Художник каменных дел

Глава VI У истоков

Алексей вернулся в Петербург, когда занятия в академии были уже в полном разгаре. Он привез с собой аттестационный лист, в котором от лица предводителя Кишиневского земства студенту Щусеву выражалась благодарность за усердие и умелое применение профессиональных знаний, проявленные при закладке здания 2-й кишиневской классической гимназии, а также просьба направить Алексея Викторовича Щусева в следующий каникулярный период в Кишинев для продолжения строительной практики.

За лето лицо Алексея утратило юношескую нежность. Он выглядел представительнее, чему очень способствовали борода и усы. Одни лишь глаза сохранили молодую пытливость. В них как бы застыло удивление, ожидание открытий, которые обещала жизнь. Колебания в выборе жизненного пути, казалось, навсегда остались позади. Всем своим видом он производил впечатление человека, который знает свой путь.

У профессора Котова появились виды на Щусева.

Реформа академии коснулась не только программы обучения архитекторов, повернув их лицом к нуждам строительства. Новый контингент профессоров составили не просто знатоки своего дела — это были деятели в самом высоком смысле слова. Наряду с преподаванием они продолжали свою общественную практику, исподволь прививая своим питомцам желание служить благу страны.

Профессора Бенуа и Котов, непременные члены государственных строительных советов и комиссий, подыскивали для себя в студенческой среде деятельных помощников. В. В. Стасов писал в книге «Искусство в XIX веке»: «...молодое поколение мужественно отказалось не только от навязанного нам полтораста лет назад архитектурного европеизма, от лженародной, придворной и антихудожественной архитектуры, какую у нас стали одно время проповедовать и распространять бездарные архитекторы-чиновники...»

Прогрессивные архитекторы обратились к сокровищнице русского народного зодчества. Но одно дело осмысливать наследие и совсем другое — обогащать его. Отказ от копирования достижений европейской архитектуры уже сам по себе казался подвигом, однако целиком сбросить со счетов опыт русского европеизма, высшим выражением которого был Петербург, было бы попросту глупо. Л. Н. Бенуа, К. М. Быковский, Ф. О. Шехтель, А. Н. Померанцев и многие другие мучительно искали возможность продвинуть русскую архитектуру хотя бы на шаг вперед, в один голос сетуя на отсутствие высокой, объединяющей идеи.

Поиски национального в архитектуре не обходились без метаний из крайности в крайность: с одной стороны, стилизация под московские каменные палаты конца XVII — начала XVIII века, с другой — эклектика, полное смешение стилей разных эпох. В слову сказать, прежде понятие «эклектика в архитектуре» не воспринималось как нечто негативное, напротив, архитектора-эклектика считали мастером, в совершенстве владеющим стилевой палитрой разных эпох.

Можно понять, насколько бурной и разноречивой была архитектурная жизнь, какое многообразие оттенков несли в себе проекты, обсуждаемые на все лады в академических аудиториях. А строительная практика преподносила все новые открытия.

«В течение последней четверти столетия русская архитектура сделала такие огромные шаги вперед, что просто глазам не веришь», — восхищался Стасов, наблюдая, как все более русскими становятся обе столицы, в особенности первопрестольная Москва. Повсюду, включая губернские города, появлялись здания в неорусском стиле. Даже старые постройки приобретали новое лицо после украшения их фасадов русским резным узором.

«По моему мнению, из всех искусств, прославивших XIX век, наибольших результатов достигли — архитектура и музыка», — убежденно заявлял Стасов, яростно выступая против тех, кто с раздражением отзывался о «русских полотенцах», накинутых на современные постройки.

Под натиском нового затрещали и рухнули омертвевшие академические каноны. Прежде никому из наставников и в голову не приходило, что совершенство пугает, ошарашивает, что сама мысль о его достижении может казаться кощунственной, обескураживать, лишать инициативы.

Так что же, отказаться от традиций? Нет! Конечно же нет! — внушали студентам профессора нового призыва. Начать хотя бы с того, что само понятие «традиция» означает передачу, продолжение.

Парфенон — это не просто высший символ целесообразности и грации. Он — великое произведение человеческого духа, в котором, как в фокусе, соединились мужество и широта взглядов греческого народа. Перикл «мобилизовал все финансовые и художественные ресурсы нации, чтобы воздвигнуть Парфенон». Только благодаря этому архитекторы Иктин и Калликрат смогли его воздвигнуть. У архитектуры социальные основы, стало быть, важнее всего унаследовать в традиции ее животворный импульс, тогда традиция будет действенна и плодотворна!

Непосредственный наставник Щусева профессор Котов понимал, что только самостоятельные открытия позволят молодому художнику-архитектору переплавить свои знания в мудрость. Но до чего же это трудно! Этому нельзя научить, это можно лишь воспитать: «Природный творческий дар можно развить, лишь влияя на все существо человека примером педагога и его деятельности».

Однако и этого вряд ли достаточно, чтобы вырастить человека-деятеля. Искусству архитектуры невозможно учить по лекциям и книжкам, надо создать нечто более ценное — напряженную творческую атмосферу, которая лишь одна способна сформировать будущего художника.

Какою мудростью и каким тактом должен обладать наставник, чтобы вести обучение как можно независимее, свободнее, ненавязчиво влияя на творчески одаренную индивидуальность! В одном лишь наставник должен быть непреклонным — в обучении правде.

Алексею Щусеву бесконечно повезло, что у него были именно такие наставники. У каждого из его учителей был свой круг творческих интересов, свои пристрастия. Кредо профессора Котова состояло в утверждении канонов русской классики, в пропаганде национального наследия. Котов выступал против псевдорусского стиля, против формалистского копирования исторических памятников русской архитектуры, требуя современного осмысления русской старины.

Для Алексея творческие искания его наставника были новы и не всегда понятны. Знакомство его с русской архитектурой допетровской поры оставалось беглым и поверхностным, Петербург, с его строгими линиями, держал его в плену, а Софийский собор в Киеве и Московский Кремль вставали в памяти полузабытой грезой.

Наступил ноябрь 1895 года. Зима запаздывала. Но вот мерзлая земля однажды проснулась под чистым белым покровом. Стало светло и просторно, а Петербург вдруг как бы потерялся в этой ослепительной белизне. Впервые Щусев почувствовал его искусственность, европеизированность.

Когда он поделился с Котовым своими ощущениями, тот весело улыбнулся и сказал:

— Не надо мстить Пушкину за ваш Кишинев. Все равно сильнее Лермонтова никому не удастся обругать Петербурга.

— Нет! Я не разлюбил Петербурга. Обидно только, что вдруг я почувствовал его чужим, как будто я здесь лишний.

Профессор внимательно поглядел на него и неожиданно предложил:

— Как бы вы отнеслись к тому, если бы я отправил вас в путешествие? Может быть, по возвращении столица вернет вам свое расположение?

— А как же занятия?

— Вы поедете работать. Это полезнее, чем занятия в классах.

— Работы я не боюсь, — ответил Щусев.

— Вот и отлично. Вы проедете по городам Ростову Великому, Ярославлю, Костроме, Нижнему Новгороду. Предстоит сделать натурные рисунки с памятников древнего зодчества. В ваших последних эскизах появились чистота и свежесть образа. Это главное. Не гонитесь за деталями и подробностями, ищите чистоту образа. Нужна ясность мысли.

Профессор Котов стал готовить Щусева к предстоящей поездке. Они просмотрели и детально разобрали сотни рисунков и дагерротипов.

Канцелярия долгое время не выделяла нужных средств, и Алексею удалось отправиться в дорогу лишь ранней весной.

На крепостном валу близ стен Ростовского кремля пробилась первая трава, желтые огоньки иван-да-марьи вспыхивали на сырых глинистых кочках. В воздухе уже носилась пьянящая дурь весенних запахов. Светлой водной гладью сияло озеро Неро.

Алексей взобрался на вал, расстегнул ворот шинели, снял фуражку и застыл, не зная, на чем остановить взор. Голубое пространство неба, озерная гладь, набирающий зеленую нежную силу лес окружали древнее пристанище. Русский корень укрепился и возрос на этой равнине. На островерхие кровли кремля маслено лились солнечные лучи. Золотые купола плавились под потоками густого света.

От мощного гула вдруг заколебалась земля. Казалось, даже солнечные лучи пошли рябью. Алексея чуть не сбросило с вала вниз: Большой Сысой ударил билом, заколыхалось его многопудное тело — и задрожала, зашлась в сладостной истоме вся ростовская земля; прохожие сдернули шапки и, отворив рот, повернулись к кремлевским высям, замерли на секунду, а потом часто закрестились, будто впервой услышали колокольную музыку, которую вел Сысой.

Щусев не был набожным, и, может быть, именно потому не повергла его ниц, а возвысила эта торжественная мощь, слитая из колокольного буйства и образа кремлевских белых стен. Торжество жизни, сила и удаль переполняли его душу. Он гордился своей сопричастностью, принадлежностью к родовым русским корням.

Три дня бродил Алексей по Ростову Великому, медленно передвигаясь от памятника к памятнику, будто боясь расплескать переполнявшие его впечатления. Он как бы позабыл, зачем сюда прибыл, и все никак не мог насытиться обступившей его со всех сторон красотою. Где уж было браться за краски и кисти!

В гостином дворе митрополичьего дома, где ему отвели узкую келью с жесткой кроватью и окошком-бойницей, сновали монахи, шла какая-то непонятная ему жизнь, в смысл которой он и не хотел вникать. Казалось даже обидным, что люди, живя в окружении такого великолепия, куда-то все бегут, суетятся, не замечая окружавшей их не гармонии даже, а полифонии каменных узоров — музыки, звучащей как один великий оркестр, с многоголосием колокольных звонов.

Час настал, и он взялся за дело.

Ни в Ярославле, ни в Костроме не работалось ему с таким упоением, как здесь. Десятки акварелей, рисунков, набросков углем... Настойчивые попытки проникнуть в глубины художественных образов Успенского собора, церквей Спаса на Сенях, Воскресения, Иоанна Богослова.

Открытость, мощь памятников русской старины околдовали его. Архитектурное искусство предков было выражением их эпохи, их духовного склада, их мечтаний и верований. Безвестные зодчие (мы знаем одного лишь Гурия Никитина) достойно отразили свое время.

Счастливым сном промелькнул незабываемый март на берегах Неро.

Работы, которые привез из поездки Щусев, неожиданно не только для него, но и для профессора Котова были куплены художественным фондом академии за невероятную сумму, равную годовой стипендии, — триста рублей. Украшением коллекции была акварель «Церковь Ростовской Одигитрии в полдень».

Ободренный успехом, Щусев с новой страстью взялся за рисование. Теперь его все больше манил пейзаж.

Получив разрешение работать в живописном классе Архипа Ивановича Куинджи, он настойчиво изучал секреты великого пейзажиста-романиста, которому поклонялся не меньше, чем Илье Ефимовичу Репину. Ростово-ярославские мотивы зазвучали в щусевских пейзажах, куинджиевские световые контрасты и куинджиевская светотень высвечивали памятники Древней Руси.

Новому увлечению Алексея немало способствовало еще более тесное сближение с Николаем Рерихом, который в то время тоже работал в классе Куинджи. Алексей был приятно поражен окрепшей кистью друга, самобытностью и каким-то колдовским оттенком его палитры. Он не стремился подражать Рериху, искал свое. Видно, архитектор уже крепко сидел в нем, потому что главной его заботой было увидеть, почувствовать и передать единственность и неповторимость архитектурного памятника в природной среде, показать точный образ памятника в его соответствии месту, занимаемому им на земле.

Страстно увлеченные каждый своим, друзья тем не менее часто спорили, временами беспощадно критиковали друг друга, так что Куинджи приходилось примирять противоборствующие стороны, каждая из которых считала себя правой.

О доброте и мягкости Архипа Ивановича ходили легенды: любому из питомцев он вселял веру в его талант, умел даже в неудачных работах отыскать хотя бы один верный штрих. Он помогал и заботливым советом, и деньгами. В его доме толпами столовались голодные студенты, его кошелек всегда был открыт для нуждающихся, он содержал несколько квартир для бедных художников. Всем своим видом, всем образом жизни, всем своим творчеством он утверждал веру в справедливость. В среде художников бытовало даже выражение «куинджиевское умиротворение».

И не было в его окружении человека, который не платил бы ему любовью.

Однажды Алексею попался на глаза некролог, в котором вдова генерала Шубина-Поздеева сообщила о кончиме своего мужа, героя Плевны, и просила присылать соболезнования по названному в газете адресу. Щусеву невольно вспомнился генерал Воротилин, когда-то допустивший его в свою галерею, и он отправился к генеральше с визитом.

Его провели в комнаты, приняв, по-видимому, за дальнего родственника генерала. Генеральша оказалась приветливой, обаятельной, совсем не старой дамой. Что-то в ее поведении, голосе, внешности напоминало о женах декабристов. Алексей почтительно приложился к ее руке, сел в подвинутое ему кресло и сообщил, что пришел с деловым предложением. Хозяйка несколько растерялась, а он, не дав ей опомниться, тут же на подвернувшемся листе бумаги быстрыми штрихами набросал легкий силуэт часовни-надгробия, какую, по его мнению, следует поставить на могиле героя, покоящегося на кладбище Александро-Невской лавры.

Скорее из вежливости, чем из интереса рассматривала генеральша эскиз часовни, а Алексей убежденно говорил, что выкованная из железа легкая ткань сооружения, перекрытая шатровой крышей, сделала его произведением искусства, достойным памяти... он чуть было не сказал — генерала Воротилина.

Ошибка могла оказаться роковой. Алексей покраснел. От этого его слова показались генеральше еще более убедительными.

— Завтра в полдень поедете со мной на кладбище, там все и обсудим, — милостиво сказала она и протянула Алексею руку.

Но Алексей не стал ждать до завтра: прямо с порога он отправился в Александро-Невскую лавру, отыскал свежую могилу генерала и долго ходил вокруг, обдумывая детали памятника. Работу над эскизным проектом он закончил, когда ночь уже сменилась белым днем. Для сна времени не оставалось. Он окунул лицо в таз с холодной водой, выпил крепкого чая и оделся со всей тщательностью, на какую был способен. С собой он взял альбом и итальянские мягкие карандаши.

Бессонная ночь возбудила его. Глаза лихорадочно горели, под ними проступила синева, щеки запали.

Когда коляска подъехала к лавре и Алексей с генеральшей сели на скамейку близ могилы, он у нее на глазах принялся восстанавливать свой ночной проект. Она следила за бегом его карандаша.

— Вы знаете, эта модель мне нравится больше, чем вчерашняя, — сказала она.

— Я всю ночь думал над эскизом. Мне хотелось, чтобы он вам понравился.

Генеральша взяла альбом в руки и встала. Лицо ее выразило сосредоточенность, она внимательно оглядела окрестность, церковную ограду, купола Александро-Невской лавры и перевела взор на Алексея:

— А ведь вы, Алексей Викторович, были здесь вчера!

— Да... был, — признался Алексей и потупился.

— Это похвально. Можете приниматься за работу.

Все оказалось намного сложнее, чем он предполагал. Гранитный цоколь памятника никак не хотел сочетаться с изящной вязью металлических кованых узоров шатра часовни, окон, дверей, с легкостью креста и киотов.

Уже настала пора каменотесам и кузнецам приниматься за работу, а решение все еще не было найдено — эскизы и рисунки сменяли друг друга, но ни один не бросил его в жар, не убедил: вот оно, нашел!

Как-то он сидел, рассматривая эскизы, морщился и друг расхохотался, настолько простой и точной оказаась мелькнувитая в голове мысль: шлем, византийский шлем Олега — разве может быть лучше памятник воину? Памятник должен быть сделан в византийско-русском стиле.

На стройке он работал легко и вдохновенно, инженерная часть сооружения нашлась будто сама собой: скобы, крепления, поковки, арматура свободно проистекали из удачно найденного образа. Деловая напористость Щусева воодушевляла работников, и буквально в течение месяца сооружение было готово.

Алексей пригласил профессора Котова ознакомиться с памятником, когда рабочие уже принялись за покраску. Признанный мастер культовых сооружений, Котов зорко оглядел часовню со всех сторон, заглянул внутрь и сказал:

— Ну, что же, пора вам приниматься за большие масштабы. Думаю, у вас получится.

По настоянию своего наставника Щусев начал работу над учебным проектом современной одноглавой церкви в официальном русском стиле. Такие церкви рождались в ту пору, как грибы после дождя. Это был своеобразный ширпотреб, предназначенный для укрепления главной опоры самодержавия, каковой была православная церковь. Как ни бился Щусев над проектом, он так и не смог внести в него ни живого дыхания, ни свежей струи, и профессор Котов отступился, предоставив ему самому выбирать тему проекта:

— Ищите, Щусев, ищите и думайте. Готовьтесь к защите дипломного проекта. От того, что вы надумаете, будет зависеть ваша судьба.

Котов ничуть не преувеличивал, говоря о судьбе. Диппломные проекты выпускников академии, оцененные Большой или Малой золотой, а также Большой или Малой серебряной медалями, были своеобразными ключами к разным дверям. Медаль давала право занять определенную ступень в общественной иерархии: Малая серебряная медаль приносила звание неклассного художника, Больпая серебряная — классного художника третьей степени, Малая золотая — классного художника второй степени, а Большая золотая вместе со званием классного художника первой степени — возможность стажировки в лучших европейских академиях художеств сроком до шести лет. Как правило, вернувшиеся из заграницы художники занимали ведущее место среди художественной элиты России. Достаточно вспомнить Карла Брюллова или Константина Маковского, награжденных за свои дипломные работы Большой золотой медалью.

Нет, не одно лишь честолюбие обуревало Щусева, им владела страсть вырваться на свободные просторы творчества. И конечно же он мечтал увидеть высшие достижения мирового зодчества, скульптуры, живописи.

Дома он разложил перед собой все свои студенческие проекты. Первым был проект ограды и входа в парк — то, что он предполагал, но так и не сумел сделать в Сахарне, потом шел проект двухэтажного охотничьего домика в стиле французского Ренессанса — прежде он казался ему даже поэтичным, но теперь напоминал красивый лубок.

— Все не то! — вынес он приговор сам себе.

Учебный проект двухэтажной больницы, которому мог бы обрадоваться отец, будь он жив, тоже не понравился ему.

Лишь компактный и строгий эскиз торгового дома да детально проработанный проект сельской народной читальни с интерьерами в молдавском духе удовлетворили его, но разве они могли вместить то, что он собирал долгие годы по крохам, готовясь к решающему броску.

В полной растерянности уехал он в Кишинев. Здесь его уже давно ждала стройка. В Кишинев звали и сестра с Павликом, но еще сильнее притягивало другое существо...

С первой же минуты его появления на стройке пыль, суета, крики артельщиков отодвинули все его терзания. Стройка снова властно взяла его в полон, подрядчик Пронин опять завалил неотложными делами, будто Алексей и не отлучался со стройки.

Чертежи перекрытия первого этажа гимназии, фасадов, вестибюля и парадной лестницы он продержал у себя более недели и все это время ходил по стройплощадке, приглядывался, а потом неожиданно огорошил подрядчика: архитектурная проработка здания не продумана, сумбурна, сыра!

Убедившись, что Щусев не шутит, подрядчик растерялся:

— Что же делать? Звать господина Мазирова?

— В Одессу к архитектору я поеду сам. Есть у меня одна мысль. Мне кажется, он должен согласиться...

Одесса конца века являла собой затейливое сочетание ярмарки и стройплощадки: по булыжной мостовой, с обеих сторон которой стояли магазины и лавки, катили фуры, груженные кирпичом и деловым лесом. Их резво обгоняли лихачи, оглашая улицу притворно грозными криками. На морском ветру развевались ленты дамских шляпок и газоые шарфы, в воздухе плыл аромат цветущих акаций, французских духов и запах цементной пыли. От одесских причалов до Французского бульвара долетала какофония пароходных сигналов. И всю эту веселую сумятицу щедро освещало горячее солнце, которое, однако, из-за близости моря никого не обжигало — ни людей, ни лошадей, ни многочисленных собак.

Архитектор Мазиров принял Щусева неприветливо, настороженно. Он выразительно положил руку на ворох чертежей и калек и уставился на Алексея в упор.

— Как вы, право, некстати, батенька, видите, что у меня творится… — сказал он, усаживаясь напротив гостя в золоченое, обитое бордовым бархатом кресло. — Ладно, что у вас там?

Алексей развязал папку и произнес:

— Я прибыл спросить у вас совета, вот и все. Не кажется ли вам, что облицованное диким камнем общественное здание может приобрести лицо только за счет тонкой проработки фасадов?

— Так. Ну и что же дальше?

— Я понимаю, что вы только из-за недостатка времени не высветили фасады хотя бы рустом, как мастерски это сделали у парадного входа в гимназию. Я позволил себе лишь несколько продолжить вашу идею — здесь вот, по нижнему поясу, и по наличникам окон второго этажа.

Архитектор недоверчиво покосился на щусевский эскиз. Детали фасада были прорисованы подробно, четко.

— Хорошо, я согласен. И за этим вы ехали ко мне?

Алексей выдержал паузу, на какую только был способен, и тактично сказал:

— Уважаемый метр, ваш новый фасад... предполагает кое-какие исправления внутри здания...

Брови архитектора сдвинулись, он взглянул на молодое безмятежное лицо собеседника и... расхохотался. Смеялся он долго и с удовольствием.

— Ладно, показывайте, что вы там напридумывали...

Щусев развернул новый эскиз и убежденно сказал:

— Если вестибюль развернуть до размеров большого зала, поставить по бокам парадной лестницы по две пары простых ионических колонн, то появится необходимость перекрыть нижний этаж крестовым сводом.

— Что за смелые линии, прямо красота! — невольно вырвалось у Мазирова. — Но, дорогой коллега, кто же нам даст денег на эти выкрутасы?

— Я немного пересмотрел смету расходов. Взгляните, мы укладываемся.

— Мне надо подумать... Приходите завтра.

День, два, три приходил Щусев к архитектору, каждый раз изыскивая новые аргументы в пользу своих предложений. Уж очень ему хотелось, чтобы родной гимназии досталось здание, в котором хоть что-нибудь было бы и от него.

В Кишинев он вернулся с победой: все его эскизы, чертежи и сметы были заверены и подписаны Мазировым, которому так и не удалось понять, что за корысть заставила молодого чудака вложить в чужой проект немалое искусство и труд — ведь он даже не заикнулся о соавторстве.

В самый разгар работ по настоянию Щусева на стройку была подряжена новая большая артель с искусными каменотесами. Благодаря их стараниям здание гимназии на глазах стало приобретать тот образ, к которому стремился Щусев. В этот год он впервые почувствовал истинную роль архитектора, хотя автором проекта был другой человек.

Он научился жить постройкой, воспринимать ее как часть самого себя. И артельщики, и сам Пронин понимали и ценили увлеченность молодого практиканта и относились к нему с искренним почтением.

Не случайно Пронин, закладывавший тогда для себя новый дом на Садовой улице, упросил Щусева сделать хотя бы беглый его проект, на что Алексей согласился, лишь когда в новой гимназии начались внутренние отделочные работы.

В то лето Щусев продолжал постигать еще одно важное искусство — искусство доверия к простым людям, понимания, дружбы со строительными рабочими. Памятью об этой дружбе стал один из портретов Пронина, который Алексей выполнил углем на плотной бумаге большого формата: характерная голова крестьянина с проницательными глазами, гордого тем, что ему своим трудом и уменьем удалось выйти в люди.

Не было человека на стройке, который бы не полюбил Щусева, как не было ни одного артельщика, к которому сам он отнесся бы без внимания. Антон Пронин лишь выразил волю своих собратьев, когда добился в земской Управе такого вознаграждения для Щусева, о каком тот и мечтать не мог.

Переполненный самыми радужными надеждами, пришел он в дом Карчевских. Его встретили как именинника. Алексей принимал поздравления по поводу окончания строительства, а сам все искал случая остаться с Машенькой наедине, чтобы сказать ей о главном, о самом важном, о том, во имя чего он так торопился утвердить себя. Однако объяснение так и не состоялось.

Ночью он то терзался от своей робости, то искал ей оправдания: ему казалось, что та жизнь, для которой создана Маша Карчевская, ему недоступна, что, пока он студент, он не смеет тревожить ее душу.

Было еще одно обстоятельство, которое угнетало: вновь и вновь вспоминались слова профессора Котова о том, что в нынешнем году должна решиться его участь. А он так и не знал, каким будет его дипломный проект, какая его ждет судьба.

Утром он отправил в академию прошение с просьбой разрешить ему кратковременную заграничную поездку для ознакомления с архитектурными памятниками Румынии, Австро-Венгрии, Боснии и Герцеговины. Разрешение пришло неожиданно быстро. Видимо, решающее действие возымела приписка «за собственный счет».

В поездке Алексей избегал столичных городов: на его взгляд, одна лишь Вена могла соперничать с Петербургом. С особым пристрастием изучал он замки и загородные дворцы, гнездившиеся среди живописных гор Южных Карпат и Балкан. Сначала он даже самому себе не хотел признаваться, чем вызван этот его интерес к романтическим пейзажам, которые прежде он знал по распространенным в Бессарабии литографиям, гравюрам, картинам самодеятельных художников. Он с упоением рисовал старинные строения, бродил среди развалин замков, размышлял о том, какая красивая жизнь, возможно, шла здесь когда-то — в диких лесах близ горных рек и гулких водопадов. И все время ему было жаль, что этой красотой он не может поделиться с той, с которой давно уже мечтает быть вместе.

Алексей не позволял себе лишних расходов, но тем не менее его недавно еще такой толстый кошелек пугающе быстро тощал. Он поспешил назад в Кишинев.

Перед отъездом в Петербург он показал Машеньке эскиз, который вобрал в себя все лучшее, что отложилось за время поездки в его памяти. Романтический дворец был лишь намечен быстрыми и вдохновенными штрихами. Чуткое сердце Маши сразу подсказало ей, чем вызван этот рисунок и чем была вызвана вся его поездка, столь похожая на бегство.

Он мог бы и не спрашивать, но не удержался и глупо спросил:

— Тебе хотелось бы жить в таком дворце?

— А рядом что? — тихо спросила она вместо ответа.

— Церковь. Должны же мы где-то обвенчаться.

Маша опустила эскиз на колени, а Алексей, растерявшись, стал говорить, что такой дворец, даже еще лучше, он непременно построит для нее. Он уверен, что сможет построить тысячу дворцов, но один, лучший — только для нее.

Тот же эскиз, только более детально проработанный, он показал в академии профессору Бенуа. Леонтий Николаевич, бегло оглядев рисунок, сказал:

— Думаю, в качестве предварительного эскиза подойдет. А почему нет названия? — Он взял карандаш, подумал и написал: «Барская усадьба». — Мы отправим эскиз на утверждение комиссии. Несмотря на беглость прорисовки, чувствуется, что вы в состоянии построить то, что нарисовали. Постарайтесь, чтобы это не ушло из проекта при его детальной разработке — так случается довольно часто. Если вы потеряете уверенность, она и из проекта уйдет — запомните это!

Щусев немало удивился: как же можно потерять то, что целиком поглотило его, — свою идею, свое будущее, наконец!

Предварительный эскиз был единодушно утвержден аттестационной комиссией академии, и Алексей самозабвенно погрузился в разработку.

Генеральный план дворца, планы этажей, эскизы фасадов вырастали, как в сказке дерево из горчичного семени. Лихорадка захватила его и, не выпуская, держала в напряжении, будоража фантазию, вызывая к жизни все новые и новые образы. Они наплывали друг на друга, и будто бы само собой отрезалось и отбрасывалось лишнее, постороннее, выкристаллизовывалась целостная, единая панорама: вокруг нарядного овального двора, окруженного огромной разомкнутой ротондой, вырастали призматические башни дворца простых и чистых форм.

Эта простота делала красивую, дробную вязь фасадов легкой и торжественно-приподнятой. Примыкающая ко дворцу оранжерея с куполом, как парус, довершала ощущение легкости, зато галерея, связывающая дворец с церковью, выполненной в стиле русских ярусных храмов конца XVII века, с ее нарочито утяжеленным верхним поясом, пристяжным кольцом привязывала дворец к земле.

В прорисовке деталей Щусев, казалось, превзошел самого себя: стройная гладь колонн у парадного подъезда выгодно контрастировала с затейливыми наличниками окон, обрамлением дверей и арок. Вместе с мастерским владением эскизом и акварелью дипломант показал, насколько свободно он чувствует себя как инженер. Впоследствии искусство инженера проявлялось во всех проектах Щусева. Он мог всецело углубиться в художественное творчество с полной уверенностью, что чутье инженера его не оставит. Может быть, именно поэтому все, что построил Щусев, в натуре всегда выглядело красивей и ярче, чем на самым тщательным образом выполненном проекте.

Созданный в формах, близких к французскому Возрождению, «дипломный дворец» Щусева задним фасадом был обращен к парку и как бы сливался с ухоженной перспективой, главенствуя над ней и организуя ее.

Ни Бенуа, ни Котов больше не сомневались в творческих возможностях своего выученика. Проект «Барская усадьба» был оценен самым высоким баллом, осталось лишь дождаться традиционной осенней выставки, для которой отбирались лучшие работы выпускников Академии художеств. Профессора предрекали Щусеву золотую награду.

В Кишинев Алексей летел как на крыльях. Забыты бессонные, полные труда ночи, осталось одно лишь ощущение удачи, победы. Будущее радовало и обнадеживало.

Первым делом он направился в дом Карчевских, но Маши не застал. Он прошел на половину Варвары Ильиничны и, поцеловав ей руку, чуть ли не с порога бухнул:

— Дорогая Варвара Ильинична, я больше не студент, я архитектор...

— Поздравляю вас, Алеша, — с некоторой растерянностью сказала Варвара Ильинична, напуганная ожиданием того, что сейчас должно было случиться.

— Прошу руки вашей дочери, — незамедлительно последовали слова, от которых у матерей всегда сжимается сердце.

— А моего мнения здесь не спрашивают? — весело сказала появившаяся в дверях Маша.

Ее щеки порозовели от прогулки, в глазах светил озорной огонек.

— Милая Маша, проект дворца готов! — так же весело ответил ей Алексей.

— А захочу ли я жить в бумажном дворце?

— Машенька, он прекрасен, я тебе сейчас же покажу его.

По настоянию Алексея никаких приготовлений к свадьбе не было. Прямо из церкви молодые поехали в Долину Чар, где на лето поселились в молдавской мазанке. Здесь Карчевские недавно приобрели участок на живописном склоне оврага. Края оврага поросли буйной дикой зеленью, а в ложбине шла живописная дорога, обрамленная двумя глубокими ручьями с родниковой водой. Во время дождя ручьи превращались в быстрые реки.

После утренней прогулки по извилистым тропам Долины Чар молодая чета возвращалась в свою хибарку. Маша принималась готовить обед, а Алексей садился за проект загородного дома Карчевских или отправлялся в город — организовывать доставку камня и леса для постройки, подряжать работников.

Через две недели на семейном совете проект дома был утвержден. Предполагалось уютное незамысловатое сооружение в два этажа, с асимметричной просторной террасой, которая даже на проекте была изображена вся в зелени и, казалось, дышала желанной прохладой под горячим южным солнцем.

Началось рытье котлована. Алексей сразу почувствовал себя в привычной, родной стихии. Стройка подвигалась споро, не затихая даже в воскресные дни. Алексей говорил о ней с неизменным восторгом. Нередко Маша приходила на спрямленный уступ оврага и с книгой садилась под вязом на специально сооруженную для нее скамейку, а Алексей, с радостью сознавая ее присутствие, подходил к ней, когда выдавалась свободная минута, и спрашивал ее совета. Так появился выдвинутый вперед балкон на втором этаже дома, с которого открывалась бескрайняя перспектива Долины Чар.

В преддверии осени Маша почувствовала, что Алексей начинает все больше волноваться. Но не стройка была предметом его волнений. Его терзало: вдруг на выставке его проект не завоюет ожидаемого успеха? Может быть, он поспешил покинуть Петербург? А надо было бы еще что-то доработать, выправить, сделать дополнительные эскизы. Как ни трудно было оставить стройку без присмотра, он начал собираться в обратный путь.

И оказалось, что не напрасно. Он добился, чтобы его проект экспонировался под выгодным освещением, составил сопроводительные тексты для эскизов и планов дворца. Что же касается самого проекта, то можно было сказать, что он прошел проверку временем, — Алексей убедился, что этой работы он, пожалуй, никогда не будет стыдиться.

Вскоре в Кишинев на имя Марии Викентьевны Щусевой-Карчевской пришла телеграмма с сообщением о том, что проекту присуждена Большая золотая медаль и автор «Барской усадьбы» получает право на заграничную командировку, которая и будет для четы Щусевых свадебным путешествием.

Надо ли говорить, с какою радостью было воспринято в доме Карчевских это известие. Счастье было бы полным, если бы Алексей не сообщал здесь же, что по делам службы, по заданию Академии художеств он должен на длительный срок отправиться с археологической комиссией в Самарканд. Маша с глазами, полными слез, отыскала на карте этот сразу ставший ненавистным ей город. Она никак не могла уразуметь, что за необходимость ехать в такую даль.

Если бы Щусева спросили об этом, он бы и сам затруднился ответить. В самом деле, он мог поехать в Среднюю Азию в любое время, когда заблагорассудится, он горел нетерпением увидеть Парфенон, Колизей, Дворец дожей, а отправился в совершенно противоположную сторону.

— Вы в самом деле считаете, что я должен ехать? — спросил Щусев профессора Бенуа.

— Должны? Вы ничего никому не должны. Вы молоды, а поэтому просто обязаны расширять свой диапазон. Из памятников романской архитектуры мы уже давно сотворили себе кумира. Что можно еще открыть в Европе? Я бы поехал в Самарканд не раздумывая, а Греция от вас не убежит.

«Да, — подумал Щусев, — так можно рассуждать, когда ты пресыщен впечатлениями и знаешь Европу, как Невский проспект».

— Профессору Веселовскому нужен добросовестный рисовальщик с неиспорченным архитектурным вкусом, поэтому я и рекомендовал вас. Поезжайте.

Это уже прозвучало как приказ. И Алексей поехал. До конца своих дней он благодарил Леонтия Николаевича Бенуа за этот приказ.

Безжалостное солнце властвовало над этой землей. Казалось, осенняя прохлада никогда не приходит сюда. Синий хребет Бабатага — западная цепь Памира — не задерживал южных сухих ветров. Жара томила даже возле фонтанов. Но привыкший с детства к южному солнцу Щусев быстрее других приспособился к ней, а вскоре и вовсе перестал ее замечать. Лишь тоска по Маше удручала его. Спасительным средством от тоски оказалась работа.

О том, с каким упорством трудился Щусев в Самарканде, свидетельствует бесчисленное множество рисунков, калек, эскизов со знаменитых памятников: мавзолея Гур-Эмир, медресе Улугбека, ансамбля Шахи-Зинда, полуразрушенной мечети Биби-Ханым.

Нежная глазурь витиеватых куполов, готовая своей глубиной спорить с глубиной высокого неба, завораживала ясной чистотой. Ни пыль веков, ни солнце, ни ветер не могли стереть этой чистой голубизны. Здесь не было художественных ухищрений, было лишь тончайшее чувство гармонии красок. Ни людей, ни животных не запечатлело это искусство, лишь выписанные вязью арабские письмена пробегали по орнаменту, сливаясь с ним.

От Щусева потребовались все его графическое мастерство и талант акварелиста, чтобы сохранить, запечатлеть в рисунках палитру восточного орнамента. Всю осень и зиму провел он в Самарканде, не расставаясь с акварельными красками и итальянскими карандашами. Перед ним открывалась история государства, когда-то могущественного и жестокого, где орнамент был единственно возможным выражением потребности человека в красоте. Постепенно по произведениям искусства он научился угадывать характер ушедших восточных деспотий, времена их расцвета и упадка.

Чем увлеченнее он рисовал, тем отчетливее чувствовал грозное дыхание страшных бурь, что проносились над этой страной, над сказочными лазурными мечетями. Ему начали открываться тайны этой ни на что не похожей архитектуры, которая могла родиться только под этим солнцем, только среди этого народа. Это была тоже классика, уникальная, неповторимая, такая же своеобразная, как и русская архитектурная классика, со своим национальным характером, со своей душой.

Как велико, оказывается, классическое наследие человечества и как многосторонне!

Новый, яркий мир навсегда запечатлелся в его памяти.