Художник каменных дел

Глава VIII Сам себе голова

Отправился Щусев в Киев, как на Голгофу. О работе, которая его ожидала, он имел самое приблизительное представление, и если бы не удалось ему встретиться перед отъездом с Петром Ивановичем Нерадовским, то даже малой уверенности не чувствовал бы он в себе. Петр Иванович подарил ему старинные руководства по внутреннему убранству храмов, составленные русскими и итальянскими мастерами.

Эти руководства были хороши уж тем, что их авторы без утайки выкладывали весь тот опыт, что был у них за душой. Наставления развеселили Щусева своей наивностью, пленили искренностью. Он подумал, что современные архитекторы напрасно отмахиваются от маленьких хитростей и премудростей мастеров давнего времени.

Старинные фолианты и летописи стали по приезде в Киев глубоким увлечением Алексея Викторовича. Конечно, не мода на старину, развиваемая такими журналами, как «Старые годы» и «Мир искусства», побудила его изучать старый быт и нравы, вникать в творчество богомазов. Его ежедневные посещения библиотеки Киевской духовной академии, беседы с богословами помогли ему в короткий срок завоевать авторитет в той среде, куда он был заброшен волею судеб.

Пришлось мобилизовывать все свои духовные силы, выдержку и настойчивость, прибегать к дипломатии, чтобы вести словесную борьбу с религиозными ортодоксами, для которых церковная догма была во сто крат выше художественной ценности созданий Феофана Грека, Дионисия, Андрея Рублева.

Из лавры он приходил с головной болью и, чуть отдохнув, вновь и вновь принимался анализировать отклоненные церковниками проекты иконостаса. Сначала он пытался отыскать логику в возражениях оппонентов, но вскоре убедился в тщетности этих попыток: ему открылось, что они сами толком не знают, чего хотят.

В объяснительной записке к проекту говорилось: «...в целях придания долговечности и противопожарной безопасности заменить обветшалый деревянный иконостас новым иконостасом из мрамора, изукрасив его серебром и золотом, равно как эмалью и мозаикой в византийском стиле XI — XII веков».

Оказалось, что предстоящее ему дело не такое уж неведомое: венецианские соборы, которые он в недавнем прошлом рисовал, должны были сослужить ему добрую службу. Его проект, думал он, должен решительно отличаться от прежних. Он обязан ошеломить им церковников, сбить их с толку, подчинить художественной идее. Для этого надо создать что-то небывалое. А пока он делал один за другим рисунки, упорно отказываясь представлять их на суд заказчиков.

По прошествии полугода отец Флавиан, поначалу благотворно взиравший на дотошного и работящего архитектора, топнул ногой и потребовал показать предварительные эскизы. Щусев согласился, поставив два условия: не считать предварительные эскизы официальным этапом работы и ограничить круг экспертов... одним отцом Флавианом. Оба условия были приняты.

В просторной и солнечной обители сановного священника Алексей Викторович демонстрировал свои эскизы, резко отличающиеся один от другого. И вместе с тем у всех эскизов была общая черта: каждому не хватало двух-трех штрихов до завершения образа. Чем меньше был сведущ человек в искусстве, тем труднее ему было преодолеть искушение взять в руки карандаш.

Один эскиз, на который Алексей Викторович возлагал особые надежды, он приберег напоследок. Вопреки проектному заданию, он заменил в нем иконостас алтарной преградой, прообраз которой находился в церкви Санта-Кроче во Флоренции. При таком решении изображения четырех архангелов и чудотворный образ Успения богоматери — главные реликвии Успенской церкви — получали как бы легкий взлет, открывая по-новому убранство алтаря, не изолируя его, как старый иконостас, а как бы распахивая перед взором внутренний интерьер храма. Замена иконостаса ажурной алтарной преградой открывала старинное мозаичное изображение богоматери в конхе главной апсиды на своде храма за царскими вратами. Мраморные столпы, изукрашенные растительным орнаментом с золотыми прожилками, поражали легкостью и изяществом форм.

Как и следовало ожидать, отец Флавиан исправил «недоработки» зодчего, за что тот его почтительно поблагодарил. Когда же дело дошло до последнего эскиза, Флавиан сердито сдвинул брови и пробасил:

— Что это?

— Не обращайте внимания, святой отец. Художественные фантазии, ничего больше. Вы ведь против алтарных преград, вот я и попытался создать нечто среднее между иконостасом и алтарной преградой. Если вам не нравится, разорвите, я тужить не буду.

Ноу Флавиана не поднялась рука уничтожить эскиз — уж больно он был радостен и свеж. Умный священник подумал, что предлагаемое решение несет в себе идею демократизации религиозного обряда. Раскрытое пространство алтаря как бы открывает прихожанам доступ в святая святых церкви, присвоившей себе единоличное право лицезрения гроба господня и окружающего его пространства во всем его торжественном убранстве.

Подкупали простота и искренность проекта. Казалось, даже каменное сердце дрогнуло бы перед этим чистым и трепетным прикосновением к старине Киево-Печерской лавры.

— Буду думать! — сказал отец Флавиан и забрал эскиз.

Сухой, костлявой рукой позвонил он в серебряный колокольчик, и в дверях тут же вырос могучий монах с детски невинным лицом.

— Чего желаете, владыко? — тонким голоском спросил он, потупив глаза.

— Угости нас, брат Серафим, чаем. Талантом гость из России сей чай заслужил, — пошутил отец Флавиан, с улыбкой глядя на Щусева.

— А я ведь малоросс, ваше высокопреосвященство, казацкого роду, военного...

— Поведай, сын мой, о себе. Нам о тебе все знать желаемо.

За чаем с пастилой и баранками Алексей Викторович с юмором рассказывал эпизоды из своей юности, связанные с раскопками в Кугурештах, о недолгой дружбе с зычноголосым отцом Паисием из Русештского монастыря. Между делом поинтересовался, не знает ли отец Флавиан что-либо о его судьбе.

Память у отца Флавиана, несмотря на его преклонный возраст, оказалась крепкая: с Паисием он встречался всего три раза, но составил о нем представление как о человеке, способном привлекать души праведные. Только вот беда с этими выходцами из тягла — дичатся и рыкают на сильных мира сего. Так и остался отец Паисий иеромонахом, а ведь был первым претендентом на пост настоятеля Русештского монастыря. Слишком буквально понимал он притчу о верблюде и игольном ушке...

Отцу Флавиану понравился почтительный молодой зодчий. Показалось даже, что его можно заставить в случае чего плясать под свою дудку. В голову не могло прийти, что Щусев способен играть в чужих владениях собственную музыку.

Настоятель повелел Щусеву продолжать отыскивать благолепный образ нового мраморного иконостаса и алтарной преграды. Алексей Викторович откапывал в синодальной библиотеке все новые подтверждения византийских корней алтарных преград. Совсем не просто было объяснять свои мысли монахам, и часто он приходил домой совершенно измученным борьбой с ними.

С художественно-архитектурной точки зрения сама работа над иконостасом не давала ему того творческого вдохновения, которое заставило бы забыть все на свете. Ему хотелось добиться радостного озарения, когда один яркий образ сменяется другим, идеи теснятся, просятся на бумагу, где воедино сливаются красота и гармония.

Он забирался в самые глубины теологии, которая была ему чужда, чтобы сражаться на равных за свое произведение. Обстоятельства поставили его в такое положение, когда он должен был либо отступить, либо победить. Сам факт получения столь ответственного заказа, конечно, играл большую роль: куда бы он ни обращался за помощью —в Академию ли художеств, в Петербургское ли общество архитекторов, в Археологическое общество — все его просьбы исполнялись незамедлительно. Безотказно поступала по первому его запросу искусствоведческая и историческая литература, которая наталкивала его на новые поиски.

По просьбе Щусева Киевская духовная академия направила его в Турцию, в Стамбул — древний Константинополь, где он мечтал вдохновиться образом главного православного собора мира — Святой Софии, переделанной турками в мечеть. В этой поездке Алексей Викторович чувствовал себя не туристом, а художником-исследователем, накопившим серьезный багаж знаний.

В Стамбул он прибыл, как ему казалось, с четко сложившимися собственными представлениями. И он не ошибался. Святая София Константинопольская, знакомая ему по картинам, гравюрам, описаниям, предстала перед ним во всем своем великолепии. Ее купола, напоминающие купола Софийского собора в Киеве, так изумительно вписывались в горный пейзаж, что казались произведением самой природы.

Внутреннее убранство Софии выглядело удручающе. Мозаичные панно и знаменитые на весь мир фрески были либо замазаны, либо прикрыты огромными круглыми щитами с начертанными на них письменами из Корана. Лишь растительный орнамент сводов и ярусов был оставлен в первозданной красоте.

Щусеву казалось, что он слышит голос древнего мира — того, который принес на Русь новую культуру. Со строгой сосредоточенностью делал он эскиз за эскизом, горяча собственное воображение. За короткий срок он создал более сотни рисунков с орнаментов Святой Софии.

По возвращении в Киев он попросил члена художественной комиссии Н. П. Кондакова помочь ему составить доклад, о котором перед отъездом в Стамбул попросило его Общество архитекторов. Этот доклад, отражающий узко специальный поиск Щусева, был прочитан им на собрании общества 12 марта 1902 года и опубликован в журнале «Зодчий».

Докладу предшествовало важное событие: в самом начале января проект алтарной преграды Великой Успенской церкви Киево-Печерской лавры был утвержден.

О такой победе Щусев не мог и мечтать, хотя скрупулезно и сосредоточенно готовил ее с первого же дня, как взялся за проект. Убедить в своей правде такую тяжелую, привередливую и в основном малообразованную среду долго казалось ему непосильным. Генеральное обсуждение его проекта состоялось в последний день рождества. Вместе с Г. И. Котовым он неустанно вел подготовительную работу, чтобы привлечь на свою сторону сановных священников, многие из которых упорно сопротивлялись всякой новизне.

В самый решающий момент, когда чаша весов готова была склониться на сторону оппонентов, Щусева поддержал отец Флавиан, которому очень хотелось видеть в молодом зодчем приверженца и пропагандиста собственных идей. Он вознамерился приручить Щусева, сделаться его духовным пастырем. В архитекторе его привлекали поразительная работоспособность, художественный вкус, врожденное уважение к мнению окружающих. Казалось, Алексей Викторович готов был пригласить в соавторы своей работы любого человека, давшего ему ценный совет. Немалую роль сыграло и умение молодого человека быть приветливым, приятным в общении. Он словно боялся кому-либо не понравиться.

Заключительное слово, произнесенное отцом Флавианом, было твердым. Против мнения владыки не посмели пойти даже представители Синода. Правда, впоследствии они все-таки сумели проявить свое отношение к утвержденному проекту: в него была добавлена графа о том, что финансирование реставрационных работ целиком возлагается на Киевскую епархию. Присутствующий при этом архимандрит-эконом Феодосий даже присел от такого решения, но отец Флавиан сердито зыркнул на эконома, и тот послушно вывел свою подпись под проектом.

Церковники трясли бородами, ехидно поглядывая на отца Флавиана. Да и сам владыко выглядел озадаченным: где взять материалы и средства, розовый мрамор и сусальное золото, если патриаршая казна закрыта для него? «К патриарху в ноги паду — решил он. — Не оставит отец наш без призрения древнейшую церковь Успения Богородицы».

Что же касается Алексея Викторовича, то его не очень волновали эти заботы. В этом не было ничего удивительного: упоенный победой, он вовсе не думал о том, какими средствами будет реализован проект. Несколько позже он понял, что утверждение проекта такой значимости и такого масштаба означает, что ему предстоит соединить в собственном лице художника и строителя, организатора и политика, пропагандиста искусства и общественного деятеля. Молодой зодчий принимал поздравления, радовался вниманию, которое все ему оказывали, рассказывал о своих художественных находках, а в ответ на вопрос о том, как все будет осуществляться, разводил руками.

Один из официальных членов комиссии, граф Юрий Александрович Олсуфьев, был особенно ласков и предупредителен к архитектору, звезда которого едва засветилась на небосклоне. Он пригласил Щусева в апартаменты, которые занимал в доме киевского градоначальника графа Урусова, и после обильного ужина предложил взяться за перепланировку его петербургского фамильного дома. Щусеву хотелось незамедлительно ответить согласием, но он сказал, что должен сперва как следует осмотреть дом, составить примерную смету расходов. Такая осмотрительность пришлась графу по душе. Прощаясь с Алексеем Викторовичем, он протянул ему конверт с деньгами.

— Этой суммы, я полагаю, будет достаточно на предварительные расходы, — сказал он. — Деньги эти ваши, независимо от того, договоримся мы или нет. Мне почему-то кажется, что мы сговоримся к обоюдному удовлетворению.

— Смею надеяться, ваше сиятельство, что так оно и будет,— ответил Щусев, без робости пожимая ему руку.

Так заказ, за который сражались бы маститые архитекторы, достался двадцативосьмилетнему зодчему безо всяких усилий.

Вскоре, забрав семью, он вернулся в Петербург и с жадным азартом принялся за работу в надежде проявить себя в гражданской архитектуре. А работа предстояла немалая. Вместе с внутренней перепланировкой старинного трехэтажного особняка на Фонтанке, как раз напротив Инженерного замка, нужно было надстроить четвертый этаж и, что самое трудное, преобразить внешний облик дома в соответствии с современными требованиями. Графу очень хотелось, чтобы его дом стал в своем роде уникальным, был у всех на виду, сделался объектом подражания.

Снова пришлось засесть за изучение проектов и возведенных в натуре строений, но теперь уже самых современных.

Развитие капитализма в России наложило отпечаток на всю общественную и художественную жизнь страны. Не осталась в стороне и архитектура, которая во все времена была зеркалом, отражающим общественные тенденции и вкусы эпохи. Канул в Лету классицизм, эклектика утомляла и раздражала, модерн делал первые шаги, пугая своим космополитизмом. Призывы обновить и обогатить палитру изобразительных средств архитектуры неслись отовсюду.

Чуть ли не треть петербургских богатых домов перестраивалась. Летом город производил впечатление большой строительной площадки. Одни дома снимали строительные леса, другие надевали, но редкому дому удавалось выделиться. Холодная каменная громада Петербурга подминала под себя самые изощренные подделки под народность. Лишь снижалось качество архитектурных решений, вдохновленных еще Петром I.

Заказчик Щусева только казался покладистым. Он умело вытягивал из молодого зодчего все, на что тот был способен, бракуя его эскизы один за другим. Граф Олсуфьев, в отличие от многих сановников, не без пользы заседал в высоких комиссиях: его художественный вкус отличался высокой требовательностью. Правда, граф был довольно капризен, но умело маскировал это, прикидываясь, когда нужно, благодетелем.

Но и Щусев был уже не робкий юноша, прячущий в карман собственное мнение. Вскоре он увидел, каким махровым консерватором может оборачиваться либерал.

Алексей Викторович предложил осуществить перестройку олсуфьевского фамильного дома в строгом ранне-петровском стиле. Он четко прорисовал на эскизе мощные карнизы, кованые решетки, лепные балконы и профили. Четвертый этаж был решен как мансарда, на которой будет использован старый венчающий карниз — предмет гордости графа. Высокое окно, помещенное в тимпане фронтона, выгодно обрамлялось графским гербом, изящный рисунок балконных решеток гармонировал с абрисом герба. Проект отличался глубокой и подробной детализацией, свежестью и большим вкусом. Граф без подсказок прочитал в новом фасаде идею приверженности своего рода деяниям Петра I, незыблемость и древность своих корней.

Получив одобрение, Щусев приступил к реализации проекта. Когда работы были завершены, граф радовался, как ребенок, и бил в ладоши.

С этого времени начинается феерический взлет никому прежде не известного зодчего. Все заметили свежесть его творческой манеры, бережное отношение к истокам русского зодчества. Именно о таком подходе к национальному наследию мечтала прогрессивная художественная общественность.

Граф Олсуфьев был в числе людей, безгранично уверовавших в способности зодчего. Он догадывался, что Щусев может ускользнуть от него, когда получит возможность выбора. Чтобы этого не случилось, граф поторопился дать архитектору новый заказ.

Член множества советов и комиссий, Олсуфьев был сопредседателем Комитета по увековечению памяти победы русских на Куликовом поле. В 1380 году русские, возглавляемые князем Дмитрием Ивановичем, уверовали в то, что монголо-татарские тумены и тьмы могут быть биты, что не один лишь литовский князь Ягайло умеет не бояться их. Черное рядно татарского ига, закрывшее на века свет свободы для русского народа, было порвано на Непрядве-реке, при ее впадении в Дон.

Уже не первый год искал комитет достойный проект памятника, чтобы воздвигнуть его на поле Куликовом. По счастливому совпадению, славное поле находилось на территории вотчинных владений графа, и он, не раскрывая до времени своих замыслов, пригласил Алексея Викторовича посетить его поместье в Монастырщине. Здесь Щусев отдыхал после напряженной работы, гулял в березовых аллеях бескрайнего барского сада.

Самыми приятными были послеобеденные часы, когда хозяин отправлялся вздремнуть, а гость шел в библиотеку. Алексей Викторович не завидовал богатству графа, одна лишь старинная библиотека с тысячами фолиантов в кожаных переплетах зажигала жадным блеском его глаза. Устроившись в уютном тяжелом кресле и обложив все досягаемое пространство книгами, он отправлялся в путешествие по страницам истории.

Видимо, действовала близость Куликова поля — так и тянуло к летописям четырнадцатого века. Он погружался в славянскую вязь, и летели над его головой горячие ветры суровых времен.

Много раз битые, тысячекратно опозоренные русичи по крохам собирали в кулак былую удаль. И вот наконец перебрались они на тот берег Дона, где стоял враг, веруя в слова Сергия Радонежского, посулившего победу русскому воинству. Поднявшееся солнце осветило крепкий частокол островерхих шапок противника. Плотная стена из лошадей и человеческих тел тянулась от горизонта до горизонта. Негодованием дышала эта стена — рабы вздумали бунтовать. Так будет им наука, чтобы запомнилась на вечные времена.

А в русском стане спокойно готовились к тяжелой ратной работе. Заскорузлые руки, привыкшие сжимать чапыги сохи, оглаживали рукояти кованных в деревенских кузнях мечей.

— Ты, князь-батюшка, сыми золотые бляхи-то да ступай в корень войска, — велят Дмитрию воеводы. — Неможно нам без тебя остаться — пропадем.

Дюжий детина Пересвет сжимает дубинообразное древко выбранного по руке копья. Ему начинать сечу.

Шаром отскочил от черной татарской стены верховой на прыткой низкорослой лошади.

— Такого-то сшибу, — бахвалится Пересвет и вваливается в седло.

Конь испуганно вздрагивает под ним и зло косит глазом, пытаясь угадать, что за гора обрушилась на него. Шевеля буграми мощных ляжек, он примеривается к весу седока, торопит миг, когда богатырь отпустит стремя и понукнет его двинуть в разбег.

— С богом! — приказывает князь и отходит во вторую цепь. Чем ближе Пересвет к татарину, тем суровее и строже его лицо. Будто на глазах увеличивается противник в росте. Лоснятся его крепкие скулы, рыком «гур-рах» бодрит он коня, одновременно пытаясь запугать летящего на сшибку с ним богатыря. Всего лишь миг отпущен им: пробитые копьями, они словно тянутся друг к другу, а в распахнутых глазах уже гаснет жизнь. Освобожденные от седоков кони скачут каждый в свой стан, а две стены текут схватиться — одна с лихим гиком, другая молча.

Волнами змеится и дрожит полоса сечи. Из-за поросшего дубовым лесом холма следит за борьбой русский запасный полк. Весь день скользят по небу стрелы, ища свою жертву. Уже давно через силу вздымаются мечи. Вся надежда лишь на последний миг, когда удастся вложить в Удар все, на что ты еще способен. Давно уже ноги скользят по красной траве, кажется, стал привычным острый запах крови и разгоряченных тел. Потерян счет ранам. Уже нет ни передних, ни задних порядков, все насладились упоением и жаждой боя.

Полегло русское воинство. Враги собираются в кучки и подбираются к воде, чтобы смыть пот и кровь. Но что это? Будто ожили мертвые — свежие полки новой стеной стекают с холма, надвигаются смертной грозой. Лишь те, кто успел вскочить на резвых коней, смогли утечь за горизонт, чтобы доставить страшную весть в Орду...

Щусев давно догадался, зачем пригласил его в свое родовое имение граф Олсуфьев. Однажды погожим утром под окном Алексея Викторовича остановилась лакированная коляска. В ней сидел, опершись на трость, граф в белой соломенной шляпе. Его узкое породистое лицо повернулось к Алексею Викторовичу.

— Не желаете ли, мой друг, прокатиться до завтрака? — спросил граф, выговаривая русские слова с французским прононсом.

— Охотно! — воскликнул Щусев и выпрыгнул из окна.

Белая посконная рубаха его с открытым воротом была подпоясана красным шелковым шнуром.

— Из этого окна еще никто не выпрыгивал, — поморщился граф.

Щусев пропустил замечание мимо ушей и легко вскочил в коляску. Кучер каменным изваянием сидел на козлах и ждал команды. Граф лениво взмахнул рукой — коляска тронулась и, мягко покачиваясь на рессорах, покатила по аллее.

— Вы дворянин, Алексей Викторович?

— Да. Но не вижу в этом никакой своей заслуги.

— Из мелкопоместных?

— Предки-то? Вообще беспоместные.

— Странно. Объясните, — попросил граф.

Его лицо выразило заинтересованность.

— Вряд ли вам, Юрий Александрович, это будет интересно. Хотя, не скрываю, главою нашего рода горжусь.

И Алексей Викторович весело рассказал о есауле Ольвеопольского полка Константине по прозвищу Щусь.

— В таком случае наша прогулка будет вдвойне интересной, — загадочно сказал граф и приказал кучеру: — Сворачивай, братец, к парому.

На душистых росных лугах по обе стороны дороги шел сенокос. Чернобородый мужик вострил литовку, ногтем большого пальца пробовал жало лезвия косы и сосредоточенно делал вид, что не замечает барина. Граф испытующе глядел на мужика, тот так и не поклонился.

— Это чей же будет такой гордец? — спросил граф кучера.

— Чужаки, по найму, ваше сиятельство. Они завсегда гордые, — сказал кучер и крикнул мужику: — Поклонись, чучело, чай, голова не отломится.

Мужик мотнул головой, сел на траву и стал перевязывать лапоть. Щусев с интересом глядел в его сторону.

У парома сгрудились возы с сеном. Кучер заорал:

— Расступись! — и взмахнул бичом.

Граф одернул его:

— Твое усердие неуместно, любезный. Мы на прогулке, а народ делом занят...

С парома, гремя, скатилась последняя порожняя телега, и паромщик сделал знак въезжать.

— Вот на этом месте, — сказал граф, — состоялся воеводский совет: переправляться через Дон или встретить Мамая на этом берегу. Место священное для русской истории.

Алексей Викторович огляделся по сторонам: сочные заливные луга изумрудно светились под солнцем, черным лаком отливала глубокая вода, в небесах радостно звенели жаворонки. Лишь дюжий мрачный паромщик в красной линялой рубахе вносил своим видом диссонанс в эту мирную картину. Словно он являл собой напоминание о грозном и большом зле, унесшем здесь тысячи молодых и сильных жизней.

— Буду здесь вашим гидом, уважаемый Алексей Викторович. Места эти вдвойне дороги мне, потому что я живу здесь. Мне хочется, чтобы и вы полюбили их, иначе вам не удастся справиться с задачей, которую я хотел бы на вас возложить. Видите ли, сначала мы думали о памятнике светского характера, но в стороне от проезжих дорог он вряд ли был бы уместен. Памятник должен стать предметом паломничества, стало быть, храмом. Если вы очень постараетесь, то сотворите здесь нечто такое, чего никому другому создать не удастся.

В ночь под воскресенье 8 сентября 1380 года устроил князь Дмитрий Иванович полковой смотр. Полки выстроились, но было это не парадное построение. За спиной у воинов был Дон. Русские отрезали себе путь к отступлению, надежды выстоять — почти никакой. Святая земля у нас под ногами, — сказал граф и велел остановить коляску. — Здесь я обычно иду пешком.

Алексей Викторович вслед за графом ступил на луговую траву. Теплым медом пахли полевые цветы. С трудом верилось, что среди этой благодати могло твориться страшное побоище.

— Рассказывают, что после битвы здесь много лет не росла трава, так была убита копытами и сапогами земля.

Щусев во все глаза глядел на полосу земли, с одной стороны обведенной Непрядвой, а с другой — крутыми холмами.

— Взгляните вот на тот пригорок. Здесь столкнулся Александр Пересвет с Темир-мурзой. А на том месте, где мы с вами стоим, положил груду татар крестный брат Пересвета Андрей Ослябя, мстя за смерть Пересвета. В самом центре поля погиб Михаил Андреевич Бренок — любимец князя Дмитрия. Ему Дмитрий Иванович преподнес свои золоченые доспехи, белого коня своего и повелел рынде возить за ним великокняжеское черное знамя. Этой честью обрекал князь Бренка на верную гибель, и бесстрашный воин знал цену этой чести. Наши предки проявили на этом поле стратегический талант: они выстроились полумесяцем во всю ширину и спровоцировали противника на лобовой удар. Степняки привыкли добывать победу, в совершенстве владея налетом с флангов. Русские, выбрав Куликово поле для битвы, лишили Мамая этого маневра.

— А где же Красный холм? — спросил Щусев.

— Сейчас мы к нему подойдем. Обратите внимание на этот камень. По преданию, именно здесь под грудою тел был найден едва живой князь Дмитрий Иванович. Доброй кольчугой снабдил его воевода Семен Мелик...

Подъем стал круче. Граф раскраснелся и утирался платком. Он долго прерывисто дышал, прежде чем снова заговорить.

— Это и есть Красный холм. Раньше на нем росли вековые дубы. Я хотел дубраву возродить, да ничего не выходит. Видно, унесли деревья тайну своей жизни с собою. А может быть, памятный столп сделал непригодной для дубравы почву, — сказал граф, кивая на сталактит с крестом наверху.

Куликово поле казалось отсюда еще уже. Было совсем непонятно, как тысячи людей могли уместиться на нем. Словно угадав мысли Щусева, граф сказал:

— На поле битвы была невообразимая теснота. Люди и кони давили друг друга, ратники даже не могли занести оружие. Но цель была достигнута: противник завяз в этом столпотворении и преимущества конной атаки были сведены на нет. Вон с того места глядели из-за дубов ратники засадного полка, как на поле погибают их братья, их земляки. Представьте, какой невообразимой пыткой было лицезреть, как на исходе третьего часа сечи степняки стали одолевать русских. Татары проломились сквозь фронт, подмяли головной полк и добрались до знамени. Падение знамени обычно означало победу. Знамя пало, но русские продолжали биться. Где Мамаю было знать, что лучшие силы народа сознательно шли здесь на смерть? В Куликовской битве даже знамя было предусмотренной жертвой... Когда упал князь Дмитрий Иванович и татары обступили последние кучки русских воинов, не удержался князь Владимир Андреевич, встал, чтобы ввести в дело резерв, но силой пригнул его к земле воевода Дмитрий Волынец. «Беда велика, княже, — сказал он, — но время не пришло. Потерпим еще, помучаемся, а потом воздадим «воздарение» нашим противникам»...

Граф говорил высоким стилем, глаза его блестели.

— «Подождите, буйные сыны русские, — цитировал он по Татищеву Волынца, — будет вам с кем утешиться, есть еще с кем пить и веселиться!» Когда настал восьмой час битвы, внезапно поднялся южный ветер. И воскликнул Волынец громким голосом: «Князь Владимир, час настал и время пришло!» Что было дальше, вы знаете. До самой речки Мечи десять верст гнали русские татар. Мамай с четырьмя чингизидами утек в степь и долго собирал жалкие крохи своего войска. Хан Тактамыш вышел ему навстречу и побил Мамая. Опозоренный, в чужой одежде, он бежал в Крым, но в Кафе был опознан и убит... Все это, уважаемый Алексей Викторович, вы должны воспеть своим храмом, который будет стоять здесь.

Идея храма-памятника пришлась Щусеву по душе. Алексей Викторович отметил про себя, что многие подробности великой битвы граф Юрий Александрович знал досконально. Он не только справился с ролью экскурсовода, но и сумел с большим чувством рассказать о многих неизвестных Щусеву сведениях, которые впоследствии могли ему очень пригодиться.

За завтраком граф оставался под впечатлением собственного рассказа, вспоминал новые имена, описывал детали одежды и воинского снаряжения. С тех пор Куликовская битва стала главной темой их общения. Казалось, они никогда не исчерпают ее.

В отличие от многих людей, быстро загорающихся, но так же быстро и остывающих, Щусев не забывал того, что входило ему в душу. Теперь его часто можно было встретить на Куликовом поле в обществе косарей. Он выпытывал, что сохранила народная память о событиях пятивековой давности. Десятки раз из края в край исходил он поле, с разных точек приглядывался к облюбованному месту, пока однажды рука сама не потянулась к карандашу.

В воображении возник образ белой, будто перенесенной сюда с гравюры, приземистой церкви. У наших предков церковь была и молельным домом, и своеобразным клубом, и даже местом для хранения товаров. Молились перед алтарем, бо́льшую же часть церкви занимала трапезная, в подклетах были кладовые с церковным и общественным добром. Люди сходились сюда каждый день. В те времена народная жизнь была немыслима без этих сходок.

Память о победе Дмитрия Донского, по замыслу Щусева, должна была воплотиться в монументальном строении, глядя на которое каждый думал бы о подвиге народа, добывшего в бою свободу. Он браковал один рисунок за другим, пока не решился думать без оглядки на графа Олсуфьева, который готов был приписать победу божьему провидению. Он нарисовал две сторожевые башни — мощные, крутобокие, соединенные крепкой стеной, которую в самой середине прорезает теремной вход под двускатной крышей. А за стеной, за врезанной в нее колокольней, поднимаются кресты.

В память о том, что из шести русских полков последними полегли новгородский и псковский, Щусев остановился на стилистике псковско-новгородского каменного зодчества, используя ее легко, непринужденно. Мощные и в то же время изящные сторожевые башни получили имена: одну он назвал Пересвет, другую — Ослябя.

План храма-памятника был строго симметричен, выдержан в канонах классики, перспектива же построена таким образом, что сухая академичность полностью растворилась в художественной прорисовке каждой детали. Окошки, похожие на бойницы, расположены причудливо, в неожиданных местах. Несмотря на классический план, памятник сохранял главную особенность северного каменного зодчества — это не архитектура в общепринятом смысле этого слова, это, скорее, каменная скульптура.

Графа Олсуфьева эскизный проект озадачил.

— Либо вы, Алексей Викторович, открываете новую страницу в архитектуре, — сказал он, — либо плететесь за тем, что давно отвергнуто жизнью. Во всяком случае, я не в состоянии оценить вашей работы. Если позволите, я покажу этот эскиз в Комитете по увековечению памяти победы‚ дав лестный отзыв. Каков будет решающий ответ, не берусь предугадать.

С этим Щусев отправился в Петербург, твердо зная, что памятник еще долго не отпустит его, заставит снова и снова возвращаться к нему.

Дома Алексея Викторовича ждало письмо от отца Флавиана с настоятельной просьбой прибыть в Киев, но уже не для проектных, а для практических работ. Какой архитектор не испытал бы ощущения счастья от сознания, что выношенный им проект он осуществит собственными руками!

Вызванная из Кишинева семья уже ждала его в Киеве, и он, как в студенческие времена, поспешил к Марии Викентьевне, будто на первое свидание. Августовский Киев встретил его запыленной зеленью, корзинами спелых фруктов. Алексей Викторович обещал Марии Викентьевне, что больше никуда не уедет. Наконец-то его мечты о спокойной работе и оседлой жизни сбылись.

С веселой иронией глядела на него жена.

— Такой непоседа, как ты, Алеша, даже в раю не усидит, будь его Ева трижды красавица, — сказала она.

Целый вечер Алексей Викторович играл с Петрушей, сам уложил его спать, рассказал ему сказку о маленьком Муке.

Утром, переполненный ощущением бодрости, он пружинисто шагал по улице, весело поглядывая на золотые купола лавры.

В приемной отца Флавиана его не заставили ждать. Он поклонился сановному старцу и, дождавшись приглашения, сел, ожидая приятных новостей. Но отец Флавиан начал с выговора — слишком долго Щусев отсутствовал.

Особенно удивило Алексея Викторовича высказанное вскользь замечание, касающееся его эскиза храма-памятника на Куликовом поле, которому, по мнению Флавиана, автор пытается придать слишком уж светский характер в погоне за современностью. Было от чего опешить — наушнический телеграф действовал безотказно.

Сам тон разговора святого отца свидетельствовал о его неколебимой уверенности в том, что мысли и талант молодого зодчего закуплены церковью на много лет вперед и безраздельно принадлежат ей.

— Если вы будете следить за каждым моим шагом и если я вам позволю это, ваше высокопреосвященство, — сказал Щусев, — то вы получите в лучшем случае жалкого ремесленника. Ни вам, ни мне это не нужно!

Еще одна новость огорошила Алексея Викторовича: финансирование его проекта до сих пор не утверждено. Оп вызван в Киев для иной работы.

Новая Троицкая церковь, с которой только что сняли строительные леса, была в то время предметом главных забот отца Флавиана. Архитектура церкви показалась Щусеву неудачной, особенно решение внутреннего интерьера трапезной палаты, в которой относительно большое внутреннее пространство было разгорожено унылыми чугунными столбами. Три продольных нефа были перекрыты плоскими сводами.

— Ума не приложу, что можно здесь сделать, — говорил отец Флавиан, подбирая рясу и перешагивая через кучи строительного мусора.

Своды арки, отделяющей алтарную часть от трапезной, купола и вспарушенные потолки, казалось, не оживить никакими силами.

— На вас уповаю, Алексей Викторович, — говорил отец Флавиан, поручая Щусеву выполнить разбивку стен под роспись, составить проект мраморных иконостасов, киотов и солей, оживить храм свежим орнаментом.

Практического опыта в работе по орнаменталистике у Алексея Викторовича не было, но отец Флавиан так умело и настойчиво уговаривал его, что ему пришлось согласиться.

— Таким только амбары строить да завозни, а не храмы на Киевской земле! — ворчал Щусев, поминая архитектора Троицкой церкви.

— Посмотрю, что вы построите, Алексей Викторович. Закончите внутреннее убранство благолепно — обещаю: будете строить свой храм!

Огромный объем предстоящих работ заставил крепко задуматься. Какими силами их выполнить и как эти силы привлечь? На следующий день Алексей Викторович потребовал увеличить вдвое сметные расходы.

— Зачем же так много! — взмолился отец Флавиан.

— Здесь должны работать лучшие художники, — спокойно отвечал Щусев, и по его интонации видно было, что торговаться бессмысленно.

Кряхтя и вздыхая, отец Флавиан выделил нужную сумму, и Алексей Викторович взялся за дело.

Снова его рабочий стол завалили эскизы. Теперь это были орнаменты разных тонов — от бледных северных до ярких среднеазиатских и аравийских. Из архитектора он превратился в художника-декоратора. Увлеченность — главное свойство его натуры — и тут потянула его в самые глубины, к истокам народного декора.

Бессарабские и украинские мотивы вскоре полностью завладели им. В памяти ожили впечатления детства. Он вспоминал молдавские хаты, чистые горницы, где под потолком змеится причудливый растительный орнамент либо бегут голенастые петухи с красной ягодой в клюве. Он пристально изучал орнамент украинских вышивок, мог часами разглядывать фантастические узоры на скатерти или рушнике.

Какая-нибудь полуразрушенная капличка на развилке дороги, изукрашенная рукою безвестного мастера, могла надолго приковать его внимание одним грациозным завитком. Долгие пешие прогулки по окрестным деревням давали богатую пищу воображению. Разрушенная харчевня или заброшенная, полуразвалившаяся церковь способны были натолкнуть его на новый образ.

Он заставлял себя трудиться и день и ночь и часто, поднявшись утром, сразу брался за карандаш — казалось, неведомо откуда являлось неожиданное, свежее и яркое.

В эту пору Щусев часто заглядывал во Владимирский собор и долго любовался орнаментальными росписями Врубеля. С каким тактом великий художник прикасался к народному наследию, на какие смелые решения натолкнуло его скромное мастерство безвестных умельцев, как тонко чувствовал он народную душу. Блестящий декоративный талант Врубеля, этого на редкость самобытного живописца, давал новый импульс к работе.

Щусев одного за другим браковал богомазов, которых пыталось навязать ему духовенство лавры. Для росписи трапезной он сумел привлечь маститых художников Ижакевича, Попова, Горбунова. Он предоставил им полную свободу, отлично понимая, как окрыляет это творческую личность. Когда Алексей Викторович собственноручно поправлял росписи, он неизменно чувствовал, что его товарищи отвечают ему доверием, отлично понимая, что его функция — держать в сознании целостный образ, к которому все они должны стремиться.

В один из ясных осенних дней Щусев, лежа на лесах, расписывал загрунтованный свод. Временами краска капала на грудь, на лицо, но он не чувствовал неудобства. Чуть приглушенный тон зеленоватых оттенков растительного орнамента был нежен и трогал за сердце. Не хватало лишь какого-то мелкого штриха, чтобы живопись проснулась, осветилась, как зеленая ветка после дождя.

Щусев положил серебряный тон, как вдруг услышал снизу густой простуженный голос:

— Золото, золото здесь просится, батенька. Подождите, я вам сейчас покажу.

Алексей Викторович отложил палитру и сердито поглядел вниз. По лестнице поднимался незнакомец в черном плаще и в широкополой шляпе. Взобравшись наверх и не произнеся больше ни слова, он улегся рядом со Щусевым на широких полатях, сощурил глаза, привыкая к освещению, и жестом потребовал палитру и кисть. Щусев невольно подчинился. Один уверенный мазок, другой — золото послушно вплеталось в орнамент, оживляя его.

— Теперь попробуйте сами, — сказал художник, передавая Щусеву палитру.

Щусев повел линию по-своему — сильным жестким мазком. Сосед сосредоточенно молчал.

Странное дело, присутствие постороннего человека не сковывало, а, наоборот, придавало уверенность мазку. Попеременно передавая палитру друг другу, художники обменивались малозначительными репликами. Невесть сколько пролежали они на лесах, пока не завершили орнамент.

— Давайте снизу посмотрим, что у нас получилось, — предложил Щусев, и они стали спускаться по лестнице.

На промежуточной площадке незнакомец одобрительно хмыкнул и произнес:

— Мне нравится ваш вкус, молодой человек.

— Извините, но мне не нравится, когда мне говорят «молодой человек», — сказал Щусев и представился.

— Очень приятно, — сказал незнакомец и, в свою очередь, представился: — Михаил Васильевич Нестеров, живописец.

В его крепком рукопожатии чувствовалось дружелюбие, зоркие глаза светились умом. Он показался Щусеву человеком другого поколения. Трудно было предположить, что недолгое единение на лесах перерастет в дружбу.

— Так вот вы, стало быть, какой, господин Щусев, — сказал Нестеров, с интересом разглядывая его при солнечном свете. — Во всем Киеве только и разговоров, что о вас. Очень жаль, что попы испугались строить ваш иконостас. Я видел ваш эскиз — свежо, смело!

С того момента, как Нестеров назвал свое имя, Алексей Викторович не мог успокоиться. Звезда российской живописи, художник, завоевавший признание и Академии художеств, перед которым заискивали члены царской фамилии, во плоти стоял перед ним и вроде бы даже добивался его расположения.

Неожиданно Алексей Викторович рассмеялся:

— А я вас, знаете ли, уважаемый метр, чуть было с лесов не прогнал! Вы уж, ради бога, извините невежду, не узнал я вас.

— Будь я на вашем месте, Алексей Викторович, прогнал бы непременно! — отозвался Нестеров, и они рассмеялись.

Оказалось, что Нестеров на время обосновался в Киеве — городе, который он любит, как любят отчий дом. Михаил Васильевич обрадовался, узнав, что Щусев родом из Молдавии. Со вниманием слушал он его рассказы о бессарабских обычаях, культуре, искусстве. Его увлекла горячность, с какой Щусев говорил о красках Молдавии, вкрапливая в свою речь молдавские словечки и выражения.

— Как жаль, что современное искусство утратило связь с народными традициями, — говорил Алексей Викторович. — Они живут сейчас как бы отдельно, сами по себе и от этого хиреют.

— Господи, — произнес Нестеров, — действительно, мы считаем, что народное творчество попросту неисчерпаемый клад. Как это верно — уподобить народное творчество доброй матери, забирая от которой мы обогащаем ее. Почему же раньше никто до этого не додумался?

— Да это любой крестьянин знает. Поглядите на мужика в церкви, он туда не проповеди слушать ходит, а на живопись смотреть. Если даже ему что-то не нравится, он всем сердцем старается понять и при этом никогда не теряет веры в красоту. Из слезливых жалельщиков наши передвижники превратились бы в истинных просветителей, знай они, насколько богата тайными кладами душа народа.

— Э-э, нет, Алексей Викторович, здесь я с вами готов поспорить...

— Но я же не оракул, чтобы изрекать истины, я просто высказываю свое мнение, — сказал Алексей Викторович и подивился, до чего свободно и легко он чувствует себя с почти незнакомым человеком. Совершенно непонятно, откуда взялась симпатия к Нестерову и почему ему так хотелось быть для него интересным?

Нестеров остановился и, переступив с ноги на ногу, сказал:

— Мне ужасно жаль прерывать наш разговор. Премного обяжете, если согласитесь заглянуть ко мне. Вы помогли бы мне разобраться в чрезвычайно важном для меня вопросе. Смею думать, что и я мог бы оказаться полезным для вас.

— Я был бы рад, если бы вы приняли меня через два часа. Жена не любит, когда я сильно опаздываю к обеду...

— Прекрасно! — воскликнул Нестеров. — Жду вас через два часа. Прошу без церемоний.

Когда они увиделись снова, то оба испытали ощущение, что знают друг друга давным-давно, так легко они находили общий язык.

Нестеров усадил Алексея Викторовича на тяжелый дубовый стул и вручил ему папку зарисовок орнаментов русского Севера.

— Ваша мысль не оставляет меня в покое, — сказал он. — Взгляните на эту декоративную роспись. Я сделал эти зарисовки в Белорецком монастыре. Это рисунок с модели XVII века, первое десятилетие. Барокко едва проникло в салоны, а здесь уже не обошлись без его влияния, барочность уже влилась в русский орнамент. Или вот московские зарисовки из дворца Алексея Михайловича в Коломенском. Как это у Симеона Полоцкого:

Городские и деревенские мастера из народа умели тонко улавливать особенности господствующего художественного стиля. Это без сомнения. Корни национального искусства я ищу повсюду, а больше на Севере. Там они ничем не замутнены, чисты, графичны. Полистайте зарисовки травных орнаментов. Разве не диво! На ясном фоне узор образуется сочетанием белой, черной и киноварной красок с тактичнейшим привнесением позолоты. Узнаете вариант их росписей в Троицкой церкви?

— Сходство есть, не возражаю. Но текущая линия лиственного узора у меня, как мне кажется, пластичнее, природнее, что ли...

— Это не только ваша заслуга, Алексей Викторович. Безвестные художники подготовили ваше восприятие, как бы собрали по крохам да и вложили в вас свои мысли. Взгляните, и в московских узорах, и в северных, и у вас один и тот же выбор колористического решения. Возьмите хотя бы вот этот московский поясок с растительным побегом: в перетекающих линиях нет никакого напряжения. А как играют белые оживки по орнаменту — просто прелесть!

— Но эта красота белесая, робкая. Мне нужны пышнолиственный сильный узор, зелень сочная... В Париже я видел работы одного «дикого» художника, он причисляет себя к импрессионистам, рисует ни на что не похожие яблоки, от которых слюнки текут. Мне нужна зелень такая, чтобы под ее сенью хотелось укрыться.

— И, насколько я вас понял, Алексей Викторович, вы намерены добиваться этой цели любыми средствами изображения?

— Я должен найти и утвердить свой собственный стиль, иначе какой же я художник, — тихо сказал Щусев и углубился в изучение орнаментов.

— Ваше счастье, что вы не позволили испортить себя в академиях. Природный дар — высшая ценность искусства, но одни лишь каноны нашего ремесла, к сожалению, одни лишь они делают наши глаза и руки умелыми.

— Я бы не стал так разграничивать ремесло и талант. Взять, к примеру, вас, если позволите?

Нестеров кивнул с едва уловимой иронией.

— Талант крупного мастера каждый раз сплавляется из воли, разума, интуиции, — сказал он. — В этом сплаве не найти никаких неоднородностей. Дарования меньшего размаха опираются чаще всего на выучку, приглядываются к распространенным вкусам, скрупулезно изучают сначала чужой опыт и не верят в свой.

В течение всей зимы и весны 1903 года Щусев и Нестеров встречались чуть ли не ежедневно. Михаилу Васильевичу близка была творческая манера Щусева. Особое удовольствие доставляли ему острота суждений, веселый и легкий нрав его нового молодого друга. Вся семья Щусева тянулась к Михаилу Васильевичу, а Петруша в нем просто души не чаял, постоянно теребил отца, спрашивая, когда придет дядя Миша и они вместе будут рисовать зверей и птиц.

Нестеров работал с раннего утра до полудня, а потом отправлялся на прогулку и неизменно шел к лавре, где в Троицкой церкви трудился Алексей Викторович. Михаил Васильевич скромно усаживался где-нибудь под лесами и, нисколько не мешая Щусеву, вел с ним неторопливые разговоры, осторожно давал советы, если Алексей Викторович спрашивал его мнения.

Буйная растительность все более заполняла огромные пространства стен и сводов. Цветущие деревья и растения гармонично сливались. Трудно было угадать, каким будет следующий орнамент, так причудливо было переплетение листьев, ветвей, трав. Строгий принцип организации орнамента Щусев выдерживал с неизменной четкостью, но умело скрывал его.

Вскоре стал виден конец долгой кропотливой работы. Помощники Щусева уже давно поняли, что от них требуется, и Алексею Викторовичу работалось легко.

Мысли его вновь и вновь обращались к памятнику на Куликовом поле. Каждый свой новый эскиз он показывал Нестерову, но Михаил Васильевич считал это пустой затеей, так как заказ на эту работу Щусев официально ни от кого не получал.

— Я провел жизнь с кистью в руке, — говорил Нестеров так, будто жизнь его была на исходе, а ему еще не было и сорока лет. — Многие прокляли искусство, пошли ко дну, потому что в самые деятельные свои годы занимались прожектерством.

В ту пору Нестеров работал над эскизами будущих росписей домашней церкви цесаревича Георгия Александровича, который безвыездно жил в Абастумани, тщетно пытаясь вылечить чахотку. Цесаревич был так плох, что оставалось уповать только на господа, поэтому церковь ему требовалась срочно.

Однако архитектор Свиньин, схвативший «жирный» заказ, не торопился с завершением постройки. Каждую весну, когда цесаревич особенно мучился, архитектор выпрашивал новые дотации и начинал невесть который раз перестройку куполов и кровельных перекрытий. Несмотря на все его усилия, кровля текла, бурые пятна вновь и вновь появлялись на стенах и сводах, в церкви пахло плесенью и мертвечиной. Вести роспись по таким стенам было бессмысленно: не только краски, но даже грунтовка не держалась на этих сводах.

— Петр I десять раз отправил бы этого мошенника за Можай! — возмущался Нестеров, откровенно страдая оттого, что не может выполнить порученную ему работу.

Щусев сочувственно выслушивал его жалобы, но помочь ничем не мог.

Алексей Викторович на этот раз был настолько уверен в собственном успехе, что его уверенность передалась сначала отцу Флавиану, а потом и всем церковникам. Орнаментальная живопись не только оживила своды и стенныые плоскости, но и каким-то неведомым образом исправила огрехи архитектуры. Однако отец Флавиан снова почитал, что успех Щусева случаен.

— Так вся наша жизнь случайность, святой отец! — весело заметил Алексей Викторович и ненароком напомнил об обещании дать ему самостоятельный проект: — Постараюсь сотворить еще одну «случайность», чтобы вы наконец поверили в закономерность случайностей.

Из Петербурга шли предложения по переделке дворов и особняков на манер дома графа Олсуфьева. Хотя ими заказами можно было обеспечить безбедную жизнь, Щусеву браться за них не хотелось. О судьбе памятника на Куликовом поле Алексей Викторович ничего не знал — граф Олсуфьев молчал. Отец Флавиан юлил, избегая прямого ответа, но и от слова своего не отказывался.

Заказ поступил с совершенно неожиданной стороны. Однажды вечером к Щусеву явился Нестеров. Он был в дорожном реглане, сапоги в пыли — только что прибыл из Петербурга и, не заходя домой, завернул к Алексею Викторовичу. Когда он здоровался со Щусевым, губы его кривились в иронической усмешке.

— Как это сказал отец Флавиан: на вас, сыне, уповаю. Так, что ли? — сказал он с порога.

Из сбивчивого рассказа Нестерова следовало, что в канцелярии обер-прокурора Синода он столкнулся со Свиньиным, добивающимся новых субсидий. Нестеров по требовал отстранить Свиньина от строительных работ и под свою ответственность вызвался подыскать подходящего архитектора, который бы без волокиты исправил дело. Обойдя знакомых архитекторов, Михаил Васильевич понял, что со Свиньиным никто не желает связываться — «зело коварен и опасен зверь», к тому же крутится при дворе.

— Уж не хотите ли вы предложить это дело мне? — спросил Щусев.

— Я уже назвал вашу фамилию в Синоде, — сокрушенно сказал Михаил Васильевич и опустил голову. — Если вы откажетесь, я не буду в претензии, но вы моя единственная надежда.

В Абастумани неистовствовала весна, даже камни, казалось, цвели. Сосновый лес засыпал желтой пахучей пыльцой горный городок с его саклями и кучкой европейских двухэтажных домов, окруживших ложномавританский дворец цесаревича.

Все вокруг было как бы преувеличено: и солнечный свет, и громогласный крик птиц в кронах деревьев, и густой аромат хвои, в который вплетались запахи цветов и трав.

На фоне этой ликующей красоты, как маленький калека, стоял в покривившихся лесах новый, но уже запущенный храм. Даже золоченый крест на центральном куполе поблек и чуть заметно склонился набок. Он-то и привлек внимание Щусева.

Вместе с Нестеровым пробрались по грудам битого кирпича и строительного мусора, обошли строение снаружи и вошли внутрь. Алексей Викторович внимательно осмотрел подтеки. Взгляд его устремился вверх. Он был сосредоточен и вполуха слушал сетования Михаила Васильевича. Он работал. Схватив тяжелую лестницу, что лежала под ногами, он приставил ее к стене и, глядя по сторонам, легко влез на самую верхнюю ступеньку. Он прилип грудью к стене и шарил по ней руками, словно слепой, пытаясь определить, насколько глубоко промокли стены.

Нестеров заинтересованно поглядывал на него снизу.

— Ну, что вы скажете? — спросил он.

— Если я не ошибаюсь — а рукам своим я привык доверять, — дело поправимое.

Полдня Алексей Викторович исследовал стены, кровлю и купола, излазил храм снаружи и изнутри, делая в блокноте пометки, а наутро представил управляющему поместьем цесаревича смету расходов и потребовал бригаду умелых артельщиков с перечислением специальностей, которыми они должны владеть.

— Никого из тех, кто участвовал в постройке, не должно быть. Мне испорченные люди не нужны! Это мое условие, — сказал он.

— А куда ж я их дену? — спросил управляющий, кивая на сбившуюся в кучу артель.

— Отправьте по домам.

— Неможно, барин, — сказал рыжий полупьяный мужик с измятой бородой и дикими глазами. — Пахоту мы пропустили. Неможно нам в деревню.

— А пьянствовать можно? Строить такое можно?

Артель понуро молчала.

— Станьте в ряд! — приказал Щусев.

Мужики, топча сапогами траву, образовали полукруг. Алексей Викторович цепко оглядел всех поочередно, отошел на почтительное расстояние и сказал:

— Поблажек, мужики, никому не будет. Увижу хоть одну пьяную физию — всех прогоню с лесов! Завтра в шесть трезвыми, в чистых рубахах всем быть на стройке. А сейчас в баню и в рот ни капли!

— Крутенько вы с людьми, батенька, — сказал Михаил Васильевич, присутствовавший при этом разговоре, и помотал головой.

— Да люблю я их, чертей... Не знаю, за что. Это меня и погубит, — сказал Щусев так, что артельщики услышали.

Сказав, строго поглядел на них.

Работы начались с того, что Щусев велел снять крест и заказать новый. Как он и предполагал, купол был сделан из местного легкого туфа и отсыревал от обильного конденсата, что образовывался в легком камне при резких колебаниях дневных и ночных температур. Сырость пропускала и плохо подогнанная кровля.

Поручая артельщикам работу, Щусев объяснял каждому задание, а потом спрашивал, как работник намерен его выполнить. Его вопросы звучали так, что артельщик чувствовал: барин знает дело. Своими вопросами Щусев будил в рабочем профессиональное честолюбие. Если кто-то придумывал свой прием, то Алексей Викторович с неподдельной заинтересованностью просил досконально объяснить, что к чему. И начинался разговор двух профессионалов, объединенных одной целью, одним стремлением.

Однако до такого взаимопонимания добрались лишь к разгару строительных работ, когда напряженный ритм стал привычным, а взаимоотношения артели с Алексеем Викторовичем сделались чуть ли не братскими.

Это было строгое братство, вольности архитектор не допускал. На лесах он всегда был сосредоточен, после работы же с ним можно было запросто пошутить, прочитать ему письмо с деревенскими новостями, пожаловаться на судьбу, помечтать. Если артельщики устраивали перекур, Щусев с первого взгляда распознавал, для чего они собрались: отдохнуть или решить, как управиться с заковыристым делом.

В первый день работы с отсыревшего купола содрали жесть, а за что приниматься дальше, не знали. Спросить Алексея Викторовича побоялись: вдруг осердится да прогонит, что ж тогда — вернуться с пустыми руками в голодную деревню?

— Снести этот чертов купол да новый вытесать, — такое было общее мнение.

Подошел Щусев, прислушался.

— Тогда, может, и чердак снесем, и стены. А? — спросил он.

Рабочие задумались, завздыхали.

— Ничего сносить мы не будем, — сказал Алексей Викторович и велел принести несколько ручных буров и ведра. Он наметил точки, в которых следует пробурить отверстия. Их пробурили. Щусев велел подставить под них ведра. Вскоре на глазах мужиков из отверстий побежала вода. Купол буравили до тех пор, пока и он не «заплакал» отдельными слезинками. К обеду воду слили, она уместилась в двух больших пожарных ведрах. Купол долго сушили рогожами и паклей.

На следующий день кровельщики взялись изготовлять по щусевскому чертежу большую медную воронку с зарегулированным стоком. Лишь когда воронка была изготовлена, артельщики поняли суть хитрого приема, с помощью которого Алексей Викторович отводил воду от купола. Поставленная внутрь шатрового завершения воронка просто и надежно решала задачу, собирая и выводя концентрирующийся конденсат. Новая надежная обшивка купола давала дополнительную страховку от сырости.

Щусев продолжал работы по реконструкции казавшегося загубленным сооружения. Под ветрами Кавказа кровля и стены стали обретать положенный цвет, а начатые в прошлом году Нестеровым росписи перестали отслаиваться вместе с грунтовкой.

Михаил Васильевич с гордостью представил цесаревичу Алексея Викторовича, назвав его спасителем храма, охарактеризовав как мастера своего дела. Цесаревич вяло пожал Щусеву руку, скупо поблагодарил и пошатываясь удалился в свои покои. Прикосновение царственной ладони, покрытой холодным потом, было мерзко — как будто поздоровался с жабой. Он долго потом тер руку платком.

Не эта, а иная благодарность была ценна для Алексея Викторовича. Когда он уезжал из Абастумани, вся артель вышла его провожать.

— Оставался бы с нами, барин, не ровен час без тебя опять запьем, — говорили мужики.

Михаил Васильевич Нестеров поехал проводить его до самой станции за двадцать верст.

Свое тридцатилетие Алексей Викторович встречал в Петербурге в семейном кругу. Тихое торжество, скромный семейный ужин, мысли о пройденном пути... Он чувствовал себя полным сил и энергии, но временами казалось, что это никому не нужно. За плечами, правда, было кое-что, однако ни одного но-настоящему серьезного проекта так и не удалось осуществить. Да и не было таких проектов.

Он уже собирался ложиться, когда у дверей задребезжал колокольчик. Прислуга открыла дверь и через минуту, постучав к нему в кабинет, сказала:

— К вам господин профессор Котов пожаловали.

Грустные думы разом отлетели прочь. Алексей Викторович поспешил навстречу дорогому гостю.

— Поздравляю вас, Алексей Викторович! Позвольте облобызать в вашем лице мою лучшую надежду, — проговорил Григорий Иванович, обнимая Щусева и улыбаясь. — Ваши товарищи из Общества архитекторов уполномочили меня передать вам приветственный адрес.

И профессор Котов вручил ему сафьяновую папку с серебряным вензелем: «Художнику-архитектору А. В. Щусеву в день тридцатилетия».

Странное дело, но это полуофициальное приветствие отозвалось в душе горячей благодарностью.

— Сейчас распоряжусь, чтобы подали чаю, — поторопился Алексей Викторович скрыть свою растроганность.

— Чай отменяется! — весело воскликнул профессор и извлек из своего багажа бутылку французского шампанского. — Зовите Марию Викентьевну. Где она, наша красавица, где вы ее прячете?

— Красавица спит. Дело в том, что ей сейчас необходим покой...

— А-а, понимаю. Ожидается прибавление? Поздравляю.

— С этим заблаговременно поздравлять негоже.

— Все у вас будет в порядке, уважаемый Алексей Викторович. Фортуна охотно поворачивается к вам лицом, и вы умеете не обижать эту капризную даму. Только сдается мне, что поспешили вы вернуться в Петербург.

Щусев удивленно вскинул глаза и, подождав минуту, сказал:

— А что мне было делать в Киеве? Бить поклоны отцу Флавиану да слушать его фантазии?

— Отец Флавиан самый приличный из всей этой публики и самый знающий. Но я вас к нему больше не пошлю. У вас есть сейчас какое-нибудь большое интересное дело?

— Интересное? Смотря что под этим понимать. Работа кое-какая есть. Закончил проект загородного дома для помещицы Безак с башенками и прочими выкрутасами. Проект ей понравился, а с постройкой тянет. Сейчас в Царском Селе делаю другой загородный дом в два этажа. Моя архитектура должна уложиться там в размер корабельной доски: дом надо слепить из старой, выброшенной на берег баржи.

— То, что намереваюсь предложить вам я, поинтереснее старой баржи...

И Григорий Иванович стал рассказывать о последнем заседании Археологической комиссии, о развалинах одного из самых древних храмов Киевской Руси XII века — храма Святого Василия в Овруче, построенного в честь князя Владимира Святославича, который при крещении принял второе имя — Василий, о чем теперь мало кому известно.

— Высочайший Синод настаивает на восстановлении этого храма. Работа поручена мне. Синод готов открыть финансирование немедленно и скупиться не намерен. Я уверился в этом потому, что мне недвусмысленно дали понять: вам, профессор Котов, оказана величайшая честь вписать в древнюю историю государства Российского собственную страницу. Не спрашивайте, пожалуйста, меня о причинах, побуждающих передать эту работу вам.

— Но мне поповская братия надоела хуже горькой редьки! — вырвалось у Алексея Викторовича.

— Да ведь работа-то дьявольски интересная! И потом имейте в виду: если вы восстановите храм Святого Василия в Овруче, то не вы, а они будут согбенными бегать перед вами.

Не раздумывая долго, Алексей Викторович согласился и сразу почувствовал себя бодрее. Он понимал, что работа предстоит гигантская, что она потребует предельного напряжения всех его сил и способностей, что придется вести долгую изнурительную борьбу не только с тупыми и косными попами, но и всякого рода «ведами», нашпигованными начетническими знаниями да собственными досужими домыслами. Щусев отлично понимал, что приступить к этой ответственнейшей работе он должен во всеоружии.

Архивы и библиотеки, летописи и рукописные книги поглощали теперь все его время. Он слышал отголоски живой речи предков, вживался в их общественную жизнь и быт, прежде чем осмелился отправиться в Овруч.

Оказалось, что в Археологическом обществе его до сих пор помнят по студенческой поездке в Самарканд, что наслышаны о его интересных работах в Киево-Печерской лавре и готовы ему во всем помогать.

В середине июня 1904 года Синод командировал Щусева в Овруч. Тихий и сонный городок словно бы застыл, устремив взор в глубины истории. Нелепым щербатым зубом торчали одна лишь не завалившаяся северная стена храма Святого Василия с остатками апсид и крохотный участок западной стены. На верхотуре свили гнезда аисты. Казалось, они с удивлением глядят на одинокого человека, что пристально изучает груды битого камня. При изучении развалин храма по рисункам Алексей Викторович не мог и предположить, что увидит его в столь плачевном состоянии.

Местные жители рассказали ему, что какой-то археолог-любитель не одно лето вел здесь свои раскопки. Однажды утром его чуть было не придавила южная стена, фундамент которой он подрыл до самого основания. Какой клад искал он здесь, никому не ведомо, но после обвала стены его больше не видели.

Подрядив бригаду землекопов из местных, Щусев провел серию неглубоких раскопов в окрестностях храма. На протяжении трех месяцев, до наступления осенних дождей, изо дня в день занимался он одним, только ему ведомым делом. Обнажив остатки фундаментов, он прекращал раскопки и принимался выстукивать камни, изучать систему кладки.

Следы ударов татарского тарана он исследовал особенно тщательно. Храм Святого Василия был последним прибежищем защитников Овруча, оказавших захватчикам яростное сопротивление. Саженные стены, поставленные на века, были разбиты в прах.