Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

Глава 42 МУЖИЦКИЙ ХРИСТОС

И так вот взяли Гродно. Без большой крови и скоро. Потому что многие ждали. Были, понятно, и такие, что на лицах улыбки, а в глазах злость, но меньше было их.

И начали разбирать люди мехи с зерном и на возы их складывать. А храмы разбили, не пограбив. А богатых да немилостивых повели на берег Немана, где повсюду виселицы стояли, вешать чтобы.

Не знаем мы, откуда тут Анея взялась. Кто говорит, сама из башни, где сидела, сбежала, спустилась по верёвкам, из тюфяка сделанным. Кто говорит – отбили узницу да выпустили.

Но и другой слух был: будто палач с подручными пришёл кончать с нею да про последнее желание спросил. Ну она и попросила клетки ей показать да сказала, что загодя его за работу благодарит. Тот расчувствовался, всё показал, а после клетку явил наилучшую. Сам, дескать, человек поймёт когда-нибудь, что так Церкви с ним сподручнее всего. И тогда все люди по доброй воле своей войдут в такие клетки ходячие, закроются там да ходить будут. Изнутри сколько хочешь открывай, да только верующий клеточник на это не пойдёт. А снаружи не откроешь, ибо это уже будет покушение на свободу воли сидящего. Ибо он свои обязанности понимает и из клетки не выйдет. В разум окончательно вошёл потому что.

И будто Анея попросила всех отвернуться, ибо молиться будет, а сама вскочила в ту клетку и заперлась. Те просят, чтобы вышла, а она молится издевательски, язык им показывает и говорит, что как раз и вошла окончательно в разум. И тогда те вынуждены были бросить её в подземелье и удирать, так как ворвался уже в замок народ.

Не знаем мы, как и верить тому. Одно ведаем: на судилище была она уже рядом с Христом. Только и говорит ему: «Ты шёл?». А он ей: «Я шёл». А она опять: «Ты шёл? Как же долго ты шёл!».

А мы вокруг стоим да плачем.

Палача же того схватили на улице. И кричали: «Вот он, клеточник! Вот душедёр!». И как он ни распинался про то, что «спасибо сказали бы», что «палачей нельзя в клетку», что «они всем полезны, палачи», запихнули его в клетку и погнали своим ходом, как гроб повапленный, к Неману. Мальчишки же бежали за палачом и шпыняли его ноги.

Хребтами стояли над Неманом чёрно-сизые грозовые тучи. И по всей дуге берега торчали несчётные глаголы виселиц, а чуть поодаль шевелился народ. Прыгало в воздухе пламя, и откуда-то несло дымом. Потому кто-то, дабы не закоптило Христу белый хитон, накинул ему на плечи чей-то чёрный с золотом плащ. Братчик встал на взгорке, Анея сидела, прижавшись к его ногам, а чуть ниже стояли апостолы.

Мещане и мужики гнали мимо них связанных. Лицо Братчика после недавних событий сильно изменилось, стало сухим, с провалившимися щеками. Остекленели большие глаза. Он понимал, куда угодил, какое тяжкое решение взвалил на свои плечи. Знал, что его глаза, глаза свидетеля, могут увидеть смерть двуногих, им самим осужденных.

Он не хотел этого. Но знал, что ничего не сможет поделать, если смерти вот этих, схваченных, потребует люд. И тогда возвращения к чистоте не будет.

Перед ним поставили Устина. Глаза бургомистра теперь не горели угольями из-под постриженных в скобку волос. Они словно погасли, но глядели мужественно.

– Зачем позволил попам править старым советом и городом?

– Они пришли с королевским войском, – твёрдо ответствовал Устин. – И совет сдался. Я не хотел этого больше всех. Но я человек. Я слаб.

– Брешешь, пёс, – сказал Юрась. – Ты вот на этих людей взгляни. Вот слабость человеческая. Вышвырнули вас, как навоз из стойла.

Суровое, несмотря на развращённость, иссеченное шрамами и отмеченное всеми пороками лицо Устина не улыбнулось.

– Они ещё придут. Скоро, – скорее с грустью, нежели с угрозой отозвался он.

– Я закрыл все ворота. Отныне Гродно – земля справедливости.

– Надолго ли? Но… мне жаль, что я не увижу, как это будет.

– Почему?

– Потому что – а вдруг человек не такая свинья, как я думал.

– Ладно, – после паузы проговорил Христос. – Развяжите его.

– Напрасно ты это. Я бы убил. Потому что, когда они вернутся, я буду таким, как раньше.

– Ну и счастливо. И потом, я не ты.

Бургомистр повесил голову.

– А этих – на виселицы, – злобно выкрикнул Пётр.

Христос глядел на людей и с каким-то облегчением угадывал в их глазах смущение.

– Ну… эва… чего вы? – спросил дурило Филипп.

Из молчания начали вылущиваться отдельные звуки:

– Чёрт его…

– Не приходилось.

– Ты собаку попробуй повесь.

– Да пускай бы кто может. Вот ты, Янка.

– Иди ты знаешь куда… Вот-вот.

Братчик покосился вниз. Чёрные с синевою глаза с острасткой смотрели то на него, то на виселицы. Кто-то закутал Анею, поверх лохмотьев монашеского одеяния, в свою широкую свитку.

Она смотрела умоляюще, но Юрась ждал.

– Разорвать их! – крикнул кто-то. – Бог ты мой, да неужто человека не найдётся?

Но человека что-то не находилось. Каждый из стоящих здесь сегодня не щадил живота, дрался и убивал, и наверняка убил, раз уж стоит тут живой. Но связанных вешать не хотелось никому. И Христос всё с большей теплотой оглядывал людские лица. Да, он не ошибался. Глаза, смотревшие с этих закоптелых, иссеченных, сморщенных нуждой лиц, так похожи были на те, из его сна… Он разглядывал эти лица. На минуту ему показалось, что мелькнула между ними физиономия Босяцкого, но он сразу же понял, что ошибался: это разговаривал с мелким торговцем – судя по одежде – некий немецкий гость.

– Так вон же палач! – вдруг радостно завопил кто-то. – Вот пускай он!

Палач стоял в своей клетке и постепенно снова набирался спеси:

– А чего, я могу. Клетку только разбейте. Я почему и говорю, что палачу нельзя в клетке.

– Можешь повесить их? – с брезгливостью спросил Братчик.

– Так… Пане Боже. Служба ж такая. Право слово.

Братчик видел, как дрожали веки Аней.

– Работа, опять же, – меланхолически продолжал палач. – Потому что не может такого на нашей земле быть, чтобы не имелось у палача широкого круга знакомств, и высоких, и низких. И опять же, не было такого властелина, чтобы обошёлся без палача.

Христа передёрнуло:

– А не было… насколько я знаю.

Стиснулись в кулаки пальцы. Огромным усилием воли он сдержался, не ударил. Вот и этот считает…

– Не было. Но должно быть. Будет. И давайте, люди, начнём. Кому-то надо начать, а? Падлу эту в наследство брать – чего мы тогда стоим? Да и руки об него пачкать мерзко. – Оскалился весело: – А ну, бросайте его с клеткой в Неман. Может, хоть немного отмоется.

Десятки рук подхватили клетку, потащили с откоса, раскачали, бросили. Она нырнула, а после с шумом всплыла в потоке воды. Палач сидел в ней по грудки. Клетку закрутило течением, понесло. Заблеяла ей вдогонку дуда.

– Сам отведай! – кричал Кирик.

– Клетка для жаб! – захлёбывался Зенон.

– И этих в воду гоните, – возвысил голос Христос. – Чтоб не смердело здесь.

Схваченных погнали в воду, древками копий столкнули с берега. И вот поплыла, по-плы-ла рекою стая разодетых в золото людей: достойные жалости, обвисшие усы, руки в парче загребают по-собачьи.

– Гуси-гуси… – загорланил с берегаТумаш.

От хохота, кажется, всколыхнулся берег. И Христос понял, что это, возможно, самая великая из его побед. Теперь можно было говорить всё. Слушать – будут. И он поднял руки:

– Слушайте, хлопцы! Что, так мы и будем вовеки друг друга обижать? Или, может, не будем? Так вот что я вам скажу. С этого дня Гродно – земля справедливости. Обиженных не будет. Всем поровну – и ни у кого больше. Голодных – не будет. За веру кого-то убивать – пусть они лопнут. Наказание одно – выгнать к тем, к волкам.

Он поискал глазами и вырвал из чьих-то рук факел. Поднёс его к чёрному, просмоленному глаголу виселицы. Постепенно потянулись вверх, начали лизать смолу языки пламени.

– Слышите? Ви-се-лиц больше не бу-дет!

В едином порыве, с чувством какого-то дивного очищения, люди бросились к мерзостным сооружениям. Подносили факелы, кричали и плакали.

Сотни глаголов пылали над великой рекой.