И бывшие с ним

Глава пятая

Воскресный день Юрий Иванович на Селезневке писал очерк о Федоре Григорьевиче. Позвонила жена, голос в телефонной трубке звучал слабо. Покорилась жизни, сил нет. Сын растет сиротой, не сегодня-завтра попадет в тюрьму. Четвертый день как сбежал из трудового лагеря, дома не объявлялся.

Пришлось ехать на ипподром, искать Эрнста; день душный, народ в метро валом, троллейбусы берут с бою. На ипподроме по-воскресному людно, Юрий Иванович потолкался, высмотрел лицо, знакомое по Селезневским баням, имени не знал, хотя помнил этого болтливого мужика с подростков, вечно тот ошивался в компании Ермихи. Покружили, мужик с одним, с другим пошептался, вернулся с сообщением: «вышел на Ермиху», он со своими в ресторане, сегодня выиграли в тотализатор. Мужик проводил Юрия Ивановича за порог ресторана, слегка согнутым пальцем, так ему казалось деликатнее, показал в угол и почтительно отстал.

За столиком в углу сидели Ермиха, Эрнст и двое неизвестных. Присутствие Юрия Ивановича сдерживало выражение чувств и обедняло лексику, однако не разрешило противоречий, разрывающих застолье. Усмиряя нервного, крикливого мужичонку, Эрнст перехватил его руку. Мужичонка вывернулся, ткнул Эрнста в лицо.

— Ты принимаешь в клинике по двадцать и тридцать человек, каждый начиняет тебя своим несчастьем, так мало тебе, — говорил Юрий Иванович в пути.

— Что делать, производственная травма, — Эрнст ощупывал вспухшее подглазье. — Вон у моего пациента пары взорвались в лаборатории, лицо стало, как помидор. Сегодняшний Ермиха мне нужен во всей полноте.

— Люмпен бы тебя ногой!

— Мог. Я лет десять назад встречал с Ермихой этого Витю. Он лазил по карманам и выражался так: каждый день рога мочу, то есть рискую. Он вышел недавно, а тут связь… Чем больше сидел, тем шире предел безоглядности, больше расшатано внутри: может ногой по лицу, может кирпичом по голове. Только культура сдерживает здесь, взывает к осмыслению… Только культура устанавливает предел. Но Ермиха, Ермиха-то!..

— Найди другого дислексика, Гудочек.

— Ермиха один из самых значительных людей в моей жизни. У него самостоятельный ум, он лидер, сила. Такие становятся крепкими производственниками. Мужья, отцы они всерьез, а вот в раскрутку слабые… Он знает цену Румынам, Витям-матерщинникам, а отцепиться от них не может. Ему нужны такие, чтобы в рот смотрели. Упустил свой час, когда надо было перешагнуть через свои особенности и развиваться дальше. А я… я не упустил, и все благодаря вам, ребята. Я-то, казалось, был затюкан наглухо. Во дворе надо мной, чистеньким, ухоженным, измывались. Румын, Минька, Ермиха, Витя-матерщинник ловили за углом: гривенник — или страдает твоя челюсть. Минька, архаровец, подойдет сзади, выбьет портфель ногой. Я обмирал перед ними. Куда бежать? Учителя ко мне не лучше. По математике я был дурак дураком, для русачки — личный враг: с речью плохо, буквы в словах переставлял. Лодырь, идиот, сплавить бы в школу для слаборазвитых. Ни родители, ни учителя не знали, что я дислексик, потому и не даются письменные символы. Сейчас еще не знаем причин нарушения рефлекторных реакций. Вы, вы меня из ловушки выдернули! Двор стал мой, вся эта команда была потрясена числом моих братанов. Как тогда Леня поднял Ермиху и бросил его в пруд! Город стал мой — вы показывали мне улицы, вы меня, москвича, отдирали от памятника гренадерам у Ильинских ворот, я впервые его увидел. Я и ваш Уваровск полюбил. Вы спасли меня. Я не озлобился, не узнал задариванья, искательства перед сильными.

— Ну, понес, — покивал Юрий Иванович. — Спасли… Приходили в теплый дом, грелись… Еще и супчику плеснут.

— Вот, все из того супчика! Нет у меня жены, детей — ты есть! Наша дружба, дружба с детских лет, наполнена трагизмом. Вот мы еще мальчики, мы будем жить вечно — иллюзия бессмертия, еще молоды родители, живы деды и бабушки. Но вот — где он, избыток сил? И нет надежд юности, а смерти близких открывают, что и ты умрешь. Твое бессилие, зависимость, твои седины — это все познание вас, ребята.

Глаз у Эрнста заплыл, Юрий Иванович досаждал другу шутками вроде «гляди в оба». Того не предвидел, что Эрнстов фингал окажется доводом в разговоре с сыном.

Часу в седьмом, проскочив поселок, остановились перед двухэтажной кирпичной школой. Заплатой лист фанеры над дверями, на ней оранжевый круг, апельсин, надо понимать, с нашлепкой в форме ромба. В ромб вписано «ЛТЛ». Летний трудовой лагерь.

Во дворе болтались десятка полтора юнцов и девиц, среди них дружок сына, скорее, адъютант его, богатырь с детским лицом. Знает о сыне и не скажет, знал Юрий Иванович, станет врать, отпираться. Сына адъютант побаивался, а Юрия Ивановича ничуть. В лучшем случае испытывал перенятое от дружка снисходительное сочувствие к его отцу.

Юрий Иванович взял лежавшую рядом с аптечкой милицейскую фуражку, подарок Эрнсту вышедшего на пенсию пациента. Считалось у автовладельцев: присутствие форменных фуражек за задним стеклом делает гаишников снисходительнее. Надел фуражку по глаза, прикрывшись таким образом, высунулся, показал Эрнсту адъютанта.

При виде Эрнста парень ослаб. Двухметровый мужик, глаз подшиблен.

— Тут лом не проплывал? — хрипло спросил Эрнст. Хохмочка Лени при первой встрече со страшным Ермихой в пятьдесят третьем году за углом Селезневских бань. Свет луча в кошмаре детства Эрнста Гудкова.

— Нет… — адъютант узнал Юрия Ивановича.

— Пойдем подыбаем.

— Скоро ужин, — богатырь подтянулся. Соображал: перед дружком оправдается, дескать, твоего батю я послал, и приврет про схватку с Эрнстом. Припишет себе его подбитый глаз.

Поехать с друзьями адъютант не мог, на кухне должен получить от «наших» банку с едой для сына Юрия Ивановича. Тот обретается в брошенной железнодорожной будке. Дорога к ней такая-то.

Компромисс не состоялся, проигравший адъютант был посажен в машину. О причинах бегства сына Юрий Иванович не спрашивал. Самолюбив, тщится первенствовать. Двенадцати лет так же вот бежал из пионерлагеря; тогда случилось ему подсмотреть, как устроители военной игры прячут конверт с указаниями для южных, а может быть, синих; сын сочинил приказ южным-синим подчиниться ему, утром ошеломленная приказом армия последовала за самозванцем и была разбита за ближними кустами, главком бежал из Можайских лесов и укрылся в Печатниках. Сейчас что-нибудь такое же. Сорвалось, сидит в будке, бессильно грозит доказать им. Так в мальчишеской ссоре. Сошлись стукнуться. Поорали друг на друга, одни остались на месте, другие с угрозами уходят, переживая отход как поражение.

За путями в ельнике — красная кирпичная будка. Юрий Иванович обогнал спутников, добежал, дернул дверь: заперто.

Адъютант под его взглядом обошел будку. Вынес из крапивы ящик, приставил к стене, встал на него. Взялся обеими руками за щит, закрывавший оконный проем, поддернул его и вынул с легкостью. Только что не одной рукой вынул сколоченный из горбыля щит. Юрий Иванович встал на ящик, перегнувшись, оглядел убежище сына. Исклеванные стены с пятнами побелки. В углу дверища положена на кирпичи. Завалена травой, по краю из-под травы видна рваная мешковина. Под дверищу, очевидно, засунуты байковое одеяло, рюкзак с рубашкой и сальной литровой банкой в полиэтиленовом пакете.

На станции Юрий Иванович отделился. С адъютантом взялся ходить Эрнст. При встрече разводили руками, дескать, припухаем, старичок, а что делать?

Смеркалось, когда объявился сын. Его появление связывалось с отходившим товарняком. Позже Юрий Иванович сообразил, что связи тут никакой, отходивший поезд открывал простор станции.

Сын побежал при виде своего адъютанта, понуро бредущего под конвоем Эрнста. Юрий Иванович, оказавшийся по другую сторону линии, закричал ему. Парень не узнал и отца. Фуражка, понял Юрий Иванович, фуражка на мне!

Сдернул фуражку, бежал. Сын догнал хвост поезда, вскочил на тормозную площадку третьего вагона.

Из последних сил Юрий Иванович догнал вагон. Поймал поручень правой рукой, в левой — фуражка. Позже, как прыгнул, удержался на подножке и пришел в чувство, соображая, что расшиб колено к чертовой матери. Швырнул фуражку вниз на убегающую землю, ухватился за стойку, поднялся.

Сын оказался на площадке соседнего вагона. Узнав отца, он перебежал площадку. Стал на подножку с той стороны, готовясь спрыгнуть.

— Я расшибся, спрыгнуть не могу! Поедем до соседней станции! — крикнул Юрий Иванович.

— У меня дела здесь!

— Я тоже здесь не от безделья!

Сын откинулся, повис, держась одной рукой за поручень. Насыпь расширялась, поезд выходил на ровное место.

— Я помощи не просил! — крикнул сын в ответ. — Раньше надо было!

Налетал переезд с линиями беленых столбиков.

— Не прыгай!

— Ты даже драться меня не научил!

— Не прыгай, дослушай! — Юрий Иванович спустился на подножку. Взвихренный воздух колол лицо каменной крошкой. — Такое время, мы будто въехали в новую квартиру! — Рывки, тряска вагона передавались ему, голос прерывался. — Батареи плохо греют, полки навешивать, а вы с вопросами! Нас не хватает!..

Сын прыгнул. Юрий Иванович был не готов прыгнуть следом, но стоял на одной ноге, берег ушибленную. Уперся обеими ногами, согнул в коленях. Сильный толчок в сторону и вперед. Полет, удар ногами о землю. Недолго его несло, подвела разбитая в колене нога.

На четвереньках выбрался из кустов, куда его бросило. Хромая, яростно двинулся по краю полотна. Он подвернул в лодыжке ту же ногу с разбитым коленом.

Заторопился, принявши зонтик цветка за мазок на километровом столбике. С новой силой бросился вперед и едва не проглядел столбик, так стало темно. Поймал ладонью стальную головку и обмяк в ужасе: влажен был стальной оплавленный по краям срез. Ладонь мокра от слез, понял он в тот же миг. Повалился на колени, сел. Попахивало пропиткой шпал, мочой, нагретым железом.

Такое время пережили, сынок, говорил он про себя, будто все селились в новую квартиру, бегали искали миксеры, томики Камю, лекции о гигиене брака и о неопознанных летающих объектах. Выбрасывали старую мебель, подсвечники на помойку — глядь, ее завтра подбирают. НТР, новые скорости, ситуационная этика. Записки на Венеру. Житейские затруднения, заботы, прочая холера… Вы, дети, спрашиваете, а у нас самих голова кругом, да нам некогда, все обживаемся. Я делал, сказал себе утешительно Юрий Иванович, я делал!.. Ты видел, что меня понимали. Я старался жить так, чтобы ты явился в свое будущее с языком, понятным для других.

Пронесся с ветром поезд, вновь было тихо, скрипел коростель в поле. Юрий Иванович брел при свете серпика, повисшего над обрезом черного леса.

В полночь доплелся до станции, заглянул в будку. Ложе в углу пустовало. Покемарил до утра на скамьях в крохотном вокзальчике, спозаранку явился к школе с апельсином над входом. Адъютант отвечал ему с досадой, небрежением даже. События вечера выглядели так: Эрнст и адъютант помчались вдогонку за поездом, встретили на дороге сына Юрия Ивановича. Адъютант был отпущен, а сын схвачен и увезен неизвестно куда.

До завтрака было далеко, сонный адъютант от нечего делать пошел было провожать Юрия Ивановича, да отстал, глядел вслед.

Там, в будущем, в неизвестное мне время, поймут его речь, думал о сыне Юрий Иванович вечером, сидя на носу «Весты». Мою речь понимают, я понимаю их речь… Сын рос возле меня, стало быть, учился моему языку.

Гриша зачитывает график: какого числа, в какое место должны были прийти. Из Рыбинского в Шексну, через Кубенское озеро, в Сухону, по ней — в Северную Двину. Повторяли за Гришей названия пристаней: Песья Деньга, Ноземские Исады, Нарезмы, Шиченьга, Ярыга, и голосами слабели, предвкушая бег «Весты» под парусами.

Уходило в поход четырнадцать человек. Леня Муругов вернулся из совхоза.

Возле Гриши на носу сидел Вася Сизов. С утратой благополучия он утратил иные иллюзии. В семье нелады, дочери требовали денег на наряды, жена пошла работать, наставила Васе рога, о чем в злую минуту и сообщила.

Гриша и Юрий Иванович переглянулись. Гриша коснулся Васиного плеча пальцами. Согнул ладонь, с силой толкнув друга в плечо. Этот жест в детстве имел множество назначений, так задирались, звали в игру, напоминали о себе. Вася обернулся. На лице выражение оглушенности, он как всплывал.

— Такой возраст, старичок, — сказал Юрий Иванович. — Теряем родителей, зубы, волосы, иллюзии… Однако же как много остается, старичок.

— Ушац любил говорить: не доверяйте ни другу, ни сотруднику, ни женщине, если вас соединяет только сегодняшнее… Дескать, всякий союз прочен будущим.

Перебрались на берег, разложили еду, скучились. С сумерками голоса стали тише. Вспоминали прошлое, залетели в былинные времена. Леня — тогда первый год жили в заводском общежитии — на спор бегал голый с чайником к колонке, распугал очередь. Тихомиров, нынешний председатель горсовета, в середине пятидесятых годов получил наследство после смерти дяди, руководителя духового оркестра, — дом и три сберкнижки. Дом — каменный, двухэтажный — вскоре снесли при строительстве автостанции.

Примолкли, пережидая. Проходила по берегу команда яхты «Дракон». Стучали шаги по деревянному настилу. Лиц в темноте не видно, видно только, что крупные все, статные, в светлых брюках, в бейсбольных кепках из джинсовой ткани.

Неспешный разговор возобновился. Землячеству больше тридцати лет, собралось оно из уваровских гнезд, укоренившихся в разных концах Москвы. Когда-то связанные случайными событиями вроде чьей-то свадьбы, связанные вывезенными из Уваровска интересами, антипатиями, гнезда распались, команда «Весты» вобрала в себя частицы тех гнезд. Команда хранила обороты вроде «шире, чем у Парамонова». Хранила обряд беготни с чайником за водой, проделывалось такое ныне в плавках во время походов. Наследовала праведников, мучеников той поры, память о злодействах и подвигах.

Говорилось все это новичку, Саше, хотя на него не глядели вроде, а спрашивали друг друга, не помнит ли подробностей того-то да когда случилось это. Так в племени старики доверяли мифы юношам, чтобы объяснить вселенную, укрепить дух в борьбе за жизнь.

Сейчас о Петруне вспомнят, подумал Гриша. Вспомнили о Петруне.

Тогда лето и осень они работали в заводском подсобном хозяйстве. Их неплохо поселили, и сейчас не понять, чего им не жилось, — вдруг подхватывались всей кучей на товарняк, и понеслось. На товарняке доезжали до узловой станции, дальше — на электричке. Если на выходном светофоре узловой горели два зеленых, стало быть, товарняк шел ходом. Петруня брал на себя решение: где прыгать, в какой миг. Не доверяли Коле-зимнему, прирожденному прыгуну, то есть он тогда не был Зимним, Зимним он стал после победы на чемпионате Европы. Доверяли одному Петруне, у конопатого нерослого парнишки был дар от бога. Чувство скорости. Абсолютная память на местность. Переключение машинистом контроллера угадано по громыхнувшей в голове поезда автосцепке. Безотчетно соединено множество составных, мгновенно выбрано решение.

— Ныне-то ребята не умеют прыгать с поезда, — сказал Юрий Иванович. — Подучить бы… Да на что им наш опыт прыжков?

Еще повспоминали, и тут Юрий Иванович предложил переменить нынешний маршрут, пойти не в Архангельск — в Уваровск пойти. Путь по Волге, по Каме. Единственно Леня поддержал его. Затея идти в Уваровск казалась Васе скучной. Саша молчал, не в поддержку Юрия Ивановича молчал — не хотел опережать старших по команде. Молчали Володя Буторов и Додик — своих у них там давно не было, городок на Сейве приобрел образ чего-то воздушного, неслышно относимого текучей жизнью. Где он был, пробурчал Коля-зимний, там пусть и остается. На поезде всегда можно доехать.

Уваровск — известное, прошлое, Архангельск приманивает, он впереди, он будущее.

— Было дело, прошла «Веста» этот путь, — сказал Гриша.

Четыре дня до похода, Саша снял мотор с «Весты», привез обратно на завод. Держал под мешковиной в механическом цехе, был тут у него приятель, расстаравшийся насчет карбюратора. Мотор помешал начальнику цеха, он пригрозил немедленно объясниться с Сашей в административном здании. Неврастеник с комплексом недооцененности, определил Саша; будто раньше не знал про мотор, здесь же заваривали корпус, начинку меняли.

По просьбе Саши технолог сходил в механический цех, утишил, знал он на заводе среднее звено, не диво такое, двадцать пять лет просидеть на одном заводе. Отвязались, дали довести мотор до ума. Грише сказали о возне с мотором задним^-числом, он был доволен, что Саша сам с усам.

Мотор опробовали, часа четыре погоняв по каналу. Гриша был доволен, благодушествовал.

— В тебе такое чего-то, — сказал он Саше. — В нас такого нет, в старшеклассниках-то… Напор, что ли… Гонишь «Весту» безоглядно. Так же вот и ездишь на машине. Мне начальник механического сегодня говорит: Албычева уважаю. Что ж, расти большой… Примете от нас завод.

Не о заводе думал Саша — о проекте записки на столе Ушаца. Пошлет ли дальше ее, станут ли создавать новый отдел в комбинате, а главное, дадут ли отдел Васе?

Вася позвонил в час ночи, пьяный, говорил несвязно, но все-то Саша увидел, весь скомканный Васин разговор с Ушацем:

— Вот проект твоей записки с предложением создать у нас цех по ремонту кондиционеров, а также отдать под твое начало одно из специализированных управлений по монтажу кондиционерных систем. Так вот, — сказал Ушац. — Много пены, пива мало. Продавщица бы выгадала. А мы? Это сочинено под известным лозунгом: вперед, а там разберемся. Как я говорю на планерках?

— Выехать еще не значит доехать.

— Это мой опыт говорит. Твой говорит то же самое. — Ушац кивнул на стену, там фотографии в рамке. На первой барак с разоренной крышей догнивал среди старых тополей. Деревья гляделись таким же хламом, как и чадящие вокруг остатки домишек. Последний день конторы по монтажу мелкого торгового оборудования, принятой Васей в 1963 году. На второй фотографии двухэтажный дом, поставленный на месте барака, за ним на пустыре складские помещения, отнятые у торговой базы. На третьей фотографии нынешний комбинат: выложенные из кирпича кубы административного корпуса и гаража, параллелепипеды производственных корпусов. — Сын Марьиной рощи, — продолжал Ущац. — Честолюбивый парень, в детстве сирота, босяк, замурзанец. Брался за любую работу. И сейчас не может бросить привычки голодной молодости. Крохоборствует по мелким торговым точкам. А ведь ездит в командировки в Европу, в Америку. За ним монтаж холодильных систем на крупнейших объектах Москвы.

— Прошлое не имеет значения, имеет будущее, — сказал Вася. — Точнее, наше место в нем.

— Мне шестьдесят один, какое у меня будущее? — Ушац двумя пальцами поднял полиэтиленовую папочку за угол. — Второй экземпляр есть? — Он разжал пальцы, папочка упала в корзину. — Видит бог, не тебе меня учить.

Когда, наконец, завелся мотор и потащил «Весту» прочь от пристани Московского морского клуба и команда стала устраиваться в лодке, Саша выбрал место на средней банке. Он втиснулся между бортом и «дровами», так они называли спеленатый рангоут.

Восьмиметровое соединение лежало вдоль всей длины «Весты». Нижние концы мачт упирались в стоящую на корме бочку с бензином, верхние лежали на передней банке.

Дрова мешали, лез ли Гриша в ящик за картой, биноклем, или Юрий Иванович за посудой во время стоянок — он был коком, или лезли прочие за свитерами в рюкзаки. Приходилось совать голову под дрова и в таком положении добывать нужное. В дождь Саша на пару с Юрием Ивановичем вычерпывали воду, стукаясь головами о дрова. После дождя на стоянках по команде Гриши с постанываньем, с крепкими словцами выносили на берег рангоут, раскладывали все эти гики и гафели. Расстилали паруса на траве, сушить. Напрасные хлопоты, рангоут и паруса были грузом. Шли на моторах. Маялись с ними, стары были моторы и слабы для тяжелого нагруженного шлюпа.

«Леченый» мотор заглох на канале в первый день. Одно утешение для Саши, на руле сидел не «чайник» вроде Эрнста или Юрия Ивановича. Сам Гриша Зотов сидел на руле, стало быть, не надорван мотор по неуменью. Посчитали, что покрушилась зубчатая передача. Кому-то послышалось, будто мотор в последние минуты гремел. Саша взбеленился, так ошеломлен был бездыханностью мотора. Ведь при нем вытачивали зубчатую передачу, коленчатый вал, промежуточный валик, закаливали все это дело в масле. А главное, гоняли мотор в последнюю неделю.

Больной и не лечишься, добродушно отвечали Саше, укладывая снятый мотор в корму, дескать, гоняли-то «Весту» налегке, а сейчас тонн пять груза и тринадцать человек.

Саша собрался вскрыть коробку с передачей, пусть поглядят на целехонькие шестерни. Надергал из ящика зубило, ключи, ножовку. Руки бы искровянил, а раскурочил, выпотрошил бы коробку, водонепроницаемую, закатанную, окрашенную собственноручно, любо-дорого глядеть. Позвал на помощь Леню.

Леня не отозвался, он лежал на носу на надувном матрасе и не похоже, что спал, голова свешена. Саша прошел к нему, наклонился к его большому лицу. Лицо не ответило. Леня не слышал его и едва ли видит сейчас, так расслаблен теплом нагретого матраса, шорохом и запахом воды, закружен движением берегов. Саша обвел взглядом шлюп, заваленный комьями спальных мешков, вспученными рюкзаками, сапогами, бочками с бензином, веслами, баграми, ящиками с продуктами, с водкой, топорами, кранцами; был и ящик с финиками, куда сейчас Юрий Иванович совал, не глядя, руку; были два дубовых анкерка с водой, ящик с инструментом и ящик командора с ракетницей, биноклями, картами, деньгами; корму занимал запасной мотор, принайтовленный, завернутый в брезент. Поверх всего этого в разных положениях лежало и сидело двенадцать человек, тринадцатый, Гриша, сидел на руле. Дошло до Саши, когда он пробирался на нос, а он шагал через ноги, торсы, что своей решимостью доказать, возней с коробкой он стеснил бы их, привел в раздражение, так раздражаются усталые люди, когда их будят.

Завтракали, команда волокла в шлюп надувные матрацы и рассаживалась.

Выкликался счастливец. Ему вручалась мазутная бечевка с грязной рукояткой.

После десятого рывка мотор оживал, начинал мелко трястись в гнезде, «Веста» под ругань и крики: «Бери левее! На мель идем!» — выходила на волжский простор. Мотор продолжал тарахтеть.

— В Курье будем, — заявлял Гриша, глянув в график, — к восьми часам. Заночуем там.

— Я планов наших люблю громадье, — подавал голос Додик.

Мотор булькал и начинал лопотать.

— Газ! — кричал Эрнст. — Дай газ!

Мотор слабел и умолкал, хлюпнув. «Весту» разворачивало по течению, из рубки встречной баржи выскакивал человек. Криков не слышно, бинокль позволял Саше видеть мясистую ротовую полость.

— Шпонка полетела, — убежденно говорил Эрнст.

На него глядели сердито: молчи, знаток.

Ты-то и наколбасил, думал Саша. Ты или Леня. Не зубчатая передача подвела, нарушен вспрыск в леченом моторе. Леня химичил, наддув недостаточный, говорил.

К парусам, сложенным в кипы или упрятанным в мешки-кисы, Саша относился терпимее. На них приятно поваляться, слушая, как похлюпывает под бортом волна.

Так плыла «Веста» вдоль обжитых берегов. Покупали в селах молоко, яйца, лук, газеты, ночевали в Домах колхозника и в шлюпе, вечерами выпивали немножко под кашу из гречневого концентрата с мясом. Юрий Иванович варил ведро такой каши. Рассказывали истории, вели разговоры о женщинах, то есть жили ожиданием главного: бега под парусами, воли.

Вышли в Рыбинское, где-то на подходе к Легкову мотор заглох. Поваландались с ним, стали навешивать другой. Подняли, занесли, и тут заминка. Саша в нетерпении крикнул. Его товарищи, держа на весу мотор, отвернулись. Саша, не разгибаясь так же, повел головой. Мористее проходила яхта. Знакомые красные цифры. Дракон, соседи по Морскому клубу.

Навесили мотор. Саша навернул бечевку на диск пускача, рванул. Мотор газанул и замолк, испустив сухой дымок. Гриша сосредоточенно глядел перед собой, держал ручку, готовясь вращением пальцев послать толчок вспрыска в цилиндры.

После третьей попытки Саша передал бечевку Володе. Тот дернул три раза, передал Лене. Стоял наготове Эрнст. Сгрудилась в корме очередь, должно кому-то повезти.

Гриша отнял бечевку у Эрнста, бросил себе под ноги.

— Паруса ставить?

Гриша лизнул палец, поднял.

Движение воздуха там, мористее, было, яхта поймала его своими развернутыми парусами. Движение слабое для «Весты», тяжелого, из дуба, шлюпа.

Так, сгрудившись в корме, глядели. Едва различим был клинышек яхты в чешуйчатом сверканье воды.

Саша впервые видел у Гриши уходящую в брови морщину.

Помахали проходившему сейнеру, бросили конец.

Их догнала лодка, за рулем девчонка в пляжной кепке. Лодка пошла нос к носу с сейнером. Эрнст вскочил, стал расшвыривать спальные мешки, кипы с парусами, искал мегафон. Ему бросились помогать. Сейнер толсто прогудел, и тотчас лодка стала забирать в сторону, правя на остров, выплывающий из вод в золотом ободке песка, с черной шапкой хвойного леса.

— Приветствуем тебя!.. — прокричал Эрнст вслед лодке, держа ладони рупором. Мегафон не нашли, бардак полный.

Все задвигались, собираясь вокруг Эрнста. Надумали пристать к острову, там заночевать. График, график-то, начал было Саша: ведь на трое суток отставали по графику, разве нагонят с такими моторами? Повернулся к Грише и замолк — этот делает, что Юрий Иванович хочет.

Саша пробрался на нос к Юрию Ивановичу, заговорил про график. Как последние неудачники начали поход, один мотор сгорел, два других припадочные. По кустам просидели больше суток! Последнее было сказано с явной целью нажать на Юрия Ивановича, по кустам сидели по его милости, он сварил кашу в оцинкованном ведре. Юрий Иванович обезоруживающе, как-то глуповато винился. Неизвестно, что ему говорить еще, как. Между тем Саша знал, что Юрия Ивановича единственного послушали бы. Вновь начал о графике и замолк: сейнер отходил, вытягивали сброшенный конец.

Причалили к острову, вмиг Саша остался один в шлюпе. Он взялся за работу, на которую утром не решились с Гришей, из двух моторов Саша собирал один, так выходило, он распотрошил запасной и долечивал леченый. Часу в одиннадцатом стал промахиваться ключом, терпел; поддев отверткой легонькую проволочную петельку, выносил на глухой, медный свет последней зари и обронил. Пригоршнями побросал воду в лицо, как очнулся, и захотел есть.

Шел берегом на запах костра, наскочил на пень. Тронул разорванное место, поднес к лицу: на ладони черное пятно. Теперь он видел, что берег уставлен пнями, высоко стоящими на обнаженных корнях. Древесина блестела, будто кость.

Они, думал он о яхте, они вышли три дня спустя, обогнали нас, идут по графику. Мы болтаемся здесь, как пенсионеры. На веслах идти, баграми толкаться — вперед, вперед! Саша со стуком зачерпывал кашу из миски. Чадила вкрученная в угли коряга, Юрий Иванович оттирал песком миски, двигая лопатками под маечкой, по-бабьи, локтем отбрасывая с глаз волосы.

Фонарь часам к двум ночи выгорел, Саша прилег тут же в корме, на спальный мешок, дождался рассвета. Пни забелели на берегу, будто теснее стояли, сошлись. В разорванном колене резь, и потекло вроде бы, когда Саша присел перед мотором.

В шестом часу он сходил растолкал Леню Муругова, они навесили мотор. Он завелся с первого рывка, Саша с громом, с треском прогнал вдоль берега раз и другой. На берегу зашевелились. Поднялись, обмакивая ноги как в кипяток, со спальными мешками и телогрейками в обнимку, побрели по мелководью к шлюпу, на требовательное постреливание мотора.

В Переборах, швартуясь, поглядывали на знакомую яхту.

Саша последним соскочил на причал — за ним признали место у мотора, а где права, там обязанности. Команды яхты и «Весты» мешались. Гриша стоял лицом к лицу с капитаном яхты, еще более постаревшим, показалось Саше. Мрачная массивная оправа, на ногах тапочки в клетку.

— Нас дожидаетесь? — спросил Саша. Легонько оскалясь, он повел рукой, нацеливаясь на руку своего чернобородого знакомца. Тот зарычал в ответ, уводя руку. Жертва внезапно бросилась на охотника. Шумно рыча, они повыкручивали, помяли друг у друга кисти, в такую игру они играли при встрече.

— Пришлось вас дождаться, — ответил чернобородый, — не успел в Москве сообщить вам, что с сентября вы учите пластике артистов народного театра.

Разошлись команды, Гриша сообщил: идет шторм, из Перебор на Череповец суда не выпускают.

Саша вернулся на «Весту», там Вася, белотелый и толсторукий, в одиночестве лежал среди красных надутых матрасов. Саша сказал про шторм; они стали навешивать второй мотор — надо погонять, послушать, «верняк» должен быть запасной мотор, идем-то расхлябанно, вразвалку идем, график забыт. Один мотор сняли, другой не навесили, Вася сел и заговорил об обходном маневре: надо было вот как, надо с запиской-проектом послать Андрея Федоровича Гукова в такую-то фирму, для краткости Вася назвал эту фирму «Воздух». Для нее, для этой большой фирмы заманчиво создать у себя отдел по монтажу холодильного оборудования, еще бы, тут пахнет большими заказами, новыми фондами, фирме «Воздух» включение нового отдела обещает звание объединения!.. Он сейчас позвонит в Москву, убедит Андрея Федоровича пойти с запиской, Андрея Федоровича знают, директор фирмы «Воздух» с ним работал! Сейчас Вася спросит, в Москве ли Ушац, он собирался в Венгрию?.. Вася набросил рубашку, выскочил на берег. Отправился он не в глубь поселка, где мог быть междугородный телефон, а к яхте, шумно там говорил. Поманил Сашу, сообщил:

— Яхта выходит. Чуть потянет ветерок — выходит. А нам слабо. Давай собирай наших. Я с тобой!

Команду нашли на почте, здесь же решали.

— Не проскочим, застрянем на сутки-двое, — говорил Леня. — Подженюсь, право слово!..

— Яхта идет на время, — возражал Гриша. — Володя, ты человек долга и дисциплины. Найди слова. Шторм будет. Вон сухогрузы не выпускают, наливные суда в сотни тонн. Господа мужики!..

Володя Буторов вроде как рассердился:

— «Веста», знаешь, из тех… из наших. Нас бьют, а мы крепнем!

Гриша вздохнул:

— Куда тебя несет! Сиди, гляди в телевизор. Все у тебя есть — и родня, и дружки, и дом свой.

— Счастья нету! — ответил Додик.

Эрнст вступил:

— Выйдем на веслах, ветер пусть догоняет.

Гриша покивал:

— Известное дело, как люди, так и Марья-крива.

Поднялись всей командой на борт знакомого сейнера, вручили капитану должок и попросили нарисовать обстановку пути по фарватеру Переборы — Череповец, какие ходовые бакены, их очередность, где створы. Капитан бутылку принял, на листке из ученической тетради изобразил обстановку; выходить запрещено, сказал он затем, днем ждут шторм.

Друзья глядели в окно рубки. День разгорался, глаза жгла блиставшая под солнцем вода. Таких вот героев, добавил капитан, летошний год искали на вертолете. Нашли в омертвелых деревьях напротив Мяксы.

Усаживались, разбирали весла. Как вдруг Вася подхватился:

— Я в Москву, ребята. С Ушацем решить вопрос.

Он выдернул из-под банки рюкзак, выпрыгнул на причал. В одной руке держал рюкзак, другую подавал. Попрощался с каждым, каждый затем по известии о его гибели вспомнит, как Вася шел вдоль борта, сгибаясь, брал протянутую руку, из-под свисающих волос обиженно, с жалобинкой глядели его черные глазки.

Отходили, Саша спросил: откуда Васе знать, в Москве Ушац или за границей, ведь не звонил. Спросил у сына Ушаца, ответили. Чернобородый парень с яхты — Ушац-младший. Вася привел его на «Весту» еще школьником, парень осмотрелся и давай на яхту проситься, и взяли: проворный, башковитый.

Тащились на четырех веслах.

Гриша сидел в корме с испариной на плечах, на спине. Держал перед глазами горячий от солнца бинокль.

Уходила «Веста» от земли, от теплого ее духа.

На лугу белела рубаха старика. Его литовка с посвистом секла травяную плоть. Мешались в валке лапчатка, подорожник, пастушья сумка, в своей легкой смерти соединялись цветами, усиками и листьями с кровохлебкой, пыреем, таволгой, чтобы, слежавшись и высохнув до хруста, наполнить пустоту сеновала. Нос литовки ссекал земляничник таким легоньким касанием, что переспевшие ягоды не осыпались, а ложились в кошенину красной строчкой.

Подброшенный пяткой косы, стебель тимофеевки воткнулся в валок колоском. Бабочка-желтушка порвала крыло об острие соломины, взвилась и забилась в ветках сухой елки.

Далекое вжиканье камня по лезвию литовки да однообразная песня зяблика провожали «Весту».

Воздушная струя, тонкая, как лист осоки, разрезала воду в стороне от шлюпа.

Было одиноко в неподвижном пространстве. Стороной пролетела чайка. Гриша отломил кусок хлеба и бросил в воду. Лодка отдалилась, птица схватила хлеб. Выброшенная всплеском крыльев вода ртутью катилась по глади.

Время от времени бросали хлеб. Чайка кругами тянулась за лодкой.

Исчезновение чайки встревожило их. Гриша успел увидеть, как медленно летящая птица исчезла на глазах, при полном солнце, в белой мгле, что грибницей поднималась по краю воды.

На ванте затрепетал колдунчик. Гриша велел сушить весла и ставить фок-парус.

Ах, какая веселая жизнь пошла! Парус, набирая ветер, понес «Весту» по ясной глади.

Ветер тяжелел, стали поскрипывать мачты. Полезли в рюкзаки за рубашками и штанами. Захлюпала в днище волна. Берегов было не видно, шлюп обгоняли короткие волны, бегущие правильными рядами.

— Заводи грот-парус! — скомандовал Гриша.

— Есть заводить грот-парус!

— Заводи стаксель!

— Есть заводить стаксель!

Ветер бил в спину, тугой, нарастающий. Казалось, он имел цвет — темнело и снижалось небо, темнела на глазах вода.

Из сумрака на них неслись чайки. Выметнулась фелюга с поленницей дров и козлами на корме, из кабины выскочил человек. Он махал и кричал. Возник и исчез остров, и ушла в сторону, отсекая часть неба, черта берега.

«Веста» схватила ветер шестьюдесятью квадратными метрами парусов. Одиноко мчала по водной пустыне, покрытой беспорядочными волнами, как отдельными холмами.

Пена гребней с шипением залитого пламени уносилась в темень. Ни остановиться, ни пристать к берегу было невозможно. Вдоль восточного берега стояли в воде обглоданные, окаменевшие деревья. Рыбинскую ГЭС пускали в сорок первом, Москва ждала электроэнергию.

Начался дождь — и уж хлестало вовсю.

— Фок налево! — прокричал Гриша.

«Весту» несло в изрытую ветром тьму. Паруса были развернуты бабочкой: фок-парус — налево, грот — направо.

Юрий Иванович втиснулся между банками — держал правый шкот грот-паруса. Гриша кричал «Отпустить шкот!», Юрий Иванович на миг ощущал в руке тяжесть паруса, тугую силу ветра, что кидала пятитонную массу «Весты» на волну. Дубовая обшивка ломала хребет волны, судно ухало вниз, в черную яму, так, что падало сердце и по брезенту капюшона дробью стегали брызги.

Что-то легкое коснулось щеки, трепыхнулось за ухом и затихло. Юрий Иванович ухватил мягкий лоскуток и толкнул сидящего впереди Додика:

— Посвети!

Додик щелкнул фонарем. Юрий Иванович держал в пальцах желтенькую, с капушками и коричневыми подпалинами на концах крыльев бабочку — желтушку луговую.

Эрнст, оторвав бинокль от лица, кричал Грише на руле:

— Справа вижу красноватый проблесковый огонь!

Додик включал фонарь, Гриша вел пальцем по нарисованной от руки схеме:

— Красный проблесковый?.. Девятый! — И новая команда: — Саша, зажигай ходовой огонь.

Ходят, толкают, заставляют расшвыривать кисы, рюкзаки. Гремят в ведрах кастрюли и кружки. Звякают разбросанные дуги, в дождь их устанавливают на кронштейнах по десятиметровой длине шлюпа и натягивают брезент. Выволокли из-под весел и багров сверток — брезентовое полотнище, понял Юрий Иванович, и затем еще что-то громоздкое выдирают снизу, возятся.

— Боцман! — позвал Гриша Павлика, назначенного на место Васи. — Зажечь ходовой огонь!

Стремление Павлика к аккуратности и порядку с годами обрело маниакальные формы, он собственноручно пылесосил в своем отделе. Перед тем как взять у него служебный документ, сотрудницы бегали мыть руки. В его квартире было боязно ступать: лак, сиянье стекла, фарфоровые фигурки в нише ореховой стенки блестели. Павлик день-деньской подтирал в лодке, перекладывал, очерчивал бытовую зону, ремонтную, спальную, вымотался в конце концов и впал в тихое безразличие. Люди в лодке менялись местами, каждый подтаскивал к себе свое и ненужное отпихивал или отшвыривал.

Павлик покопался, повозился и затих.

— Ба-ардак на борту! — взъярился Гриша, передал руль Саше и полез в нос. Ему светили, отвечали, оправдывались. В конце концов отыскали эбонитовую трубку с лампочкой и аккумулятор. Ярость сделала голос Гриши полнее. Вспомнили о молодых годах, как он тогда рявкал — пугались!..

Гриша командовал: «Фок налево», или: «Грот направо». Когда команда предназначалась ему, Юрий Иванович совал кулак в вырез штормовки, раскрывал. Бабочка вцеплялась в шерсть свитера. Он поспешно разматывал шкот и, упершись ногой в поперечную рыбину, отпускал его, наклонялся и ждал.

Свист шнура, рывками продергиваемого в скобы, — спешил Эрнст, его напарник. Проносился гик над головой Юрия Ивановича, он выпрямлялся, закреплял шкот.

Похолодало, и дождь стал плотней. Края капюшона позволяли видеть спину Додика, погуливающий конец гика и вспухающую над планширом волну. Черный, без блеска скат. Гребень достигает середины паруса. Бывало, если Додик откидывался и одновременно нагибался сидевший на шкотах стакселя Володя, сквозь парусину стакселя Гриша видел желтую точку лампочки.

Гришу окликали: «Гик давит на ванты!..», «Гафель давит!..»

Гриша передал руль Лене, сходил, повел рукой по стальному канату. Стеганет по лицу лопнувший канат, с хрустом выломает мачту из гнезда. Развернет судно, положит — и вывалятся все, выбросит принайтовленные моторы. Знал это Гриша, но медлил с командой рубить паруса. Будет ли случай пройти «Весте» под парусами сто пятьдесят верст!

Стара «Веста», гниют шпангоуты, каждый год все дольше они скоблят и шпаклюют днище. С ними «Веста» стареет. У одного вырезан желчный пузырь, у другого плохая кардиограмма: пятый десяток, годы покатили, только свистят, похожий один на другой!

Гриша гнал «Весту» в темень, в глубину взрытого ветром пространства. Вздымалась «Веста», переваливая гребень. Миг повисев в пустоте, с шорохом, плеском, сухим скрипом снастей летела вниз.

Вторая попытка убрать фок. Силились подвернуть шкоты, каменной была тяжесть сырого, набитого ветром полотнища. Гриша решился; он повернул «Весту» на девяносто градусов, чтобы ослабить давление ветра. Крикнул:

— Рубите фок!.. На стакселе приготовиться!

Позже гадали: вторая ли команда сбила с толку или самовольничали Павлик и Володя, и кто из них?.. Каждый потом отпирался. Были отданы шкоты стакселя, это не только умножало опасность маневра, понимал Гриша, — «Веста» должна была лечь! Ведь Гриша, поворачивая шлюп боком к волне, рассчитывал на стаксель. Носовой парус тут же — как фок упадет, как сомнут, затопчут! — носовой парус вмиг повернет шлюп кормой к ветру.

Всплеснулся стаксель, хлопнул фок-парус, то была сила пушечного выстрела. «Весту» развернуло на волне, вскинуло, она повисла, повалилась боком и захлестала полотнищем.

— Руби! — хрипел Гриша.

Круто обрезанная волна нависла над шлюпом. Гребень — на высоте мачт. Небывалый шторм! «Веста» накренилась, задрала борт, оперлась мощными покатыми боками в скат волны.

Шлюп отбросило, гребень шипел пеной, готовясь при касании развалиться и сбросить на них стопудовый виток.

Длилось миг борение «Весты» с водой. Стаксель и руль помогали шлюпу, он развернулся и пошел вниз — у-у-ух!.. И сердце отпустило.

Спущенный, парус вздувался пузырем. Пузырь не давал упасть гафелю, ребята висели на снастях. Вырвался гик, ударив в плечо Юрия Ивановича, опрокинул. Быстро, со стуком, упал гафель. Кинулись на вздутую парусину, били кулаками.

Снова мерное раскачивание, шум волн. В нем различаешь всплески, шипение, свист, стеклянные звоны.

Юрий Иванович стал пассажиром. Глубже втиснулся между банок. Запрокидывая и поворачивая голову, изредка поглядывал на Гришу. Командор был недвижим и молчалив. Фуфайка застегнута наглухо и кепка на глаза.

Последовала его команда срубить грот, что было исполнено быстро и ладно — парус упал стремительно.

Теперь шли на стакселе, штормовом парусе, эта узкая полоска парусины тащила тяжелый шлюп по речному морю. Додик пробрался к Юрию Ивановичу, прикрылся брезентом. Упорно глядел над планширом, стирал воду с лица. Под ними в темени вод, думал Юрий Иванович, стоит церковь, сброшенная с теплохода детская скакалка висит на кованой крестовине креста, в черные проломы окон входят лещи, скользят вдоль стен. Остановленные глухой западной стеной, рыбы медленно поднимаются вверх вдоль ее огромной плоскости, расписанной сценами страшного суда.

«Весту» кинуло, с необычной силой она развалила гребень волны. Гриша скомандовал:

— Всем надеть пояса! Эрик, приготовь запасной стаксель!

Эрнст, больно надавив на плечо Юрию Ивановичу, прошел в нос искать кису с парусом.

Юрий Иванович ползал на четвереньках по банкам, ругался от боли в коленках и выдергивал, выдергивал из-под ящиков, моторов, рюкзаков ребристые спасательные пояса. Их обтянутая мокрой парусиной пробка была тяжела, как дерево.

Два пояса он бросил на нос. Впередсмотрящие оторвались от биноклей и сунули головы в лямки.

Троим и самому Юрию Ивановичу попались пояса с оборванными лямками. Он достал из нагрудного кармана нитку с иголкой. Пришил первую лямку и подал пояс Грише, завязал тесемки у него на спине, тот вернулся к своей карте. После выхода «Весты» с берегового фарватера на центральный они могли определяться только по буям.

— Показался буй! — крикнул Эрнст. — Белый проблесковый! Бери правее!

Огонь буя становился виден простым глазом.

Володя светил, Юрий Иванович вдевал нитку в иголку и не мог попасть.

Гриша позвал Володю, Юрий Иванович наводил игольное ушко на свет носового фонаря, то и дело накрываемого стакселем.

— Стаксель налево! — командовал Гриша. — Налево стаксель! Не чухаться! Закрепили?

«Весту» валило. Однажды, падая и подняв над собой сомкнутые руки, Юрий Иванович обнаружил, что попал в ушко. Оценив эту случайность, сделал нитку такой длины, что конец ее исчезал в темноте за кормой. Он принялся пришивать лямку, и немного погодя сидевший впереди Додик стал трясти головой, полез за шиворот.

— Позади огонь! — крикнул Додик. — Яхта! — Досказал: — Идут на штормовом стакселе!

Юрий Иванович достал из ящика пять банок сгущенки, проколол дырки. Раздал хлеб. С Эрнстом поочередно прикладывались к банке, поочередно брали в руки бинокль. Яхта догоняла, теперь, когда ее вскидывало, угадывался острый треугольник стакселя.

Часа через три с носа крикнули, что видят два огня — справа и слева. Какой из них огонь буя фарватера? Каждый кричал свое. Додик уверял, будто видел огни судна, оно ушло вправо. Довод подействовал на Гришу. «Веста» пошла на правый, красный проблесковый. Вскоре с носа крикнули:

— Яхта берет вправо!

Всполошились, передавали бинокли друг другу. Яхта исчезла во мраке. Гриша потребовал карту и фонарь. На обложке ученической тетради от руки были начерчены две линии. Та, что начиналась в левом углу, обозначала линию берегового фарватера, окончившегося где-то на виду Гаютина, горизонтальная — центральный фарватер Переборы — Череповец. На линиях нанизаны кружки с цифрами — номера буев. Характеристик сигнальных огней не было.

Гриша потребовал ракетницу и планшет с картами.

Он протер рукавом пластик планшета и сквозь бисер тотчас возникших капель посмотрел в правый угол карты, где синим вытянутым пятном было изображено Рыбинское водохранилище. Пятно было прочерчено пунктирными линиями фарватеров — из Переборов в Весьегонск, Пошехонье и Череповец, да на правом берегу были отмечены кружками и якорьками порты Гаютино и Мякса. В других местах к правому берегу пристать было невозможно — мелко, и мертвый лес к берегу не пускает.

Вода накапливалась в складках брезента, которым Гриша прикрывал ноги. Ступни в сырых ботинках закоченели, прозяб он до кишок, но разыскивать рюкзак в этой мешанине, там сапоги и сухие носки, было безумием, да и оцепенел Гриша от холода, и при движении сырая одежда липла к телу.

— Гриша, а если нам повернуть за яхтой? — сказал Эрнст.

— Невозможно. Как развернемся против ветра?

Юрии Иванович сидел с биноклем, высматривал справа берега в надежде обнаружить яхту, огни ли, другие ли приметы человека.

— Командор, впереди судно! — закричали с носа. — Нет, не похоже!.. Без огней!

— Юра, смотри, смотри! — крикнул Гриша. — Судно? По курсу?

Из темени выползало черное, громоздкое, его очертания были размыты. Оно надвигалось, росло, легонько раздвигало волны. Белый пояс гребней охватывал его тяжелую фигуру.

Качнула небо молния, в ее белом свете возникла огромная колокольня. Зияла яма в обглоданном низе, кварцевым светом слепили стены.

— Красный мигающий! — кричали с носа.

— Обходи слева!

— Церковь!.. Церковь!

В тот же миг «Весту» тряхнуло, судно загрохотало днищем, подпрыгивая, раскачиваясь и порываясь вперед.

Гриша поднял руку с ракетницей. Вал ударил сзади. Захлестнуло с головой Юрия Ивановича, подбросило. Взлетев, он миг висел. В мутном свете ракеты видел волны, комки парусов, лица, спины.

Закричали в визг чайки, они кучились под колокольней на камнях. Хлестал дождь.

— Крюки, весла разобрать!.. — скомандовал Гриша. Он тянул скользкое тяжелое весло. Кто-то тяжелый толкнул его, пробегая на нос, и перо весла прошло у него по спине. Он выкрутил весло из-под кучи парусов, развернул и загнал рукояткой в воду.

— Пошло!.. Пошло!.. — кричали они разом.

Весло уходило в мякоть дна, как в кисель.

«Весту» бросало, они скатывались между банок, не выпускали весла.

— Пошла! Пошла!..

Орали люди и кричали чайки, пронзительно, зло.

— Судно!.. Ребята, судно!

Мотали головами, смахивали воду. Вгоняя весла и багры в воду, выворачивали головы, глядя вслед валам, убегающим за колокольню. Там помаргивал и исчезал зеленый огонек. Шли на их ракеты?

— Разом толкаемся! — Гриша с крюком пробежал на нос и втиснулся между ними. — Взялись! Леня, заводи запасной стаксель! Отвечаешь!

Сколько времени они так бились? Судно помаячило и ушло — несомненно, они видели ракеты, но мель не дала подойти, и, несомненно, в той стороне берег, суда прячутся за мысами и островами.

Засветилась молния. Белобрюхие, клубами тучи, лодчонка среди бесконечных валов, и красный огонь створа в залитых развалинах церкви.

Гриша с веслом на носу, и Эрнст, он бился со стакселем, закричали:

— Начали!

— Все за борт! — хрипел Гриша. Ухватился за планшир, прыгнул.

«Весту» подбросило, прошедшее под днищем подножие волны накрыло Гришу. Погружаясь в ил по колено, он плечом, руками упирался в днище яла.

— Пошла! Пошла! — хрипло орал он, выныривая. — Пошла, пошла!

Стаксель облепил Леню, вдруг вырвался, захлопал и наполнился ветром.

— Налево!.. Стаксель! — кричали из-под лодки, а Гриша — он вернулся на борт, висел на ванте, раскачивал «Весту» — оттолкнул Леню и хрипел:

— Бери левый шкот!.. Левый!

Они изнемогали, обреченно хрипели, казалось, бултыхаться им под шлюпом, пока его не перевернет, как вдруг Саша обнаружил, что борт уходит от него. Он ухватился за борт, волна подкинула его, так что он упал в шлюп лицом к небу. Долгая молния рванула низом за колокольней. Свет полыхнул из окон, на сводах взметнулись лохмотья кустов.

Хлюпало у Саши под штормовкой и в штанах, хлюпало и плескалось в шлюпе, будто в него опорожнили сеть, рыба елозит на брюхе и хлещет хвостами; с хлюпаньем, с пузырями лил дождь. Правую, сломанную в отрочестве ногу свело от холода. Он снял болтавшийся на шейной лямке спасательный пояс, прикрыл ноги.

Что-то непонятное, матерчатое возвышалось над бортом. Уж не мой ли рюкзак, подумал он и протянул руку. Непонятное оказалось Додиком. Нижняя его половина висела за бортом.

Его длинная, до пят шинель вобрала столько воды, что у него не нашлось сил перевалиться за борт. Додика втащили, из него полило, как из трубы.

— Где Иваныч?..

— Юрка!..

Гриша вслух пересчитал. Одиннадцать!

Вскочили, заглядывали друг другу в лица. Разбрасывали черные узлы, комищи. Может, где лежит, с сердцем плохо?

Повернули, искали церковь. Понимали, смяло Юрия Ивановича, как подныривали под шлюп. Или там сердце прихватило. Упирался, комарик, из последних сил, сердце прихватило, и захлебнулся.

Холодный ветер с влагой одежд уносил остатки тепла. Светало, шторм стихал, волны били в правый борт. Шли галсами, стаксель после переброски не сразу брал ветер, лениво плескался. Церковь будто погрузилась. Ни черты, ни движения на сумеречной водной равнине.

— Буй, — сказал уныло Додик, — левее, видите? Левее…

— Топляк торчит, — поправил его Эрнст чуть погодя.

Гриша отнял у него бинокль. Черная точечка топляка в волнах. Скорее, то было дерево, понял Гриша. Качался торчавший вбок сук.

«Веста» брела неизвестно куда. Дождь утих, теперь бусило.

— Он!.. — сказал Гриша.

Деревянные, оцепенелые от холода, они зашевелились.

Эрнст шагнул с планшира в воду и упал, переломившись.

Вскакивали на шумный всплеск.

Саша подхватил багор, пробежал по планширу. Там теснились, тянули руки Эрнсту. Саша нацелился крюком багра. Эрнста догнала, накрыла волна. Сашу обхватили за пояс, он потянулся. Подходила другая волна, он успел поймать Эрнста за капюшон. Тот дергался, выброшенной рукой показывал вперед и вверх.

Там, куда показывал Эрнст, метрах в семи от медленно, боком плывущей «Весты» стоял Юрий Иванович. Прокатив, волна обнажала налипшую рубаху. Затем валики засученных штанин и худые икры.

От холода Саша спал сидя. Сквозь сон он слышал разговор о каких-то огнях, затем о самоходках.

В самом деле, когда его растолкали и велели взять весло, «Веста» подходила к двум баржам; они укрывались за лесистым островом. Там стеной белел березняк. «Веста» покружила, могло ударить о железные корпуса самоходок. Но вот докинули конец, русый парень в свитере поймал его, вошли в пространство, защищенное баржей.

— Кранец на нос! — скомандовал Гриша.

Додик делал попытки вытянуть из-под парусов мотоциклетную покрышку. Саша пробежал по планширу на нос. Выдернул покрышку, укрепил.

— Срубить мачты, — командовал Гриша. — Вычерпать воду, прибрать в шлюпе и натянуть брезент. Механикам навесить мотор.

Укрепив кранец, Саша поднял голову и увидел, как следом подходила яхта. Чиста, бела, высокие мачты.

На крыше каюты стояли три сверхчеловека: высокие, в длинных резиновых плащах с капюшонами, в прорези распахнутых плащей желтели надувные жилеты. Скулы обтянуты вязаными башлыками.

Стаксель в мгновение упал, яхта прошла рассчитанное расстояние. Сверхчеловек на носу без усилия уперся в корму соседней баржи, придержал яхту. Матрос с баржи закрепил конец. «Весту» мотнуло к яхте. Другой сверхчеловек на крыше каюты скомандовал: «Кранец на левый борт!» — и ах, как быстро и красиво была исполнена команда!

Они смотрели швартовку яхты, как балет. Они не могли так красиво исполнять команды, поиски того же кранца, этой несчастной мотоциклетной покрышки, в перегруженной лодке напоминали приемы грабителей могил.

Юрий Иванович и Эрнст выкопали, выволочили ящик с тушенкой с хлебом. Ставили банки и бутылки, те скатывались.

Капитан яхты деликатно отвернулся. На «Весте» ставили кронштейны для дуг, на которые натягивался брезент. Искали плоскогубцы. В лодке все перемешалось, банки со сгущенкой распускали в воде белые шнурки.

Капитан яхты легонько стукнул по каюте: «Плоскогубцы», — и тотчас рука из дверей подала. Однако плоскогубцы на «Весте» нашлись в ту же секунду.

Их любовно встретили на барже. Шла из Иванова Бора в Москву с семьюстами тоннами гравия. В машинном отделении разделись до трусов, развесили одежду на крашеных горячих трубах и кожухах.

В кают-компании расселись на теплых кожаных диванах. Выпили за Юрия Ивановича. Он разжал кулак, выпустил бабочку, найденную в подвернутом сухом воротнике свитера, и заснул с ободранной рыбкой в руке.

Яхту они обогнали на подходе к Череповцу, километрах в пятнадцати, помахали ей с «Весты», и тут мотор засвистел, забулькал и замолк, произведя под конец шипящий звук. Капитан яхты показал им конец. Саша рванул шнур, мотор завелся.

Обгоняя яхту, они простились с парусником сомкнутыми над головой руками. Саша, обернувшись, увидел глаза Гриши. Так глядели они однажды в ресторане Дома архитекторов на компанию самоуверенных парней и красивых ухоженных девушек: пятисотрублевые кожаные куртки, платьица из «Березки». Не завидовали, нет, а сознавали свою непохожесть на них: те не жили по двенадцать, по четырнадцать лет в общежитиях, не рассчитывали, во сколько обойдется завтрак и обед в столовой. Эх, молодость наша, сказал тогда Леня, будто заскочили в кафешку с самообслуживанием, пожевали стоя, и дальше.

Навстречу чумазые буксиры тащили угрюмые железные баржи, утюжили чугунными, с ржавчиной буферами болотную воду речного моря. На горизонте поднимались дымы Череповца.