И бывшие с ним

Глава четырнадцатая

Ей позвонил Ногаев из Москвы. «Веселый лайнер», рассказывал Ногаев, развалился. Цветаевы купили квартиру в Воронеже, живут с дочкой, Гоги меняет свою фамилию на грузинскую, поставил на свою машину клаксон, выпевающий мелодию Нино Рота, и чувствует себя выше прочих, чьи клаксоны выпевают устаревшее «Арриведерчи, Рома». Марик Канторович ездит от Калининградской филармонии, на днях был в Москве. Пишут с Ногаевым композицию для ансамбля миниатюр.

— …Если соберу ансамбль, Гоги позову, — досказал Ногаев и выжидательно замолчал.

— Соберешь, милый, соберешь! — ответила Антонина Сергеевна. — Приезжай, тебя ждут в управлении культуры. Принято решение об организации ансамбля.

Счастливая, легкая, она вышла под весеннее небо. Веселило чувство вернувшейся с весной выносливости, легкости движения. В парикмахерской ножницы и пальцы мастера, румяного старика, его забавная манерность и восторги — Антонина Сергеевна и сама видела, что новая стрижка прелесть, — все волновало, обещало перемены.

— Да, мне сегодня надо быть красивой, везу своих девчат на встречу. Слышали про комсомольский агитпоезд? Уж который день в нашей области.

До отъезда два часа. Антонина Сергеевна вызвонила автобус, прикрепленный на сегодня к отделу культуры, поехала за линию, в Черемиски, за Калерией Петровной. Заодно заглянет в Дом культуры.

Паня Сковородников, первый день директор черемискинского Дома культуры, в комнатке под лестницей выслушивал наставления Антонины Сергеевны.

— …Это ладно, а с худруком мне как? — спросил он. — Илья-то, считай, ушел.

— Разговоры одни, никуда он не уходит.

— Сегодня был… говорит, принято решение, буду директором нового музея, еду в Москву выбивать что-то… Или на кого-то заявлять? Бороться, короче.

Антонина Сергеевна набрала номер мужа, спросила об Илье. Без тебя-то вопрос с музеем мариниста не решат, лукаво ответил муж. Лишь приняли к сведению названную вдовой художника кандидатуру Ильи Гукова.

Антонина Сергеевна простилась с Паней и отправилась дальше в свой обход. Антонина Сергеевна прощалась со своим давним делом. С понедельника она председатель райисполкома, Тихомиров переходит на ее место в отдел культуры. Муж попросился на место Пал Палыча в черемискинский совхоз, не захотел быть ее заместителем в райисполкоме.

На первом этаже в приемной опустевшей черемискинской больнички чаевничали Калерия Петровна и отец Васи Сизова, одноногий человек с благородной серебряной головой.

Калерия Петровна показала свои приобретения. Выдержка из выступления Ленина на VII Всероссийском съезде Советов о борьбе с вошью, с сыпным тифом. Еще один мандат Федора Григорьевича. Выцветшие тетради, в них Федором Григорьевичем, школьным врачом по совместительству, в 1946―1951 годах писались карты развития детей. Открыла желтую, шершавую страницу с надписью поверху «Панов Юра». Выложила раскрытую тетрадь на стол перед Антониной Сергеевной, с той же значительностью выложила фотографию, где под деревом сидели Сизов-старший, уже тогда с седой головой, его сын Вася и Юрий Иванович, мальчики с чубчиками, в футболках и сатиновых шароварах, а сбоку присела птичкой горбатенькая женщина, завклубом комбината.

— Мою фотографию уберите из экспозиции, — сказала Антонина Сергеевна. — Музей-то мне подначален.

— Вот Полковников принес свою фотографию, — показала Калерия Петровна. — Отнюдь не просили, кстати говоря. Может быть, ее и поместим… Но рядом с Юриной только твою, Тонечка. Пойдем чайку попьем перед дорогой.

Из трех комнат пристройки одну занимала Бурцева.

Мать Пани Сковородникова, старушка в фартуке, подвязанном под мышками, каждый день приходившая помогать Бурцевой с ребенком, поила чаем Кокуркина. Нахваливала Бурцеву:

— У другой еще лапти за углом не сгнили, а шляпу наденет: я барыня с образованием. А наша пирог живо завернет и клубнику развела.

Бурцева тут же кормила ребенка грудью.

— Ужас я какая оказалась молочная. Ребенок не высасывает, живу с отсосом, — она показала склянку с резиновой грушей, — а как поленишься, накопится, грудь болеть начинает. Надо же какая молочная! — повторила Бурцева с гордостью за свое удивительное при ее худобе женское качество.

Бурцева не была красавица с ее крупными кистями рук, большими губами и носом, так смотрится человек в самоваре. Но сейчас стала миловидна, посвежела, исчезли прыщи со лба. Она осталась худа, но в ее движениях не стало вихлянья, наводившего прежде черемискинских на мысль о ее нервности и связанной с этой нервностью и худобой некой патологической притягательностью для мужчин.

Видимо, вправду говорят, что Паня отец ребенка, подумала Антонина Сергеевна. Еще одно последствие спектакля о Федоре Григорьевиче.

Пятница, конец дня, Гриша закончил обход завода и вернулся к себе. Увидел в приемной Сашу, покивал: «Заходи». Выслушал его стоя. Сашу берет к себе Ушац. Саша советует взять в лабораторию надежности технолога из аппаратного цеха и мастера из тележечного.

— На что он нужен, парнишка-то… Пятерку не добавили, ушел из отдела, — Гриша покачал головой.

— Надо добавить тридцать или пятьдесят. С технологом сложнее. Я спрашивал — не хочет в лабораторию. Говорит, стар для перемен. Ветерана — того непременно оставить.

Проводив Сашу, он снял халат, уложил в сумку и вышел.

Минут через сорок он был на подмосковной станции. По путям добрался до отдельно стоявшего оборотного депо — кирпичного здания с полукружьями над воротами. На канавах два электровоза. Один заправлялся песком: помощник машиниста, согнувшись, шел по крыше. Второй электровоз, с опущенным пантографом, был тихий и темный. Гриша, еще не видя номера, знал, что поймал нужную машину. Подходя, он вынул из сумки тетрадь, заглянул и сверился с номером электровоза — вот она, попалась, которая кусалась. Надел халат, достал из сумки инструмент, в начале лета брошенный Колей в мусорную урну возле метро «Текстильщики» и оттуда добытый Гришей.

Где привставая на цыпочках, где наваливаясь грудью или становясь на тормозные тяги и перегибаясь, он быстро ухватывал губкой инструмента за край бандажного кольца и двигал штангу с делениями. Вращал подушечкой пальца колесико с насечкой, уточняя замер по шкале нониуса. Тянулся, сгибаясь, одной рукой придерживал пластину инструмента, другой двигал заостренную линейку, вдавливая, чтобы уперлась в дно понижения, выбитого в бандаже рельсом. Три замера на колесе. Шестнадцать колес.

Бросился было к мотор-вагонам, да увидел через внутренние ворота в другой, меньшей части депо еще один электровоз, на стойле.

Под мотор-вагонами по канаве кто-то ходил — стало быть, не убегут мотор-вагоны сию минуту. Гриша проскочил через внутренние ворота к стойлу. Опять фарт — электровоза с такими номерами у него в тетради не значилось.

На ходу бросив сумку, он полез под корпус.

Переходил от первой пары ко второй, когда машинист, сидевший в окне, проговорил:

— Берегись, сейчас поедем.

Гриша не успел сделать замеры, электровоз покатил. Машинист, опираясь локотницей на раму окна и глядя вдаль, бросил с ленцой:

— Чего забегался… по второму разу с замерами.

Гриша отмахнулся: двоится у тебя там! Под кепкой пощипывал пот, болела ушибленная рука.

Он вернулся к мотор-вагонам. Спрыгнул в канаву; нагнувшись, переходил от одной колесной пары к другой, спокойно делал свое дело. Лишь временами, присев, глядел — есть ли движение в другом краю канавы. Человек здешний, возится, стало быть, не пора уходить мотор-вагонам с канавы.

Неслышно и плавно мотор-вагон взял с места. Гриша повалился на дно канавы, едва успев выдернуть из-под колеса руку с инструментом. Простучала над головой последняя пара, посветлело. Гриша поднялся, сердито поглядел в конец канавы: что же он растяпа такой, помощник машиниста или кто он там, бросили его! Он уже отводил взгляд, как человек стал выбираться из канавы, прежде выбросив предмет, который Гриша принял сперва за чемоданишко, в каких держат инструмент. Движение было легкое, не чемодан был — портфель, догадался Гриша и в следующее мгновение знал, что видит своего друга Юрия Ивановича Панова.

— Ты мне звонил? Когда стырили бутылку с Колиным анализом? Или не ты? — недобро спросил Гриша, не здороваясь. — Так не суйся, — грубо закончил Гриша. — Делать мне нечего, как скоблиться под электричками. Отступился, так нет, опять лезешь к нему со своей жалостью.

— Да я так. Навещал, инструмент у него взял… в охотку-то сделать два-три замера.

— В охотку? Инструмент у него взял? Повиснуть ты даешь на себе. А ему только дай, ему ведь плохо! Общежитие — в сорок шесть лет. Мелюзга вокруг, ему зазорно. И сманивают опять же, один пьет, другой подливает. Ничего его не удержит, все перепробовал ведь. Только что осталось зашить в ягодицу какую-то фиговину, чтоб удержал страх смерти. Так ведь не удержит, напьется, умрет! Удержит его только страх за других, страх крушения поезда удержит. Он не сделает замеры, прокат сверх нормы, авария будет — вот какой страх его может удержать, вылечить. А ты, ты за него скоблишься под грязнющими машинами, пропадаешь тут. Мне сейчас из-за тебя чуть руку не отрезало. Вредный ты сегодня человек, Иваныч.

Юрий Иванович догнал его за воротами, говорил. Гриша не слушал, вдруг стал: в быстрой речи Юрия Ивановича мелькнула фамилия человека, о котором помнил, казалось, один он. Без малого тридцать лет назад работник этого депо, делавший замеры бандажа, в очередной месяц не стал гоняться за локомотивами — он по прежним данным вывел некий коэффициент проката бандажа. Он стал выводить в ведомости замеры, учитывая свой коэффициент. Его ухищрения завершились в один день с аварией пассажирского поезда.

Юрий Иванович, понял Гриша, не делал замеры за Колю, нет, он взял потихоньку инструмент у спящего Коли: тот ночь провел в депо, спал без задних ног, — и побежал сюда убедиться, что Коля не приписал замеры нынешнего месяца, пользуясь замерами прошлого.

— Я за тем же сюда хожу, страхую, — сказал Гриша уже утишающе и устало. — Но я-то понятно… Я поручился за него перед начальником депо. Ты-то перед кем поручился?

Начало мая, ветрено, солнечно, толпа отшуршала плащами, сбросила. Команда «Весты» отработала с напильниками, скребками, со шкуркой. Ободрали старую краску, из щелей по кусочкам выковыряли старую грязь. Выбрали до свежего дерева в начавших гнить местах. Живет шлюп, крепок, понесет нас дальше, под парусами, вынес из пятидесятых, в девяностые занесет. Блестит стальная шина, натянутая по килю от форштевня до ахтерштевня. Дышит под солнцем обновленное дерево.

Кончили зачистку. Работа ювелирная, затянулась на две недели с лишним; славно посидеть на бережке, где витает дух бывших и несостоявшихся маршрутов.

Гриша вел ладонью по днищу. Ладонь останавливается, Гриша вспоминает, где ударил топляк: на Шексне, на Рыбинском? Или давит подушечкой пальца в донце защищенной выбоины: пылинки гнилья нельзя оставлять, не будет у них другой «Весты». Глядит ему под руку Буторов-младший, а с сына не сводит глаз счастливый Володя. Сын приживается в команде. В баню сына таскал, парилкой мучал, в гости к себе друзей зазывал и при сыне заводил разговоры о дружбе. Глух был парень, нынче же весной как впился в «Весту», сновал, легконогий, услужливый, радовался обилию работы.

При первых словах сыновьей речи подходил старший Буторов, приседал рядом с сыном, глядел, как мерно движется рука сына с кусочком стекла.

Володю Буторова переводили — возвращался ли на позиции, где дремлют в шахтах межконтинентальные, а ответчики-компьютеры и денно и нощно следят за составными их громадных тел? Или посылали за пределы страны? Парень его нынче поступал в институт. Скорая разлука делала всякое будничное дело значительным. При разговорах отца с друзьями о сегодняшнем, насущном, о женщинах, об Уваровске ли парень поднимал свое умное чистое лицо с мазочками первых усов, глядел сосредоточенно, с угрюминкой. Запоминал отца. Всматривался в то внешнее, что скрывало судьбы отца, судьбы его друзей, судьбу матери, живущей далеко, возле своего молодого мужа. Отец оставлял ему свое место на «Весте», среди вестарей, где отец находил то, чего не дала ему мать.

Транзистор на траве комментировал доклад американского генерала о космической системе обороны: сотни боевых спутников с лучевым оружием, способные ослеплять советские спутники в открытом космосе, уничтожать наземные цели и ракеты при запуске. Единственно робот-компьютер способен контролировать систему с ее тысячами компонентов.

— Полковник Буторов… — начал Эрнст.

— Скоро генерал… — поправил Додик.

— После петрова дня генерал, — продолжил Эрнст, — выхлопотал сынку место штурмана на «Весте». Сумеет ли новый штурман обыграть робота — руководителя вражеской космической системы?

— Робот повесит спутник над нами, и мы под колпаком, — сказал Додик. — Третий раз просеиваю мел для шпаклевки. Четвертый раз не стану, под колпаком и так сойдет.

— Против спутника слабо даже такому маневренному судну, как «Веста», — вступил Юрий Иванович.

— Пусть каждый из членов команды возьмет в руки свою карту архипелага Табра, — сказал Буторов-младший. — Спутник снимки карт передает в мозг робота. Чтобы спрограммировать путь «Весты», робот станет искать архипелаг Табра в своей памяти. Сводить ваши карты в одну модель…

— Ишь лягается парнишошко-то…

— Дело говорит, мужики, — одобрил Юрий Иванович. — Небывалые широты, кокосы растут, как репа, в огородах жирафы и бани топятся. Рисовали-то… своя воля царя боле. Робот треснет к чертовой матери, все лампочки перегорят!

Буторов-старший хлопал себя по ляжкам:

— Победа над космической системой!.. Поиски архипелага Табра могла выдержать только голова инспектора Уваровского районо.

Застелили брезент, поставили бутылки, еду. Додик принес из своего «Жигуленка» скрипку. Помнили ее обтертый футляр по школьным вечерам.

Володины проводы!.. «В Кейптаунском порту, с пробоиной в борту, „Жаннета“ поправляла такелаж!»

Юрий Иванович не остался, спешил, опаздывал, на Маяковской ждал Андрей Федорович. Повез его Эрнст; по пути Юрий Иванович просил помочь отговорить Андрея Федоровича от дуэли с Ушацем. Дуэль в четверг, своим секундантом Андрей Федорович выбрал Юрия Ивановича.

— Очередной кровосос! — Эрнст выругался. — Эта публика тебя с ходу вычисляет. Получасовая исповедь в неделю на протяжении месяца заменяет курс лечением транквилизаторами.

— А сам-то! Два-три десятка в день, все в тебя валят. Их родные того не знают, а ты знаешь, носишь в себе… Носи, не потеряй.

— Я же профессионал, а ты дилетант, попишко!..

Подрулив к памятнику Маяковскому, Эрнст сердито заорал:

— Подано, едрена бабушка! Фирма «Заря», отдел исповедей на ходу!

Подскочивший Андрей Федорович заругался на них:

— Опоздали! Еще галятся!

— Это как? — изумился Эрнст.

— Издеваетесь, вот как! Мучаете! Вы меня попросите — через год, через десять — приезжай, пожалуйста, я приеду, — продолжал Андрей Федорович. — Куда скажете. Не опоздаю! Я отдарюсь, ребята. Юрий Иванович, ты понимаешь, я потихоньку-полегоньку подъезжаю. Ты, конечно, подумай, не сватом беру. Дело смертное. Только после дуэли, — продолжал Андрей Федорович, — только после дуэли я буду вправе вернуться к жене.

В комбинате закончила свое следствие комиссия по письму, где перечислялись злоупотребления Ушаца своим служебным положением. Диалог Ушаца с Татьяной Павловной в его реконструкции выглядел так:

— Ну что — плюнула против ветра? Видел я и твою подпись под письмом.

— Вы же знаете, Михаил Ефимыч, я после этого универсама попала в больницу с обострением псориаза.

— Я даю тебе заработать на левых проектах.

— Я делаю их по вечерам и воскресеньям.

— Ты же понимаешь, что заказчикам нужны не чертежи, им нужен холод. Они заказывают тебе проекты потому, что я им ставлю оборудование.

— Половину гонорара за проекты я отдаю вам.

— Что за деньги, милая, раз поужинать в ресторане.

— Это что заказывать. Премия девяносто рублей для меня немалые деньги при зарплате сто пятьдесят.

— Премию с тебя надо было снимать так и так. Что деньгам пропадать? Та девушка-практикантка имела отношение к работам на универсаме?

Далее Ушац сказал Татьяне Павловне такое, что муж не мог передать. Как понимали друзья, он и сам не знал; вероятнее всего, ничего другого Ушац не говорил, а Андрей Федорович подумал там чего-то, связав с пятидесятыми годами, когда Ушац предлагал ей стать его любовницей.

— Живем не как хочется, а как бог велит — так говорят у вас на Урале? — спросил Эрнст.

— Мне человек пять за эти недели сказали: ум для того и дан, чтобы принять вещи, которые нельзя изменить. То есть так понимай, что сегодня муж не может защитить жену от ее начальника.

— Физики в таких случаях приводят закон коллеги Мэрфи: если какая-то неприятность может случиться, она случается. — Эрнст ссылкой на безличных физиков попытался удержать Андрея Федоровича от исповеди.

— И вы туда же, с заемным, — с укоризной проговорил Андрей Федорович. — У меня непонятное заболевание, невралгическое… может проявиться в любой форме. Вроде как болит печень, когда я хочу есть. Если я зябну, схватывает сердце, тогда у меня смертный ужас. Может проявиться в форме стенокардии, спондилеза. Врач сказал: берегитесь холода, голода, одиночества. Она там где-то. Я не о враче, сами понимаете… Век нового знания человека о себе. И что учеными открыто? Что несчастья подрывают здоровье, курить и пить ни к чему, а употребление изобретенных ими же транквилизаторов — скрытая наркомания. Ребята, я проигрываю жизнь!

— Бывает, — сказал Эрнст.

— Но второй жизни у меня не будет.

— Бывает, говорю, у человека с неврозом такое впечатление, что он в ловушке. Обычное дело. Человек развивается, новые возрастные задачи. Пытается изменить реальность сообразно с новыми жизненными задачами. А кому это под силу? Невроз, мы говорим, как реакция на задержку в развитии.

— У вас все неврозы! Я балдею от ваших таблеток. А мне надо бороться! — Андрей Федорович попросил остановить, вылез. — До свидания. Впрочем, кто смеет молвить «до свидания» чрез бездну двух или трех дней?

— Я согласен, — легко сказал Юрий Иванович.

Эрнст заявил, что без доктора дуэлей теперь не бывает. Дуэлянт был доставлен на Белорусский вокзал, на прощанье получил от Эрнста рекомендации не пить кофе и крепкого чая и усыплять себя с помощью аутотренинга.

Толпа унесла Андрея Федоровича к электричке. Эрнст забрался в кабину телефона-автомата. Юрий Иванович, глядевший через стекло, на третьем обороте диска угадал, что Эрнст звонит Ушацу. Много лет друзья звонили Васе Сизову по этому номеру.

Ушац, помнил Юрий Иванович, краток по телефону. Между тем сейчас не спешил в разговоре с Эрнстом. Как видно, был смущен, ни высмеять Андрея Федоровича с его вызовом на дуэль, ни вытолкать из кабинета не удалось. Ушац хотел избежать его вторичного появления, искал союзника в Эрнсте, принял его терминологию при разборе поведения Андрея Федоровича, а затем согласился дать ему некую сатисфакцию при условии, если Эрнст и Юрий Иванович берутся подменить патроны или вовсе их вынуть из стволов.

Юрия Ивановича вызвал главный. Снял очки, растер лицо ладонью.

— Ох, как все надоело… Что у нас с «круглым столом» по городку? Помнится, ералаш был порядочный, дама из Миннефтепрома воду мутила. Кто-то у тебя не явился…

— Сняли его, Тихомирова. Кстати, завертелось там после нашей публикации о докторе Гукове. Преемнице Тихомирова вчера послал вопросы… Еще одного заочного участника введем, Григория Ивановича Зотова… Вероятно, в будущем ему принимать уваровский «Суперэкспресс».

— Так ведь материалы-то прокисли? Год прошел.

— В мае я объехал московских участников, обновил выступления… даму и Миннефтепрома, видно, выброшу, переиначивает сказанное прошлым летом… отпирается от своих слов.

— Большуху-то?.. Давай! Итак, ставим «круглый стол» на двенадцатый номер. Эх, в Кострому мы с тобой скатаем, сколько можно собираться!.. — Главный привстал, через стол дотянулся сомкнутыми пальцами до плеча Юрия Ивановича и резко согнул ладонь. Толчок запястьем качнул Юрия Ивановича. И в Костроме было в ходу это движение на переломе сороковых и пятидесятых, как игры в перышки и пуговицы. Главный надел очки, прихватил торчащий из папки угол листа, резко выдернул.

— Вот график поездок наших бригад на агитпоезде, — сказал он. — Ты свое не отработал. Что мне другие-то отделы скажут? Ты возглавляешь ведущий отдел журнала. Словом, поезжай во вторник. В агитпоезд уже сообщили о вашей бригаде.

— Во вторник не выйдет, — твердо сказал Юрий Иванович. — У меня в среду личное дело.

— Семья?

— Нет. Да и людей так сразу не найдешь. Авось уговорю Лапатухина. На месте возьму Илью Гукова.

Главный поморщился:

— Середняк твой Лапатухин.

— Да и то придется уговаривать, пообещаю ему в конце лета голубую командировку, что ли… Ведь ничего не заработает, только что два шестьдесят в день.

— Завел старую песню… — главный беззаботно хохотнул.

В дверь заглянула секретарша, попросила взять трубку. Взяв трубку к уху, главный подмигнул уходящему Юрию Ивановичу.

Саша, вызванный Ушацем, доложился секретарше. Она улыбнулась, пустив изо рта золотой лучик:

— С вас шампанское. Впервые на моей памяти Михаил Ефимович берет сотрудника на сдачу объекта. Будет банкет.

Ушац встретил его словами:

— Рад. Знаю от сына — вы приняли приглашение их команды. Что ж, «Веста» свое отходила. Спускайтесь к машине.

За стеклянными пластинами дверей Саша увидел Юрия Ивановича, Эрнста и Андрея Федоровича с женой. Она, вцепившись Саше в рукав, злым шепотом обвиняла Юрия Ивановича: «Вы, вы подучили!» И к Саше: «Вмешайтесь, мой-то, трахнутый мешком!.. Вызвал Ушаца на дуэль».

Теперь Саша увидел у Андрея Федоровича два ружья в чехлах.

Под козырек, дохнув жаром, влетела и замерла черная «Волга», распахнулась ее дверца, и в тот же миг из стеклянной глубины корпуса появился Ушац. Одна из его штучек, вроде подачи под корзину в баскетболе.

Татьяна Павловна, ослабев, отвалилась от Саши, исчезла.

Андрей Федорович загородил путь Ушацу:

— Мы готовы.

— А? — Ушац озабоченно глянул. — Вы по какому вопросу? — Увидел ружья. — А, вспомнил.

— Мой секундант Юрий Иванович Панов. Доктор Гудков. Вы назначили на двенадцать.

— Прошу извинить, у меня тесный день. Всего не отменишь. Может быть, на следующей неделе?

Андрей Федорович расстегнул чехол, выдернул ружье.

— Дорогой товарищ, опять вы за свое? — дружески, огорченно упрекнул Ушац.

— Вам, Ушац, смешно?

— Не обращайте внимания, у меня немеет лицевой мускул. Прошу в машину. Доктор не уместится, к сожалению. Раненому придется истекать кровью.

— Доктор на своей машине.

Ушац велел шоферу ехать в Истру. Пояснил Андрею Федоровичу и Юрию Ивановичу:

— В три там сдаем объект.

Ехали по Волоколамскому шоссе. Ушац курил, Андрей Федорович твердо глядел ему в курчавый седой затылок.

— Сворачивайте, — потребовал через час Андрей Федорович.

Его будто не слышали. Внезапно он метнулся на плечи шоферу. Юрий Иванович и Саша с обеих сторон тащили его. Он вцепился в баранку, не оторвать! Машину бросило с шоссе, затрясло.

Ветки хлестали по стеклам.

Машина с шумом провалилась, Сашу тянуло вниз и вперед головой. Подбросило — и ни держись он за Андрея Федоровича — опрокинуло бы, ударило!

Шофер, оказавшийся с головой под нападающим, вывалился из-под него и одновременно из машины.

— Псих, что ли! — закричал он.

Андрей Федорович сполз на шоферское сиденье.

— К чему дуэль? Ушац не выбирал условий — они его выбирали. Тянет до инфаркта, — сказал Юрий Иванович.

— Был, — сказал сердито Ушац. — Четыре года назад. Бреюсь перед сном, чтобы покойника брить не пришлось.

— От него терпят слабые, — с ненавистью выговорил, скорее прокричал Андрей Федорович.

— Он тоже слабый, — сказал Юрий Иванович. — Не может отказаться от силы, от власти, от денег. Живет, как жизнь заставляет.

— Вы все оправдываете! Вы всему говорите «да»! — Андрей Федорович скомандовал шоферу: — Садитесь!

Шофер едва успел заскочить в машину. Быстрый короткий шум листвы, машина выскочила на дорогу. Поле, за ним деревня с кирпичной силосной башней, прямой проселок, рассекающий хвойный лес.

— Мне к трем в Истру, — сказал Ушац. Он держал под языком нитроглицерин. Юрия Ивановича он угостил валидолом.

Андрей Федорович безоглядно гнал машину.

— На моих три, — с заметной растерянностью сказал Ушац.

Минут через сорок в чистом лиственном лесу машина свернула с дороги, пробила осиновый подрост и остановилась на поляне, украшенной лютиком и ромашкой.

Саша и шофер остались в машине. Андрей Федорович отмерил, громко произнося счет, пятьдесят шагов, сказал Ушацу:

— Вы стреляете первым!

— Это почему?

— Потому что я вас вызвал. Позовите своего секунданта, пусть он зарядит одно ружье, а мой секундант — другое. Ружья разберем по жребию.

Ушац подошел к машине, сел рядом с Сашей. Машина резко взяла с места.

— Где ваша честь? — закричал Андрей Федорович, потрясая ружьем. — Где ваша честь?

Выскочили на дорогу.

— Если бы раньше намекнули, я бы выкинул их, вам мараться… — начал шофер.

Ушац оборвал:

— Если бы моя бабушка носила брюки и ходила в синагогу, она была бы дедушкой. Это психотерапия. Утешительный заезд. Пусть считает себя победителем.

— А если бы вмазал?

— Холостыми-то?

Выбрались на Волоколамское шоссе, дальше проселком, и были у Гриши в деревне часов в шесть. Гриша третий день в отпуске, вчера и позавчера зашивал у «Весты» днище и бок, заплатки поставил, говорит, по-нарошечному.

Гриша показывал лицевую ограду. Бетонные столбы, толстые слеги. По требованию Гриши в шесть рук силились качнуть столб.

— Во как забутовано! И трактор не выворотит.

Андрей Федорович спрашивал, не продается ли дом в деревне. В соседней ли где не продается? Скоро на пенсию, пожил бы вблизи от Гриши.

Ушли глядеть огород, Юрий Иванович остался караулить поставленную на огонь картошку. Он сидел босой на крыльце, когда подъехала на велосипеде немолодая женщина, позвала его и подала через ограду телеграмму для Гриши.

Вчера с утра пропал сын, писала Гришина жена. Сегодня он звонил непонятно откуда, просил не тревожиться; за словами угадала она, что парнишку сманил он. Коля-зимний, понимал Юрий Иванович.

Мимо дома прошел парень с веслом, положа его на голое плечо. У парня было бессмысленно-веселое лицо здорового и свободного человека.

Юрий Иванович первым встал из-за стола, говоря, что стоит где-то неподалеку пустой дом, ждет Андрея Федоровича. Засмеялись: ишь разогнался. Уговаривали пойти завтра с утра; времени у меня мало, отвечал он. Догнали его на дороге, дожевывая на ходу. В лес входили притихшие, оглядывались на деревню, стыдясь детскости своей затеи и уже отравленные ею, так робели и ждали в детстве темноты при ночевке на реке. Над дорогой висела легкая сырость, вбиравшая грустные, вечерние запахи листвы и коры.

С просеки повернули, вскоре слабую колею вовсе затянуло травой; дворов на семь деревенька, куда они пришли в сумерках, манила уютом улочки, заставленной поленницами, копешками, опрятными пуньками, где летом спали хозяева, а может быть, дачники. О выморочном доме не спросили, не заговорили, прошли. Тянуло так вот идти и идти, оставлять позади жило с его сладковатыми запахами скошенной травы, варева, с лицами в дверях темных пунек.

Прошли лес, небо еще теплилось, перешли болото по лесинам, ногу ставили на ощупь, такая вдруг оказалась тьма. Из лесу выбрались на поле, и здесь густая темень, полная теплых, тягучих запахов. Беззвучно плеснуло раз и другой по краю неба. Далеко завыла собака.

— Взрывы?.. — прохрипел Гриша. — А, ребята?

Вновь край неба окрасился голубым шелковым светом, он густел, собираясь в кольца, в пятна. Все они слились в огромную ягоду. Разбухнув в полнеба, ягода лопнула, растеклась молочно-голубым соком. Юрий Иванович зажмурился, но проникал под веки холодный мерцающий свет.

— Ребята, это ведь хлебозоры, сухие молнии, — сказал Юрий Иванович.

— Какие под Москвой хлебозоры?

Пробежали поле, выскочили к деревне. Выли собаки, в глубине распахнутых окон лица, белая плоть животов.

Под клубом черно, сбежались живущие в школе сезонники, в майках, в куртках на голое тело, здешние юнцы с подружками. Поддевали раму окна в несколько рук, совали гвозди, щепки, трясли. Звон, синими лоскутами полетело стекло, ахнул пораненный. В открытое окно в несколько рук забросили юнца во всем белом, ждали. Он появился с ящиком радиоприемника, вытолкнул на подоконник. Глядели, как раскаляется глазок индикатора. Приближался голос диктора, он говорил мирное, про жатву. Последние новости.

— Давай первую программу.

— Сразу бы сообщение. По всем каналам!..

— У него первая.

Бой курантов, гимн. Подтянулись к окну, дослушали. Приемник хрустнул с костяным звуком. Ударила музыка, оглушила — то юнец повернул ручку до упора. Кинулись танцевать, будто согреваясь под синими морозными зарницами. На Юрия Ивановича грудью налетела женщина, ее толкал Эрнст в руки другу. Женщина вцепилась в Юрия Ивановича, дрожала, говорила беспрестанно, начинала смеяться вдруг, раскачиваясь и закидывая голову. Вспыхнули синим ее зубы.

Вырвавшись из ее рук, Юрий Иванович позвал своих, пошел. Они догнали его за домами, шумные, распаренные, повернули в кустарник.

— Напрямик! — загнанно говорил Гриша. — Там деревня!.. Не знаю названия!

Из кустов выкатились на железнодорожный путь, заросший, местами рельсы терялись в траве.

— Вот он где продолжается, наш меридиан! — сказал Юрий Иванович, напоминая известную в уваровском землячестве историю, как школьниками при занятиях на местности они привели Калерию Петровну к заброшенной железнодорожной ветке: нашелся, нашелся проходящий через Уваровск меридиан.

— Вынырнул наш меридиан! — весело хрипел Гриша. — Сейчас Додика встретим! Павлика! Володю Буторова! А Сашу Албычева — нет! Жалко! Характер, умница.

— Наш меридиан! — кричал Андрей Федорович. — Ура!

Брошенная ветка пересекала шоссе. Остановили рефрижератор. Юрий Иванович пожал руки друзьям, взобрался в душную кабину.

Он проснулся на улицах Москвы.

До двенадцати он пробыл в редакции, писал письма, рассчитался с секретариатом, подчистив и сдав материалы в номер. Убравши со стола, Юрий Иванович позвонил Лапатухину. Рудоля дома не ночевал, сказала одна из старушек.

Позвонил домой. Доченька его откликнулась тотчас, будто поджидала отца. О Гришином мальчике не знала. Вызвалась приехать на Цветной бульвар.

Юрий Иванович поехал в деповское общежитие. Комната Коли пуста. Ночевал, сказала о Коле дежурная. Юрий Иванович сходил в депо, спрашивал в колесном цехе. Суханов на линии, отвечали, может, и спит, кто его знает, ему и ночь приходится ловить локомотивы для замеров.

Из депо он поехал к Лапатухину. Двери с бронзовой ручкой, на площадке запах сдобы. Открыла старушка в чепце и кружевном переднике, таких старушек рисуют на картинках к сказкам братьев Гримм. Старушка была умилительна со своей правильной речью и домашним «Рудик». Старушка провела в свою комнатушку, опрятную и беленькую, в кружевах, как она сама.

Колю-зимнего старушка знала, был он третьего дня с мальчиком. Да, да, скуластый такой… Поколебавшись, старушка сказала про пустые бутылки из-под шампанского. Шампанским Лапатухин потрафлял своим благородным замашкам в короткие дни благополучия.

Пешком добрался до Цветного бульвара. Здесь сидела дочь на скамейке, где два раза в неделю сиживал Гришин сын, застенчиво прикрывая ладошкой букетик, как свечечку, а тем временем дочь совершала прыжки с криками: «Ха-ха!», по системе балерины Алексеевой раскрепощая личность.

— Буду здесь ждать его, — сказала дочь, глядя покорно на отца. — Я его не люблю. Он меня любит.

Юрий Иванович наклонился, щекой коснулся ее волос. Помедлил, нежно и жалостливо вдыхая запах ее головки, чуя в нем запах материнской ситцевой кофточки, запах чулана, где стены были увешаны пучками зверобоя, пижмы, сушеной калины. Запахи далекого дома, на месте которого ныне стоит трансформаторная будка.

С Цветного бульвара он приехал в Дом журналиста. Постоял, рассматривая людей в полумраке кафетерия. Спустился в пивной бар. Дымили рты, тянулись к кружкам. Металлические колпаки абажуров втягивали дым.

Он вышел на улицу. Через раскрытое окно овощного магазина он увидел очередь. Стояли за бананами, все больше старушки; вернутся в свои комнатки, завернут бананы в тряпицу и — в тепло, а там заберутся под пледы, под одеяла и предадутся снам в тишине. Двери и стены держат напор города, где смешались скрежет столкнувшихся на Волгоградском машин, ругань супругов: «Ты мне жизнь обкарнал, кретин!», хрип роженицы, миллионы голосов, растекающихся по телефонным проводам, шлягеры Михаила Пляцковского, гул автолавины на улице Горького. Вспомнил о дружбе Лапатухина с сотрудниками газеты «Советский спорт». Добрел до пивной, излюбленной спортивными газетчиками. Оттуда на Покровку, спрашивал о Коле и Лапатухине «у рельсов», так называли пивную возле трамвайной остановки, спрашивал в пивной «у мебельного».

С Чистых прудов позвонил в Печатники, оказалось занято. Он отводил трубку от уха, как щелкнуло, подключая его. Далекий, попискивающий голос жены. Столь же слабый женский голос отвечал ей.

— …в этом году поражаются выводящие пути, — говорила жена. — Пить зверобой, очищает организм от ядов и шлаков.

— Да, сахар выбрось, до крупинки! — пылко перебивала собеседница. Тотчас ее голос увело, и оттуда, из дали, она попискивала: — Тыкву, морковь, свеклу можно сырую, все желтое и красное!.. Каждый день есть пергу или воск.

— И не объедаться, — отвечала жена. — Меня ждут в роскошном доме на Войковской, а я вот дома, берегусь.

Да, звала Вера Петровна — неужели сегодня? Вот где сейчас Коля. Другом Юрию Ивановичу был его старый редакционный аппарат. Немолодое телефонное существо в тишине запертой комнаты, ожидающее Юрия Ивановича к завтрашнему утру, выловило знакомое «алло» в хаосе телефонных голосов огромного города, разыскало Юрия Ивановича в будке на Чистых прудах и затем просило кого-то в телефонно-технических верхах, и этот кто-то, может быть, тоже немолодое техническое устройство, разве что не стянутое по корпусу изолентой, вмешалось из чувства возрастной солидарности, и Юрий Иванович был подключен к занятому домашнему номеру.

На Цветном бульваре подошел к дочери, сидевшей на скамейке в своем вчерашнем платьице. Молча она поднялась.

Приехали на Войковскую. Юрий Иванович поднял к кнопке отяжелевшую руку, как открылась дверь и повалили хмельные, шумные люди. Лохматый, Полковников, Лапатухин, с ним Тихомиров и Илья Гуков, позади Вадик, Роман Ногаев и Леня Муругов с сумищами, с чемоданами. У Лени расстегнутая рубаха обнажала грудь, третий день как вернулся в Москву, празднует. Последними явились домработница Любушка и Вера Петровна. Уезжает в Палангу, проводы сошлись с годовщиной мариниста, только что помянули — на две недели раньше положенного. Юрия Ивановича потискали. Ногаев был краснолиц от вина, от слез ли, немало в шестидесятых годах они попили с маринистом и попели на два голоса.

У дома ждали заказное такси. Полковников выглядел этаким живчиком, зад обтянут белыми штанами, почему-то наводящими на мысль о простынях. Тихомиров, держа букет, как банный веник, говорил:

— Здесь, в Москве, иначе решаются вопросы…

— Вера Петровна достанет для твоего музея картины из Третьяковки… Он ей муж был, — говорил Лапатухин, глядя поверх головы Тихомирова. — Остальное я сделаю через своих адмиралов, не гони коней…

Провожающих разогнала поливальная машина. Вера Петровна одиноко стояла у края тротуара. Юрий Иванович бессознательно загляделся на статную женщину в белом платье с вышивкой. Обогнул и стал к нему спиной старик с палкой, глядя на Веру Петровну. Поливальная машина проходила мимо ворот, водяная пыль сладко защекотала лицо, горячий лоб. По верху водяная грива украсилась радугой.

Вновь тротуар наполнился народом, но теперь присутствие Веры Петровны изменило здешнюю людную жизнь, будто холодок тянулся за ней, ее обходили или сбавляли шаг. Просторнее и проще стало тут. Все будто двигались тише, и убавился шум машин, уносивших людей во все концы города. Острое чувство ушедшей со здоровьем и волей молодой жизни, вот что переживали при виде ее, может быть, еще не понимая, что переживают, только всяк притихал. В стати ее тела, в посадке головы и в выражении лица было привычное сознание себя красавицей, даже в платье было это сознание, свободном, с мордовской вышивкой по вороту и рукавам.

Юрий Иванович поманил Лапатухина.

— Где Коля?

— В своем депо, — небрежно ответил Лапатухин, отводя глаза.

— Мальчик где?

Лапатухин не отвечал. Юрий Иванович повернулся и пошел прочь, зная, что пойдут за ним дочь и Лапатухин и что отстанут потянувшиеся за Лапатухиным Тихомиров с букетом, Вадик и Илья, в своих курточках и брючках тугие, как бандероли, увязанные, сшитые, с яркими, как марки, фирменными нашлепками.

— Почему?.. — спросил Юрий Иванович, с трудом разлепив пыльные губы.

— Что? Что я вам должен? — со злостью выговорил Лапатухин. — Как родился, мне объявили: ты должен!

Они шли по направлению к речному вокзалу.

— Должен! — услышал Юрий Иванович за спиной. — Должен слушаться. Учиться. Быть благодарным. Терпеливым. И пошло!.. В школе, в институте требовали запомнить множество цифр, сведений, истин, а они оказались невечными или просто ненужными! Начальники заставляли проделать прорву работы, а она не вознаградила меня ни удовлетворением, ни сознанием ее полезности!.. Мать, сестра, отец, жена, сын, все требовали моей самоотверженности! Требовали весело глядеть вперед, тащить!.. Взвалят, понимаешь, не спрашивают!..

— Он мне сказал, — услышал Юрий Иванович голос дочери. Девочка обошла отца, встала глаза в глаза, говорила. Он разобрал: Гришин парень взял «Весту». Заработает много денег, после чего вернут «Весту» на базу.

Юрий Иванович подозвал Лапатухина. Тот приблизился, засыпал словами. Было такое дело, позавчера с Колей и Леней Муруговым кутнули — получка у экс-чемпиона! Коля позвал сына, угощал, чего-то купил. Говорит, годы мечтал о таком дне, сейчас решился — не пьет, работает. Кто-то из них проговорился про Колино общежитие, Коля взбрыкнул, уехал, парень за ним.

— Почему? — спросил Юрий Иванович.

Лапатухин не понимал, о чем спрашивают. Сыпал словами. Бичи взяли парня с собой. Подрядились разобрать бунт на лесной базе. Еще утром раскатали, сейчас парень у кассы, с наволочкой, кум королю!.. Отцу даст на кооператив.

— Зачем «Весту» взял?

— Зацепят тросом нижние бревна, дернут с воды. И все дела!

— У речников катера не нашлось? — начал Юрий Иванович и догадался: бунт аварийный, бичи на свой риск взялись его раскатать.

На Трифоновской возле бензоколонки сели в такси; шофер место знал, привез. За забором на изрытом, засоренном берегу строения барачного типа. Базу ныне переводили за городскую черту.

На берегу лежали, сидели в дреме человек пять. Люди зашевелились при хрусте щепы под ногами, а Гришин парнишка, ведром вычерпывающий воду из «Весты», он показался Юрию Ивановичу сегодня тяжелее телом, с ленцой выбрался на берег. Поднялся белоголовый мужик в студенческой куртке с пестрыми надписями на спине. Лениво и согласно двигаясь, они зашли в воду, обутые, разом навалились, отпихнули «Весту» и махнули на нее.

Белоголовый одним движением пустил мотор, едва набросив бечевку на диск. С ревом «Веста» развернулась, вытолкнув на берег волну, замешанную на разбухшем древесном крошеве.

Когда «Веста» проходила под бунтом, белоголовый поймал в воде канат и набросил на крюк, закрепленный на носу. Канат разорвал воду, натягиваясь, из-под бунта вылетел крюк-чикирь. Всплыло вырванное бревно.

Белоголовый вытянул крюк и, когда «Веста» проходила под бунтом, одним движением втолкнул его в нижний венец. Вновь Гришин парнишка погнал шлюп. Чад и рев. Крепок был и силен заново собранный Сашей мотор. Крюков на канате сидело несколько, белоголовый успевал на ходу снять один, если бревно не поддавалось, а второй крюк набросить на намеченное бревно. «Веста» кружила, натягивала канат.

Юрий Иванович взглянул на дочь: отчужденно и вместе с тем с жадностью, узнавая, глядела, пораженная переменой в тихом и улыбчивом парнишке.

Увидел Колю в общежитии, одинокого, растерянного, думал Юрий Иванович о парнишке, и нас всех понес — вместе с «Вестой»! Сострадал парнишке в его неразрешимом чувстве, любил его.

Всплывало выдернутое бревно. Юрий Иванович поднимал глаза. Бунт, просевшая груда высотой в семиэтажный дом, стоял на косо падающем склоне. Нижние венцы сгнили, бунт мог развалиться каждый миг и тысячами кубов леса накрыть «Весту», сбивающую своим бортом края ветхих, вкось торчавших венцов.

Когда «Веста» дернулась, затем застряла под бунтом и мотор заглох, Юрий Иванович услышал сухой треск: торец бревна пробил обшивку.

Хрустнуло внизу бунта.

Юрий Иванович с криком: «Бунт! Бунт пошел!» — в крике преодолевая страх и боль в груди и заваливаясь, вбежал в воду.

Белоголовый и парнишка вернулись вплавь на берег.

Движение бунта замедлилось: какое-то бревно в его глубинах уперлось в сук соседнего. Долгая тишина, и вновь бунт потек, шевелясь, потрескивая, растирая погребенную «Весту».

На берегу парнишка унимал кровь, его задело в воде бревном. Юрий Иванович лежал на спине, улыбаясь склонившейся над ним дочери. Подошел Лапатухин, Юрий Иванович попросил увезти детей и вдавил затылок в траву, радуясь ее податливости и мягкому холодку.

Эрнст, Леня и жена Юрия Ивановича в Никольском, в три им выдадут урну в крематории. Павлик с Додиком уехали в Печатники с продуктами, с посудой, там вечером поминки. Гриша сидел в углу кухонки, между столом и «бомбой». Дожидался сына Юрия Ивановича.

Митя приехал, и с ним Гришин сын, похудевший, с карими болезненно блестевшими глазами. Гриша ждал: сын вдруг заплачет, ткнется лицом в грудь. Что отвечать ему, какими словами?

— Мама согласна, — сказал Митя.

Гриша потянулся к парню, положил руку на плечо. Единственно он смог убедить мать урну с прахом отца захоронить в Уваровске.

С сумкой с надписью «Спорт» они пришли в редакцию за бумагами Юрия Ивановича.

Ребята вынули ящики стола, разбирали бумаги. Гриша сидел за столом Юрия Ивановича, рассматривал под стеклом наивный чертежик, сделанный шариковой ручкой и синим карандашом. Речки Песчанка и Сейва, Машин луг, Черемиски, Паново, Сивкин хутор.

На стене снимок: Черемиски, снято летом. Сквозь воздушную завесу проступала гладкая подкова пруда.

Звонил телефон, Гриша снимал трубку, о смерти Юрия Ивановича не говорил. Девичий голосок извинялся, упрашивал передать Юрию Ивановичу номер ее домашнего телефона. У мамы сильные головные боли, Юрий Иванович, сказали ей в группе «Морозко» в Ивановском, лечит наложением рук.

В сопровождении ответственного секретаря пришел сердитый пожилой человек, требовал вернуть ему рассказ. Вы всякий раз выказываете отсутствие всякого присутствия, говорил он. Ответственный секретарь, перебирая рукописи на столе, оправдывался, говорил сердитому человеку, что рукопись непременно найдут. Вытянул из-под нижней папки листочки. Сел тяжело, пододвинул к себе телефон. Сказал в трубку:

— Ты не пиши о Юре… Лучше его не напишешь… И зашлем вовремя. Ну да, нашел тут у него, да, в столе… В тот-то раз не сгодилось.

Гриша глядел на снимок. Темная, висевшая над прудом масса стала распадаться, выделились ивы на берегах, ряды домов, Дом культуры, белый кубик больнички под тополями. За линией железной дороги сосновый мыс кладбища, а за ним очертания городка.

Множество сошлось провожать Юрия Ивановича с 34-м: сотрудники журнала во главе с редактором, вестари с женами и детьми, были неизвестные Грише люди, были Ногаев с Ильей Гуковым и Вадиком и уваровские — Полковников и Тихомиров.

Поезд тронулся, из-за спин прихлынувшей к вагону толпы выскользнул Саша, подсадил Леню. Ухватился за поручни, изогнулся, вдавил в тамбур Леню, сжимая стоявших здесь Эрнста, Гришу, Андрея Федоровича, Лохматого и ребят — Гришиного сына и Митю Панова. Леня, выворачивая голову, кричал в просвет двери:

— У него было сердце человека шестидесяти лет!.. Я знаю, как надо жить!.. Ребята, бросьте мой пепел в священные воды Сейвы.

Гриша посчитал, что Саша провожает их до первой станции, как провожал Лохматый.

Когда же Лохматый проехал с ними первую и вторую станцию и стали его убеждать ехать до Уваровска, а он отговаривался, Саша предложил ему свой билет — Саша ехал до Уваровска.

Лохматый отказался от билета. Он узнал проводницу: однажды он заплатил ей за проезд до Уваровска и раздумал ехать. Пошли к проводнице, женщина Лохматого неохотно признала. Однако на этот раз везти без билета не соглашалась. Лохматый в негодовании, держа кулак над головой, заявил, что никакая сила не помешает ему доехать до Уваровска.

— Ладно, не тарахти, старый, — проводница захлопнула дверь перед носом мечущегося Лохматого. Скандала она не поднимет.

— Нас будут встречать, — сказал Андрей Федорович. — Нехорошо везти урну в спортивной сумке.

Открыли сумку. Урна была втиснута между папками с рукописями Юрия Ивановича. Вынули сперва урну, небольшой керамический сосуд с выдавленным орнаментом на передней стенке. Подержали в руках, переглянулись, ведь на сиденье не поставишь. Вынули рукописи — гора бумаги, как уместилось?..

Андрей Федорович, склонившись над кучей рукописей, потянул прозрачную папочку со словами: «Вроде про меня, а бумага не моя…»

Стопка разъехалась, с треском разломилась нижняя папка, из нее полезли листы, кучей осели на полу.

Гриша собирал рукописи по листу, скалывал. Читал: «Срезанный с вишневого ствола наплыв смолы уложили в створку перловицы. Дочка держит створку у глаз. В киновари смоляной капли сучочек, будто коготок безвестной птицы».

Голубой конверт, слабо, карандашом надписан адрес: алтайское село, и фамилия. Собранная скрепкой пачка сухой желтой бумаги — слова складывались в рассказ о мальчике, одаренном свойством притягивать людей и передавать другим, побывшим возле него, свойство притягивать. Мальчик-магнит опутан проводами, обвешан датчиками. Ученые силятся разгадать природу его магнетизма, порхают слова — «магнитное поле», «магнитная проницаемость», «индукция», «магнитная восприимчивость», «магнитная энергия». Из-за голов ученых гудит басом капитан сейнера, зовет на корабль, обещает показать острова с райскими птицами. Прорывается к мальчику отец семейства: приехал издалека — плачет, хватает мальчика за руку, молит пожить у него в семье. Мальчик тихо отвечает: приеду, и человек отводит глаза, страшно ему от мысли, что его семье мальчик отдаст последние силы жизни, обесточенный самоотверженностью.

Лохматый заглянул в рукопись:

— Так я ж этот рассказ не закончил!