И вдруг…

– Гули-гули-гули…

Стоя в колыбельке, радостно улыбался разбойникам ребёнок. Розовый, только со сна.

Лица вокруг были в тенях от факелов, заросшие, с кривыми улыбками, острожные.

– Гули-гули-гули…

Тумаш протянул к малышу страшные, с ведёрко, ладони.

– Гу-у, гу-у, – улыбнулся тот.

– Ах ты моя гулечка, – расплылся Фома. – Гу… Гу…

И пелёнки мокрые.

Он сменил малышу пелёнки.

– Ну, лежи, лежи. Ах они, быдло! Ах они, взрослые! Ну-ну-ну, мокролапый… На… На вот коржик.

Малыш радостно вцепился в коржик дёснами.

– Бросай всё, – приказал Фома. – Дом богатый… Ну и что?.. Что-то мне, хлопцы, что-то не… не так… Глянь, как смотрит.

И они вышли.

В последнем костёле чуть не умерли со страху. Тут также было поле битвы. Спал у органа органист. В обнимку лежали на амвоне протопоп и звонарь. Пономарь свесился с кафедры для проповедей.

Христос как раз взламывал сокровищницу. И вдруг дико, как демон, взревел орган. Затряслись окна. От неожиданности сокровищница упала, с лязгом и звоном покатились по плитам монеты.

Все вскинулись. Оказалось, органист уронил буйну голову на клавиши.

– Тьфу! – выругался Христос и вытряхнул деньги в мех.

Обобрав все храмы, нагруженные сокровищами, они под покровом темноты покинули город. На всякий случай им нужно было оставить между собой и Новогрудком как можно больше дороги. Закусывали на ходу. Часть награбленного вёз мул. На плечах у апостолов Филиппа из Вифсаиды и Иакова Зеведеева плыл епископский портшез с Магдалиной. Покачивался.

На поворотах дороги меняли своё место звёзды. А она сидела и думала, с тревогой и одновременно с тем удивительным спокойствием, которое дает покорность судьбе: «Почему я так сделала? Разве не быдло все люди, и разве не всё равно, кому служить? Вот и эти… ограбили. Воистину, богохульники, жулики, бродяги. Почему же мне не хочется губить их атамана?».

– Ну, быдло, – вдруг сказал Тумаш. – Ну, отцы духовные!

И мрачный голос Христа ответил из тьмы:

– Брось. Они всё же выше, чем быдло. Может ли быдло пытать других? А унизить себя? А себя продать на торгах?

«Живой, – подумала она. – Просто он живой. И грабит, и всё… а живой. А те и грабят, и слова говорят, а мёртвые. Торговцы, дрянь, золотом залитые, насильники, мясники, палачи моего тела – мёртвые они, вот и всё. А этот смотрит на меня как на дерево, а живой. Там, где мертвецы глядят на меня как на дерево, он – как на живую. И в единственном случае, когда они глядели как на живую, он – как на дерево. Ну и схватят. Известно, с тобой не только на небо не попадёшь, с плутом и мазуриком, а и по земле долго не походишь, в земное пекло угодишь… Пусть так. Не хочу бояться. Никогда больше тебя не продам. Искуплю грех, да может, и вернусь к Ратме… Не хочется возвращаться к Ратме, хоть и ласковый он, и любит, и трогателен до умиления. А, всё равно!.. Вот дорога – и всё».

Задремывая, она глядела, как плывут звёзды, слушала, как кричит коростель, видела, как движется на фоне звёзд силуэт Христа, одетого в грязно-белый хитон.