Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

Глава 4 «ЛИЦЕДЕИ, СКОМОРОШКИ, ШУТЫ НЕБЛАГОВИДНЫЕ…»

Днём ранее в местечке Свислочь произошла печальная история: жители впервые познакомились с лицедеями, а те – с гостеприимством местных жителей.

Ещё до сих пор существуют нетеатральные города – что же говорить про то время?! Но даже тогда, когда только раёшники да бродячие жонглёры несли в массы свет искусства, этот городок был самым нетеатральным из всех нетеатральных городков.

Редко-редко бороздили тогда просторы Белой Руси одинокие лицедейские фургоны. Ещё реже вырастало из этих борозд что-нибудь стоящее. Ходили временами с мистериями бурсаки-школяры, певцы, циркачи. Бывало, появлялись вечно голодные актёры-профессионалы.

На всех них, кроме раёшников, смотрели с недоверием. Фокусы их напоминали колдовство и не были святым делом наподобие ритуальных песнопений. Да и вообще, слишком часто после их ухода исчезали с подстреший сыры и колбасы, а с плетней – рубашки и прочее.

Потому, когда в тот день притащился в Свислочь фургон, с ободранным полотняным верхом, запряжённый парой кляч, жители не ожидали от него ничего хорошего. Не ожидали, но смотреть пришли, так как сочли фургон за неслыханно большой раёшник.

Мистерия началась ближе к вечеру под огромным общинным дубом. Две доски, положенные на задок фургона, вели с него на помост, с которого, бывало, произносил речи бродячий проповедник или оглашал указы панский глашатай.

Сидел на этом помосте и выездной суд, когда приезжал в городок.

А теперь это была сцена, а кулисами служили с одной стороны фургон, а с другой – ствол старого дерева. Мужики сидели на траве и пялили глаза на дивное зрелище. Куклы – это не страшно, а тут живые люди делали такое, от чего упаси нас, Пане Боже.

Людей тех было тринадцать. Судя по всему – не случайно. И совершали они, по мнению мужиков и мещан, дело неправедное: собирались распинать Христа. Никто не видел, что дело это для них непривычное, что они мучительно стараются и что из этого ничего не выходит.

Пилат в бумажной хламиде столбом стоял посреди помоста и вращал глазами так, что бабы обмирали от страха. На ветви дуба пристроился человек в одежде ангела, которому, видимо, предстояло вскоре спуститься на помост за душой распятого. Очень высокий и крепкий, широкоплечий, со смешным лицом и густыми бровями, он придерживал на груди концы голубых крыльев, чтоб не зацепились, и шептал стоящему под ним человеку:

– Ну какой из Богдана Пилат, Иосия? Неважный Пилат.

– Пхе, – ответил голос из тени. – Пилат неважным быть не может. Не придирайся к нему, Юрась. Знай свои крылья и стой себе. Смотри лучше, как Шалфейчик хорошо висит.

Один из распятых уже разбойников – по виду расстрига, по носу выпивоха – покосился на них и застонал, закатив глаза.

Пилат показал рукой на крест и, довольно выпятив обширное пузо, возгласил:

– А вот влейте ему уксуса в рот, чтоб не думал страдать за человеческий род. Принесите колы из осины для собачьего сына.

– Для человеческого сына, – подсказал распятый Шалфейчик.

– Сам знаю, – громко сказал Богдан-Пилат. – Хам ты.

Зрители – кто страшился, а кто и шептался. Шептались двое в одежде бродячих торговцев. Сидели они сбоку, откуда хорошо было видно ангела на дубе.

– Знаешь, что мне кажется? – спросил один.

– Ну?

– Этот, на дубе… Капеллан из Ванячьего приказывал его искать. Это, по-моему, тот, что на огненном змее слетел. Мы ещё его встретили в пуще. Спал на горячей земле.

– Быть этого не может, – флегматично ответил второй.

– Я тебе говорю. Смотри, лицо какое смешное. У людей ты такие лица часто видал? Опять же крылья.

– Не может э-то-го быть.

– Знаки небесные забыл? Почему он на проклятом месте спал? Почему говорил, что никаких дьяволов не боится? И запомни… и капеллан, и магнат наш его искать приказали. Жечь таких нужно. Сатана это.

– Быть э-то-го не может.

– Смотри, и корд тот же самый.

– Этого не может быть.

Тут в толпе раздался вздох ужаса. На сцену из фургона вывалились два эфиопа. Один был здоровым, как холера, а второй – тонким и весьма женоподобным. Но оба были чёрными, как дети самого Сатаны. Доски прогибались под их ногами, ибо они тащили под руки человека из породы тех, под которыми падают в обморок кони. На человеке был золотистый парик, а из-под него глядела тупая, но довольно добродушная морда.

Толпа взвыла от ужаса.

– Черти! – кричал кто-то.

И тут с дуба раздался голос ангельской красоты. Был он мягким, звучным и сильным. Это, спрятавшись за ствол, чтобы не заметили, говорил человек с крыльями.

– Тихо вы. Не черти это – эфиопы. Сажей они намазались.

– Врёшь! – крикнул кто-то.

– Правду говорю. Зовут их Сила и Ладысь Гарнцы.

– Христа зачем распинаете?!

– И он не Христос. Нарочно он это. Дровосек он бывший. Зовут его Акила Киёвый.

– Ну гляди, – немного успокоилась толпа.

Эфиопы тащили Акилу-Христа к кресту. Акила упирался. И ясно было, что Гарнцам не под силу вести его.

– Слыхал? – спросил один торговец другого. – Голос этого, крылатого, слыхал? Голос тот самый.

– Не может э… Правда твоя, брат. Тот самый голос.

Толпа весело хохотала, наблюдая, как летают эфиопы вокруг Христа.

– Дай им, дай!

Акила вращал руками, упирался, но всё-таки шёл вперёд. Наконец эфиопы, скрежеща зубами, взволокли его на крест.

– А ну, прибивайте, чтоб не сошёл! – рычал Пилат.

И только тут кое-кто в толпе понял: это тебе не шуточки. Кричали-кричали, а тут, гляди-ка, Бога распинают.

– Хлопцы, – спросил легковерный голос, – это что же?

– Бог… Почти голый.

– Одеяние делят.

Ангел начал шептать тому, кто стоял ниже него:

– Скажи Явтуху и Лявону, чтоб не делили.

«Воины» не обращали внимания на шёпот. Делили со вкусом и знанием дела. Над толпой висел размеренный – как по гробу – грохот молотка.

Акила на кресте запрокинул голову, закатил глаза и испустил дух. Эфиопы отступили, как это делают художники, желая полюбоваться своей работой. И тут случилось непоправимое.

Под весом Акилы крест сложился пополам (так его было удобнее перевозить в фургоне: складной, с приступочкой для ног, с надписью «INRI», которая только что так величественно обрамляла голову Акилы). Крест сложился, и под ним, показывая небу зад, стоял огромной перевёрнутой ижицей Акила Киёвый, неудавшийся Иисус.

– Хлопцы, это что же? – спросил кто-то. – Что ж это, у Господа Бога нашего зад был? А ну, спросим у этих.

– Еретики!

Спасая положение, Юрась слетел на лёгких крыльях вниз. Опустился на помост. И тут закричал один из бродячих торговцев:

– Этот! Этот! Он на огненном змее спустился! Схватить его приказано! Это Сатана!

Воздух разорвал свист. Толпа пришла в движение и начала надвигаться на помост… Ангел лихорадочно отрывал от помоста крест. Распятый разбойник вместе с крестом бросился в фургон. Но в воздухе уже замелькали гнилая репа, лук и прочее. Кони рванули с места, бросив людей.

…Они улепетывали полевой дорогой не чуя земли под ногами, потому что сзади, не слишком стараясь сократить разрыв, но и не отставая, с гиканьем бежали гонители.

Впереди всех летел легкокрылый ангел. Лицо его было одухотворённым. Золотистые – свои – волосы развевались на ветру. Вился хитон, открывая голые икры.

За ангелом несся ошалевший фургон. Кони вскидывали ощеренные морды, стремились изо всех сил и всё же не могли догнать Братчика. В фургоне грохотали оружие и остатки реквизита.

За фургоном чесал из последних сил его хозяин, лысый Мирон Жернокрут, а рядом с ним задыхался под тяжестью креста «распятый разбойник» Шалфейчик. Он отставал и отставал, и вместе с ним отставал конвой – два эфиопа. Следом драпали остальные лицедеи в разнообразных одеждах. И, наконец, наступая им на пятки, рука об руку трусили два воина, Пилат с могучим чревом и Акила-Христос. Христос был голым, так как одеяние его несли солдаты.

– Наддай! – бешеным голосом кричал человек, которого ангел называл Иосией.

Они бежали, а за ними с улюлюканьем и свистом валила толпа разъярённых преследователей.

…Кто хочет убежать – убежит. Эти хотели – и убежали. Всего через какой-то час стихли голоса у них за спиной, а ещё минут через тридцать лицедеи приходили в себя на небольшой полянке.

Журчал у ног ручей, словно говоря о тщете человеческих усилий. Садилось за вязами большое красное солнце. Жернокрут горемычно стонал в фургоне – пробовал сложить сломанные копья.

Пилат отсапывался, надувая толстые щёки:

– Отряхнём прах этого города… ух-х… с ног наших… Хамы… Это они так… белорусского дворянина… Пусть я не буду Богдан Роскаш… пусть я… не от Всеслава происхожу, а от свиньи, от гиены, от обезьяны… если я им этого не попомню.

Акила-Христос сидел над ручьём, щупал синяк под глазом, поливал его водой:

– Вот же… Дерутся как… Пусть оно…

И ему вторил, также щупая синяки, Жернокрут:

– Остерегайтесь же людей, ибо они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас.

Отцепленные крылья отдыхали рядом с Братчиком.

– Не так вы это, – внезапно с грустной усмешкой сказал он.

– А как? – гневно спросил лысый Жернокрут. – Это я лицедей. Я знаю, как нужно играть. А вы тут все сброд. Учите тут меня, а провал – из-за вас. Из-за вас мне всё поломали. А оно всё денег стоит.

– Что им в твоих мистериях? Они люди тёмные. Это тебе не привычные школяры. У нас, бывало…

Жернокрут вдруг встал:

– Слушай, Юрась Братчик… Знаем мы, что ты за школяр. Говори, что это там кричали про огненного змея? На ком это ты приземлился?

– Кричали потому, что бедные, тёмные люди, – невозмутимо ответил Братчик. – Я школяр из Мира.

Мирон Жернокрут взорвался:

– А били… Били нас из-за кого?

– Били нас за то, что мы плохо играли. А ещё потому, что они никогда не видели такого. Что им в твоих мистериях? Тут нужно, как в сказке про осину и распятие. Гвозди не полезли в руки, а осиновые колышки полезли (они, мужики, знают, что осиновый гвоздь и в бревно полезет). И тогда Распятый задрожал и проклял осину: «Чтоб же ты всю жизнь так дрожала, как я сейчас дрожу». Это они знают. Такому они поверят.

– А что, – оживился Роскаш. – Правда.

– «Правда! Правда!» – передразнил Жернокрут. – Мне лучше знать. Я – хозяин.

– А как же это ты, хозяин, один оказался на дороге с фургоном целого позорища, в котором человек пятнадцать было? Нашёл где?

Жернокрут шлёпнул губами, словно ларь закрыл.

– Вот что, – сказал «ангел», – плутовать так плутовать. Что нам в этих бедных городишках? Идём сразу в большой город, в Гродно. И без всяких там глашатаев. Переоденемся за воротами – и в город. И товар лицом.

– В Гродно людей больше, – рассудил, щупая синяки, Акила.

– Ну и что?

– Ты Христа в Гродно сам играй, – сказал Акила Юрасю. – Я на бегу тяжёл. Для меня эта работа слишком вредная.