И бывшие с ним

Глава тринадцатая

Отдел надежности получил обратно две инженерские ставки, на одну из них зачислили Сашу. Стол ему выделили в комнате на первом этаже административного здания, где вечный ИО посверкивал оправой очков, немолодая женщина одной рукой придерживала ворот кофточки, другой рукой разворачивала «полотенца» с нитями цифр, а на столе ветерана чернела деталь с трещинами, сколами или износом посадочной поверхности, замещая самого ветерана, который поехал по рекламации куда-нибудь в Перерву.

В ящике Сашиного стола лежали несколько пачек вафель, и все тут; Саша продолжал работать как слесарь в бригаде, оборудующей лабораторию надежности.

К нему не то чтобы переменились, но заметно чаще стали спрашивать: дескать, тебе тут работать, сделаем как скажешь. Саша ходил за советом в аппаратный цех к технологу. Технолог не был смущен зигзагом в Сашиной заводской судьбе — ведь, по его предвиденью, Саша должен был отщелкать десяток операций в аппаратном цехе, стать технологом и т. д., а вместо того инженерная должность в отделе надежности, когда отдел разворачивается в лабораторию. Теперь технолог, надо понимать, выстраивал для Саши новую лестницу к должности главного инженера завода.

Сдружился Саша с мастером из тележечного, худым парнем с нежнейшим детским румянцем на щеках. Они встречались ненадолго и легко расставались. Мастер приходил в перерыв, подсаживался к бригаде монтажников, сбившейся кучкой на солнечном пятне под окном. Грелись, кто-то нибудь повторит принятую здесь шутку: «Погода шепчет, бери расчет». Бригадир шевельнется: пора. Возвращались к рабочим местам, материя спецовки хранила тепло мартовского солнца.

Бывало, мастер, проходя мимо по делам своего тележечного цеха, останавливался возле Саши или присаживался на корточки и рассказывал, что они делали с Леней Муруговым в прошлом году. Плох средний узел в электросекции — меняли конструкцию; там крепеж вылетает — создавали особый клей в сотрудничестве с ЦНИИ транспорта, новые материалы применяли. Вскочив вдруг, мастер уходил. Навещал его и Саша в сумрачном и грязном тележечном цехе. Если мастеру было не до него, уходил, не обмолвившись. Они дорожили этой взаимной доступностью, открытостью.

Воскресенье Саша провел в гараже; пустили на две недели, надо было успеть за этот срок вечерами да в выходные срубить старые крылья, приварить новые, покрасить, а перед покраской загрунтовать и ждать, понятное дело, три дня затем и одновременно ободрать низ, заделать дырки, мастикой покрыть. Старый «Жигуленок» модели семьдесят седьмого года был верный товарищ.

В середине дня приехал Андрей Федорович с пузатым портфелем, достал посуду, термосы с борщом, с котлетами. Сдернул свою кургузую дубленку, подтянул рукава свитера, обнажив мохнатые ручищи. Накрыл на верстаке, разложил салфетки. Сметана плавилась в борще, становясь малиновой. Как он приноровился готовить в своей баковской лачуге?

Он женствен при своей волосатой и свирепой наружности, подумал Саша, приступая за чаем к разговору. Андрей Федорович повидался с генеральным фирмы «Воздух», передал записку. Генеральный равнодушен ко всему не существенному с точки зрения поддержания жизнедеятельности фирмы, но по нынешним временам невыгодно казаться неспособным к восприятию новых идей. На днях Андрея Федоровича вновь пригласили на разговор в фирму «Воздух». Записка произвела впечатление: тщательное изучение вопроса, компетентность, доказанное уменьшение объема средств при запланированном росте продукции. Генеральный поручил набросать проект организации новой службы в структуре фирмы «Воздух». Нередко он принимает решения ради самих решений и позже не вспоминает о них: не дорого дано, не больно жаль, — поддерживая тем самым, как ему кажется, энтузиазм нижних подразделений и не рискуя попасть под вопрос: что же он все-таки сделал? — ведь он создал фирму. Вполне возможно, генеральный увидел случай стерилизовать завтрашнюю инициативу Ушаца, который, попади ему в руки записка Сизова, мог бы создать у себя службу «Воздух». Тогда речь пошла бы не о выживании, у нас в стране так вопрос не стоит, а о спокойном житье. Словом, Андрея Федоровича просят высказать на бумаге все, что придет в голову об устройстве и формах деятельности новой службы. За консультацию положили три сотни.

— Помогу набросать, — лихо сказал Саша. — Отчего не потрафить будущему начальнику.

— Я консервативен как птица. Ушел было из своего ВНИКТИХолода — и вернулся. — Андрей Федорович вытряхнул из термоса последнюю котлету, держал у носа, нюхал, другой рукой копался в банке с соленьями. Откусил половину котлеты, следом в рот впихнул патиссон, так что зубчики овоща натянули щеку.

— Вы кондиционерщик. Читал вашу диссертацию, первый класс, — нажимал Саша. — В «Воздухе» заказчики по всей республике. Ваш ВНИКТИХолод с тремястами сотрудниками и слабым экспериментальным заводом где-нибудь в Кемерове и то бы не звучал.

Андрей Федорович перешел к чаю. Откусив от ломтя сыра, он брал горсть фиников. Батареи в гараже жарили, он с наслаждением вытирал потный лоб. Холодище у него в лачуге, догадался Саша.

— Уйти из науки на производство?

— Вы останетесь в науке. Какие мотивы при выборе проблем? Фактическая применимость научных достижений. При защите идей Коперник пользовался телескопом — практическим орудием. С вашими мозгами вы будете значить…

— С моими мозгами я буду писать за генерального статьи. Как писал за Сизова, за Ушаца. Вся наука, если она будет, разумеется, будет представлена в «Воздухе» планом по хоздоговорной тематике. Ни чести, ни денег. Образцы приборов уходят на производство — и тишина. Если какой макет и принимается, так имя автора не фигурирует и авторского вознаграждения — шиш.

С балабольским «встретимся как-нибудь» Андрей Федорович и уехал, внезапно поднявшись и побросав посуду в портфель; он покинул теплое место, где вкушал воскресные радости холостяка. Сейчас он плелся к вокзалу, побрякивая портфелем и со злорадством рассуждая, что он вставит фитиль Ушацу, если докажет генеральной дирекции «Воздуха» выгоды совместного монтажа.

Саша проиграл: он выпустил из рук записку, он для фирмы «Воздух» никто. Его могли туда позвать лишь заодно с Андреем Федоровичем.

В первом часу ночи Саша выключил свет в гараже, вышел из его теплой утробы. Поднял кованую накладку винтового замка и, разгибаясь, увидел свою тень на стене соседнего гаража.

Только со стороны себя и видно, говорил его учитель тай-чи. Он же говорил: не перегружать движение эмоцией. Саша не следит за своими жизненно важными движениями. Полез к Ушацу с запиской об организации внутри комбината службы по монтажу кондиционерного оборудования. Убеждает Андрея Федоровича уйти из ВНИКТИХолода.

Атака абсурдна, говорил он студийцам. Саша глядел на свою тень, как глядел вчера после планерки на Гришу — с сочувствием человека, понимающего, что никому и ничем нельзя помочь.

На той же неделе Сашу разыскал через заводской коммутатор Ушац-младший. Сослался на отца: он навел, всех вас помнит и любит, — и позвал к себе домой. Саша поужинал у Ушацев в доме на проспекте Мира. Младший Ушац сделал Саше предложение. Теперь у них новый капитан. Прежний, немолодой человек в очках, болен неизлечимо. Сашу приглашают в команду.

Саша отказался: он из своей команды не уйдет. Затем попросил помочь команде «Весты» пересесть на яхту современной постройки, непременно западноевропейской, иные клубы закупают, ему известно. Младший Ушац помотал головой, будто бы очухиваясь после удара, засмеялся. Перед уходом сыграли со старшим Ушацем в шахматы; у Саши был соблазн будто бы проговориться Ушацу о переходе Андрея Федоровича в фирму «Воздух».

Поднял глаза от доски, увидел седой курчавый затылок Ушаца: не обыграть этого волчищу.

Татьяну Павловну Саша ужином угостил; не сдуло с ее лица довольного выражения при имени недоверчивого мужа, не поникла она и будто бы не расслышала.

Юрий Иванович и Лапатухин стояли во дворе его дома. Дожидались Колю: вели сдавать анализ в платную лабораторию куда-то в район улицы Горького. Юрий Иванович расстарался, достал письмо к главному наркологу Москвы, по такому письму Колю непременно положат.

Окруженная снежным валом, чаша дворового катка была полна праздничным движением. Мотыльками кружили девочки в коротких юбках и в ботинках с высокой шнуровкой, несмело толкаясь коньком и волнуясь, как на сцене; носились подростки на беговых коньках, частя ногами на виражах, глубоко приседая, любуясь сосредоточенностью, легкостью своего движения и будто занятые собой. Их белогрудые, как ласточки, сверстницы, что катили навстречу по какому-то своему кругу, разведя руки и поводя уже тяжелеющими бедрами, ловили восторги встречных мальчишеских глаз. В углах отрешенно кружили фанатики с клюшками, время от времени по-щучьи бросались за шайбой в гущу катка.

Перемолвились о Коле. Он проработал четыре дня в конторе, название которой звучало как «главтехрыба», или вроде того, в снабжении, и бросил: говорит, пишут накладные, а он не знает всех деталей. Такая шарага… Коля потом признался Лапатухину, что сорвался на пятый день, не было сил ехать куда-то в Мытищи, и в поликлинику за бюллетенем нельзя: запах. У какой-то медсестры разжился справкой, не помогло, выперли как не прошедшего испытательный срок.

— По собственному желанию уволить невозможно, — сказал Юрий Иванович. — Месяца не проработал. Только пикантный супец и ест?

— Пьет лекарство от давления… Положено каплями, он хлещет пузырями. Пропали твои труды.

Вышел Коля со свертком в авоське, полез через снежный вал. На льду подскользнулся, сел, держа авоську с бутылкой над головой. Потоком, с острым вжиканьем лезвий, обтекала его ребятня.

— Цветущая планета, приветствую! — кричал Коля. — Я Тунгусский метеорит. Вы думаете, я межпланетный корабль? Нам тоже географичка говорила, что корабль!.. А я астероид!

Удаляясь в тишину дворов от молодой радостной жизни, заключенной в оболочку света и морозной пыли, от визга, стука клюшек по льду, шороха движения и возгласов, Коля расплакался. Юрий Иванович подал ему платок.

— У астероида свои преимущества, — сказал Лапатухин, укутанный до усов в мохеровый шарф, ароматный от трубочного табака. — Астероиду не страшны космические катастрофы.

Не случайно пошли дворами. Вышли к стекляшке кафе. Юрий Иванович смирился, ведь не отступятся, пока не выпьют. Главное, успеть в лабораторию.

В стекляшке едва не оставили авоську с газетным свертком. Юрий Иванович вернулся за ним от дверей, подхватил, толкнул в руки Коле. Газета начала рваться, на черном боку бутылки виднелась золотая печать. Анализы несли в бутылке из-под французского коньяка.

Застряли в пивной; Юрий Иванович поймал такси, в пять минут седьмого были в ВТО. Лаборатория рядом, до восьми добежать успеем, рассудил Юрий Иванович и поплатился за слабость — бутылка в авоське исчезла. Пересаживались трижды, то занято оказалось, то Лапатухин потащил к знакомым за столик. Юрий Иванович посчитал, что оставили на прежнем месте за столиком в проходе, как перебирались в угол. Ничего такого не видели, отвечали люди за столиком в проходе. Юрий Иванович выскочил в вестибюль, к гардеробу — и там не оставляли!

Он вывел Колю на улицу. К кому его пристроить на ночь? Все устали от Коли. Юрий Иванович позвонил Грише, тот еще оставался на заводе. Гриша сказал: «Потерпите», однако мигом пригнал, минут через сорок.

Юрий Иванович, сидевший с Колей на заднем сиденье, смотрел на крупную Гришину голову, полуприкрытую смятым капюшоном куртки. В час ли усталости он позвал Гришу? Или в их давнем, затянувшемся на десятилетия споре — как? — как принять Леню с его нетерпением?.. или Колю, оказавшегося, что называется, без гвоздя в жизни? В этом споре сегодня брал верх Гриша. Да и не спор между ними был, спор предполагает обмен словами, а они молча поступали каждый по-своему, как бы предоставляя жизни рассудить их.

Гриша привез их к депо, бывшее как бы в Москве и одновременно за ее пределами. Оставил друзей в машине, прошел через пустой холодный цех. Его окликнули. Из-под железной лестницы, ведущей на административный этаж, появился человек, смотревшийся в сумрачном цехе птицей в своей клетчатой куртке, сшитой будто из пледа, и мохнатой кепке в зеленую и красную клетку.

Гриша после звонка Юрия Ивановича с Пушкинской звонил этому весело одетому человеку и просил о встрече.

— Привез моего товарища, — сказал Гриша.

— А, помню, летом уговаривались, я тебе еще инструмент подарил. Товарищ хочет замерять прокат у колесных пар. Он этим делом занимался у нас, потом ушел в спорт, сейчас где-то числится. Когда он у нас работал?

— В пятьдесят восьмом.

— Тю, я в пятьдесят восьмом в школу пошел, — изумился начальник. — Он же ни хрена не помнит, товарищ-то. Это ведь со стороны легко. Инструмент проще поварешки. Замерить толщину бандажа и гребня, и все тут. Но машину застань, машину поймай, колес тысяча. А товарищ ненадежный.

— Я поручаюсь, а я надежный, — сказал Гриша и повернулся слегка, взглянув в угол цеха. Оттуда обрамленная уголком дверь вела в механический цех, где деповчане устроили отделение по ремонту компрессоров. Начальник депо, этот вот напористый человек, печатно объявил о приемке компрессоров в ремонт. Гриша, зная, что увидит, через месяц приехал и застал тишину в компрессорном отделении: запчасти кончились.

Начальник депо понял его взгляд.

— Пойдем, посели его в общежитие.

— Сейчас?

— Чего тянуть, в начале лета договорились.

Оставили Колю в комнатке с двумя пустующими кроватями.

Утром Гриша позвонил в общежитие, послал дежурную за Колей.

— Иваныч поехал брать за тебя расчет. Вечером привезет трудовую книжку и паспорт. Завтра оформят тебя техником. Подведешь нас, знать тебя не знаем. Прятаться теперь тебе некуда, мы с Иванычем заодно. Или выдюжи, или помирай.

Андрей Федорович пировал на гонорар, выплаченный фирмой «Воздух» за консультацию. Его «пировать» забавляло Сашу, ужин не удался, ясное дело, ни Юрий Иванович, ни Ушац не явятся.

Официант было подошел с вопросом, когда ему готовиться подавать горячее. Андрей Федорович сделал сдерживающий жест. Отходя к подсервантнику, официант с зевком смахнул выражение почтительного внимания. Более на его лицо не возвращалась готовность услужить, праздник угасал, второй час сидели в ожидании. Мужичок в тройке из твида, несомненно, сшитой — на коротышку с плечами штангиста не купишь, — парень в мятой курточке и бабища, надевшая все свои цацки для поддержания духа. Напуская на себя томность, она глядела поверх голов; муж подкладывал ей на тарелку, она благодарила своим девичьим голоском, отведывала и говорила что-нибудь о закуске, желая показать людям за соседними столиками, как ей привычно бывать в ресторанах. Склоняясь над тарелкой, она видела стол, заставленный без меры: блюда с мясным и рыбным заливным, салаты, свежие помидоры горкой, блюда с пластами семги и копченой севрюги, с колбасой, с окороком лезли друг на друга, иные кренились, протискиваясь между бутылками с водкой, с винами. На краях блюд, на стыках были пристроены соусники, вазочки с маслом, с икрой, селедочницы, салатницы с маслинами. Поставленные на краю стола два мельхиоровых ведерка с шампанским, как триумфальные ворота, приглашали на просторы красочного великолепия. В глазах у Татьяны Павловны трусость смешивалась с восхищением, румянец молодил ее мясистое лицо.

Андрей Федорович извинился перед женой, попросил Сашу сходить с ним к телефону. Юрий Иванович уехал еще днем к Лене, ответила жена Юрия Ивановича.

— Должен вернуться, — бодро сказал Андрей Федорович. — Скоро восемь.

— Леня за Волгой, — пояснил Саша.

— Дак ведь я послал Юрию Ивановичу приглашение!

— На редакцию? Вы бывали у него в редакции? Стол у него завален. Он ваше письмо распечатает дня через три.

— Неужели столько провожгается?.. На торжественный ужин — одно дело позвонить, другое — прислать приглашение. — Андрей Федорович переживал. Не испытать сегодня сладости разговора с Юрием Ивановичем о талантливости русской провинции.

Андрей Федорович смирился; Юрий Иванович от него не уйдет. Ущац, вот кто должен быть здесь непременно сегодня! Андрей Федорович праздновал свою победу над ним, разумеется, не собираясь сообщать гостю о его поражении, нет, лишь угостить на славу и проводить. На этот раз Ушац проиграл. Фирма «Воздух» заслала наверх свои предложения об организации у них службы по монтажу холодильного оборудования совместно с кондиционерным, присоединив к своему документу доказательные записки Андрея Федоровича и Васи Сизова, известных министерству как специалисты первой руки. Ушац тотчас появился в министерстве со встречным предложением — об организации у себя службы по монтажу кондиционеров, со сметой и штатным расписанием и копией засланного в Моссовет прошения, где он просил отдать соседний пустырь под цехи новой службы.

Комбинат жил борьбой Ушаца. Андрей Федорович ежедневно звонил Саше, в его горячечных рассказах эпизоды переписки и телефонных разговоров принимали масштабы единоборства великанов. Сведения он получал одновременно из фирмы «Воздух» и из комбината, от жены. На той неделе Моссовет отказал Ушацу, оставив пустырь за комитетом по профтехобразованию.

— Вот что, Саша, позвоните Ушацу, — сказал Андрей Федорович. — Хотя ходьба по переулку научила Ушаца не класть на руку охулку — правда победила. Стол накрыт, надо попировать, ребята.

— Ваша жена не возьмется позвонить?

— В кабинете Ушаца с ней случается медвежья болезнь. — Андрей Федорович набрал номер, подал трубку.

Номер не отвечал, тогда Андрей Федорович сходил в зал и узнал у жены номер на вахте. Вахтер сообщил о недавнем отъезде директора.

— Сюда гонит! — похохатывал Андрей Федорович.

Они вернулись к столу; Татьяна Павловна, узнав о приближении Ушаца, заулыбалась, показывая, что она во всеоружии. Андрей Федорович махнул несколько рюмок, бойко закусывал, шутил с женой. Через час он поднялся, спросил у жены домашний телефон Ушаца и потащил с собой Сашу.

Набрал номер, вкрадчиво спросил, суживая свои мужицкие глазки:

— Мы ведь сговаривались, Михаил Ефимыч? С нами дама, между прочим. У всех дела, едрена бабушка, — тут Андрей Федорович осекся. — Албычев? Хм, могу и позвать.

Принятая Сашей трубка сказала усталым, дружеским голосом.

— Албычев, вы помните наш дом? Заскочили бы на чашку чая. Так я жду, сейчас же, а?

Андрей Федорович до сих пор не мог справиться со своим лицом. Спросил:

— Это как же он узнал про вас? Я ему только про Юрия Ивановича…

Саша вернулся к столу с намерением попрощаться с Татьяной Павловной. Ее не нашли.

Саша получал свое пальто, когда подскочил Андрей Федорович, перегнулся через прилавок и объявил ослабевшим голосом:

— Ее пальто нету…

В дверях зала появился официант, проскользнул к Андрею Федоровичу, перехватывая его, плетущегося за Сашей:

— Будем подавать горячее?

— Албычев, двое деловых людей в дружбе — значит, каждый из них вдвое сильнее, — сказал Ушац за чаем. — Советую вам написать заявление в два адреса. Заявите о нашем с вами авторстве. Я говорю о записке с предложением моделей единых графиков монтажа. Моя фамилия первая. Ваша третья. Вторую фамилию скажу позже. Доводы такие, это я про соавтора номер два. Сравним себя с советской хоккейной командой в матче с канадцами. Канадец нашему по морде, наш не отвечает, канадца с поля. У нас перевес в игроках — и шайба. Если же мы не уступим, задеремся, к нам будет привлечено внимание. Ни специалистов по кондишенам у нас, ни сил… одна самоуверенность. Будет случай получить эффектный заказ. Возникнут сомнения: нужны ли мы, умеем ли мы?..

— Может, пусть лучше шайба? — сказал Саша.

— Появилось понятие: ситуационная этика… — вздохнул Ушац. — Сизов читал нашу записку, даже пропагандировал. Он был талантливый руководитель. Он понимал: сегодняшний день требует морального обновления приемов на больших объектах.

— Советы как жить ничего не стоят, — сказал Саша.

— Правильно, стоит информация. Так вот, сегодня вечером мне удалось получить целую бригаду на две недели. С условием их кормить и обеспечить культурный досуг. Они будут расставлены по краям пустыря, завтра прибегут подрядчики-заказчики насчет закладки СПТУ. Работяги скажут «назад», с этими ребятами не спорят. За две недели я отвоюю пустырь. Вас беру к себе мастером.

Саша молчал.

— Думаете, слаще прорабом монтажного цеха? — продолжал Ушац. — Над ним начальник цеха, под ним мастера. Те же хлопоты с документацией, отношения с заказчиком, качество работ, ежедневно на объектах.

— Начальником техотдела я бы пошел, — сказал Саша. — При перестройке служб многое бы завязывалось на техотделе.

— Не бывали в Бакуриани? При тренировках на слаломе употребляют термин «потерпи». В графике держись. Не оглядывайся на других. Не входи в азарт. Начальником отдела был у нас ваш приятель. Талант…

Это он об Андрее Федоровиче.

Саша молчал.

— Вы из Кемерова приехали, говорят? — спросил Ушац.

— Вы в комбинате двадцать лет. И должны знать, уходя, кому его оставить, — сказал Саша.

— Вы что, знаете кому?

— Я не все знаю про этого человека. Но я его чувствую.

— Нынешний начальник техотдела не чувствует?

— Он бильярдный шар.

— Идите в техотдел. Сумеете быть кием, через два месяца станете начальником, раньше мы о расширении и не вякнем. Если потянете, если получим фронт работы, объемы… если жив буду, года через полтора станете моим замом по кондишенам. Чего и добиваетесь.

Саша заночевал у Зотовых; пораньше уложились, покатили в деревню по хрустким мартовским дорогам. До обеда жена Гриши протапливала и мыла дом, мужчины разбросали остатки снега, переложили поленницу. Обходили усадьбу, останавливаясь на каждом шагу, Гриша говорил, где да что он замышляет; в деревне у него голос как бы оттаивал, считал он. И в самом деле, исчезала у него из голоса натужность. В своей городской квартире он сменил подоконники, навесил дубовую входную дверь, поставил дубовые косяки, не отжать ломиком. Для буден он устроил квартиру, для праздника был деревенский дом. Для будущего праздника. Гриша и сам не знал, каков будет этот праздник, и торопил его. Любил воскресные дни за предвкушение праздника, за молчальничество свое.

Отдышались, проголодались, сели лепить пельмени. Гришин сын выпачканными в муке пальцами брал сочень, раскатывал, мягко постукивая скалкой. Хозяйка аккуратно, с краю поддевала начинку ложечкой, накладывала на лепешечку, защипывала и укладывала в рядок. Говорила:

— Все тут наладим, поживем. Оставим сыночку, будет ему где укрыться. Поживем, папа? — Держа в щепоти пельмень, она своей тугой белой локотницей погладила Гришу по голове. Гриша с улыбкой прикрыл глаза. — Ох, еще надо научить нашего парнишошку. Что там дальше будет, никто не скажет. Читаю вон об этнографе, пряники собирал… вяземские, можайские, московские… Пометка: коллекция съедена во время войны. Вот какие коллекции, товарищи, надо бы собирать. Наш папа — книги… — Ее глаза глядели на сына жалостливо. — А сынок их читает, домашний человечек. Затирают его эти современные, в линялых джинсах.

Да, книжность мальчика выдает слабость духа, подумал Саша. Мальчик робкий, сопровождает дочку Юрия Ивановича в школу босоножек на Цветной бульвар, там сидит на скамейке, дожидается, сознавая, что день за днем проигрывает босоножку сверстникам.

Хозяйка всем подсыпала пельменей. Склонились над тарелкой, вдыхая пар, пахнущий горячим мясом и тестом. У Гриши под морщинами проступили черты парня, который принимал «Весту» из рук мариниста. Видел Саша фотографию тех лет.

Сашу охватило чувство молодости, свободы. Глотнул водки, торопливо доел, выскочил из дому, с лыжами в руках дошел до лесу по жесткой, изъеденной солнцем дороге. В лесу тихонько запел, выпевая слова с парком, наслаждаясь охватывающим голову холодком.

Надел лыжи, пошел целиной. Ахали, оседали поплавленные мартовским солнцем снега. За черными елками стоял закат цвета спелой арбузной мякоти. На просеке, простроченной тропинкой, мужик из местных, под хмельком, сказал: в другой раз приедете, а деревни нет. Деревню, оказалось, рассечет магистральное шоссе в шестнадцать рядов в обе стороны, и края деревни не уцелеют, отойдут в полосу отчуждения.

Плывет жизнь вокруг, крошится, движется, кристаллизуется в невиданные прежде формы. Саша стоял в ельнике, звал:

— Приходи, завтра!

Не завтрашний день, не понедельник звал Саша, когда должны будут принять общезаводской комплексный план повышения производительности труда, где третья глава: принципы совершенствования технологии ремонта — написана им. Он звал завтрашнее, где движение в жизни ведомств, новые требования к плановой, к технологической дисциплине, новые назначения, программы, катализирующие процессы в экономике, обещали перемены в его собственной жизни. Московская жизнь раздвинется, впустит его на свои просторы.

Собрался к Лене, поезд в три с минутами. Сейчас половина первого, стало быть, лети не оглядывайся, будто всыпали для нагрева. Телефон пустил трель вслед Юрию Ивановичу. Он остался в дверях с поднятой ногой. Новая трель, где звучала безоглядная самоуверенность. Звонил Лапатухин или «чайник», которому нахрапистость заменяет умение.

Захлопнув дверь, Юрий Иванович пустился в путь. В половине второго был на Преображенке. В прихожей те же мешки с ватой, рулон клеенки. Князь вынес свертки. Вышла цыганского вида женщина, просила передать Лене поклон и любовь.

В метро Юрий Иванович, распихав свертки по отделениям портфеля, стал искать счет, выписанный Коле больницей за услуги в отделении «Спецтравма». Коля грохнулся еще до поступления в депо, подобрали, привезли, ночь в отделении пробыл. Пятнадцать рублей. Юрий Иванович посчитал: срок уплаты истек дней шесть назад.

Вновь и вновь он перебирал бумаги. Помнил: типографский бланк, шариковая ручка, синяя паста. На основании акта номер и так далее от такого-то числа предлагается уплатить.

С получасовым опозданием примчалась востроносенькая, привезла авоську и встречным поездом обратно в Сокольники. Юрий Иванович доехал до «Курской», пересел на кольцевую с намерением ехать в редакцию искать больничный счет и здесь понял: злосчастный счет угодил при перетасовках в соседнее отделение портфеля, где лежал конверт с картой архипелага Табра, и с картой отбыл к Петухову на Алтай.

Он доехал до Колхозной площади, спустился к Цветному бульвару. Гришин сын сидел на скамейке напротив старого цирка. Слабая шея в простеньком шарфе, доверчивые глаза. Юрий Иванович написал дочери записку: найти больницу № 68, попросить выписать копию счета и уплатить. Парнишка убрал записку и деньги, Юрий Иванович схватил авоську и портфель, пустился по бульвару: до поезда оставалось минут сорок.

Будто позвали его, он обернулся: дочь шла по аллее, далеко голубое пятнышко ее пальтеца. Юрий Иванович побежал навстречу. Бросил ношу. Дочка прижалась, щека легла, как яблоко, в отцовскую ладонь. Подходил парнишка, держал крохотный букетик, так несут свечку, прикрывая ладошкой, чтобы не задуло.

В поезде Юрий Иванович пристроил авоську в угол, поднес к лицу свою потную горячую ладонь с рубцом от плетеной ручки и услышал прохладный запах дочкиной щеки.

Открылись после ремонта Селезневские бани; раздевалку разгородили, сделали кабинки на четверых; теперь в восемь часов не бросались толпой, оттесняя знакомую тетку в сером халате, которая в сердцах ткнет тебя кулаком в спину, не заполняли свои обжитые углы, где пятно на стене в форме Африканского континента год от года становится темнее, а на каменный глубокий подоконник сладко бросить последним движением тяжелые горячие веники и перчатки и повалиться на скамью в блаженном бессилии. Теперь в дверях стоял молодой человек в белом накрахмаленном халате, чью аптекарскую свежесть подчеркивала его черная лакированная голова, командирским баском урезонивал: «Спокойно, места рассчитаны, спокойно». Потолок белый, ровный, ни следа обгрызанной сыростью лепнины купеческих времен, электрический свет отражался в обшитых пластиком стенах. Поблескивала холодная искусственная кожа тугих диванчиков.

Как тут расположиться, если вас шестеро? Банщики сменились, все опрятные молодые ребята, будто взводом явились служить сюда. Где шовкаты и равили с их простотой обихода?.. По знаку заглянувшей гардеробщицы, бывало, такой равиль выхватывал из прохода личность в пальто и надетой набок шапке, личность из тех, что приходят на день, с огурчиком-помидорчиком, что одурела от заходов в парилку, выпитого и всем надоела. Равиль вытаскивал личность на улицу, оберегая ее голову от косяков, троллейбус тормозил под тяжелой табличкой, на ходу дверцы распахиваются, дергается, сдвигаясь — на остановке пусто. Равиль бросал личность, как снаряд, и троллейбус, проглотив ее, уносил по направлению к саду «Эрмитаж».

Нет прежних пространщиков, не стало кочегара Устина, что, бывало, зимой выпускал через дверцу из парилки поваляться на снегу или молча принимал мятые трешки, шел на угол в штучный отдел, так же молча стоял в бобриковом пальто среди завернутых в простыни мужиков и ждал, когда поднесут. В душевой теперь поставлен циркулярный душ, сделан небольшой бассейн, его стены подняты на человеческий рост, и не видно, кто там плещется, ухает. Холодная вода летит через край на плечи, на головы проходящих к дверям парилки. Стало быть, успели попариться, стало быть, поддавали, не дожидаясь Гришу.

«В нашем возрасте перемены уже отнимают, и больше ценим то, что остается!» — думал Юрий Иванович, касаясь плечом безмятежно привалившегося к стене Гришу. Прикрыв глаза, слушали Додика, — он в зубы им уже заглянул, — как слушали в школе приятную певучесть его речи. Он говорил о современном балете как о ритуально-колдовском действе под фонограмму падающих бомб, литавр и барабанов. Танцоры пластикой овеществляют какофонию современности. К балету все здесь были равнодушны, музыка постигалась на уровне пластинок и проигрывателей, где еще поймут горячечные речи Додика? Сейчас он врач-протезист в участковой поликлинике, а они, его друзья, помнят его с дедовской скрипкой в облезлом футляре и знали его покойного отца, человека с плешинкой на верткой, круглой, как у сына, голове.

Они ушли с Эрнстом пораньше, чтобы Юрий Иванович соснул часок, благо от бани до его дверей два шага. Эрнст торопился. Он ждал пациента.

Юрий Иванович прилег на кушетку и сквозь дрему слышал хлопок входной двери и голоса. Без пятнадцати два запищал будильник ручных часов. Юрий Иванович поднялся, отправился одеваться и вышел в коридор — на Эрнста и человека в пальто из ратина и в кепке из пыжика. Всякому другому вошедшему из солнечной комнаты в полутемный коридор сразу не угадать — ратин или драп. Юрию Ивановичу угадывать не пришлось: Эрнст провожал главного.

— Всех благ, — сказал главный, подал руку Эрнсту и вышел, будто не только не узнав Юрия Ивановича, но даже не увидев его.

— Мой главный, — сказал Юрий Иванович.

— Ну да?.. Я кое-кого знаю из них. Лет семь назад умер один из их компании. Они собрали — издали книгу его статей. Долго делали и устанавливали надгробие, на Украину ездили за мрамором. Покойный их сплотил. Д-да, — Эрнст похрустел купюрой в кулаке, — отвалил мне четвертак, будто профессору, а я лишь кандидат, а что ему мои отсушки-присушки? Живет с чувством утраченных возможностей. Одна суета. От суеты никто не освободит, жизни нет ни плохой, ни хорошей — проскальзывание. Скорость восприятия человека ограничена, в результате смазанность ощущений: приятные, неприятные, все одно. Что ж, на все своя цена. Как говорится, бери что хочешь и плати.

Через час Юрий Иванович вошел в кабинет главного. Они поздоровались, главный спросил:

— Когда будет готов перспективный план?

— Шапку я написал, определил направление… Но не все отделы еще сдали планы.

Главный ткнул в кнопку, и появилась секретарша. Последовало приказание собрать заведующих отделов.

— Планы отделов должны быть сданы… когда, товарищ заместитель главного редактора?

— В среду.

— В среду — на прошлой неделе? Так? Что это такое, кто мне скажет? Разве можно так работать? В рабочее время делают личные дела, треплются в коридорах. Ответственный секретарь распустил машинисток, пятнадцать страниц печатают по два дня. С меня спрашивают — я с вас спрошу. Не садитесь мне на шею. На меня где сядешь, там и слезешь! Отделам сдать планы в понедельник к пятнадцати часам. Особенно продумать темы по нашим главным направлениям: новые производственные отношения, рабочая психология, проблемы профессиональной ориентации. И профессионально-технического образования… Ну, что там еще? Современная организация труда. Свободны, работаем!