Художник каменных дел

Глава XII С именем Ленина

С раннего утра в просторной столовой петроградской квартиры Алексея Максимовича Горького большими и малыми группами толпились люди. Было 7 марта 1917 года. Снег на тротуарах сошел, в стрельчатые окна светило розовое солнце.

Большими неторопливыми шагами ходил из угла в угол хозяин, покашливал в кулак, горбился и настороженно вслушивался в то, что говорил ему Александр Николаевич Бенуа.

— Мысли хорошие, да тон не тот, — задумчиво заметил Горький, заглядывая в записки художника, которые Бенуа теребил в руках. — Не поглядывая на народ свысока, поучать, а сотрудничать с ним. Учить его и у него учиться. Узнавать, любопытствовать, что ему от нас всех надобно.

— Наше искусство слишком долго жило под сенью министерства двора, — сказал Александр Николаевич, — в один день ни барства, ни рабства не вытравишь, Алексей Максимович.

— Мы умеем и хотим работать на ниве просвещения России! Это надо сказать так, чтобы услышали все. У свободного народа и художники свободны...

— Все не так просто, — с сомнением покачал головой Бенуа.

— Затем мы и собрались, чтобы сообща во всем разобраться, — громко сказал Алексей Максимович, выпрямился и, оглядев всех с высоты своего роста, добавил: — Будем начинать наше собрание.

Получив от Горького приглашение посетить его на квартире, Алексей Викторович очень удивился, потому что лично с писателем он знаком не был. Среди известных художников, театральных деятелей, композиторов, артистов Щусев встретил у Алексея Максимовича немало своих коллег. Тут были И. А. Фомин, В. А. Щуко, А. Е. Белогруд, а вскоре пришел и И. В. Жолтовский.

— Алексей Викторович! — воскликнул он. — И вы здесь! Сердечно рад видеть. Как же вы Москву-то оставили?

Статный и красивый, со свежим румянцем на лице, Жолтовский крепко жал Щусеву руку и улыбаясь смотрел ему прямо в глаза.

— Счастливое, братцы, время грядет. Веселое, — неожиданно услышали они сдержанный и вместе с тем звучный бас. — Здравствуй, Ваня, дай облобызать тебя, — сказал сияющий великан, один из самых знаменитых людей России.

— Алексей Викторович, вы знакомы с Шаляпиным? — спросил Иван Владиславович Жолтовский, с улыбкой увертываясь от поцелуя. — Вот вам Федор Иванович в собственном обличье.

— Щусев, — представился Алексей Викторович. — Рад знакомству.

— Еще бы не рад... — засмеялся певец и протянул Щусеву огромную, как пуховая подушка, ладонь. — Так вы тот самый Щусев, который самого Шехтеля обскакал?.. Тот, вижу, тот. Максимыч поддельных людей к себе не зовет. Не знаю, как вам, а мне Шехтеля жаль. Кто теперь такие домины, как у Морозова в Подсосенском переулке да у Рябушинского на Малой Никитской, сотворить сможет?

— Да вот Алексей Викторович и сможет, — сказал Жолтовский. — Притом в истинно русском духе. Ему только развернуться дай, а уж он такого наворотит, что другим и не снилось!

— Чго же, поглядим. Я авансов не люблю.

— А я, Федор Иванович, их и не приму. Если моя работа не понравится, то виноват в этом буду только я.

— Молодец! Нет, каков молодец! За это люблю. Телефонируйте мне через недельку, у нас найдется, о чем потолковать. Мне дача нужна в Крыму.

— Через неделю я буду в Москве. Так что прошу ко мне в «гридницу» на вокзальную стройку, я там каждый день бываю.

В столовую стали вносить стулья, втаскивать диваны, кушетки. Алексей Максимович попросил всех устраиваться поудобнее. Сам он стоя ждал, пока гости рассядутся.

— Федор, если не трудно, принеси из прихожей скамью, — сказал хозяин, и Шаляпин послушно пошел в прихожую.

Вскоре гости расселись. Стихли разговоры, в воздухе повисло ожидание.

— Серьезно и искренне хочу всех вас поздравить с успешной русской революцией! — сказал прокуренным глухим басом Горький. — Довольно разговоров о том, как беден и неразвит русский мужик. Пришла пора всерьез подумать, как сделать наше искусство достоянием народа...

Открывая Особое совещание по делам искусства, писатель утверждал, что деятели искусства могут и должны искать в своем творчестве новый социальный смысл, обозначенный самой сутью революции. Многие из присутствующих здесь служителей российской музы пребывали в состоянии растерянности. Пожалуй, один лишь хозяин реально представлял себе суть будущей работы. Он уверенно говорил о том, как русские художники, воспитанные примером передвижников, умели достучаться до сердца простого человека, будя в нем сокровенные мечты о свободном труде, о борьбе за право называться человеком.

Горький напомнил о том, что этими идеями уже немалый срок жил Московский Художественный театр, создавая понятное и дорогое народу искусство, — недаром театр этот называется общедоступным. Подчеркнув заслуги К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко в создании театра, Алексей Максимович убежденно заключил, что нет такой области искусства, которая не обогатилась бы, вобрав в себя боли и радости своего народа.

Щусев искал в своей душе отзвук на призыв Горького. Вспомнились мечты открыть в родном Кишиневе общественную картинную галерею — для этой галереи он даже несколько лет закупал картины. Вспомнилась и идея открыть под Кишиневом, в Долине Чар, Дом творчества архитекторов, где молодое поколение зодчих перенимало бы мастерство у старшего. Но все это казалось теперь мелким, второстепенным. Нужно было большое полезное дело, равное идее великого Баженова о создании народного музея русского архитектурного мастерства. Но и это было бы только начало. Нужен поворот в русском зодчестве — лицом к народу!

Вместе с тем Щусев понимал, что архитекторам труднее, чем кому бы то ни было, откликнуться на горьковский призыв: невозможно одним махом избавиться от ощущения, что судьба проекта больше не зависит от сиятельного лица и что нет нужды угождать вкусам очередного действительного тайного советника.

Зодчество было и останется социальным искусством. Оно теснее других искусств связано с требованиями дня. В «палитру» зодчего всегда включены земля, фонды, инженеры, чертежники, рабочие. Творчество архитектора отражает господствующие в обществе вкусы, которые формирует правящий класс.

Отныне надо строить, уча своей постройкой, строить, пробуждая и развивая самые высокие чувства и благородные устремления. Такова цель. Мысли эти отрадно отозвались в сердце. То, что он всегда стремился быть понятным простым людям, уже было его, Щусева, вкладом в ту большую просветительскую работу, к которой призывал Горький. Алексей Викторович приободрился и продолжал следить за ходом собрания.

С обстоятельным, можно сказать, программным докладом выступал Александр Николаевич Бенуа. Он ратовал за сохранение ценнейших отечественных памятников искусства и архитектуры, предложил организовать немедленную охрану художественного наследия народов, населяющих пределы бывшей Российской империи.

— Это народное имущество, — страстно заключил Бенуа, — это наше добро, и нужно сделать все от нас зависящее, чтобы народ это осознал и чтобы он вошел во владение тем, что ему принадлежит по праву.

Особое совещание по делам искусства, подчиняясь воле и целеустремленности своего председателя А. М. Горького, наметило план действий. Литераторы задались целью восстановить закрытый в 1901 году Союз русских писателей, художники запланировали серию выставок, скульпторы и архитекторы вдохновились идеей создать на Марсовом поле памятник жертвам революции. Совещание постановило приступить к организации отдела русской революции при городском музее Петрограда.

Одной из главнейших забот деятелей культуры стала забота о создании заслона, препятствующего вывозу за гранипу памятников национальной и мировой культуры. Одним работникам искусства было трудно справиться с этой задачей. По предложению Горького в инициативное объединение деятелей культуры и искусства вошли депутаты Петроградского Совета большевики М. П. Неведомский, Н. Д. Соколов и А. Н. Тихонов. С их помощью настойчиво проводилась ленинская ориентация творческой энергии писателей, художников, композиторов, артистов.

8 марта 1917 года Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов выпустил знаменитое воззвание, начинавшееся словами: «Граждане, берегите дворцы, берегите картины, статуи, здания — это воплощение духовной силы вашей и ваших предков...»

Вскоре Особое совещание по делам искусства было реорганизовано в Совет по делам искусств. Хотя формально он подчинялся комиссару Временного правительства, всеми его практическими шагами руководил Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов.

Уже на второй день существования Совета по делам искусств в нем были созданы комиссии музейная и охранная, революционных торжеств и пропаганды достижений искусств, архитектурная и строительная. «Поболее действовать — поменее говорить!» — призывал Горький.

Необходимым шагом было постановление Петросовета об осмотре и учете состояния городских и загородных дворцов бывших сановников и знати. Деятели культуры решительно поддержали это постановление, взяв на себя роль экспертов. Квалифицированно составленные описи и реестры художественных ценностей были нужны Петросовету, чтобы разработать действенные охранительные меры, установить посты в тех местах, где это необходимо, и постепенно налаживать народные экскурсии, развивать искусствоведческую работу.

Товарищами председателя Совета по делам искусств А. М. Горького были утверждены А. Н. Бенуа и Н. К. Рерих. Делами архитектурной и строительной комиссии на первых порах ведал А. В. Щусев. Квартира Горького стала настоящим штабом борьбы за передачу сокровищ национальной культуры в руки революционного народа. Ленинская идея о рабочем учете и контроле распространилась и на предметы искусства.

Первые успехи обнадеживали. А. М. Горький предложил И. Э. Грабарю и А. В. Щусеву подумать о том, чтобы наладить подобную работу в Москве и Московской губернии, где в старинных домах и усадьбах также веками скапливались творения художественного гения.

Горький был всего пятью годами старше Щусева. Ни академического, ни даже гимназического образования, ни знания древних и иностранных языков у Горького не было, не было и того, что в светском обществе почиталось всего выше, — изысканности манер. Зато были талант понимания человеческой беды и скорби, чувство спаянности с народом, которому он беззаветно принадлежал.

Сам Горький выше всего ценил в людях это ощущение сокровенного родства с народом. Он легко угадывал его в том или ином человеке, с которым сталкивался, и тогда был готов простить ему любые недостатки. Эта черта характера писателя пленила Щусева. Ему открылись огромность этой чистой души, прозрачная ясность мысли этого человека, твердость его позиции. Цельных людей Алексей Викторович ценил очень высоко.

Порою в художественной среде раздавались голоса всепрощения, призывы пожалеть «титулованных трутней». Горький одной фразой пригвоздил к позорному столбу всю сановную рать, назвав Николая II «первейшим мерзавцем Европы». Определение было настолько метким, что немедленно распространилось повсюду.

Общаясь с Горьким, Щусев ясно видел, как убежденность рождает почти нечеловеческую энергию. Гнев, боль, сострадание, казалось, переплавились в вечный свет. Лучи этого яркого света грели души. Как Горький писал, так он и жил. Это был художник-деятель, который своей общественной работой показывал, как нужно понимать творчество вообще и как нужно поступать. Вернувитись в Москву, Алексей Викторович еще долго жил впечатлениями бесед с Горьким и совместных с ним дел.

Стоило Щусеву окунуться в московские будни, как показалось просто немыслимым начинать в Москве то, на что отважились художники в Петрограде. Военные учреждения, полицейские службы действовали здесь как будто с тем же рвением, что и прежде. Московская знать, правда, попритихла, настороженно следя за бурными событиями в северной столице.

Весной на шумных площадях Москвы распускали свои разноцветные шатры цирки шапито. О победах цирковых борцов московские газеты писали как о важнейших событиях городской жизни. Знаменитые акробаты и фокусники, дрессировщики и клоуны владели сердцем «почтенной московской публики». Ремесленники, повара, половые, дворники, извозчики любили цирк восторженной любовью. И не только они — цирк пользовался популярностью.

Когда Игорь Эммануилович Грабарь предложил Алексею Викторовичу собрать митинг художников, литераторов, артистов в цирке Саламонского на Трубной площади, тот сначала воспринял это предложение как шутку. Однако Грабарь не шутил. В полдень 18 марта, когда плавились под солнцем серые бугры счищенного с тротуаров снега, толпы народа потянулись к «цирку на Трубе». Превратить цирковую арену в трибуну народного обсуждения задач революционного искусства догадалась только Москва. У городовых и жандармов веселый московский люд, устремившийся в цирк, не вызвал никакого опасения.

Как оказалось, цирк Саламонского стал действительно удачным местом для политического митинга, который на всю Россию объявил «о необходимости теперь же образовать при Временном правительстве художественный совет из компетентных лиц, по указаниям которого комиссары правительства на местах при содействии местных художественных сил и организаций осуществляли бы охрану всех художественных ценностей».

Художественная Москва сделала по сравнению с Петроградом более смелый шаг — она вознамерилась диктовать Временному правительству, какие необходимо принять меры, чтобы сохранить ценности искусства, составляющие гордость и достояние народа.

Московское архитектурное общество — одно из старейших обществ России — включилось в работу по защите художественного наследия страны. 25 марта инициативная группа Московского архитектурного общества созвала на совет деятелей культуры и искусства Москвы. Тон задавало возглавляемое А. В. Щусевым содружество художников и архитекторов. Художники и архитекторы призвали все демократические силы Москвы «включиться в борьбу за охрану памятников старины и искусства». Был избран инициативный орган, объединивший художественные силы Москвы.

Важным событием в жизни Москвы стало создание Союза деятелей искусства с самыми широкими полномочиями. Союз выступил с требованием «об отчуждении памятников искусства, принадлежащих церквам, монастырям и бывшим царским сановникам, в пользу революционного народа». Работу союза Щусев и Грабарь вели рука об руку с Московским Советом рабочих и солдатских депутатов.

Московские газеты дали подробный отчет об организации Союза деятелей искусства, о первых его решительных шагах. За животворной работой чувствовалась рука могучего идейного руководителя, упорно ведущего революционные преобразования в стране, — рука партии большевиков.

Вскоре был налажен деловой контакт художников Москвы и Петрограда. Дворцы и галереи, музеи и садово-парковые ансамбли после грамотной описи художественных сокровищ стали доступны для всех. Русская художественная культура открыла двери новой эпохи.

Пожалуй, ни в одной стране мира капитализм не был таким диким и хищным, как в России, где он развивался под крылом монархического орла. Бесславные войны последних лет царствования дома Романовых, полный развал землепользования, оскудение деревни вызвали лавинообразный приток крестьянского люда в город.

Уже в 1907 году население Петербурга перевалило за полтора миллиона. Менее чем на сто пятьдесят тысяч жителей отставала от столицы Москва. Как писал журнал «Городское дело» в 1909 году, по количеству жителей Петербург занимает девятое место в мире, а Москва десятое (1 359 886 человек). Всего лишь за четверть века население обоих городов возросло более чем в два раза.

Россия не была готова к великому переселению сельских жителей. Резко ухудшилось санитарное состояние городов. Города европейской части страны на глазах теряли свое лицо — вдоль водных артерий выстраивались заводы и фабрики, которым неведома была какая бы то ни было техника безопасности. Что уж говорить о чаде, о копоти, что черным снегом ложилась на город, «отравляя дымом и смрадом соседние кварталы и отрезая их от берегов реки или моря».

Капитализм обрекал миллионы людей на жизнь в таких условиях, в каких трудно было не потерять человеческий облик. По данным этнографа Ф. Енакиева, обследовавшего рабочие слободки Петербурга, плотность населения доходила здесь до одного человека на квадратную сажень. Улицы превратились в каменные коридоры, где гибла всякая растительность. В таких условиях человек должен был восстанавливать силы после двенадцати-четырнадцатичасового рабочего дня.

Если все правительственные реалии, по данным министерства финансов, за более или менее благополучный 1912 год составляли 943,1 миллиона рублей, то поступления от монопольной «продажи питий» в казну его величества равнялись 824,7 миллиона рублей — почти 90 процентов от общей суммы.

Подавляющая. часть населения не знала водопровода, а тот, кто и «владел медным краном», часто пил ржавую воду. Износ труб достиг такого состояния, что утечка воды в 1917 году превышала в Москве 40 процентов.

В аристократических оазисах российских столиц знать, вздыхая о Вене и Париже, бранила «хамов», сваливая в одну кучу крестьян, рабочих, промышленников и купцов и не признавая за собой никакой вины. А в авгиевых конюшнях мануфактур шла гибельная для трудящихся там людей работа, пожирая их молодость, здоровье, красоту. Далеко не райскими были условия труда и в железнодорожных депо и мастерских.

Когда рельсы вторглись в самое сердце городов, по обе стороны железнодорожного полотна, у самых насыпей стали вырастать, как поганки, кособокие бараки, сараи, сбитые из горбыля склады. Над всем этим царством висела зловонная гарь. Смрад поднимался из канав и отвалов, куда паровозы сбрасывали из топок шлак. Этот смрад заползал и в «гридницу», стоило лишь приоткрыть форточку.

Архитектурная мастерская А. В. Щусева занималась теперь не только вокзалом, по существу, все железнодорожные сооружения восточного направления создавались здесь — станции, здания депо, жилые здания для служащих, механиков и рабочих подвижного состава, дистанционные путейские сооружения, даже складские помещения. «Гридница» приняла на себя и заботы по благоустройству железнодорожных поселков по Казанской дороге. Для линий Казань — Екатеринбург, Аргыз — Воткинск, Нижний Новгород — Котельнич, Шахунья — Яранск, Арзамас — Шихранов, то есть для всех ключевых маршрутов восточного направления щусевская мастерская заготовила серии проектов благоустроенных железнодорожных станций, жилых домов для железнодорожников, школ для их детей, амбулаторий, больниц.

Построенные по этим проектам станционные здания с комнатами отдыха для паровозных бригад, со столовыми и чайными долго оставались единственными очагами культуры, где можно было узнать свежие новости, отдохнуть, встретиться с приятелями. Многие из этих построек служат людям по сей день, и теперь вряд ли кто задумывается, почему большая их часть решена в традиционных для московского барокко красном и белом цветах. Архитектурный образ множества железнодорожных сооружений тесно связан с образом Казанского вокзала.

Так Москва через щусевскую «гридницу» распространяла по городам и полустанкам свои формы и краски. На месте старых почерневших деревянных платформ дорожно-строительные службы сооружали новые благоустроенные станции, Казанская железная дорога переживала возрождение.

Справляться с невиданным объемом работы, не роняя качества архитектуры, Щусеву помогала творческая независимость — «счастье развязанных рук». Проекты детализировались до мелочей: фонари, ограждения, станционные скамейки, кресла, столы, буфетные стойки — ничто не ускользало от острого глаза Алексея Викторовича и его помощников. Когда Щусев докладывал в Московском совдепе о произведенных на Московско-Казанской железной дороге работах, депутаты-железнодорожники выкрикивали с мест названия станций, которые зодчий не упомянул, и благодарно хлопали ему.

Среди потока проектов, что ложились на ярко-синие кальки, были удивительные. Настойчиво искал Щусев облик станционных зданий в Керженце и Семенове.

Пленяющую притягательность русского мотива запечатлела станция в Керженце. Нависающие карнизы, тяжелое крыльцо, продолговатые узкие окна, которые прорубают в охотничьих становищах, позволили Алексею Викторовичу углубиться в старинный уклад русского быта, передать атмосферу знаменитой керженской медвежьей охоты.

В Семенове станция превратилась в стилизованную древнерусскую крепость. Это было сооружение «еще более древнего стиля», чем Казанский вокзал, однако обе постройки воплощали идею преемственности традиций русского искусства.

Московское барокко Казанского вокзала было той ветвью, от которой пошли сильные ростки. Из «гридницы» в те годы вышло много проектов железнодорожных зданий, построенных в стиле петровского и елизаветинского барокко. А станционные строения на линии Арзамас — Шихранов, казалось, совершенно неожиданно были решены в стиле русского классицизма.

Как бы широко ни раздвигал зодчий свою палитру, он никогда не допускал смешения стилей, эклектики. Вдохновляясь той или иной эпохой, он раскрывал одну из страниц истории, помогая соотечественникам понять себя, почувствовать связь между прошлым и будущим. «Мы не Иваны, не помнящие родства», — говорит Щусев каждой своей постройкой.

Ранним утром 26 октября 1917 года на крыльце щусевского дома позвонил в колокольчик курьер-рассыльный из Московского совдепа. Алексей Викторович прочитал записку с просьбой прибыть и спросил, в чем дело.

— Наши Временное правительство арестовали!

— Вот это новость! Спасибо, голубчик. Передай — скоро приеду.

В здании Московского Совета была напряженная обстановка. Боевые посты застыли возле каждой двери. К Ногину Алексея Викторовича не пустили — он второпях забыл дома свой депутатский мандат. В коридорах, как назло, никого из знакомых не попадалось. С досады он собрался было уходить, как ему повстречался член Совета Малиновский.

— Алексей Викторович, — торопливо заговорил он, — вам бы надо из Москвы уехать...

— Куда же, позвольте узнать? И зачем?

— Да куда угодно. Неровен час — наткнетесь на шальную пулю. Каково всем нам будет без вас!

— Так меня за этим вызывали? — сердито спросил Щусев.

— Я вас не вызывал. Чтобы строить баррикады, архитекторы не нужны.

Вернувшись домой, Алексей Викторович решил отвезти семью на станцию Прозоровская, где находилась закрепленная за ним железнодорожная дача. Мария Викентьевна с двумя младшими детьми, Лидой и Мишей, — восемнадцатилетний Петр ехать отказался — вселилась в холодный дощатый дом, где хорошо было летом, но не поздней осенью.

В Москве гремели выстрелы. Тем не менее каждое утро Алексей Викторович отправлялся к себе в «гридницу» и возвращался поздно вечером. «Гридница» изо всех сил сопротивлялась обстоятельствам, не сворачивала фронта работ. Казалось, для Щусева нет другой цели в жизни, как завершить начатое здесь дело, и нет таких сил на земле, которые бы воспрепятствовали этому. По созданным в «гриднице» эскизам вокзал одевался в праздничное убранство.

Художественный кузнечно-слесарный механический завод П. Н. Шабарова уже свертывал производство, когда Алексей Викторович прибыл на Николоямскую улицу с целой кипой эскизов.

Сохранился любопытный документ.

«25 ноября 1917 г.

Смета

По данному г-ном художником А. В. Щусевым и исполненному мною образцу изготовить из латунной меди чеканные плафоны.

Шабаров».

Копию этого приказа мастерам завода его хозяин Павел Николаевич Шабаров переслал в бухгалтерию правления Казанской железной дороги.

На копии рукою Щусева написано:

«Цену за первую партию нахожу подходящей, на остальные 100 надо удешевить.

Академик-прораб А. Щусев».

Казалось, ничто не может выбить Алексея Викторовича из колеи. Где бы он ни появлялся — у маляров или гранитчиков, у плотников или жестянщиков, он заражал всех своей увлеченностью. Каждый стремился угодить академику-прорабу. Щусев просто физически страдал, если работа выполнялась кое-как. Общаясь с ним, рабочий видел «свою собственную часть общей красоты», проникался чувством не сопричастности, а участия в общем деле. Не прибегая ни к уловкам, ни к уговорам, Алексей Викторович одним профессиональным интересом к работе каждого артельщика добивался того, о чем другие архитекторы и строители могли только мечтать.

В конце ноября внезапно заболела любимица Алексея Викторовича — маленькая Лида, Лидуня, как звал ее отец. Щусев попросил у правления дороги теплую дачу. Прошло всего два дня, и семья перебралась в теплый благоустроенный дом из железнодорожных шпал. В доме были большая изразцовая печь и камин. Но тепло не помогло — у девочки стремительно развивался менингит, который врачи сначала приняли за сильную простуду...

Вечером, добравшись до дачи и едва успев снять пальто, Алексей Викторович брал дочь из постели и уже не спускал с рук. Горе его было безмерно. Порою отчаяние было готово овладеть им. Измученная Мария Викентьевна валилась с ног. Алексей Викторович как мог поддерживал ее, уговаривал, старался ободрить. Случалось, Лидуня в полубреду, как прежде, тоненьким голоском напевала любимые детские песенки про «комарика», «перепеличку», «мороз-морозец». В слабой улыбке дочери, в каждом се слове он видел соломинку, за которую тут же хватался. Он знал, как важно поддержать в ребенке дух бодрости, — рассказывал ей сказки, пел и счастливо улыбался, когда видел живой отклик в ее глазах.

Итальянские сказки она любила больше всех и капризно требовала снова и снова свою самую любимую — о волшебном яблочке. Он терпеливо начинал рассказывать снова. Порою она весело смеялась, глаза ее ярко загорались, но через минуту улыбка таяла, взгляд гас. У отца холодело сердце.

Часто в Прозоровскую наведывался и Петр — старший сын Алексея Викторовича. Занятия в училище живописи, ваяния и зодчества, где он учился, прекратились. Москва переживала смутное время.

Семья всегда была предметом особой гордости Алексея Викторовича. Когда в Москву приезжал его брат-холостяк Петр Викторович, морской бродяга, врач, путешественник, писатель, ученый-этнограф, все семейство окружало его плотным кольцом, начинался долгий семейный праздник. Петр Викторович вдохновенно рассказывал об Абиссинии, которой посвятил целую книгу, об островах Океании, об обычаях и нравах разных народов.

Особенно любил Петр Викторович приезжать к брату под Новый год, чтобы своими руками поставить для детей елку и украсить ее невиданными игрушками и масками.

Вместе с племянником Петей дядя вел семейную хронику — сам он сочинял забавные стихотворные тексты, а племянник рисовал к ним иллюстрации, в которых были зорко подмечены характеры домочадцев. Петр Викторович, не скрывая, завидовал семейному счастью Алексея Викторовича. В семье брата он чувствовал себя совершенно своим. Он конечно же знал, что старшего сына брат назвал в его честь. В доме Алексея Викторовича он забывал свое одиночество.

Под Новый год Лиде стало получше. Ждали вестей от Петра, но вместо привычного послания: «Еду! Петр» — из Калифорнии пришло письмо, написанное незнакомой рукой. В письме сообщалось, что Петр Викторович с сильным приступом тропической малярии списан на берег. Больше всего пугала неизвестность. Алексей Викторович впервые почувствовал себя беспомощным: как помочь брату? Сбережения, какие еще оставались в семье, без раздумий были отправлены в далекую, как луна, Америку.

О состоянии Лидуни врач пока еще не мог сказать ничего определенного, лишь посоветовал давать ей козье молоко. Алексей Викторович поехал на базар в Малаховку и купил там двух коз. В полдень он на веревке торжественно ввел их в гостиную. Кухарка Авдотья Онуфриевна немедленно потребовала расчет. Алексей Викторович в растерянности стоял в своей бобровой шубе посреди гостиной, а козы, как собачки, испуганно жались к его ногам. Глава семьи пустил в ход все свое красноречие, чтобы убедить Авдотью Онуфриевну не покидать их. Он клятвенно обещал ей, что уход за козами не коснется ее.

Петя «по проекту отца» сколотил в сарае теплый загон. Забот хватало всем. Коз мыли и стригли, выводили пастись. Коза по кличке Анюта, никак того не ожидая, стала даже «артисткой» Большого театра — вместе с другом семьи Щусевых балериной Екатериной Гельцер она несколько лет была «занята» в балете «Эсмеральда».

К весне доктор заверил Алексея Викторовича, что появилась надежда на успешный исход болезни маленькой Лиды.

12 марта 1918 года Советское правительство прибыло из Петрограда в Москву, вернув забытой на два века «собирательнице русских земель и городов» звание столицы.

Гражданская война, которую изо всех сил пыталась предотвратить Советская власть, превратила страну в полыхающий костер. Враги революции объявили ей войну. «Республика в опасности!» — с таким воззванием обратилось правительство к народу.

Одни силы, опираясь на прошлое, пытались превратить в него будущее, другие, живя настоящим, в невероятно трудных условиях творили новое, светлое будущее.

Декрет о мире, Декрет о земле сплотили вокруг партии большевиков рабочих, солдат, крестьян. В шумном оркестре революционных призывов и лозунгов ленинские декреты звучали могучей прекрасной музыкой, вселившей в людей веру в счастье.

Казалось, неподходящая для мечтаний была пора, но Ленин говорил: «Мечтать! Надо мечтать!»

По заданию Ленина в архитектурной мастерской строительного отдела Московского Совдепа начались проектно-изыскательские работы по реконструкции столицы. Только что созданный научный совет «Новая Москва» объединил лучшие архитектурные силы страны. Совет возглавил единственный не прекративший в ту пору работу архитектор, стараниями которого продолжалось строительство Казанского вокзала.

К тому времени всякий причастный к архитектурному творчеству человек уже знал, что каждый проект Щусева воплощается в жизнь, что и общественная деятельность зодчего не сводится к выступлениям и статьям, а выражается в конкретных делах. Поэтому первый план реконструкции Москвы был поручен Алексею Викторовичу Щусеву.

Пытаясь осмыслить огромность предстоящей работы, формулируя главные идеи проекта «Новая Москва», архитектор писал: «Забытой оказалась наша старушка Москва с ее дивным Кремлем и чудной схемой старого кольцевого плана. Если бы Москва в забытьи консервировалась, это было бы даже хорошо, мы имели бы вторую Венецию, без воды, но Москва — промышленный центр России — все-таки строилась и воспринимала по-своему европеизм, а потому дошла она до нашего времени в скверном и испорченном издании. Наконец настал черед мечтать и для Москвы. А Москва если начнет мечтать, то эти мечты будут вовсю...»

К началу 1919 года рабочие идеи перепланировки Москвы стали уточняться. Глубокой заботой о сохранении памятников прошлого проникнуты первые наметки. Главная особенность предварительного проекта — активный поиск советской архитектурной стилистики.

Известно преклонение Щусева перед красотой старинных русских ансамблей, но в плане «Новая Москва» Алексей Викторович идет по пути, вытекающему из нового мировоззрения, из новых социальных задач. Какими быть новым формам жизни и труда? Каковы градообразующие формы в условиях социалистического общежития? Какой будет новая жизнь столицы?

Целые кварталы обветшалой застройки «сносит зеленая волна культурных насаждений, которые по радиусам проникают до самого центра», — так писал о планах преобразования Москвы первый номер журнала «Художественная жизнь» за 1919 год. Ключом к задачам переустройства города становится решение комплекса градообразующих и инженерно-технических проблем общегородского масштаба. Вычленение радиально-кольцевой структуры столицы, по замыслу Щусева, должно осуществляться за счет расширения круговых зеленых поясов. Зеленые пояса прорезаются стремительными радиальными магистралями.

Внимательно вглядываясь в исторически сложившуюся структуру Москвы, архитектор укрепляет ее, вскрывая заложенные в ней самой потенции развития — перспективные зоны застройки и благоустройства.

Непростым оказалось инженерно-техническое преобразование маршрутов передвижения москвичей по своему городу. План впервые связал радиально-кольцевое движение наземного транспорта с пригородным железнодорожным движением. Что уже совсем невиданно по тем временам, сеть общественного транспорта завязана в плане в единый узел на основе радиально-кольцевой схемы Московского метрополитена. Так в 1919 году Щусев угадал самые сокровенные мечты Москвы.

Давней притчей во языцех был московский водопровод, что самотеком доставлял в город по каналам и акведукам, по знаменитому Миллионному мосту самую вкусную в России мытищинскую питьевую воду. Похожий на римские акведуки Миллионный мост увековечил в своем названии ту баснословную сумму, которая была истрачена на строительство акведука через Яузу. Подрядчики-казнокрады умудрились растянуть это строительство на двенадцать лет. Миллион золотых рублей осел в их карманах. С 1781 но 1804 год — почти четверть века — строился водопровод протяженностью шестнадцать километров. С тех пор его много раз чинили, улучшали. Система водоснабжения, доставшаяся столице в наследство, была хуже, чем в иных губернских городах. Шутили, что не Георгий Победоносец, а водовоз должен бы украшать городской герб.

Предложенные в проекте система зарегулирования мелких рек и речек в русло Москвы-реки, подъем ее уровня за счет шлюзов и каналов, система очистки воды, благоустройство берегов должны были вместе с решением проблемы водоснабжения города украсить Москву полноводной рекою, увлажняющей и очищающей воздух. Зеленые клинья вдоль магистралей и кольцевой зеленый пояс, по выражению Щусева, призваны были стать «здоровыми легкими столицы».

Впервые в истории проектирования городов Щусев предложил расположить в зеленых пригородных зонах рабочие поселки с квартирами для семейных и комнатами для одиноких рабочих. При каждом таком поселке, которые через пятьдесят лет станут называть городами-спутниками, планировались библиотека, стадион, баня, прачечная, столовая. Безумно смелыми казались в 1919 году эти планы.

«В противовес Москве живой, с садами и бульварами, — писал зодчий о новой столице в статье «Перепланировка Москвы», — центр Москвы монументален и строг. Старина сквозит ярким ажуром исторического прошлого, углубляя значение великого центра республики. По кольцам бульваров, обработанных пропилеями и лестницами, располагаются памятники великим людям, писателям, политическим деятелям, музыкантам, ученым — это наглядная азбука для подрастающих поколений».

Эстетика не повисает в воздухе, как эфемерная греза, а тесно сплетается с инженерным решением — зодчий впервые поднимает вопрос о разработке и законодательном утверждении основных градообразующих норм — норм высоты и плотности застройки городов, согласованных с размерами площадей, бульваров, улиц, дворов. «Обилие солнца и света должно стать главным девизом наших северных широт», — утверждал Алексей Викторович.

Это был первый Генеральный план благоустройства столицы, вырисовывающий программу формирования социалистического образа жизни.

В обращении к зодчим России, составленном Щусевым от имени Московского архитектурного общества, мощно прозвучал призыв:

«Архитекторы должны создать образцовое жилище для рабочего и крестьянина; оздоровить города и поселки; должны вдохнуть живительный дух мощи и силы в монументальное зодчество, сделать достижения техники орудием для обновления форм зодчества.

...Мы должны причаститься к созданию жизни, а не быть ее пассивными созерцателями».

Шел пятый год Советской власти. Весна 1922 года выдалась дружная. Москва была залита солнцем. Оно согревало иззябших, измученных тяжелой зимой людей. Страна по зернышку собирала семенной фонд. Обилие влаги на полях обещало добрый урожай, конец голоду.

IX Всероссийский съезд Советов, работой которого руководил Владимир Ильич Ленин, постановил: собрать воедино весь накопленный за годы Советской власти опыт хозяйствования, чтобы на лучших достижениях молодой республики показать, на что способен свободный труженик. Так родилась идея сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставки.

Первую Всероссийскую сельскохозяйственную и кустарно-промышленную выставку В. И. Ленин предложил провести в Москве. Съезд Советов обязал Наркомат земледелия не мешкая приступить к подготовке и организации выставки. В середине лета наркомат пригласил на совещание крупнейших архитекторов Москвы и поручил им немедленно приступить к проектированию комплекса выставочных сооружений.

Всем помнились знаменитые парижские, чикагские и, конечно, нижегородские выставки, но какой быть всенародной социалистической выставке, этого не знали ни архитекторы, ни только что избранный Главвыставком.

Бо́льшая часть архитекторов, приглашенных на совещание, была в ту пору не у дел. Один лишь Щусев упорно продолжал возводить свой вокзал, но и там работы были почти полностью свернуты — не было ни строительных материалов, ни фондов.

Сначала Алексей Викторович скептически отнесся к идее выставки: идей в ту пору было действительно много, значительно больше, чем возможностей их осуществить. Однако, когда ему стало известно, что сам Ленин держит вопрос о выставке под постоянным контролем, сомнения его начали рассеиваться. «Придаю очень большое значение выставке; уверен, что все организации окажут ей полное содействие. От души желаю наилучшего успеха», — писал В. И. Ленин Главвыставкому. По опыту работы в Московском Совете Щусев уже знал, что означает личный ленинский контроль. Надо было подойти к делу со всей серьезностью.

На совещании Щусев подал реплику с места:

— Товарищи, разве можно говорить о проекте, если мы даже не знаем, где будет площадка под застройку?

Сидящий в президиуме Калинин сердито вздернул бороду, но Щусев спокойно выдержал его взгляд.

— А ведь архитектор, пожалуй, прав, — сказал Михаил Иванович Буденному.

— Что ж, посмотрим на его правоту в деле, — ответил Семен Михайлович.

На следующий день Калинин с Буденным выехали на машине из Кремля. У Боровицких ворот их ожидал Щусев.

— Надо бы вам, Алексей Викторович, пропуск в Кремль выправить, — сказал Буденный, жестом предлагая Щусеву место рядом с собой.

Сидящий рядом с шофером Калинин повернулся к ним.

— Хорошо ли вы знаете Москву? — поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, снова спросил: — Где, по-вашему, сподручнее строить выставку?

Алексей Викторович задумался на минуту и, как бы размышляя вслух, ответил:

— Самая сильная стройконтора у нас в Сокольниках. Там и место следует поискать.

Калинин кивнул и велел шоферу держать путь в Сокольники.

Ехали через Марьину рощу. Вместо того чтобы свернуть направо, к Сокольнической заставе, повернули к Бутырскому хутору — уж больно красивые были там места. Полюбовались цветущими липами и решили обследовать Соломенную сторожку: Буденному казалось, что вблизи старинной Сельскохозяйственной академии устроить выставку будет лучше всего.

Пригодный для строительства участок в 60 — 80 гектаров найти было нетрудно, но, памятуя о том, какой размах требовал придать выставке Ленин, сколько делегаций со всей страны и из-за рубежа надлежало там принять и какими малыми средствами предстоит выставку создавать, решили поискать еще.

Повернули обратно и поехали через Останкино в Сокольники. В огромном парке Щусев предложил остановиться. Вековая дубрава дышала в этот июльский знойный день прохладой, аллеи манили в тень.

— Это сколько же дубов-то погубить придется... — покачал головой Михаил Иванович.

Поехали дальше. Уже далеко за полдень, наездившись по разным районам города и вдоволь наглотавшись пыли, добрались до Калужской заставы с намерением через Крымский мост вернуться в Кремль, дальнейшие поиски отложив на завтра.

— А не поискать ли нам вблизи Москвы-реки? — предложил Буденный и скомандовал шоферу: — К Воробьевым горам!

Вскоре по тенистой дороге подъехали к краю речного обрыва. По склонам расположенного рядом оврага дымились костры — здесь жгли мусор, который дворники свозили сюда со всего Замоскворечья.

— Еще одни авгиевы конюшни надо вычистить, — негромко сказал Калинин и вдруг, словно рассердившись, решительно приговорил: — Тут и стройте!

Щусев недоуменно поглядел по сторонам:

— Да ведь мусор будут возить...

— От этого мы вас избавим. Посмотрите, какую красоту в свинарник превратили! Здесь райским кущам быть — вид-то каков!

Прямо под ними внизу плавилась золотом река. На дальнем склоне оврага густел лиственный лес, за ним виднелась ровная площадка, посреди которой вырисовывались контуры двух недостроенных домов и остов завода Бромлея. А вокруг — неоглядные кучи дымящегося хлама.

У Алексея Викторовича першило в горле, кружилась голова. Возражать не было сил. Со свалкой ему дел иметь еще не приходилось.

На следующий день Калинин предложил Главвыставкому утвердить на посту главного архитектора академика Щусева. Работа предстояла необъятная — все огромное пространство от Крымского вала до Нескучного сада предстояло превратить в образец садово-парковой архитектуры. Такой была задача. Здесь было отчего прийти в уныние.

При каждой встрече Калинин не упускал случая напомнить Щусеву, что тот сам планировал сделать Москву лучшим городом на земле, украсить ее садами и парками. Так не взяться ли сразу за самую трудную и грязную работу?

Все наличные силы Сокольнической стройконторы Алексей Викторович бросил на благоустройство выставочной зоны. Нужно было очистить территорию, провести сюда водопровод и канализацию. Едва дело сдвинулось с мертвой точки, Щусев перепоручил освоение стройплощадки своим помощникам, а сам занялся главным.

Каким должно быть архитектурное решение выставки? Нужна была идея, а для того, чтобы отыскать ее, требовалось время. Что могла показать страна, только что вышедшая из гражданской войны, кроме страстного энтузиазма, революционной решимости переделать жизнь по-новому? Идея эта созревала, набиралась сил, пока не выплеснулась с четкой определенностью: она сложилась из двух понятий, которые прежде трудно было соединить, — труд и праздник. Праздник труда, трудовой праздник. Праздничный труд у станка и в поле. Задача прояснилась: суметь в общей композиции выставки и в каждом отдельном ее элементе отразить желание народа сделать радостным каждый день трудовой жизни.

Нет ничего удивительного в том, что первый конкурс проектов устройства выставки, объявленный Главвыставкомом, не дал, по существу, ни одного яркого решения. Ничего, кроме общей идеи, Щусев как главный архитектор выставки пока предложить не мог. В итоге «идея выставки ни у кого из конкурентов выявлена ясно не была, характер архитектуры павильонов не был прочувствован», — таково было заключение Алексея Викторовича.

Тогда Щусев решил взяться за дело с другой стороны. «Я сплотил коллектив из ста человек, — писал он потом в своих воспоминаниях, — на выставке работали лучшие мастера архитектуры и внесли в постройку свой труд и творчество». И ни слова о том, как ему это удалось, сколько потребовалось сил и убежденности, чтобы каждый из его коллег почувствовал после многих лет творческого простоя свою нужность, осознал свою незаменимость. А ведь в то время многие известные архитекторы начали было подумывать о загранице, где надеялись найти применение своим силам. Всероссийская сельскохозяйственная и кустарно-промышленная выставка сберегла лучшие архитектурные силы страны для будущего Родины.

Выставка оживила архитектурные силы страны, помогла зодчим привыкнуть к новым условиям работы. А ведь многим из маститых архитекторов было совсем не просто спуститься со своего Олимпа и на равных сотрудничать с рабочими, десятниками, конструкторами. Сам Алексей Викторович являл собою образец терпения, такта, стремления к взаимопониманию в, казалось бы, безвыходных конфликтных ситуациях. Сколько душевных сил и великодушия нужно было зодчему, чтобы руководить строительством выставки, которое осуществлялось по чужому проекту!

Алексей Викторович потребовал, чтобы Главвыставком организовал новый, теперь уже закрытый, конкурс между архитекторами И. В. Жолтовским, И. А. Фоминым, В. А. Щуко, И. А. Голосовым и С. Е. Чернышевым. Участниками конкурса были те, кто вместе со Щусевым разрабатывал план «Новая Москва». Состав участников конкурса определялся надеждой, что каждый из них, вдохновленный Генеральным планом перепланировки столицы, невольно привнесет в проект выставки частицу этого вдохновения.

Щусев не ошибся. Иван Владиславович Жолтовский с изумительным мастерством выполнил общий план выставки, расчленив его территорию на своеобразные оазисы, в каждом из которых царствовали разные отрасли хозяйства. Очерченные беглым контуром павильоны выстраивались в гармонический ряд, были незримо связаны между собой общей идеей.

Тонкий мастер классической архитектуры, Жолтовский придал выставке грацию и изящество. Он точно понял характер выставочного ансамбля и даже пошел чуть дальше — «праздник труда» обещал стать не только грандиозным, но торжественным и великолепным. И этот необыкновенный выставочный городок нужно было сделать из обыкновенных пиломатериалов.

Иван Владиславович Жолтовский, которого Щусев близко знал еще по Академии художеств, был человеком властным, самолюбивым, нелегким в общении. Алексею Викторовичу тоже было «гонору не занимать», но выше всяческих самолюбий была цель, и он подчинил ей самого себя.

В самом начале стройки Щусев сделал единственно верный ход — он пригласил на стройку весь коллектив сотрудников и помощников Жолтовского, включая чертежников и копировщиков. Он создал Ивану Владиславовичу все условия для работы и, оставаясь его начальником, сумел не только сохранить, но и укрепить дружеские отношения с «капризным гением», с которым в других условиях готов был спорить каждый день.

Непросто было заставить Жолтовского, забыв о времени, работать сутками. Щусев делал все возможное и невозможное, чтобы стройка, не знавшая ни выходных, ни отдыха, не останавливалась даже ночью.

Вручную, почти без техники творил сплоченный зодчим коллектив первую советскую промышленную и сельскохозяйственную выставку. По ночам на стройке горели костры, пыхтели полевые кухни, не умолкали пилы и молотки. В минуты отдыха люди пели. Рабочие, архитекторы, художники, конструкторы недосыпали, недоедали, брались за любое дело, лишь бы стройка двигалась вперед. Так, автор проекта вегетационного домика И. С. Николаев превратился по ходу работ в десятника плотницкой артели и в этом качестве довел свою постройку до конца.

С давних времен Алексей Викторович славился умением оказываться в нужном месте в критическую минуту, быстро вникать в ситуацию, находить верное решение.

На этой столичной стройке Страна Советов дала свой первый рекорд скорости и качества строительных работ, которые по объему приблизились здесь к полумиллиону квадратных метров площади. Даже при сегодняшнем уровне техники сопоставление этих цифр — десять месяцев и полмиллиона метров — вызывает уважение.

Удивительное дело — прежде Жолтовский не любил работать с деревом, здесь же оно было главным строительным материалом, и, несмотря на нелюбовь к деревянным постройкам, план выставки был составлен с великолепным знанием возможностей именно этого строительного материала. Не случайно зарубежные архитекторы позднее назвали выставку «архитектурной поэмой русского леса».

Проект был завершен к началу 1923 года, выставку предстояло открыть в том же году. Обычными методами строительства уложиться в установленные сроки было невозможно. Щусев делает ставку на новую, несамостоятельную еще отрасль строительного дела — строительное конструирование. Впервые в отечественном строительстве создавались сводные каталоги деревянных строительных конструкций, из которых предстояло собирать каркасы павильонов выставки. Рядом с маститыми архитекторами работали студенты Вхутемаса и архитектурной школы МВТУ, где учились первые наши строительные конструкторы. Во главе этой школы стоял Александр Васильевич Кузнецов. Его Щусев назначил главным конструктором выставки.

Выставка стала «опытным полем», на котором произросла целая плеяда советских строительных конструкторов. Представители этой новой специальности широко раздвинули горизонты стройки. На деревянных сборных конструкциях учились будущие руководители строительного производства. На берегу Москвы-реки шли поиски нового стиля в строительстве.

Дерево издавна считалось исконно русским строительным материалом. Щусев отдал весь свой опыт и старания, чтобы дерево, хранящее тепло солнечного света и тепло человеческих рук, сумело выразить высокую созидательную идею выставки. Ленинский замысел устроить «общесоюзные смотрины первых трудовых успехов» удался как нельзя лучше. Идея трудового праздника вошла в павильоны и демонстрационные залы.

От одного поколения к другому на Руси многие сотни лет переходили одни и те же орудия труда — соха, борона, серп да коса, а стальные плуги — «немец»-«бехер» и «датчанин»-«сак» — пугали русского мужика, приросшего пуповиной к сохе. Заскорузлые руки, привыкшие к чапыгам сохи, с осторожной опаской гладили полированные рукоятки первых советских плугов и плугов иноземных.

Построенная всего за десять месяцев, Всероссийская выставка поражала воображение своим размахом, красотой, обилием невиданных экспонатов. Мужик ехал в Москву на выставку, услыхав, что в земледельческой работе тоже происходит своя революция. По сводкам Главвыставкома, за два месяца работы выставку посетило миллион триста семьдесят пять тысяч восемьсот девяносто человек, причем организованных экскурсантов в Москву прибыло более шестисот тысяч.

На шестом году Советской власти и на первом году существования СССР на выставку привезли свои экспонаты шестнадцать стран; с большей частью из них у нас еще не было дипломатических отношений. Сельскохозяйственные машины, орудия, механизмы и приспособления привезли в Москву пятьдесят восемь японских фирм, девяносто четыре германских, тридцать восемь французских, шестнадцать итальянских, восемнадцать американских, четырнадцать английских, тридцать семь австрийских. Четыреста одна иностранная фирма приняла участие в выставке.

Москва жила выставкой, жадно читала бюллетени Главвыставкома, обсуждала экспонаты, изучала доклады, торопилась на оргмероприятия — концерты, массовки, кинопросмотры.

Долгий праздник шумел своими знаменами над Москвой-рекой. С воды поднимался в небо и кружил над новоявленным чудо-городком гидроплан — гости выставки любовались ею с высоты птичьего полета.

Повсюду звучали частушки:

Толпы людей окружали «объяснителей» и без конца задавали вопросы. Возле гидростанции, на широком деревянном настиле, задорные каблуки девчат выбивали плясовую. Лихо взвизгивали гармони, не смолкали песни.

А за воротами выставки, по другую сторону Садового кольца, как гранитная скала, высился главный иностранный павильон. Его окружали непривычного вида легкие строения из прессованной фанеры, металлических прожилин и стекла. Их спешно возводили запоздавшие строительные зарубежные фирмы. Вокруг было многолюдно, но тихо. Москвичи с удивлением разглядывали необычные постройки. Москва приглядывалась, что может пригодиться ей самой для будущего.

Гости из-за рубежа, наоборот, тянулись на советскую сторону. Особенно привлекал всех затейливый павильон «Махорка» архитектора Константина Степановича Мельникова. Вычерченный вдохновенно смелыми линиями, этот павильон стал гордостью выставки. Его изображения украшали бюллетени Главвыставкома.

На выставке, построенной из деревянных конструкций, сам Щусев остался верен камню. Он взял на себя, как и положено главному архитектору, одно из самых сложных дел. «На его долю, — писал его помощник В. К. Олторжевский,— выпала трудная задача трансформировать здание бывшего механического завода, существовавшего на территории выставки, в выставочный павильон. Его богатый творческий опыт помог ему превратить фабричную коробку в один из лучших павильонов выставки...» Павильон был построен в стиле русской классики. «Я русский, русская земля еще не перевернулась», — упрямо повторял зодчий, утверждая мотивы русской классики в советской архитектуре.

Центральный павильон выставки украшали изваянные Сергеем Тимофеевичем Коненковым монументальные скульптуры из дерева — пахарь и рабочий. Они олицетворяли могущество и духовность человека труда.

19 октября 1923 года пришло известие, что Владимир Ильич приехал из Горок в Москву, чтобы посетить выставку. Все, кто был причастен к выставке, восприняли внимание к ней Ленина как самый дорогой подарок. «Все на выставке жило именем Ленина, — говорил И. Ланцов, один из помощников А. В. Щусева. — Мы знали, что Ильич, несмотря на болезнь, обязательно приедет, мы ждали его каждый день».

С утра солнце светило по-осеннему скупо, но день обещал быть ясным. К обеду сырая вата облаков стала обкладывать небо, и Алексей Викторович то и дело с беспокойством поглядывал ввысь.

Из Кремля передали: Владимир Ильич находится в зале заседаний Совнаркома, но решения посетить выставку не отменил.

В 15 часов 25 минут Владимир Ильич с сопровождавшим его профессором Владимиром Николаевичем Розановым выехал из арки Иверских ворот Красной площади и по Бульварному кольцу направился в Наркомпрос за Надеждой Константиновной Крупской, чтобы вместе с ней следовать на выставку. Не знал тогда Ленин, не мог знать, что эта поездка была его прощанием с Москвой.

Над Рождественским бульваром уже повисла прозрачная сетка дождя, освежившая осенние краски. Омытые дождем деревья стояли в задумчивой печали.

На горке автомобилю, держащему путь к выставке, пришлось замедлить ход: две подводы, запряженные ломовыми лошадьми, везли бедный домашний скарб.

— Погорельцы? — спросил Владимир Ильич.

— Рабочие вселяются в особняки московской знати, — ответил шофер. — Хотите, спросим?

— Не стоит, — сказала Надежда Константиновна. — Поезжайте скорее, а то стемнеет скоро.

Автомобиль ускорил ход. Под прозрачной пеленой дождя чистый уголок заповедной Москвы напоминал Владимиру Ильичу улицы Петрограда, только здесь было больше зелени, тепла и уюта.

Владимир Ильич улыбался каким-то своим мыслям и радовался быстрой езде. Ему верилось, что поездка по Москве благотворно скажется на нем, и он в самом деле чувствовал прилив сил и душевный покой.

Миновав Покровский и Яузский бульвары, выехали на набережную Москвы-реки. У Крымского моста Ленину захотелось понаблюдать за взлетом гидроплана. Когда кургузая яркая лодка с крыльями оглушила окрестность пулеметным треском, снялась с воды и толпы людей на набережной замахали флажками, захлопали и закричали «ура!», Владимир Ильич жестом попросил ехать дальше. Автомобиль нырнул в железный створ моста, составленного из замкнутых тяжеловесных ферм. Было такое ощущение, что машина катит по длинному темному коридору.

Едва она вырвалась на простор, как взору открылась панорама огромного многоцветного раздолья: на высоких флагштоках реяли на ветру яркие полотнища, газоны и опытные делянки светились изумрудной зеленью, по демонстрационной площадке двигался похожий на кузнечика трактор «фордзон», окруженный кольцом людей. Все это яркое пространство жило светлой и радостной жизнью и, казалось, не замечало дождя.

Владимир Ильич проехал по центру выставочного городка, помахал кепкой узнавшим его людям. Он с радостью ощутил деловую атмосферу, что сливалась здесь с праздничным нарядом выставки, почувствовал ее рабочий ритм.

Все намеченные Главвыставкомом встречи и речи пришлось отменить: профессор Розанов, заметив, что дождь усиливается, настаивал на возвращении в Кремль. Владимиру Ильичу не хотелось покидать выставку, не объехав ее хотя бы по кругу. Он просил ехать как можно медленнее. Глаза Ленина то и дело зажигались любопытством. Не прошла мимо него прекрасная планировка выставочного комплекса и удивительная своей вдохновенной ясностью архитектура. Возле скульптурной группы Коненкова он велел остановиться и долго, прищурившись, вглядывался в нее.

Алексей Викторович успел увидеть вождя, когда машина приостановилась у главного павильона. Вспомнилось, что о больших и значительных делах, подобных выставке, Ленин говорил в своей последней публичной речи на пленуме Московского Совета 20 ноября 1922 года: «Мы перешли к самой сердцевине будничных вопросов, и в этом состоит громадное завоевание. Социализм уже теперь не есть вопрос отдаленного будущего...»

Врач Ленина на следующий день отметил: «Посещение выставки, где Владимир Ильич увидел, как претворяются в жизнь многие его замыслы, оказалось для него могучим укрепляющим средством».

А Щусева долго не оставляло ощущение, что он близко познакомился с Лениным, что между ними состоялась долгая беседа. Алексей Викторович не сомневался, что Владимир Ильич заметил, почувствовал, сколько сил и старания вложили люди в выставку, сколько сделали для того, чтобы она оправдала и даже превзошла связанные с ней ожидания.

С наступлением темноты дождь пошел на убыль и вскоре как бы растворился в тумане. Алексей Викторович шагал по Пречистенке домой, подставляя сырому ветру лицо. Был поздний вечер. Тускло горели одинокие фонари, улица обезлюдела. В освещенных окнах мелькали незнакомые лица, за стенами домов шла обычная жизнь. Но в этой обыкновенной человеческой повседневности произошло нечто громадное. Разом стала безмерно далекой та, вчерашняя, жизнь, с блеском и радостью на одной половине человеческого дома и с убожеством и рабством — на другой. Все, чем обещал разрешиться новый уклад жизни, с его новыми горизонтами планов и перспектив, новыми представлениями о труде, о счастье, — все связывалось с именем человека, которого он, Щусев, сегодня видел так близко.

Позднее он написал об этом так: «Настала новая жизнь, открылась невиданная страница в мировой истории, все перестраивалось на новых основах. Те великие принципы, которые были преподаны нам нашим великим вождем В. И. Лениным, создавали особый подъем в архитектурных кругах. Мы знали из истории буржуазной французской революции, что Конвентом были исполнены большие работы по перепланировке Парижа. Мы же ожидали у нас гораздо большего, то есть грандиозного строительства».

Пятидесятилетний человек медленно шел по городу, в который когда-то попал случайно. Город этот с каждым годом все крепче привязывал его к себе, открывая все новые свои стороны, пока окончательно не завладел его сердцем, преображаясь в его мечтах. Вряд ли Алексей Викторович смог бы сказать, когда начал чувствовать Москву родной, полностью для него открытой. Но она стала частью его самого, как и сам он стал частью Москвы.

Войдя в тесный дворик своего дома в Гагаринском переулке, Щусев поднялся на крыльцо и долго глядел в ту сторону, где лежала выставка. За ужином он был оживлен и светел. С гордостью рассказал он о посещении Владимиром Ильичем выставки, и в рассказе всплыли все новые подробности ушедшего дня.

Волнуясь, слушал рассказ отца старший сын, Петр. Время от времени он просил Алексея Викторовича передать характерные жесты Ленина. Расспросы сына помогли Алексею Викторовичу находить точные слова, из которых складывался живой образ.

До поздней ночи не гас свет в Петиной комнате. Рано утром, когда отец собирался на работу, сын вынес на его суд портрет Ленина. Глаза вождя глядели задумчиво и строго. С первого же взгляда на портрет Алексей Викторович почувствовал: Петру удалось передать бесконечную работу ленинской мысли, необъятность его забот. Портрет ни в коей мере не подгонял образ вождя «под мастерового» — с него глядел убежденный в правоте своего дела человек, русский интеллигент, наделенный богатейшим знанием, человек мысли и действия, умеющий видеть и творить будущее.

— А как ты считаешь, папа, Ленин поправится скоро? — спросил сын.

— Он не может допустить слабости долго болеть. По-моему, болезнь вообще не в его натуре — она ему противопоказана, — ответил отец.

Снег лег на сырую землю, и в одну ночь установилась зима, которую до самого Нового года не потревожила ни одна оттепель. В январе затрещали классические крещенские морозы, от которых даже лошади простужались и кашляли.

В «теплом» вестибюле Казанского вокзала, где снова появились белокаменщики и штукатуры, стоял лютый холод. Вести отделочные работы было невероятно тяжело. Но белокаменщики брались за свои резцы, не дожидаясь моделей, и создавали каменные кружева прямо по шаблонам. Побывавшие на стройке Казанского вокзала зарубежные строители и гости выставки утверждали, что советские рабочие, пожалуй, ни в чем не уступят итальянским мастерам-белокаменщикам, а кое в чем и превзойдут их.

После успешного завершения выставки Стройбанк выделил ассигнования для продолжения работ над вокзальным комплексом. Несказанно обрадованный Алексей Викторович расценил это как высшее доверие и награду. Он немедленно провел на стройке строжайшую инвентаризацию. На учет были взяты все наличные материалы, которые хоть как-то можно было использовать. В этой стройке теперь был смысл его жизни. Многое ему здесь удалось вопреки войне, назло разрухе и голоду. Он так и не позволил стройке угаснуть, хотя временами казалось, что поток превращается в едва живой ручеек.

Он оставался на стройке прорабом, когда распалось железнодорожное акционерное общество, когда перестало существовать правление Московско-Казанской железной дороги. Он не дал умереть стройке и тогда, когда она полностью лишилась кредитов. Более полугода платил он артели отделочников из собственных сбережений, из своего кармана, как будто строил не общественное здание, а собственный дом...

Долгое время Алексею Викторовичу не давала покоя идея возвести на Каланчевской площади мощный гранитный виадук. Этот виадук должен был объединить здания всех трех вокзалов, организовать их в единый ансамбль. Сначала архитектора увлек образ виадука из красного гранита с зубцами, как на кремлевских стенах. Это была бы достойная для его произведения рама, как нельзя более выгодно зазвучала бы цветовая полифония Казанского вокзала. Но чем строже приглядывался Щусев к этой затее, тем больше убеждался, что декоративные зубцы виадука поставили бы его вокзал в привилегированное положение по сравнению с другими. Сама идея стала казаться ему театральной.

Он понял, что «рама» должна быть выбрана по принципу контраста со зданием Казанского вокзала. Серые нетесаные глыбы гранитного виадука поставят все три вокзала в равное положение, но больше всех выиграет Ярославский, решенный в неброской цветовой гамме. Виадук придаст ему необходимую теплоту, снимет ощущение неприкаянности... На всю жизнь сохранил Шехтель признательность Щусеву за это решение площади.

Алексея Викторовича не смущало, что Казанский вокзал окажется в окружении инородной ему архитектуры, включая и сам виадук: это окружение лишь подчеркнет национальную тональность вокзала, заставив другие строения следовать ей. Гранитные глыбы должны были заставить остальные вокзалы «заговорить» на русском языке. На Каланчевской площади теперь будут представлены три эпохи русского зодчества, при этом самая ранняя из них — московского барокко — получит представительство позже всех...

21 января 1924 года на вокзальной площади слились в единый гул заводские и паровозные гудки, разнося по свету печальную весть о кончине Владимира Ильича Ленина. Эта весть оглушила весь народ. Она казалась невозможной. После бюллетеней, обещавших скорое выздоровление вождя, никто не хотел верить в нее. Невероятно трудно было пережить отчаяние, перебороть боль утраты. Со смертью Ленина осиротел мир.

На всю жизнь Алексей Викторович запомнил ночные костры на Воскресенской площади (ныне площадь Революции), между которыми тянулась лента движущихся людей. Шли, чтобы проститься, шли, чтобы возле гроба величайшего человека Земли найти в себе силы жить и работать дальше.