И бывшие с ним

Глава десятая

Антонина Сергеевна пила чай с Ильей Гуковым в его комнате под лестницей. Он сказал о своем отъезде в область, его выбрали делегатом на областную комсомольскую отчетно-выборную конференцию.

— Ой, Илья, хотя бы отопление пустили, — примиряюще вздохнула она.

— На той неделе зацементируем пол в котельной и будем пускать.

Она грела руки о стакан. Пал Палыч обещал довести ремонт до конца, теперь черемискинский Дом культуры не казался ей огромным ящиком с мусором.

— Как готовишься к смотру?

— А никак, — ответил Илья. — Занят доводкой спектакля. На премьере были накладки.

— Все у тебя удалось, — ласково сказала Антонина Сергеевна, отняла руки от стакана и взяла подаренный Ильей номер журнала. Очерк Юрия Ивановича Панова об Илье открывал номер. «Дорогой Антонине Сергеевне на память и дружбу», — написал Илья в углу второй обложки. Текст был пестрый — набранные мелким шрифтом, в тексте чернели отрывки из дневника Ильи. Он в студотряде сочиняет поздравительные тексты. Трали-вали, нас не ждали. Во втором отрывке Илья выбивает кран для студотряда. Мандаты Федора Григорьевича и текст пьесы были набраны крупно.

Было очевидно: Илья написал талантливую пьесу. Ей сейчас хотелось сказать, что талантливые люди неудобны, и тем извиниться перед ним.

— Хоть зал у тебя доведен до ума… Проведи пару раз вечер вопросов и ответов. Тебе ведь отчитаться нечем.

— Проводил… Вопросы дурацкие — почему дым из мундштука папиросы белый, а из горящего конца синий? Почему продавщица некоторым отпускает вино в неурочное время? Скука смертная эти вопросы-ответы.

— Все бы тебе прожекты, Илюша… А в результате люди сидят по домам. А ведь если раньше церковь была организатором семьи, то теперь клуб. Молодым людям надо встречаться — и не в цехах, на ферме, в фуфайках, а в веселых платьях. — Антонина Сергеевна согрелась, не хотелось уходить.

Второе дело в Черемисках было трудней — упросить Дусю отпустить Паню Сковородникова на курсы культпросвета. В будущем поставит Паню директором ДК, Илью оставит худруком. Было дело, Антонина Сергеевна заговаривала о Пане с Дусей, та отвечала: у соседа вот к петрову дню коровы не вылиняли, а у Пани коровы гладкие, он природный пастух, уличное прозвище у Сковородниковых «бычники». Да и кто, дескать, согласится с высоких заработков идти на оклад директора Дома культуры?

— Эрнст носит черепаху в портфеле, — сказал Юрий Иванович. — Паршиво ему, рассеян, боится попасть под машину. С черепахой оно построже, единственный домочадец… отвечает за нее… Понимаешь?

Воскресный день, на обед жена приготовила мясо с овощами, пришла теща с тортом в круглой коробке, украшенным завитушками, розочками, разноцветными мармеладками — таким же пышным, как она сама со своими оборочками на высокой груди, короной желтых волос, перстнями, серьгами с висюльками.

От торта остался кусок с белой розой. Вытянув белую полную руку с пупочками оспин, жена поддела кусок серебряной лопаткой, положила на тарелку сыну. Юрий Иванович глядел, как сын отрубает ложкой комки теста, как сыто, медленно, раскрыв вишенки-губы, глотает смесь из теста, маргарина, растертых с сахаром яичных желтков и прочего, вредного для него: с печенью было у него неладно, — глядел и видел щекастого мужчину, зависимого от своего живота, и жалел: что сыну готовит его век?

Теща между тем рассказала, как на глазах ее сотрудницы идущий впереди мужчина поднял что-то блестящее, несомненно, оброненную сережку или кольцо; как продавщица в их кондитерском отвешивала конфеты и стряхнула в кулек кольцо с пальца. Тещин ум безотчетно искал и копил примеры утраты другими всевозможных цацек. Ежедневно она доставала накопленное, перебирала и протирала, это занятие имело терапевтическое назначение. Однако исцеления теща не ждала, психологическая травма нарушила у нее обмен веществ, работу поджелудочной железы и еще чего-то. Полгода назад ее младшая дочь, приглашенная на прием не то в Дом дружбы, не то в Торговый центр, получила от матери на вечер кольцо с сапфирами и бриллиантами. Кольцо теща купила в годы войны возле скупочного магазина на Пятницкой у старушки благородного вида. При посещении туалета свояченица Юрия Ивановича отмотала и напихала в сумочку роскошной благоуханной туалетной бумаги и сдернула кольцо при этой операции.

Юрий Иванович кивал, не слушая. Почуял — глядят, повел головой и встретился с дочерью глаза в глаза: зрачки расширены, как от боли. Выхватил несколько слов из тещиных словесных кружев, понял — она предлагает ему развестись временно с женой, через полгода дадут ему комнату, а за эту двухкомнатную и комнату они выменяют трехкомнатную.

Теща взахлеб рассказывала о трехкомнатной квартире в Ясеневе; ездила туда с двоюродной сестрой к ее сыну, кухня двенадцать метров, встроенные шкафы, раздвижные застекленные двери. Далее Юрий Иванович слушал вполуха, следовала история с обменом квартир, опять действовала какая-то родня, и опять квартиры улучшенной планировки.

— Ой, теща, у нас мухи в холодильнике, — перебил Юрий Иванович, — откроешь морозилку, они со свистом фугуют, аж белые от куржака.

— Что ты несешь! — обозлилась жена.

В тишине теща, стуча ложечкой, подчищала крем со своей тарелки. Распустила, готовясь плакать, губы, ничуть не усохшие, молодые, полные, как у дочери и внука. Обращение «теща» она считала оскорбительным, говорила о «последней молодости», в рань через весь город ездила записываться на пошив в ателье первого разряда на Арбате, где в известные дни брали по три-четыре заказа.

Юрий Иванович поблагодарил за обед, отправился собирать портфель. Следом пришла жена, отстранила, стали укладывать в портфель бельишко, носки, рубашки. Мирно укорила:

— Не знала про твою командировку.

— Я к Эрнсту, говорил тебе ведь. Поживу, отойдет малость.

Портфель полетел в угол, появился чемодан. Жена с ненавистным ему шипеньем процитировала тещу, дескать, мама права, дом тебе не нужен. В одной руке держа чемодан, другой ухватила Юрия Ивановича выше локтя, потащила к выходу. Он едва успел сдернуть с вешалки пальто.

Очнулся Юрий Иванович в Текстильщиках на платформе, с портфелем в одной руке, с чемоданом в другой. Подошла электричка, вагоны были полупусты, он шагнул в тамбур — не было сил спускаться в метро, втискиваться в вагон с чемоданом. Кварталы отошли, электричка бежала между рядками тощих деревец, мимо одноэтажных и двухэтажных строений, поставленных между путями, в иных жили, бельишко моталось на поднятом поездом ветру. За Курским вокзалом здания выросли и сдвинулись к полотну, однако не исчезало чувство у Юрия Ивановича, что не в Москве он, а только едет туда, — здания стояли к линии не лицевой стороной, а плоской боковой или задней, с подкрашенной копотью кладкой. Поставленное фасадом на линию, зеленое, с колоннами, выглядело даже провинциальнее соседних, так высоко на откосах ставили в пятидесятых годах железнодорожные клубы на крупных станциях. Нагретое батареей сиденье, полупустой вагон, осенний глухой день, все успокаивало. Прошла дрожь в руках. Может быть, я до сорока пяти прожил в нашем городке, думал Юрий Иванович, а сегодня приехал в Москву; в этом чувстве как бы первого приезда было несмелое пробуждение надежды и вместе с тем усталость, поздно в сорок пять приезжать.

Эрнст встретил хмуро, глядел неуступчиво: чего ты приперся, да с чемоданом, может, я какую приятельницу жду. А я вот она, отвечал Юрий Иванович, кашлял и с томностью во взоре глядел в лицо Эрнсту, мне мужчина изменил, я ходила бросаться под электричку, а в расписании окно. Два часа дожидалась, простыла. Ключи от дома не взяла, буду жить у вас, доктор.

— Жена выперла? — спросил Эрнст.

— Сам пришел, — Юрий Иванович оскалился, ногтем большого пальца поддел верхний резец. Полагалось при этом произнести: «Сука буду, если вру».

Пуста ведущая к издательству улица, тиха, Юрий Иванович не мчал, угнув голову, как, бывало, мчал по понедельникам, выброшенный наверх эскалатором. До планерки полтора часа. Он бездумно ступал по черному от дождичка асфальту. Надвинулся гофрированный козырек над входом. За стеклянными дверями видна старушка вахтер с газетой. Фойе-сепаратор пуст, в глубине гардеробной блестит никель крючков.

На этаже тишина, на ходу Юрий Иванович позвякивал ключами. О ключи, фигурные железки, о дверь, ты самое важное изобретение в истории цивилизации.

В его комнате теплый неподвижный воздух с запахом пересохшей бумаги.

За окном хмурый город под осенним дождичком. Юрий Иванович принес из туалета графин воды, полил цветы. Детским совочком, давним подарком дочки, взрыхлил землю. Еще один уголок, обжитый в восьмимиллионном городе. Достал из портфеля материал о молодежном конструкторском бюро и в который раз взялся строгать. Автором материала был старый приятель Рудоля Лапатухин, что, однако, вовсе не гарантировало качества. После двух переделок рукопись, склеенная и переклеенная, хрустела, как сухие хлебцы. Лапатухин узнал, что рукопись заявлена, стало быть, все равно поставят в номер, и теперь скрывался от звонков. Главный требовал «интригу мысли» — будет ему интрига, тут Юрий Иванович вытянет. Он другого не может — добавить жизни в анемичный материал Лапатухина: нужны имена, две-три судьбы, эпизод.

Коммунальная квартира у Сретенских ворот откликнулась голосом одной из ветхих соседок Лапатухина.

— Добрый день, мадам, — весело сказал Юрий Иванович. — Лапатухина к аппарату, пожалуйста.

Старуха помедлила, нерешительно ответила:

— Кажется, его нет дома.

— А вы постучите.

Старуха надела трубку на проволочный крючок и двинулась в темень коридора, Юрий Иванович слышал ее кашель. Сейчас Лапатухин пристраивает в пепельницу сваренное всмятку яйцо, предвкушая, как затем погрузит ложечку в желток. Вечно на обратных сторонах его страниц сидели намертво осколки яичной скорлупы. Юрий Иванович не раз предлагал ему запатентовать клей на основе яичной скорлупы. Когда же старушенция донесет сигнал? Или Лапатухин женился и еще в постели с молодой женой лет тридцати пяти — тридцати семи? О своих женитьбах Лапатухин не рассказывал, помнил, как лет пятнадцать назад за ним, оглушенным изменой первой жены, следом ходил Юрий Иванович, боялся, Лапатухин сунется под машину, и время от времени предлагал ему бутерброд с колбасой, уже подсохший. Жара тогда стояла градусов под тридцать пять.

Старуха вернулась к трубке с сообщением: Лапатухина дома нет. Юрий Иванович позвонил вновь, подошла другая старуха. Он попросил передать Лапатухину, если тот вдруг забежит домой или позвонит, что в половине четвертого у дверей ресторана «Прага» его ждет старый друг.

Вернуться к материалу Лапатухина не пришлось, влетела румяная дева из отдела писем в ситцевой, с оборками юбке, с шелковым платком в вороте блузки. Намеченная на август проверка по письмам не состоялась — проверяющие инспектора у соседей, тремя этажами выше, там главный получил выговор, а к нам явятся в конце месяца, официально предупреждены, ужас какой, скорей бы отмучиться. Вы на все письма ответили? Десяток просрочен, пожалуй, да что вы волнуетесь, у вас ведь система, цветок моей души, у вас ведь порядок, звезда моих очей. Ох, поймут ли, так волнуюсь, так волнуюсь, есть у вас пять минут? Будто вы комиссия, а я вам объясняю свой тройной шифр.

Дева пылко схватила Юрия Ивановича за руку и потащила в свой отдел, треща бижутерией. Там сгребла на край стола деревянные подсвечники, сумку, пудреницу, глиняные раскрашенные фигурки. Чертила схему. Юрий Иванович ничего не понимал, кивал и глядел, как покачиваются девины бусы, временами касаясь столешницы. Из коридора слышался голос секретарши: «На планерку!»

В половине четвертого Юрий Иванович нашел Лапатухина у дверей ресторана «Прага».

— Может, и перекусим в Доме журналиста, — сказал Юрий Иванович, — но попозже… У тебя в материале упоминается молодежное КБ при НИИ где-то в арбатских переулках.

— Я теперь и не найду…

— Мне, Рудоля, заметь, два дня переписывать твой очерк, после того, разумеется, как в ЦК комсомола я возьму информацию о студенческих и молодежных КБ по республикам. На что тоже отдай полдня.

— Но ты получаешь двести восемьдесят… — Лапатухин повел носом, из дверей кулинарии тянуло запахами сдобы и жареного мяса. — Премии гребешь, какое-то еще отпускное пособие.

— Лечебное пособие, — поправил Юрий Иванович, — семьдесят процентов от оклада. Но не лучше тебя ем, не больше сплю и одет хуже тебя.

— Зато два раза в месяц у кассы. А я когда еще получу за этот материал? Сейчас ноябрь, номер выйдет в марте… Вы теперь всякий раз опаздываете, да пока разметите… протелитесь, выходит, только в середине апреля получу деньги.

— Да, середина апреля. Да, никто другой не брался за тему о молодежных КБ, в самом деле — дохлое дело. Но, Рудоля, ты реализуешь свои трансцедентальные возможности выходить за пределы собственной жизни. После смерти останешься в человеческой культуре как автор проблемных материалов о молодежных КБ, о животноводческих комплексах, о проблемах сои на Дальнем Востоке. Под своим именем, Рудоля, не анонимно. А я? Я был Лапатухиным, академиком Линой Штерн, был мастером тульского СПТУ, Вилем Липатовым… — В этом месте Юрий Иванович прервал рассуждения, обнаружив, что Лапатухин отстал: покупает пирожки у лоточницы.

Он переживал, на этот раз с тоской, разговор с Лапатухиным, вечером возвращаясь из Ленинской библиотеки. В феврале готовился юбилей журнала, одним поручили банкет, другим концерт, поиски помещения, выступающих со звучными именами, а Юрию Ивановичу — написать болванку доклада главного. Тяжелое было дело, опустошающее и одновременно волнующее — читать старые подшивки. Из колонок незатейливых шрифтов, подпертых массивными клишированными заголовками, рисунками, лобовыми, как плакаты, фотографиями трактористов и авиаторов, доносились голоса людей, писавших в журнал в тридцатых, в сороковых, в пятидесятых. Никто не помнил их имен, месяц жил журнал. Раздирали на листы, оклеивали стены, бабы на станциях продавали вареную картошку и мелких жареных карасей в бумажных фунтиках, и летели сальные листы над откосом. Лишь здесь, в книжках, сшитых библиотечными переплетчиками, жила их речь. Кто еще, когда заглянет в эти страницы? Юрий Иванович выписывал иные фамилии, потом бросил — куда их! К чему перечислять, в докладе они сольются в шумовой ряд. В прошлом году к нему в редакционную комнату вошла пожилая женщина, от порога стала говорить о сыне, он был литсотрудником журнала, уходил из редакции на фронт, не вернулся. Называла и фамилию, Юрий Иванович не знал фамилии, а она, мать, говорила свое: сын был литсотрудником — и чего-то ждала, чего?

Каждый вечер из ворот Александровского сада Юрий Иванович поворачивал на Красную площадь, там улицей Куйбышева выходил к станции метро. Провожал несколько поездов на «Текстильщики» — кого он мог увидеть в этот час? Дочь в маленькой комнате, за отцовским столом, читает, в волнении потирая чуть приплющенную, как у отца, переносицу. Сын у телевизора в большой комнате или с дружками во дворе, там у них скамейка за песочницей. Постояв, Юрий Иванович брел на противоположную платформу. Доезжал до «Пушкинской», пешком добирался до Селезневки. За ужином говорили неохотно, Эрнст уставал не меньше: день-деньской у себя в клинике слушал исповеди и жалобы людей, убежавших в болезнь, истериков, людей с нарушенной речью, затем ехал в библиотеку на Профсоюзную или к преподавателю английского. Он писал методику выявления дислексиков. Юрий Иванович читал ее, запомнил одно место, которое отнес к себе; говорилось о дислексиках с нарушениями слуховых восприятий, они не могут выключить посторонние звуки: шум улицы, музыки, которые автоматически игнорируются нормальными людьми; учителя обвиняют таких детей в рассеянности. Методику Эрнста не то отвергли, не то вовсе не собирались выявлять дислексиков, теперь он писал брошюру о дислексиках, листа на четыре авторских, искал литературу, а литература на английском, и той мало: в США небольшая школа-интернат.

Холостое состояние, считал Эрнст, оставляет ему силы на дислексиков. Уж лучше бы толстушка-хохотушка какая-нибудь, крутил бы с ней любовь, говорил про себя Юрий Иванович, заставши вечером шумного Ермиху или другого дислексика, выловленного Эрнстом из потока пациентов.

Ермиха приходил с сыном Мишей, этаким мохнатым зверенышем, учеником СПТУ, поразительно похожим на отца в отрочестве. Юрий Иванович отсиживался в другой комнате, раздраженно думал: ну какие тут тесты. Дело у Эрнста, видимо, двигалось, на его столе поверх таблиц и электрокардиограмм, снятых при кризах, лежали листочки с записями, и про Ермиху было:

«Формы раннего влияния, выражающие их символы могут продержаться в рамках данной личности десятилетия. У Ермихи блатной комплекс, который родился в попытках разрешения его эмоциональных проблем как дислексика. Комплекс проявляется ныне в стычке с мужчинами его лет, при этом он делает „протокольную морду“, сыплет словами, заимствованными еще мальчиком, и не пользуется при том современными словообразованиями.

У его сына Миши те же проблемы: дефект речи, зрительные расстройства и т. д., но мое понимание, а также придуманные для него упражнения, наши с ним успехи в приобщении его к жизни в актуальной среде (в СПТУ он, как все, именно потому, что любит делать руками) настолько компенсировало его отставание от сверстников, что он преодолел свою растерянность. Он ищет опору не в группе, которая бы, как в случае с Ермихой, за защиту потребовала быть „как мы“, а успешно ищет опору в самом себе».

Ермиха с сыном уходили наконец.

Садились пить чай.

— Хоть бы раз дамочку какую привел, — бурчал Юрий Иванович. — От Ермихи я озверел.

— Девочки-дислексики встречаются в пять раз реже, чем мальчики… Ермиха дает мне координаты. Он отцепиться от дружков не мог — они помогали ему удерживать лидерство, и мне некуда было податься. Другие в классе меня не принимали — двоечник, неуверенный, мямля. Мне нужна была третья группа — и появились ты, Леня, Гриша. Когда же в седьмом классе произошла смена неформальных лидеров и повели чистенькие отличники и спортсмены, Ермиха слинял… Я ему сочувствовал, я-то про нас с ним уже догадывался, что нам чего-то недостает — простые вещи не даются. Видишь, я вывернулся — вы, мама, вечерняя школа… Там считали, что я частенько под балдой, с речью у меня было еще хуже, чем у Ермихи, и писал не лучше его. Ермихе не повезло, родители были деспотичны, глухи к нему, он убегал, ночевал в парках. Помнишь по себе это время? Эмоциональные проблемы накладываются на проблемы возраста. Он и сейчас страдает. А как помочь? Психология узника сохраняется десятилетиями. Неважно, за что сидел, важно, что сидел. Вот Мише, сыну, пытаюсь объяснить, помочь, в СПТУ к нему хожу. Мастер его человек с душой, понимает. Миша свое от жизни возьмет. У дислексиков в противовес их недостатку развивается талант преодоления, а это и есть талант решать проблемы.

В одиннадцать часов они одевались и выходили. Шли по Новослободской до Лесной, переходили Лесную у магазина «Молодость», сворачивали во двор дома. Стояли, глядели поверх стены на здание с рядами узких окон — за каким из них Леня? Из темноты доносилось хриплое дыхание, появлялся раскормленный пес, этакий бидон на кривых ножках, за поводок вытаскивая на свет очкастую старуху. Она волочила свою тень, как уродливая декоративная рыба волочит хвост. Друзья здоровались со старухой, разговаривали, то есть она сообщала о самых интересных передачах по ТВ на завтра и всякий раз на прощанье убеждала их купить телевизор.

Затем шли по Новослободской дальше, мимо врачебно-физкультурного диспансера на углу Вадковского переулка, туда недавно Эрнст по знакомству водил Юрия Ивановича снимать электрокардиограмму, а затем дома рассматривал ленту и просчитывал зигзаги на карманном компьютере. Проходили мимо широкой каменной лестницы бывшего женского монастыря: в его тяжелом кирпичном здании ныне девушки постигали основы моделирования одежды. Сворачивали на Бутырский вал, проходили мимо редакционного здания, темно, ни огня, только фойе светилось аквариумом. На ходу, запрокинув голову, Юрий Иванович отсчитывал восемь окон, девятое было окно его комнаты. Днем там ждали его, требовали, звонили со всех концов города, там на столике в углу теснились горшочки с цветами и лежал детский совочек с деревянной облезшей ручкой, найденный его пятилетней дочерью в песочнице. Но подойди сейчас к стеклянным дверям, попросись войти, и тебя отгонят.

Ночная отчужденность места, которое Юрий Иванович считал родным. В стенном шкафу уложенные в старый портфель рубашки, носки, кое-какое бельишко. В верхнем ящике письменного стола под рукописями паспорт, немного денег. Под стеклом чертежик родного городка и его окрестностей.

Трудной выходила осень для Юрия Ивановича, он зяб, ослабел, маялся насморком, все он перепробовал: санорин, мед разводил в воде и закапывал, сок столетника, ходил на УВЧ. Спал плохо, тазепам его теперь не брал, просыпался до рассвета, с чувством, что трудно дышать. Лежал, глядел в темное окно, ждал, когда в соседней комнате завозится Эрнст. Холодные ливни обмоют залитые асфальтом улицы, снесут к решеткам листву с въевшейся в нее пылью, свинцом выхлопных газов.

Как он теперь ждал пятницы!

Будил Эрнста, укладывали в портфель пышные комья липового мочала, пляжные резиновые тапки, старые фетровые шляпы, брезентовые рукавицы. Завтракали легонько, по заведенному в студенческие времена правилу — стакан чая, бутерброд, яблоко. В половине восьмого они перед входом в баню, там жмется небольшая очередь, человек в пять, чаще знакомые, и старик с мешком веников. Радостно, возбуждающе пахнут веники, плоские, связанные дружками. Эрнст остается у входа, Юрий Иванович расхаживает, глядит в сторону метро. Выходит на проезжую часть: отсюда можно угадать своего среди идущих вдоль решетки бывшей Сущевской пожарной части. Первым обычно появляется Гриша, Юрий Иванович угадывал его по желтому портфелю из натуральной кожи, а бывало, еще и раньше по непокрытой черной цыганской голове.

Вот в руке у Гриши легкая ленточка билетов, они здороваются с ветхим стариком портным, он кивает, улыбается из своего закутка, предупреждают гардеробщицу и ласково заговаривают со старухой при входе, чаще она не отвечает им и, выхватив бумажную ленточку, складывает ее и рвет край и неприветливо бурчит — и неясно, пустит ли она опоздавших друзей или цепляться станет.

Быстро раздевались, развешивали свои брюки и майки, так, чтобы занять все крючки на двух больших скамьях; завсегдатаи знают — весь угол за командой «Весты», но явится какой дикий, потом выживай. Раскладывали поданные пространщиком Равилем простыни, на миг задерживались возле Устина, одетого лет десять в то же пальто из бобрика, спрашивали, хорошо ли нагрел печку. Устин не отвечал, поворачивал к одному, другому свое индейское лицо. Хлопала дверь, их уж обгоняли. Живо Юрий Иванович и Гриша проходили мыльню, Эрнст и Павлик отставали, чтобы занять лавку и расставить тазы. В парилке, где топтался какой-нибудь случайный дедуля, сухо, дерево лавок, приступков, полка светлее, горячее. Потому и пятница выбрана: в четверг баня отдыхала. Следом вваливаются закоперщики из соседней компании военных, место ее у двери под зеркалом, и Ермиха — розовый животище, красная женская шляпа натянута по уши.

Гриша рукой в рукавице отбрасывает дверцу печки. В глубине ее белым светом горит, вспыхивает искорками раскаленный чугунный лом. Военные отошли к двери, поглядывают. Другого бы отогнали, а Гришу здесь знают, этот может.

Легонько он зачерпывает тазом из второго, полного. Двумя руками поднимает таз над головой, заносит, изогнувшись. Резко выпрямляется, в точном броске посылает таз вверх и успевает поймать его за край. Ахнуло, потек пар плотной волной. Отодвинулись к двери, Гриша продолжал поддавать теперь мелкими порциями. По ту сторону, в мыльне, скопилась толпа, то и дело дергали дверь. Ждали минуту, две, когда первая волна пара вытеснит дух каленого железа, камня. Когда пройдет, осядет вторая волна; эта уж вроде мягче шла, но Юрий Иванович оставался стоять, согнувшись и опершись руками о колени. Мелкими толчками прошли третья, четвертая волна. Гриша вставил таз в таз, с грохотом бросил на скамью. Военные полезли наверх — и хлынуло из дверей.

Юрий Иванович поднимался медленно, сжав губы и дыша носом, с осторожностью, чтобы не сильно жгло края ноздрей. Его обходили, теснили, толкали плечами. Кольнули в спину веничной ручкой. На полке он втиснулся между дистрофически тощими ногами и выгнутой спиной; человек прикрывал голову веником. Юрий Иванович подложил под себя веник, сел, уткнувшись носом в колени, и закрыл глаза. Жар легонько сдавливал тело, проникал вглубь. Юрий Иванович сейчас почувствовал, как иззябся. Холод сидел глубоко, в костях.