Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

Глава 47 АПОСТОЛЫ И ИУДА

Апостолы шли к воротам самыми тёмными переулками, помойками и дворами. Временами перелезали через заборы, ныряли в подворотни, перепрятывались и шли дальше. Они удивлялись тому, что над городом всё ещё ревёт дуда и кричат колокола, что кто-то всё ещё борется.

– Какого чёрта! – бурчал Матфей. – Кто там ещё?

Играл дударь. Здоровила в свитке, ласковый до занудства Братишка ещё в самом начале, только заметив внизу россыпь дерущихся людей, стал суровым, словно посмотрел в глаза смертному часу:

– Слушай, Ус, пока не поздно – беги. Спасай его жену.

– А ты?

Дударь виновато развёл руками:

– Ну что я? Они же в драке мне мехи живо пробьют, испортят дуду. Так я, видимо, тут реветь буду. Вояка из меня – сам знаешь. Так пускай тот, кто в одиночку бьётся, знает: остальные держатся. Пока дуда ревёт – они держатся… Так, может, ты бы не так пошёл, братишка? Может, попрощаемся?

Золотые руки легли ему на плечи. Друзья расцеловались. Голова Уса исчезла в люке. Братишка навалил на люк камень, сел на него, раздул мехи, взял мундштук в рот и, прикрыв ресницами глаза, заиграл: «Топчите землю, легионы Божьи».

Он знал, что не выйдет отсюда, и был спокоен.

Апостолы были уже почти у самых ворот, когда из-за поворота вывернули на них люди с факелами и белыми крестами на рукавах. Один схватил за грудки Филиппа из Вифсаиды:

– А-а, кажется, из тех?

Филипп молчал. Перед лицом Петра водили факелом, глумливо разглядывали:

– Этот.

– Да не мы же, – отпирался Пётр. – Ей-богу. Мы от монаха-капеллана идём. Вот… вот и монета…

Монета исчезла в кулаке начальника патруля.

– Что нам до того… – убеждал Пётр.

– Эва… не мы.

– Вы, как хотите их схватить, идите на угол Росстани и Малой Скидельской, – подсказал Матфей. – Там «жена» его, там и все.

Главный крестоносец лениво усмехнулся.

– Л-ладно, сволочи, идите. Да не в ворота, там бой. Вон калитка.

И они устремились на Росстань.

Апостолы ещё с минуту стояли молча. Затем поспешно потопали к калитке, переступая через полуголые трупы.

Закричали третьи петухи.

…В то время как отряд, встретивший апостолов, бежал к Росстани, ещё два человека торопились туда же.

Ус, выбравшись из костёла, понял, что улицами ему на Росстань не пробиться. Потому он, проложив себе путь сквозь толпу врагов, вскарабкался какой-то лестницей на крыши и побежал ими. Крыши были в основном крутые, и поэтому бежать приходилось по желобам, почти над бездной. Несколько раз из-под ног обрывались черепицы, и Тихон запоздало холодел. Потом он приспособился и к этому; мало того, когда видел, что внизу дерутся, останавливался на минуту, отдирал несколько черепиц, бросал их на головы убийцам и радовался, если черепица была свинцовой. Наиболее узкие улицы он перепрыгивал и потому добрался до Росстани довольно скоро. Спустился вниз и увидел, что двери дома сорваны с петель, слюда окон подрана, а на пороге лежит белый женский платок.

Так он и стоял в недоумении и отчаянии. Так его и застал дозор, которому указали дорогу апостолы. И только когда крестоносцы обнажили мечи, золотых дел мастер опомнился. Теперь нужно было спасать себя. И он, опрокинув несколько человек, прорвал заслон и затерялся в лабиринте переулков.

…Другой человек бежал к дому Анеи аж с Каложской слободы. Худой, тёмный лицом, с иссиня-чёрными волосами. Он бежал, переступая трупы, обходя стонущих раненых, и в его мрачных глазах всё сильней разгорались страх и недоумение.

Улицами овладела резня. Она царила над ними всевластно и неумолимо. В зареве факелов багряно сверкали мечи. Над ними катился немой крик, звучали проклятия, брань, бряцание, хриплая перекличка по-белорусски, польски и немецки.

Нападающие словно ошалели. Обезумевшие глаза были налиты кровью. Тащили, резали. Слабый строй мещан и ремесленников дрался отчаянно и потому страшно. На Старом рынке кипела каша из человеческих тел, стали и крика. На слиянии Рынка и Старой улицы орудовал мечом великан Пархвер. Золотые волосы в чужой крови, синие глаза страшны. Кровь текла у него из плеча, пена – изо рта, но он не замечал этого. Им овладело помешательство.

Иуда не знал, что Христос в дальней слободке также услышал звуки набата, что сейчас он, как одержимый, бежит садом, ломая ветки… Иуда видел только, что убивают людей, и отчаяние, чем-то похожее на жертвенный порыв, заполнило всё его существо.

Последним толчком послужило то, что, глянув в теснину Старой улицы, он увидел, как по ней идут прямо на него, к рынку, к замку, несколько людей: четверо латников вели Анею.

У него было только одно оружие. И он применил его. Чёрной, в свете факелов, тенью он кинулся в толпу, прямо между рядами, которые боролись и убивали, воздел руки:

– Люди! Люди! Стойте! Вы же братья! Зачем вы обижаете друг друга?! Не убий! Слышите?! Не убий!

Ландскнехт ударил кого-то мечом, и тот стал оседать по стенке. Кровь била у него из сонной артерии. И убийца, словно обезумев, подставил под струю ладони, стал хлебать из них, как из ковша.

– Не у-би-и-й!..

Иуду схватили за руки.

…В этот самый миг далеко за городом, в сосновом лесочке, апостолы перематывали ремни на поршнях. Наступил самый тёмный час перед рассветом, но даже здесь, на опушке, мрак не был кромешным: над Гродно стояло огромное, мигающее зарево.

Фаддей занимался тем, что вспарывал на себе ножом одежды.

– Ты… эва… чего?

Фокусник встал и покрутился перед Филиппом, как перед портным.

Прорези в одежде выполнены были просто артистически. Никто никогда не видел таких красивых прорех.

– С ними да с моим талантом мне теперь не медь, а серебро давать будут. Заживём, Филипп… Я – фокусы, ты – доски на голове ломать будешь…

Рыбаки молча крутили на запястьях кистени. Давно помирились и решили идти вместе. Ильяш молчал, позванивая кантаром[137]. Только буркнул неожиданно:

– А плохо, что бросили.

– Ну и лежал бы сейчас убитым, – сказал Пётр. – Нет уж, нужно о роскоши забыть. Хватит. Погуляли, попили.

– А хрен с ним, – заскрипел Варфоломей. – Сыграна роль. Ладно, что подработали.

– Я менялой буду, – объявил Матфей.

И тут всех изумил женоподобный Иоанн. Рек Матфею:

– Евангелия половину мне отдай.

– З-зачем?

– Ты себе какого-нибудь Луку найдёшь. – Лицо было юродским. – Я – Марка какого-нибудь. Пойдём – будет четыре Евангелия. Подправим. Что мне ваши мужицкие занятия? Я пророк. Истины хочу, благодати, славы Божьей.

– А дулю? – съязвил Матфей.

И увидел, что вся шайка с кистенями, Пётр, Андрей и Иаков, стали против него стенкой.

– Н-ну.

– Так… Ну вот, и пошутить нельзя. – Жадно шевеля губами, Матфей разделил рукопись Иуды пополам, но смошенничал, подкинул себе ещё листов двадцать, разодрал нитки. – Берите.

Все тронулись дорогой прочь от зарева. Шли молча. Только Иаков Алфеев, как всегда, не к месту, начал пробовать голос. Бурсацкая свитка била его по пяткам, осовелые глазки глядели в красное, дрожащее небо.

– М-ма, м-ма-ма, м-мма-ма… кх… кх… Тьфу… Гор-ре… Го-о-ре… Горе тебе, Хоразин… Го-ре… Горе тебе, Вифсаида.

И так они исчезли за пригорком. Некоторое время ещё доносился медвежий, звероподобный голос. Потом остались только тишина и зарево.