И бывшие с ним

Глава первая

Июньским вечером в уральском городке Уваровске энтузиасты бега трусцой отмечали годовщину своего начинания. Застолье сидело в кухонке однокомнатной квартиры и состояло из хозяина по фамилии Полковников — преподавателя железнодорожного техникума — и супругов Калташовых. Он — начальник районной базы горючих и смазочных материалов, жена — заведующая райотделом культуры. Стол был прост: макароны с сыром, к чаю покупной торт. Вместо обычных своих пятнадцати километров нынче бежали двадцать. Сидели в майках, с босыми ногами, с влажными после мытья волосами. Обсуждали будущие маршруты, переживали нынешний забег и давние события: Полковников вызвался перенести Антонину Сергеевну Калташову через болото и сел с ношей в жижу; самого молодого энтузиаста бега Жучкина, заведующего Уваровским горздравом, укусила собака, видом бешеная, на розыски которой санэпидстанция отрядила собачника, а бегуны также своими силами разыскивали пса из жалости к полуобезумевшему Жучкину, продолжавшему, однако, вечерние забеги с группой; бегали в те дни по берегам речки Уваровки или по берегам пруда, ждали, не проявится ли у Жучкина водобоязнь.

Однако основным мотивом воспоминаний оставалась гордость за себя: вначале осиливали полтора километра, два, теперь бегают по пятнадцать. Антонина Сергеевна взглядывала на себя в зеркальце: ей-то бег на пользу, у нее крепкая кожа на скулах, нет гусиных лапок под глазами, исчезла послеобеденная сонливость.

За чаем к юбилярам присоединился однокашник Жучкина Саша Албычев; он с утра разыскивал Жучкина. Бегуны также недоумевали, Жучкин не явился на юбилейный забег.

Саша, человек двадцати восьми лет, нравился им, улыбчивый, сдержанный; его облик определяло выражение опрятности — ладная застегнутая курточка, подстриженная, будто только от парикмахера, голова, опрятность была в чертах лица и в маленьких, крепких руках. От Жучкина знали, что Саша каратист; по их настоянию Саша показал несколько приемов каратэ; всякий раз перед нападением он, покраснев лицом и сжав кулаки, быстро вращал руками, будто что-то наматывал, и одновременно пугающе-хищно втягивал воздух ноздрями, а затем издавал вопль, от которого холодом стягивало спины, и в прыжке совершал неуловимое движение руками.

Саша три года работал в Кемерове, устанавливал кондиционеры на промышленных предприятиях, на четвертый год вернулся в Томск, поступил в аспирантуру. Присущая ему опрятность облика проявлялась в мягкой сдержанной речи:

— Поступал в аспирантуру, думал, сделаю диссертацию и выхожу на оперативный простор. Аспирантом пригляделся. Вижу, пройдет защита, и я попадаю в очередь. Стою, очередь в пять рядов, нашего брата технаря-математика нынче богато. К тому же Томск город научной интеллигенции. Наконец, в голове очереди преставился старец. Или его ушли на пенсию. Подвижка. Покидают очередь корифеи, широко известные в кругу собственной семьи, — подвижка, еще подвижка. Бегу в штучный отдел за бутылкой — мне прибавили двадцатку. Заодно отмечаю свое сорокалетие. Впрочем, рот у меня не варежкой, берем оптимальный вариант: проскальзываю под локтем у впередистоящего, он раздражает начальство своим скепсисом или, скажем, формой бороды, а я чисто брит, гляжу весело, говорю с задором, при виде меня у начальства улучшается кровоток — бац, я получаю в сорок пять лет лабораторию, а с ней триста сорок. А докторскую написать, это ведь легко сказать. Напишешь, стой в очереди. Дальше вовсе стоп: старец ядреный, каждый год на курорт. Стороной очередь не обойдешь. А тебе пятьдесят. Сел в своего «Жигуленка», у меня больше ни движимого, ни недвижимого, и пилю вот в Москву. Там меня не ждут, ни работы, ни знакомств. Ходил к нашей географичке Калерии Петровне. Она исписала листок московскими адресами наших, уваровских, ее учеников. Сели пить чай, я упомянул о Жучкине, он ведь дал совет сходить к Калерии. Тогда она потребовала листок обратно, изорвала его и выставила меня.

— Конечно, она дала адреса команды «Весты»? — спросил Полковников.

— Да, всех их. Некоторые фамилии я помню, в нашей районке пишут про вестарей: директор, полковник… Я помню, да что это даст? Это ведь ваше поколение? — спросил он мужа Антонины Сергеевны. Тот ответил кивком, и Саша продолжал: — Явлюсь — и что? Они-то меня не знают, в глаза не видывали.

Сказав так, Саша встретился глазами с Антониной Сергеевной, вмиг она поняла смысл Сашиного появления здесь — Жучкин обещал Саше познакомить его с ней, сестрой Николая Суханова, члена команды «Весты», в прошлом чемпиона страны и Европы.

— Пожалуйста, дам адрес Коли. Напишу ему, — сказала Антонина Сергеевна. — Да проку-то от него, запивохи… бегает, ищет работу… или лежит в Матросской Тишине.

— Это что же? — удивился Саша.

— Московская больница, — вмешался Полковников. Он весь подобрался, глаза сужены, таким Антонина Сергеевна видела его весной, тогда по пролегавшей мимо Уваровска трассе многодневного забега бежали десятки команд из республик и Российской Федерации; тогда Полковников упросил наблюдателей разрешить ему бежать с участниками. Калташовы помогли ему снарядиться — непременно он хотел бежать в красной майке с узкой проймой и желтых трусах, то есть не отличаться от участников забега. Антонина Сергеевна подшила проймы у майки, догнали на машине головную группу, высадили Полковникова; он зачем-то пожал им руки — рука у него подрагивала, побежал, втерся в сбитую, кучно бежавшую группу. Километров через пятнадцать, на пункте поддержки, где бегуны брали со столика бутерброды и бумажные стаканчики с соком, Полковников вернулся в машину Калташовых, мокрый, глаза шалые и глядят как бы в разные стороны. Отъехали было, как он вывалился из машины, добежал до столика, окруженного бегунами, взял бутерброд и стаканчик.

— Московская больница, — повторил Полковников. Антонина Сергеевна взглянула на мужа, после чего оба с опаской перевели глаза на Полковникова. Сочетание слов «московская больница» вызывало у него воспоминание об ошибке, сокрушившей его жизнь. А произошло вот что: после окончания Свердловского университета Полковников работал в областной молодежной газете, быстро продвинулся, его взяли на работу в Москву. В конце первого месяца московской жизни при медицинском осмотре флюорография обнаружила у него рак легкого. Полковников вернулся умирать в родной Уваровск, здесь оказалось, что в легких у него чисто. Место в областной газете и его место в Москве были заняты, вернуться он в Москву не мог, жилья ему не дали еще, он был прописан в общежитии. Ныне Полковников преподавал в железнодорожном техникуме, пребывая, как он выражался, в состоянии гвоздя, вбитого под самую шляпку, и при всяком новом человеке заводил разговор об Уваровске, где стабильность человека в жизни подобна стабильности вбитого гвоздя, в то время как для истинной стабильности характерно динамическое равновесие, то есть когда человек постоянно соотносит себя с многообразием среды.

Сейчас скажет про проигрыватель, подумала Антонина Сергеевна.

— Вот проигрыватель… диск укреплен на мягкой подвеске, пластинка свободно гуляет под адаптером. Понимаете мою мысль?

Далее рассуждения сводились к тому, что жизнь как динамическое равновесие возможна в Москве, в другом ли каком месте, только никак не в Уваровске.

Саша слушал, с мягкостью, скорее с вкрадчивостью, произносил что-то, и нельзя было понять, слушает ли он уважительно, или считает он рассуждения Полковникова заумью и терпит лишь в ожидании Жучкина, который мог бы получить для него у Антонины Сергеевны письмо к вестарям в Москву.

Пора было расходиться, как раздался звонок у двери. Дождались-таки шумного Жучкина, своего парня, с которым всем просто. Оказалось, принесли бумажный обрывок со словами, наколотыми, очевидно, гвоздем и расположенными между липкими пятнами с запахом дегтя. «Глухо заперт 18 школе Жучкин» — таков был текст.

Записку принесла девочка лет пятнадцати; пряталась, надо понимать, с парнишкой в тополином подросте, подступившем к путейскому складу. Прежде, с послевоенных лет до начала шестидесятых, в этом здании, приземистом, вечно пахнущем, как нефтеналивная баржа, помещалась восемнадцатая железнодорожная школа-десятилетка.

Полковников стал звонить по телефону, разыскал начальника станции, они оба преподавали в железнодорожном техникуме. Саша вызвался отвезти их. Девочка поехала с ними, она жила в железнодорожном поселке.

Уваровск, некогда волостной городишко, а ныне райцентр, двигал свои пятиэтажки вдоль дороги к станции, двигал медленно, так что дорога, по старинке называемая трактом, с километр перед станцией шла по пустому месту, сейчас, под луной, оживленному зеркальцами болотцев и черными перьями камышей. Школьницей Тоня Калташова, как и Полковников, и Жучкин, неведомо как запертый в путейском складе, дважды в день проделывали путь от городка к пристанционному поселку.

Они оставили «Москвич» на пристанционной площади; девочка простилась, ушла в темноту, и словечком не пояснив, как получила записку от Жучкина.

Начальник станции ждал в комнатке дежурного по станции, усадил их, извинялся, что кладовщик с ключами не подошел еще.

— Явилась. Теперь жди московский, — сказал дежурный по станции и кивнул за окно, где лежала пахнущая сухой пылью нагретая плита перрона.

Она прошла мимо их окна, легкая в поступи, как девушка. Воздух от ее движения овеял Антонину Сергеевну, она почувствовала у своего лица запах старой опрятной одежды, духов и чего-то едкого, химического, должно быть. Чуть свесясь в окно, Антонина Сергеевна глядела, как их бывшая учительница Калерия Петровна останавливается, прихватывает зонтик локтем, сдвигает манжет блузки и смотрит на часы. Неужели эта кофточка, крепдешиновая, с подложными плечами, из времен ее уроков в восемнадцатой мужской и семнадцатой девичьей? Тень учительницы на перроне была похожа на сутулую долгоногую птицу с острым клювом.

Вот они сегодня здесь, в восьмидесятых годах. В запредельной дали ребятня выбиралась на огоньки стрелок, на лязг вагонов на горке. Нет их школ, есть путейский склад в стенах мужской, а на месте женской — пустое место со следами стесанного фундамента.

Пришел кладовщик, они вчетвером отправились к складу. Начальник станции сильным фонарем осветил сбитые из тесин двери — скорее воротища. Изнутри раздалось басистое: «Тоня, ты здесь?»

Кладовщик стал возиться с замком. Жучкин, говоря в щель между тесинами двери, рассказал, как его встретила бывшая географичка и заманила сюда и заперла, чтоб в стенах родной школы обдумал свою жизненную программу и совершал достойные поступки.

Замок был тугой, ключ не поворачивался. Кладовщик силился провернуть ключ, приникая всем телом к полотнищу ворот. От него ощутимо попахивало спиртным.

Антонина Сергеевна ждала: сейчас разойдутся полотнища двери, дохнет креозотом, дегтевой пропиткой, в круге света возникнет кудрявый здоровяк.

Двери эти, скорее ворота, сбитые из тяжелых тесин и стянутые железными полосами, были врублены на месте окон десятого класса, где однажды зимним вечером парень, наезжавший по субботам из областного города, смелый, сильнющий «ремеслуха», держал Тоню за талию, а другой рукой стискивал ее плотную ладонь и шептал, что не войдут, он продел в ручку ножку стула. Хриплый его шепот, казалось ей тогда, слышали в коридоре, где под радиолу двигались пары, покачивали плечами. Танго «Дождь идет», узорчатый гипюр кофточки, сшитой из остатков бабушкиного венчального платья и пахнущей лавандой, самое слово лаванда обещали праздник, счастье, любовь, гибель; сейчас здесь, в темноте возле склада, женщиной сорока трех лет, переживая свой давний, девичий страх, она разволновалась, жар потек по шее. Она тогда ждала одного: войдут, хотелось обратно в коридор, в кучку одноклассниц, дожидавшихся приглашения под доской «Наша гордость».

— Стырила! — обозленно сказал кладовщик. Вытянув худую белую руку и упираясь ногой в воротища, он силился выдернуть ключ из замка. — Калерия ключ у меня стырила. В понедельник тут вертелась… как я толь принимал!

— Как же ты закрыл? — спросила Антонина Сергеевна, желая успокоить его своим ровным голосом. Кладовщика она помнила парнем, со школы, вечно дерганый, крикливый.

— Замок такой… припадочный! Возьмет и закроется, падла!

— Но запасной, запасной ключ есть? — она понукала кладовщика, у него была похмельная слабость, в раздражении он мог взбрыкнуть и уйти.

— Запасной Калерии подарил. Для нее этот склад дом родной.

— Так сгоняй к ней! — скомандовал Жучкин из-за двери. — Чего чухаться!

Кладовщик пнул дверь и выругался.

— Сходить, что ли, Калерию поискать, — вынужденно проговорил начальник станции.

— Жди, она тебя послушается! — сказал раздраженно кладовщик. Он искал повода уйти и лечь. Он был человек с пониженным давлением, от водки вянул и с усилием выговаривал слова.

— Полковников, ты в кедах, дуй за ключом, — тем же категорическим голосом сказал Жучкин.

Начальник станции начал:

— Мы сейчас, сейчас! Мы живо.

Калерия Петровна предупредила их о своем приближении шумом листвы и призывами:

— Думайте, товарищи!

Глядели, как она подходит, стучит зонтиком по дверям:

— Думаете?

— Думаю, — отозвался Жучкин.

— О чем же, интересно узнать?

— Насчет картошки, дров поджарить, — ответил Жучкин глумливым баском.

— Товарищи, на ваше поколение надежда, в свои сорок три — сорок пять вы соединяете опыт и силу, — Калерия Петровна говорила размеренно, четко отделяя слова.

Таких голосов теперь нет, подумала Антонина Сергеевна, в нем жажда идеала и свобода от будней. Голос старомоден, в нем категоричность прошлой эпохи, где все было ясно.

Постучав зонтиком по двери — так она стучала указкой, призывая к вниманию, Калерия Петровна досказала:

— Именно на вашем поколении сегодня долг защищать от огня и нашествия, умягчать сердца и утешать печальных. Вразумлять юное поколение, поддерживать старость и воспитывать экологическое мировоззрение.

Учительница ушла. Они выбрались тихонько и краем, чтобы не выдать себя шумом, обогнули тополиную рощицу, примерно в том месте, где была «плешка» когда-то, то есть куда на переменках с первым теплом сбегались ребята из восемнадцатой школы и девчонки из семнадцатой.

Железнодорожники ныне не были крепче карманом, строили те же блочные пятиэтажки, что и город; среди белых от луны блочных пятиэтажек чернели тополиные рощицы, скрывающие сараи, уборные и жилые дома довоенной постройки, так называемые итээровские, приземистые, из тесаного песчаника, по послевоенным временам лучшие в округе, теплые, с водопроводом.

На цыпочках прошли мимо окон Калерии Петровны. Глядели, не вставлены ли ключи в скважину с наружной стороны.

— В голосе у нашей географички я с первого урока слышал зов, — сказал Полковников. — Зов чего? Других стран? Будущего? Научно-технической революции?

— Зов тунгусского метеорита, — ответила Антонина Сергеевна. — Она нас убедила, что был не метеорит, а космический корабль… Выбрали для посадки монгольские степи, промахнулись и рухнули в эвенкийской тайге.

Отослав мужа, Сашу и Полковникова к складу, Антонина Сергеевна прошла мимо сарая, ветхого, с жидкой дверью, удерживаемой одной петлей и жалкой щеколдой с игрушечным замочком, мимо уборной со множеством дверей. В тишине двора звякнул задетый ее ногой остов детской коляски. Как некое пустынное растение, остов отбрасывал дрожащую тень на голую землю.

Отодвинулась штора в окне, крайнем от крыльца, Калерия Петровна одной рукой надевала очки, другой придерживала штору.

— Лезь в окно, Тоня, — сказала она. — У меня ящик приставлен для ног. После одиннадцати я таким путем забираюсь в свою берлогу, щажу соседей.

Гостья отказалась лезть в окно; предлог она выбрала попроще — дескать, не может поднять ногу, сегодня вывихнула, бегая трусцой с мужем и Полковниковым. Она знала склонность своей учительницы к систематике, ключи от склада Калерия Петровна наверняка прицепила к своей связке, знала также ее привычку запираться на ключ во все время дня и ночи.

Ухищрение не помогло, гостья не успела приметить, куда хозяйка убрала ключи; между тем при себе Калерия Петровна ключи не оставила, на ней были юбка без кармана и кофточка.

— Летом, в каникулы, я отчуждена от дневной жизни, — говорила Калерия Петровна, — но мне открыта ночная. Отчего звуки слышнее ночью? Мне объясняли, я не поняла.

Гостья покорно замерла. Она услышала в ночи лишь голос маневрового диспетчера. Через динамик, установленный на ближних путях, он требовал подать на такой-то путь такие-то вагоны.

— Слышишь? — прошептала хозяйка. Так они посидели, не дыша. Неизвестно, что слышала хозяйка, до гостьи донеслось лишь постукивание набегающего вагона, удар колеса о тормозную колодку, визг и скрежет.

— Ты, разумеется, за ключом от восемнадцатой школы. Актив школы считает, что у Жучкина и Тихомирова было достаточно времени подумать о своем поведении?

Антонина Сергеевна ахнула: Тихомиров был председателем райисполкома.

— Но Тихомирова в складе ровно и нет?

— Сидит молчком, бережет авторитет.

— Сколько они сидят?

— С утра. Я не раз ходила на прием к тому и другому, просила уберечь доктора Гукова от нападок. Им все некогда, все бегут. Пришлось их заманить в стены бывшей школы, запереть и заставить выслушать себя. Они не помнили пройденного материала. Отказывались отвечать. Пришлось оставить их после уроков. Они получили домашнее задание. Жучкин как райздрав должен подумать на тему «Врач — слепок общества». Тихомиров называет себя мэром, я для него никто, поэтому я взяла для него тему, сформулированную Чернышевским, — «Труд доктора самый производительный». Предохраняя или восстанавливая здоровье, доктор приобретает обществу все те силы, которые бы погибли без его забот. — К улыбке в голосе Калерии Петровны примешивалась учительская интонация, неоспоримая как данность. Гостья принимала эту дистанцию. Не одно лишь убеждение Калерии Петровны в своей учительской роли удерживало ее бывших учеников, давно не молодых людей, от снисходительного и жалостливого отношения к ней. Ее осознание своего назначения вызывало у одних ностальгию и желание подчиниться ей, как подчинялись в школе, у других — мысли о силе человеческой натуры.

— Калерия Петровна, вы не знаете… После школы я ездила сдавать в Москву, провалила, влюбилась, хотела остаться. Отец привез меня в Уваровск беременной… Семью нашу помните поди. Я считала, что аборты запрещены. Выкарабкалась кое-как, и новое дело: непроходимость пищевода нашли. Вроде ем, а то не могу. Повезли в Пермь. Хирург не рвется оперировать, говорит, с фронта боится этой операции, хотя делаем быстрее, говорит, теперь ребра не разводят и крючьями не удерживают. Тянули, сколько раз делали рентген. Собрались, готовят к операции. Жизнь моя кончилась. Ночью меня будто кто толкнул: Федор Григорьевич, он спасет. Утром завернула трешку в листок с текстом, сунула няньке: сходи на почту. Приехал Федор Григорьевич на другой день. Я ведь его на улице только и видала прежде-то. Я ему исповедалась. Послушал врачей, говорит: у нее непроходимость спастического характера. Увез меня домой, к тетке Анне, к черемискинской меховщице, послал, знаете? Я травы попила, потом в школу к нам пионервожатой и все забыла. Лет потом через десять к нам сюда приезжал тот хирург из Перми, чего-то по линии облздрава, узнал меня, говорит: создан аппарат для съемки в темноте. На ВДНХ показывают. Только с помощью этого аппарата можно было разгадать ваш случай. Мне век не расплатиться с Федором Григорьевичем. Но вот в их конфликте я на стороне Тихомирова. Федору Григорьевичу дали деньги на ремонт роддома, он вбухал их в фундамент. Семьдесят тысяч как копеечку. Называется, заложил новый роддом! Разве так строят? Разворотил центр города… А рабочих, технику Пал Палыч дал. Поди теперь с него спроси — он Герой Труда! И все на личных отношениях. Разве так строят, Калерия Петровна? Давайте ключ. Двенадцатый час ночи.

— Я оставила им воду и еду.

— Так не стро-ят, Калерия Петровна! И правильно в газете честят Федора Григорьевича финансовым хулиганом. На что он рассчитывал, когда без денег затеял роддом возводить?

— Это ваш Тихомиров пройдоха. Он же сам позволил Федору Григорьевичу рынок закрыть и заложить на его месте фундамент. А теперь собирается на том самом фундаменте административный дворец выстраивать. И мы еще голосовали за него. Нет, не оправдал ваш Тихомиров доверия. А Федор Григорьевич — ураганное золото.

— Звезда первой светимости. Национальное достояние, — досказала Антонина Сергеевна. — Это я услышала впервые в шестом классе. Люди просидели день в душном складе.

— Тоня, Тихомиров и Жучкин мои ученики. У меня нет мужа, нет детей, с единственной сестрой я порвала тридцать лет назад. Вы, ученики, — оправдание моей жизни. Через редакцию районки я получила фотографии Тихомирова и Жучкина и написала им: хочу видеть ваши лица в рядах совершителей. То есть людей, способных к поступку.

Хозяйка, подхватив гостью под руку, провела в смежную комнатенку, завешанную фотографиями до потолка. В углу отмотала шнур с крюка, как штора, поехал вниз огромный лист с наклеенными фотографиями, и обнажился другой лист, нижний. Хозяйка, говоря, что здесь их поколение — Жучкина, Тихомирова и ее, Тони Калташовой, указала на темное пятно фотографии — там в чаще горной долины блестело белое кольцо.

— «Ротан-600», крупнейший в мире радиотелескоп, на Кавказе. Мой ученик устанавливал автоматику. Сегменты, пластины эти вот, составляющие кольцо, должны регулироваться автоматически, и каждая пластина два с половиной — или три? — метра высотой. Я заколела на «Ротане», там картошка не вызревает. Он мне свои кальсоны отдал. — Она дотянулась, показала пальцем: — Шестьсот метров диаметр, посреди копешки, трава скошена… ходит вагончик с антенной, начинен всякой электроникой. Галактики ловят.

Антонина Сергеевна глядела в верхний угол, на цветную обложку «Огонька». Коля, ее брат, в прыжке переваливая планку и рукой на отлете отталкивая шест, влетал в эту тесную комнатку, как влетал через экраны телевизоров в тысячи квартир.

— «Веста», — договаривала свое Калерия Петровна, указывая на большую фотографию в центре листа. Край паруса, гроздь голов, темные, заросшие лица, стянутые капюшонами. — Господи, старые мужики. Я-то выгляжу моложе. — Она повернулась к зеркалу, большому, под потолок. Его плоскость с осыпавшейся амальгамой была густо испещрена росписями поколений ее учеников.

Поглядев на себя в зеркало, где она едва могла видеть свое очертание, Калерия Петровна надумала дать прочесть Тихомирову и Жучкину подборку газетных статей.

Как видно, прежде какие-то подборки были просунуты под дверь или доставлены узникам каким-либо другим способом.

Антонина Сергеевна проскользнула к наружной двери, пошарила в темноте, надеясь, что хозяйка оставила ключ в скважине и что в связке окажется ключ от склада.

— Не суетись, милочка, ключ не найдешь, — окликнула ее Калерия Петровна.

— Так не строят, — сказала Антонина Сергеевна, вернувшись в комнату. — Годами ждут лимиты на проекты. Ждут лимиты на кирпич, на сантехнику.

— Федор Григорьевич ждать не может, ему восемьдесят три года. В Уваровске падает рождаемость, а родильное отделение не справляется, палаты перегружены, появились случаи сепсиса у новорожденных, чего прежде не бывало у Федора Григорьевича. — Она взяла газетную вырезку, зачитала: — «Ф. Г. Гуков, главный врач Уваровской городской больницы, член постоянной комиссии по здравоохранению и социальному обеспечению, как и все депутаты, за месяц до сессии районного Совета получил отчетный доклад. Через две недели, когда постоянная комиссия собралась на предварительное обсуждение доклада, Ф. Г. Гуков предъявил каталог требований…» Достроить новый роддом, а они это называют каталогом требований. Этим «каталогом» Тихомиров на каждой сессии украшает свои риторические упражнения. — Калерия Петровна указала на стопку газет. — Рассылаю. В первую очередь в Москву. Получит команда «Весты», среди них депутат, журналист. Полковник генштаба.

Антонина Сергеевна взяла номер газеты, на второй полосе проглядела репортаж с сессии районного Совета Уваровска. Зачитала:

— «Аргументированным, критическим было выступление заведующего Уваровским райздравотделом Жучкина Н. Б. Он не просто проанализировал состояние материально-технической базы больницы, но и указал на конкретные меры, с помощью которых, по его мнению, можно в сжатые сроки улучшить положение дел. Здесь и расширение площадей, и развертывание отделений и служб, и проведение капремонта».

— И что же?

— Рассылайте газетки, рассылайте! — сказала Антонина Сергеевна сердито. — Ваши с «Весты» вчера болели за Федора Григорьевича, теперь, как почитают, скажут: «Эге! А ведь прав-то Тихомиров».

— Не скажут!

Антонина Сергеевна зачитала:

— «В отчете о работе исполкома справедливо критикуется ремстройконтора, допускающая затяжки с ремонтом больницы. Что показали депутатские проверки? Долго не могли составить график ремонта больницы, каждый раз там находилась „объективная“ причина, оттягивающая ремонт. Наконец, составили график. Но работы выполнены кое-как, можно сказать, ничего не сделали…» Что следует из зачитанного? Что Тихомиров и Жучкин люди умные, знают возможности района… возможности сегодняшнего дня.

— А из зачитанного не следует, что Тихомиров выпихивает Федора Григорьевича на пенсию и на его место хочет посадить кого-то своего? — спросила Калерия Петровна.

— Разумеется, хочет, потому Жучкин и выступал на сессии.

Откинувшись, Калерия Петровна растерянно глядела на Антонину Сергеевну. Ей-то казалось, она одна догадывается о замысле Тихомирова.

— Но ведь такого нельзя допустить, — теперь Калерия Петровна говорила жалобно. — Федор Григорьевич звезда первой величины, он штурман. Пусть он не понимает про лимиты на проектирование. Пусть не может достать приборчик, определяющий в чреве пол младенца. А Жучкин достанет приборчик. Разве дети станут здоровее от приборчика? Им нужен Федор Григорьевич как пример жизни.

— Меня ждут, — перебила Антонина Сергеевна. — Двое в складе, трое в машине. Отдайте ключ.

— Я их выпущу, пусть их посетит догадка: почему, почему они не чувствуют себя счастливыми перед личностью Федора Григорьевича? Почему он лишает их самодовольства, самоуверенности?

Антонина Сергеевна, не простясь, вышла. Постояла во дворе, дала привыкнуть глазам к темноте, через тополиный подрост продралась к складу. Там под дверями сидели ее муж и Полковников, переговаривались с Жучкиным, тот ничуть не одурел от сидения в душном складе, а похохатывал и говорил, будто запахи склада перешибает нефтяной, старый запах липкой смеси, какой у них в восемнадцатой школе мазали полы. Антонина Сергеевна помаячила мужу, и, когда он сел с ней в машину, она шепотом сказала о втором узнике, Тихомирове. Муж поводил головой: беда, знал он Тихомирова.

Под дверью склада оставили Полковникова, поехали с Сашей за линию, в пригородное село Черемиски. Перед переездом муж вылез, простился с Сашей, говоря, что ему пора, завтра рано вставать.

Старый дом доктора Федора Григорьевича темен. Антонина Сергеевна постучала в гладкое, без переплета, окно. Подождала ответа, прошла к воротам, шатровым, навешенным на могучие столбы. Нашла врезанную в полотнище калитку, покрутила воротное кольцо из мягкого белого железа. Сношенная собачка поймала щеколду, и калитка неслышно впустила Антонину Сергеевну. Она прошла через двор, выстланный каменной плиткой и белый от луны, поднялась на крыльцо, заскрипевшее под ее тяжелым телом. Входная дверь настежь, в сенях просевшие доски вздыхали под ногами. Вошла в дом, темный, глухой, позвала хозяина. Включила свет. Голая прихожая вроде и вымыта была, и лосиные рога на стене поблескивали в изгибах, пыль с них вытерли. Однако в первую же минуту пребывания в доме становилось тоскливо. Запущенность выдавала смесь запахов. Занавески, обои, обивка мебели за многие годы впитали запахи кухни, запахи эти в ткани, в бумаге перебродили, смешались с запахом старого дерева, с запахами слежавшихся в шкафах книг.

Она написала записку, оставила на столике под портретом покойной жены Федора Григорьевича, чернобровой красавицы с гладкой прической. Затем они с Сашей проехали на берег пруда, там под тополями стояла больничка пригородного совхоза, открытая Федором Григорьевичем в тридцатые годы в доме лавочника: низ каменный, верх деревянный. И доныне, будучи главврачом районной больницы, он врачевал здесь.

Вышедшая в прихожую фельдшер Бурцева сказала, что Федор Григорьевич не захаживал в больницу дня три и что сейчас он непременно у себя, в родильном отделении.

— В такое-то время? — не поверила Антонина Сергеевна.

— Женщины обычно рожают ночью, — Бурцева слегка покраснела. Это была худая девушка в длинном свитере и в брюках.

Верно ведь, подумала Антонина Сергеевна, я-то оба раза рожала ночью.

Вышел на голоса бритоголовый пузан в шелковой пижаме, в каких лет двадцать назад разгуливали по перронам пассажиры поездов. Пузан был директором пригородного черемискинского совхоза, другом мужа Антонины Сергеевны. Пал Палыч Козубовский.

Его жена уехала к родне на Украину. Пал Палыч ночевал в больнице: сердце плохое, здесь он под рукой у фельдшера. Райисполкомовскими было замечено, что переселяется он в больничку каждый раз, когда в райисполкоме или в райздраве заговаривали о бесполезности старой совхозной больнички. Хитрость действовала, Пал Палыч был Герой Социалистического Труда.

Пал Палыч вышел проводить гостью. Высмотрел за воротами брошенное рабочими бревно: на втором этаже меняли венцы. Покатил бревно во двор, говоря:

— Терешка, подай кочережку, я дверь тебе отсуну.

Байку про лентяя: принесли кусочек, а ему неохота слезть с печи, — Пал Палыч услышал от матери Антонины Сергеевны. Мелочно придирчив Пал Палыч, а осенью ему на пенсию, вернется на свою Полтавщину.

Вернулся к Антонине Сергеевне за ворота. Глядели в поля, синие от луны. Разроют там скоро. Под цеха завода железобетонных изделий, под бетонные коробки стройбазы уйдут облагороженные земли — тридцатилетний труд Пал Палыча: известкование, туки, дренажирование. Дальше, на месте рудничного поселка, поблескивающего крышами под чертой леса, развернется, разляжется локомотивостроительный завод европейского масштаба. Закладывают его страны СЭВа. Для него стройбаза, для него ЖБИ. Заводище навезет тысячи людей, двинется на Уваровск. Выстелит путь бетонными плитами и выпьет пруд. Шоферам МАЗов из высоких кабин черемискинская больничка будет казаться сторожкой.

Вернулись к складу. Там застали начальника станции и кладовщика, заколачивающих дверь досками. Узников выпустили, пришлось распилить накладку.

«Жигуленок» выворачивал на тракт, Антонина Сергеевна положила руку на руль: погодите. Саша выключил свет, они глядели из темной машины.

На голой, белой от света плите перрона стояла Калерия Петровна с зонтиком в руке. Ждала поезд из Москвы, внимала слабому звуку за лесом? Переживала вновь чувства молодой женщины, провожавшей год за годом свои выпуски? Или переживала бегство жениха и с неутихающей силой желаний, с верой в счастье и в ответное чувство ждала дня, когда он приедет, увезет в Москву?

Прощаясь с Сашей возле своего дома, Антонина Сергеевна продиктовала адрес и телефон своего брата Коли. Нету его дома-то поди, одинокого горемыки, подумала она о брате. Посоветовала Саше отыскать базу Московского морского клуба, это на канале, тропинка туда идет от метро «Водный стадион», и дожидаться уваровских возле «Весты», всегда кто-нибудь да явится.

Помолчали; Антонина Сергеевна попросила передать поклон матери Саши, а чего кланяться, завтра, по пути на работу, остановится с его матерью; его мать выдернет бечевку из пластилиновой печати, наклонится, пошарит в хозяйственной сумке, поставленной у ног, вынет ключ и откроет дверь, и все одной рукой, другая потихоньку у нее сохнет. Этот разговор женщин входи в утренний обряд, имеет один смысл — выразить сочувствие женщин друг к другу.

Антонина Сергеевна смотрела вслед укатившему «Жигуленку». Для Саши, из Томска гнавшего в Москву, Уваровск — «аэродром подскока», так сказал Полковников в застолье. Сейчас Антонине Сергеевне все казалось в Уваровске бедным и мелким. Скучные и тесные пятиэтажки, в одной из таких она жила, вышибли из центра городка каменные купеческие ряды и просторные деревянные дома благородных очертаний, с кружевными наличниками, снесенными затем в музей; мелок казался Пал Палыч со своими ухищрениями сберечь совхозную больничку. Нелепа, мелка казалась Калерия Петровна с рассылкой газет бывшим ученикам и борьбой с Тихомировым и Жучкиным — жизнерадостным и легкомысленным человеком.

Антонина Сергеевна уснула, всплакнув. Проснулась на рассвете с той же жалостью к себе, с видением: мчит Сашин «Жигуленок», отражая лакированными боками рощи, огни, гроздья многоэтажных домов. Мчит в необъятный простор жизни.

Он в Москве!

Аэродинамической трубой гудело Ленинградское шоссе, слепили вспышки ветровых стекол. Таксист, гнавший в соседнем ряду, помаячил: туда тебе, туда!..

Саша высмотрел своротку; вытертая дорога прошла мимо скопища пестрых коробок, которые можно было принять за гаражи, если бы из-за них не тянулись острия мачт. Обогнув рощицу, слева он увидел деревянный дом и впритык к нему будочку проходной. Дорога здесь заканчивалась. Саша запер «Жигуленка», со спальным мешком под мышкой через игрушечную проходную прошел во двор.

Спускаясь к воде вдоль ряда строеньиц, Саша обогнул стоявшую на катках яхту, белую, с красным глубоким плавником. По мосткам прошел к «Весте», он высмотрел ее по надписи на скуле, равнодушно подумал: всего-то большая шлюпка, расстелил спальник в корме, лег и вмиг уснул, ведь он гнал сутки без передышки.

Он был разбужен касанием, будто мазнули по лицу. Он открыл глаза, когда касание повторилось. Что-то блестящее мелькнуло в руках у одного из людей, кучно стоявших на берегу, вновь укололо Саше глаза.

Он выпрямился, его качнуло: со сна, дошла ли волна от далекого судна. На берегу с шуточкой было сказано нечто такое, что могло относиться к нему. Жарко стало шее, в гневе сюда бросалась кровь. Позже дошло до него, что тут же, с шуточкой, была названа «Веста».

— Как, вестарь, поможете? — переспросили с берега мирно. — Такое дело, ставим на воду свою лодочку.

В ожидании прочих, созываемых в помощь, Саша прошел вдоль ряда строеньиц, где команды держали снасти, моторы; на полках, на верстаках разложены инструменты, по углам банки с краской. Нашел дверь с надписью «Веста», подергал. В аккуратно пробитом отверстии поблескивала личинка английского замка.

Саша вернулся к яхте, празднично белой. Глядел на «Весту», чья простоватость граничила с бедностью; толстые, выпиравшие шпангоуты, обрубленная корма. Скучно окрашена серо-свинцовой краской.

Подошел четвертый из команды яхты, чернобородый молодой человек в светлых брюках из плащевки, в узкой рубашке, и сказал, что в помощь набралось человек девять: пусто сегодня на базе и надо бы подождать, авось еще появятся. Саша вытянутым пальцем коснулся его мускула, обтянутого узким рукавом. Легкость касания была видимой, Саша, нажимая, вдавил палец так, что палец погрузился в мякоть мышцы. Чернобородый принял подначку. Распрямив кисть, он согнул руку, предлагая потягаться, и поискал глазами, куда бы упереться локтем. Саша не дал чернобородому стронуться с места, а поймал его руку так, что они сцепились пальцами. Тому оставалось по примеру Саши упереться расставленными ногами.

Чернобородый навалился, собрав силы так, что набухла мясистая переносица, Саша опустил руку. Заваливаясь, чернобородый не выпускал Сашиной руки, которая с внезапной силой потянула его вниз и вбок. Саша расслабил кисть, его бескостные пальцы выскользнули из руки чернобородого. Тот покатился под ноги товарищам.

Его товарищи согнули руки, поочередно предлагая Саше сразиться. Он подставил одному левую руку, другому правую. Яхтсмены отступили, один усмехнулся при том, другой покачал головой: ну нахал. Саша левой поймал руку одного, правой другого, потянул. Они попытались высвободить руки, тогда, не отпуская, он стиснул им пальцы.

Разом навалившись, они отогнули его руки. Он повторил проделанное с их товарищем, то есть расслабился настолько, что они соскользнули с его рук, а в последний миг ухватил за основание кистей и потянул. Краткое движение, сильное и скользящее, умножающее инерцию их тел.

Один остался лежать, с любопытством глядя снизу на Сашу, а второй поднялся и проворчал про расплодившихся каратистов.

— Не каратэ… — ответил Саша. — Тибетская система тай-дзы-чуань, или, короче, тай-чи.

Подошел человек в очках. Массивная оправа очков придавала его лицу старомодность. Из позванных на помощь, решил Саша, староват для команды яхты.

— В чем смысл тай-чи? — спросил чернобородый, растирая запястье. Между тем Саша знал, что прихватил запястье легко и потянул не рывком, а плавно.

— Тай-чи учит, что агрессия абсурдна в своей изначальности. При всякой агрессии человек, гармоничный со вселенной, совершает преступление против вселенной и против себя. Отходом в сторону он показывает, что агрессия рождена его собственным эгоизмом. Противник наталкивается на стену и осознает абсурдность агрессии. Нет первой атаки. Она вызвана распадом сознания. В ситуации Каин — Авель виновны оба. Авелю, надо думать, был присущ мазохизм.

— А если нападают? — спросил чернобородый.

Саша кивнул:

— Нападайте.

— Было дело, я занимался каратэ, — сказал чернобородый.

— Нападайте.

Чернобородый бросился. Отскочив, Саша поймал его за руку и с силой потянул, направляя. Пояснил:

— Идет сильный удар. Я его продлеваю. Убираю удар, таким образом развожу ситуацию.

— Еще раз, — сказал чернобородый.

— Пожалуйста.

Вновь Саша заставил чернобородого скользнуть мимо. Досказал:

— Мышцы должны быть, как на вешалке. Кто напряжен, тот проигрывает. Здесь сила в слабости. Уйти в сторону — уже в стиле тай-чи. Стиль змеи всегда сильнее, чем стиль тигра. — Видел, что нравится. Показал: — Это он. Это я. Откатываюсь. Пассивно — и после того активно. Сверху вниз защита. Нападение снизу вверх и наружу. Нападаю сверху, а защищаюсь снизу.

Чернобородый глядел не враждебно, скорее обиженно; когда же человек в очках скомандовал «Берись» и стали спускать яхту на воду, чернобородый держался возле Саши. Спросил, свободен ли он сегодня вечером. Хотят взять с собой прокатиться, понял Саша. Однако не взяли; Саша видел — как бы между прочим перемолвились чернобородый и капитан, человек в очках. Староват он был для своей молодой щеголеватой команды, морщины вокруг рта придавали его лицу горестное выражение, голос больной, сдавленный, так что иные слова прорывались с писком. Капитан объяснился с Сашей.

— Ребята неосмотрительно пригласили вас… мы можем заночевать на воде. — Капитан похлопал по хромированной пряжке комбинезона. — Зайчики пускают мои пряжки, разбудили вас. Хе-хе… всякая атака абсурдна… Удивительное место Тибет! Тибетская этика… Атака абсурдна… Хе-хе.

Вот змей, подумал Саша, видел, змей, что зайчик меня разбудил и разозлил.

— Да, я слегка завелся, — Саша дружелюбно хохотнул. — Что-то ваши ребята смешное знают про «Весту».

— Вышучивали фраерство капитанов… мое, стало быть, и Гришино… Вроде и вы, и мы не первый год на воде, но вот нынче совпали наши маршруты… Мы составили свои графики. Из Москвы мы выходим с разницей в три дня… На Сухоне вас будто бы обгоняем, но почему-то вы раньше нас приходите в Архангельск. — Капитан простился с извинительной улыбкой.

Стоял Саша, глядел в ширь канала. Неслышно уходила яхта в просвет между мостками и покойно лежавшим в воде тральщиком, учебным судном.

Саша съездил в город, вернулся в темноте. Перед сном сходил к воде. Яхта вернулась, лежала в черной воде. К запаху воды примешивался запах напревшей кромки берега, где оседала щепа и деревянная крошка.

Рассудив, что на «Весте» появиться могут только вечером, Саша дни проводил в городе; на Пушкинской площади он встретил чернобородого, тот сидел на скамье, откинувшись, брал из кулька черешню, косточки сплевывал туда же, в кулек. Румяная щека уходила в черную кудельку.

— Это с какой стати вы обгоняете нас на Сухоне? — спросил Саша дружески, с улыбкой.

— Сухона — суп из топляков. Молевой сплав, — ответил чернобородый. — Наскочите на топляк, мотор сорвет… Поныряй за ним. А достанешь, вал погнутый.

— И вам такое счастье привалит.

— Мы на время идем. Мотор будем включать только в шлюзах. — Чернобородый поднялся, отошел к урне и бросил в урну кулек с косточками. На скамью к Саше он не вернулся, ушел, простившись взмахом руки. Шел развалисто, неспешно, задний карман джинсов отчерчен полоской бумажника. Город принадлежал ему — как будущее.

Тут же, на Пушкинской, Саша заговорил с тихой, вялой девушкой, пригласил в кафе-мороженое. Просидели в кафе до закрытия, рассеянно поглядывая вокруг; расстались без досады.

На станции метро «Водный стадион» Саше подмигивали счетчики с минутными и пятисекундными отсчетами, регулирующие точность интервалов между поездами. Счетчики напоминали о возрасте, так надо было понимать; Саша находился в начале возраста, который в Уваровске называли середовым.

Саша последним покинул станцию, этот остров под землей, где население регулировалось интервалами между поездами.

Остывал стеклянный ящик верхнего павильона. В дверях павильона Сашу встретила бабочка. Она пометалась у лица, полетела впереди над тропой и исчезла в темноте.

На четвертый день его жизни в Москве рано утром, когда в гуле троллейбуса, набегающего по Ленинградскому шоссе, только угадывался нарастающий дневной, тяжелый гул города, возле Сашиного «Жигуленка» остановилась черная «Волга». Сидевший рядом с шофером человек вышел, поглядел, как Саша укладывает в машину спальник и полиэтиленовый мешочек с мылом и зубной щеткой. Спросил:

— Вы на «Весте» ночуете? Мне здешний сторож звонил.

— Здравствуйте. Вы Гриша Зотов.

— Помните по Уваровску?

— Как закрывали восемнадцатую школу, во дворе валялась доска «Гордость школы». Может быть, я тогда вам на вашей фотографии подрисовывал усы. В пятом классе был.

— Усы-то, ребята, вы подрисовывали другим. Мою фотографию сняли с доски Почета в тот же год, как мы кучей рванули на «Весте» сюда в Москву. Мы потом насилу выцарапали у директора справки… ведь два экзамена за восьмой не успели сдать. Какая тут, парень, доска Почета…

Они спустились к воде, здесь Гриша с наслаждением охватил «Весту» взглядом как целое и провел рукой по чистому дубовому планширу. Миг помедлил, следя, как вдали перышком уносит под мост яхту.

— На заводе у нас три тысячи. Ремонт подвижного состава. Электросекции, электровозы. Завод стареет, не больно-то молодежь идет… Ремонтное производство самое технически неоснащенное… Грязь собираем со всей страны. А производство не проще прочих. Делаем новую машину. Так выходит, что инженеру… если он человек обстоятельный, не стрень-брень Ванька Гуляев… надо начинать с верстака. Ребята после МИИТа приходят слесарями, и такое бывает.

Надо решать сейчас, другого разговора, знал Саша, не будет.

— Начну слесарем, — сказал он.

— Аппаратный цех, куда с добром. — Улыбка расслабила Гришино лицо, сделала его простоватым. — Чисто, тепло. Стенды смонтировали, тесно у них сейчас, да недолго ждать, отмаемся мы ведь в конце концов со своей реконструкцией… — Голос Гриши помягчел, как бы посветлел, а последние слова про реконструкцию он произнес с удовольствием, даже с наслаждением, так усталый человек говорит о празднике.

Садясь в машину, Гриша досказал:

— Сегодня же давай в отдел кадров. Прописку сделаем тебе временную, на год. Не хочешь в общежитие — думай сам.

Завод по ремонту электроподвижного состава, где вторую неделю работал Саша, был огромным конвейером. Пригнанные со всех дорог страны электровозы и электросекции, попадая на конвейер, оставались существовать как единицы лишь в актах описи, в графиках. Отделенные от тележек кузова повисали безглазыми, пятнистыми от шпаклевки коробками; тележки распадались на рамы, колесные пары, тяговые двигатели, которые затем распадались на главные и добавочные полюсы, якорь, щеткодержатель, коллектор и т. д., а эти составные при переборке и ремонте распадались на сотни новых составных. Краны, лифты, электрокары разносили по цехам начинку машины. В цехах, разобрав ее, наплавляли, обтачивали, перематывали, заменяли, очищали от окислов, пропитывали, покрывали изоляцией, хромировали, закаливали в масле. Выковывали, вытачивали, отливали детали, ставили взамен изношенных, забитых, оплавленных.

Сашу поставили, как он определил про себя, на операцию средней сложности: на ремонт быстродействующего выключателя электровоза. В бригаде у каждого своя работа, так что Саша видел днями лишь молчаливого слесаря, учившего его делу. Молчун надевал дугогасительные камеры и тыкал пальцем в место, где ножи дугогасительного рога камеры прилегали к клемме неподвижного контакта, и говорил: «Плотно, понял?» Затем, не глядя себе в руки, веером разворачивал набор щупов, так же, не глядя, выбирал две пластинки с закрученным концом, складывал их и просовывал между подвижным контактом и стенками камеры: «Два миллиметра. Не меньше, понял?» Если объяснения требовали предложений, наставник подводил Сашу к стене, там под стеклом в рамке висели отпечатанные на машинке нормы по испытанию аппаратов, втыкал палец в стекло. Под его взглядом Саша читал: «Проверяют ток срабатывания аппарата с надетыми дугогасительными камерами. Увеличение тока установки указывает на наличие дополнительного трения подвижного якоря».

Наставник помог Саше снять комнату поблизости от завода; хозяин, одинокий человек, возвращаясь со своей парфюмерной фабрики, желал разговаривать. При движении рта он выпускал душистые клубы. В туалете удушающие ароматы достигали плотности плазмы. Хозяин оправдывался тем, что перестали выпускать тройной одеколон. В Сашину комнату натекали из туалета ароматы жасмина, ландыша, еще чего-то — как видно, после исчезновения тройного одеколона домохозяин не хранил верность чему-либо одному.

В конце второй недели Саша самостоятельно регулировал БВ; делал это медленно, в рабочее время стенд занимал долго, поэтому оставался после работы. Засиживался в своем уголке технолог цеха, приветливый человек с седыми усами. Раз и другой он помог Саше, затем повелось у них после работы сидеть в уютном уголке, где на стенах висели вырезанные из журналов портреты.

Паяли, пилили; все испытательные стенды в цехе сделали по схемам технолога, промышленность стенды не выпускала. Технолог показал наладочные схемы, он их составлял сам. Саша предложил упростить одну схему, технолог выслушал с дружеской почтительностью и в другой раз предложил взяться разработать новое приспособление для регулировки какого-то реле. Саша посмеялся:

— Я еще слесаренком-то не стал.

— Был у нас главный инженер. Сейчас наверх ушел, в министерство. Тоже начинал в нашем цехе. После МИИТа попросился сюда, по месяцу работал на каждом участке.

— Так я состарюсь у вас, — засмеялся Саша. — За месяц я освоюсь только на макетных заготовках проводов, где у вас ученики работают… или на резке асбеста для панелей и перегородок. А если наладка щитов? Наверное, самое сложное в программе цеха. В щите тысячи деталей, у каждого типа электровоза или электросекции своя схема.

— Пройдете наши науки и дальше проследуете, какие ваши годы? — грустно сказал технолог. Он работал на заводе тридцать второй год.

— Куда уж нам! — засмеялся Саша.

Гришу на заводе он не видел; в конце второй своей заводской недели Саша вез тележку с аппаратами на испытательную станцию, в узком проходе группа людей в серых халатах, пропуская его, отступила в закуток, где хлопало приспособление для напайки серебряных контактов. Саша услышал голос Гриши:

— …вот он сдаст корпус, будешь на велосипеде ездить по цеху.

По два раза на дню к Саше в цех приходил Леонид Павлович Муругов, начальник группы надежности, могучий человек с лысинкой в кудрях. Один из шести ребят, в пятьдесят третьем году бежавших из Уваровска на «Весте» в Москву. Сашу он называл по имени, просил себя называть так же, без отчества. Зазывал к себе в отдел пить чай; на глазах у Саши один из двух молодых инженеров очищал свой стол — родился второй ребенок, инженер переходил мастером в цех: увеличить оклад отказались. Леня тут же предложил Саше перейти в отдел, отправился поговорить с Гришей немедленно. Мигом вернулся, злющий. Гриша, оказалось, узнав об уходе инженера в цех, отнял ставку у отдела.

Вечером в пятницу Леня, Саша и Вася Сизов, человек с тяжелой большой головой и тяжелым коротким туловищем, на Васиной «Волге» цвета перванш ездили получать новый мотор для «Весты». Утром в субботу Леня на базу не явился, опробовали мотор с Васей. Каналом прошли в Клязьминское водохранилище, покружили там, погнали дальше. Вася не выпускал руля из рук. Завидев впереди судно, кричал: «Достанем! Достанем!» Захлебывался криками. Сорвет ведь мотор, весело думал Саша. С натугой догоняли теплоход, с палубы глядели пассажиры.

— Капитан, дай гудок! — кричал Вася, подводил «Весту» под борт теплохода, вот он, тронь!.. Весело, страшно! — Дай гудок, холера!

Давали гудок, сробев: одно касание бортов — и «Весту» перевернет. Бывало, теплоход или самоходка прибавляли ход, «Веста» отставала, Вася кричал что-то яростное, бил кулаком по планширу.

Саша лежал на надувном матрасе, глядел в небо. Чисто, легко дышалось, лился сияющий свет.

— Яхта впереди! — кричал Вася.

— Достанем! — кричал в ответ Саша. Может быть, те? Хрипатый капитан в тяжелых очках? Чернобородый, знающий про Москву такое, чего никогда Саше не знать?

Обгоняли яхту, там в тени паруса сидела девушка, подбородок — в смуглые блестящие колени, колечки волос вздымал ветер. Стоял парень в шортах, покачивался на ходу на крепких худых ногах.

Заночевали под звездами. Вася во сне заговорил, тревожно, виновато твердил, а чего, не разобрать. Разбуженный Саша иззябся, хотелось есть, бутерброды они доели вечером.

— Возвращаемся? — спросил Саша к середине дня.

Вася не ответил, прибавил обороты.

— Где мы?

— В Яхромском водохранилище!

Позади объявилась самоходка, Вася дал себя догнать. Вел «Весту» вблизи самоходки.

— Капитан, дай гудок! — закричал Вася. — Саша, давай разом! Прошибем ему уши, холере! Пусть приветствует нас по морскому закону, как судно. Молчит, а!.. Ухом не ведет!

— Хватит, Вася, поворачивай, — урезонивал Саша. Лицо у Васи мятое, глаза нездоровые.

— Ухом не ведет, а! Велика честь!.. — взорвался Вася. — Не боятся нас шарахнуть, нервы крепкие!.. Ка-пи-тан, дай гу-док!

— Ка-пи!.. — начал Саша, как мощный гудок оглушил его.

— Еще раз, и подольше! — прокричал Вася. — Будто адмирала приветствуешь!

Саша не пытался уговорить Васю повернуть. Сменив Васю на руле, он развернул «Весту». Вася остался равнодушен к его маневру, но стали догонять баржу с песком: этакая желтая гора на ржавой платформе. Вася потребовал руль. Получил отказ, взъярился, навалился, так что Саша увидел вблизи раздутые ноздри. Движением плеча Саша сбросил Васю в воду.

Вася, подобранный минут через пятнадцать, сидел тихо, он не обиделся, не разозлился, он погас. Валялся на матрасе, равнодушно глядел, будто кончился в нем завод. В Москву вернулись под утро, досыпали в своих машинах.

В середине недели Саша увидел Васю у проходной: большеголовый гривастый человек перебирал толстыми короткими ногами, боксировал. Неожиданно крепко ткнул Сашу кулаком в плечо. Ударил во второй раз, Саша уклонился. Вася наскакивал, целился, бил, и все в пустоту. Саша увертывался. Безуминка мелькнула в Васиных глазах. Саша подставил ладонь под удар. Вася обмяк, будто сила вышла при этом ударе, поманил Сашу и пошел к своей «Волге» цвета перванш.

В тот вечер они выменяли сильный мотор для «Весты». Отдали за него тихоходы, старый и новый, обкатанный третьего дня на канале; грузили моторы, везли, втаскивали в деревянный дом, перегороженный, будто составленный из огромных посылочных ящиков. Оказалось, что один из моторов был собственностью морского клуба, что менял Вася без спроса. Между тем на «Весте» ничего не делалось без Гриши. Про Васину самодеятельность Саша узнал в бане; по субботам команда «Весты» парилась, Сашу позвали впервые. Учился молиться и лоб расшиб, думал Саша с досадой, видно ведь, Сизов дерганый, несет его; так нет, еду с ним, таскаю моторы.

Саша завернулся в простыню, сел, искоса следил за Гришей. Тот пристраивал на заваленный подоконник веник и рукавицы. Вернулись они со второго пропарона — так вестари называли заходы в парилку.

Васю не одернули и словечком, вроде и не помнили о моторе, его похвалы приобретенному мотору встречали добродушными улыбками. А Васе хотелось слов, хотелось разговора о моторе.

— Пуск у него легкий, я сегодня гонял, мощный мотор. Конечно, не гоночный, но раза в полтора сильнее наших тихоходов. Теперь кого хочешь достанем. Прежде-то нас всяк обставлял. Никакое поражение не делает нас сильнее.

Саша глядел себе под ноги. Знал он от Лени Муругова, какая у Васи беда. Полгода назад его, вернувшегося из Парижа, он проработал там больше года, послали в Среднюю Азию создавать отрасль по переработке и хранению фруктов. Тут жизнь дала трещину. Васю уволили и выгнали из партии — жена погубила, меняла парижские шмотки на камешки. Вася вернулся в комбинат по монтажу холодильного оборудования; мастером вернулся туда, откуда два года назад провожали в Париж директором.

— Не жалуйся, всех вы прижимали на канале, чтобы вас приветствовали как доброе судно, — усмехнулся Гриша. — Опять за свое?

— «Весту» опознали? — изумился Вася. — Я ведь мелом надпись затер.

Недаром Леня с нами не поехал в субботу, подумал с унынием Саша, и тут я облажался.

— Тяжеловат мотор, признаю, — завел свое Вася. — Длинновата передача к гребному винту, да что нам при высокой трансовой доске.

— Нас не испугаешь. Помните, катались с баком набок? — засмеялся очкастый, жилистый Юрий Иванович Панов, сотрудник молодежного журнала, один из шести бежавших на «Весте» из Уваровска тридцать лет назад.

Разом заговорили, захлопали Васю по спине — вспоминали мотор, бывший на «Весте» в пятьдесят шестом году: сбоку навесили бак, на ходу черпали воду, заливали, такое вот охлаждение, встречные кричали: «На воде идете?»

Пошли воспоминания, о Васином обмене забыли.

После бани отправились к художнику-маринисту, также уваровскому — лауреату, академику живописи. Он звонил Юрию Ивановичу на неделе из больницы, сегодня выписывается, по такому случаю звал к себе.

Мариниста из больницы не отпустили, гостей встречала его жена. Туго стянутый шелком стан, благоуханные оголенные руки и высокая увядающая шея. Саша был ошеломлен зрелищем стола с метровыми серебряными подсвечниками, игрой хрусталя — графины, салатницы, блюда как бы растаяли в полной солнца комнате, а резные грани горели зелеными и красными огоньками или вдруг кололи глаз спицей луча.

Сели за стол; зазвонил электрический звонок, сидевший с краю Леня сходил открыл и вернулся с известием: Лохматый пришел.

За столом завозились, задвигали стульями. Большинство называли пришедшего писателя не по имени, не по фамилии, называли Лохматым по-свойски — по Уваровску знала его команда «Весты». Поколение Саши книг его не читало и знало его по слухам: жил такой писатель в Уваровске в давние, запредельные времена.

Писатель появился, сел напротив Саши. Свое прозвище он оправдывал: пряди в разные стороны висят, одна выставлена вперед и покачивается при движении головы. Зубов у Лохматого не хватало, отчего речь выходила невнятной, носок с дыркой, как заметил Саша при появлении Лохматого. Робеет, кусочек хлеба пристраивает на край тарелки, и хлеб падает. Прихлебай здешний, понял Саша. Терпят как земляка.

За главным блюдом — заяц, вымоченный в красном болгарском вине, гамза, состоялось окончательное примирение хозяйки дома Веры Петровны и Васи. Леня налил Васе и отошел, перекидывая с руки на руку графин с серебряной пробкой. Вера Петровна через стол рассматривала Васино лицо, состоящее из мясистых щек и мясистого подбородка. Вася поднялся, стал говорить тост за Веру Петровну и поехал вовсе не туда, как было понятно не одному Саше. Вспомнил пятидесятые и шестидесятые годы, тогда будто бы Вера Петровна не привечала Васю, считала, что он пренебрегает ее домом, ищет в Москве более выгодные знакомства, дескать, для него, студента Бауманского училища, в будущем самостоятельного руководителя, нужны знакомства в министерских домах. Сейчас Вася опровергал ее, описав завалюху в Марьиной роще, где помещался его цех по ремонту жалкого торгового оборудования.

Вера Петровна, пригубив рюмку, вставила: Васина-де женитьба тогда их примирила, молодая жена заставила признать Васины человеческие и мужские качества. За недостойного такая красавица бы не пошла. Васина жена помогала готовить стол по торжественным случаям, дамы приглашали друг друга в театр, и вовсе она Васю не отлучала, он сам погубил дружбу. Забыл о дне рождения мариниста, пренебрег ее просьбой насчет билетов на теплоход.

Подал голос Юрий Иванович, пытаясь объяснить Васину запойную в работе натуру, сказал о загруженности руководителя.

Вера Петровна, вновь легонько отхлебнув, въедливо напомнила, что у Юрия Ивановича никогда не было машины, что он вечно бежит и опаздывает. Но всякий раз изловчится, заедет к ней, между тем как Вася года с шестьдесят пятого ездит на персональной «Волге» — тогда цех покинул барак в Марьиной роще, стал комбинатом, важно расположился в новых кирпичных корпусах. Да, была обижена, призналась Вера Петровна, но при известии об отъезде Васи в Париж она переломила свою обиду, поехала к Сизовым благословлять в дорогу. Патриотка Уваровска, она видела на парижских бульварах Васину жену-красавицу. Что же оказалось? Сизовым не до нее. Она плакала, она отказалась от поездки во Францию; собиралась с маринистом в туристической группе от Академии художеств, маринист кричал, что гневлива мадам и глупа в гневе, не встретит она там Сизовых, что это в Уваровске вечером прохаживаются от старых торговых рядов до каланчи.

Ну чего они развели? Ведь все понимают, что Вера Петровна годы была влюблена в Васю. Саша глядел на остывший кусочек мяса. Заяц перед духовкой шесть часов провел в гамзе.

— Рука бойцов держать устала! — возгласил Леня.

Вася обошел стол, поцеловал руку Вере Петровне. Своей голой рукой она обхватила большую голову Васи, поцеловала в лоб.

Завозились, застучали вилками. Заяц оказался пресным и волокнистым. Саша положил себе помидоров со сметаной. Нынче он впервые ел помидоры.

Старушка-домработница заставила стол блюдами с пирожками, с хворостом; торт плыл нарядный, как фрегат. Вера Петровна внесла хрустальный сосуд, стянутый серебряным ободом.

— Глинтвейн, ура! — закричали со всех сторон. — А корицу, корицу не забыли?

— Напиток любви, — с улыбкой сказала Вера Петровна. Выдернула розу из букета. Своими длинными, в перстнях пальцами обрывала лепестки, сыпала в вино. — Ароматы возбуждают любовь.

Вера Петровна сходила к телефону, поманила:

— Вас, Саша.

Саша с сомнением поглядел в одно, в другое лицо: шутят здесь над новичками? Ему кивали: иди, иди.

Телефон стоял в коридоре под обнаженной женской фигуркой. Саша включил свет. Бронза потеплела, в ямочках по углам губ спокойная улыбка. Под рукой девушки картина как окно в яркий день. В золотой чаше бухты лепестками лежат украшенные флагами суда…

— Salve, Александр! — раскатисто проговорил мужской голос. — Агрикола тебя приветствует в Риме. Что нового на нашей далекой родине, юноша?

Маринист звонит из больницы. От Лени Саша знал: затеянная в пятидесятых годах игра в римские нравы придавала форму отношениям молодых людей со здешним домом. Молодые люди явились завоевывать Рим. Герои рождаются в провинции, умирают в Риме. Вера Петровна матрона, у мариниста роль Агриколы, он в Риме давно, разбогател, укоренился, влиятелен.

— О, Агрикола, на родине всяка всякота, — ответил Саша. — Сейва течет, потихоньку копит пруд. Из центра в Черемиски ходит «Икарус», область подарила… шибко у них чадил. Федору Григорьевичу дали деньги на ремонт больницы, он заложил фундамент для нового роддома. Сейчас старика трясут, за него пристает одна Калерия Петровна.

Маринист издал носовой звук, в котором слышалась добродушная улыбка — довольный, должно быть, ввернутым Сашей словом: пристает, то есть заступается. Милое с детства слово, память о ребячьих стычках на уличной канаве в сумерках при игре «Кот в погребе».

— Станете докладывать за столом уваровские новости, о Калерии Петровне пропустите, — сказал маринист. Пропала раскатистость в его голосе, слышалась боязливая просительность. — Уж не проговоритесь, Саша, пожалуйста. — Вновь издал свой густой носовой звук, вышло теперь жалобно, он услышал себя и, вдохнув всей грудью, раскатисто продолжал: — Помните: первый бог у земляков, у друзей — бог верности. Как его называли римляне? Бог клятвы и верности, покровитель гостеприимства. Юпитер или Геркулес?.. Почаще, Саша, приходите к Вере Петровне. Она к вам не переменилась, по-прежнему гостеприимна. Приходите, земеля.

Саша вернулся за стол. Выпили за его здоровье, называли Тацитом. Павлик, научный работник, и Юрий Иванович спрашивали, как принял его Агрикола и клялся ли молодой провинциал верности далекой Нарбонской Галлии?

— И трех лет не прошло, как наш молодой земляк Тацит в Риме. Набрал на форуме очки как судебный оратор, получил квартиру, — сказал Павлик.

— Квестуру он получил, — важно поправил Юрий Иванович. — Квартиру он получит следом за первой сенатской магистратурой.

— Получит… Мы, провинциалы, свежая кровь. Действуем энергично, в средствах не стесняемся. Еще рывок, и он в группе, введенной принцепсом в сенат. Принцепсу нужна команда, он делает сенаторами людей, проявивших понимание момента… — шамкал Павлик. — Ребята мы лихие: вперед, вперед, мы готовы топить паровоз банкнотами.

— Да, мы готовы… — мямлил в ответ Юрий Иванович. — Не то что эти римляне… А у тебя есть банкноты?

— Будут… Когда наш нарбонский земеля сделается членом жреческой коллегии. О, я всегда буду верен нашей далекой Patri… Тацит, где ты? Salve. Привет тебе! Что на родине?

Саша сказал об «Икарусе», о фундаменте, заложенном Федором Григорьевичем. Все были извещены о намерении Тихомирова отправить Федора Григорьевича на пенсию. Гриша получил телеграмму с категорическим предложением вступиться как депутат за Федора Григорьевича. А кто в Уваровске послушается депутата Моссовета?

Над столовым хрусталем витал образ отошедшего Уваровска: оркестр, составленный из членов семьи Тихомирова, оттащил жмурика «на гору» — хоронят в Уваровске под соснами на высоком берегу — и отдыхает перед вечерней, культмассовой работой, закусывает на берегу пруда — и вдруг хватает трубы и наяривает фокстрот. А танцы, танцы в клубе мелькомбината?.. Шерочка с машерочкой. Брюки-клеш, кепочка-восьмиклинка, папироса закушена.

Подсевший к Саше Юрий Иванович рассказывал, как впервые позванный сюда, в дом на Войковской, был потрясен красотой стола, горящим золотом багета, рассказом одного из гостей о ладьях из красного и зеленого льда, наполненных икрой, о лангустах, величиной с… — палец гостя походил-походил и остановился на Юрии Ивановиче, тогда щуплом парнишке, вообразившем, что лангуст — это зверь, должно быть, по созвучию с мангустой. Потрясен был Верой Петровной, туго обтягивал ее шелк, будто платье надето на голое тело, хотелось смотреть на ее оголенные руки и шею, кружилась голова, и глаза отводил, будто выдал ночное, стыдливое, что один про себя знаешь. Подобное испытаю, говорил Юрий Иванович, когда впервые опущусь в маске на морское дно, тоже промаюсь ночь, переживая видение подводной жизни — ее красок, тишины, свой детский страх перед толщей воды — сверху зеленой, а с исподу черной, куда тебя уводит и уводит дно.

Рассказал Юрий Иванович, как в пятидесятые и шестидесятые годы наутро после званого ужина вестари навещали Веру Петровну с цветами. Пили чай; если маринист не успевал уйти в мастерскую, заходили к нему сюда, в кабинет, на несколько слов, отметиться, и возвращались в столовую. Кажется, salutatio называли римляне это действо, утреннее посещение дома влиятельного человека его друзьями и молодым окружением.

Допили глинтвейн, застолье распалось, ходили из комнаты в комнату с сигаретами, с бокалами в руках. Саша зашел в кухню выпить воды из-под крана, там пили чай Вася и Вера Петровна, исповедовались. Рухнули мои домыслы про тебя, Васенька, каялась Вера Петровна, возводила-то, возводила из важных для одной меня подробностей, из слов, из маленьких обид, растравляемых твоей постоянной невнимательностью, Вася.

В дверях кухни на Сашу налетел человек с красным лицом, в рубахе навыпуск, распираемой круглым животом.

— Ну, нашелся! — радостно вскричал краснолицый. — Повезешь нас.

Да, Саша взялся отвезти Васю в какую-то Баковку, потому за столом вина не пил.

— Мы едем в Баковку.

— Ну, ко мне и едем. Вася у меня живет.

Саша еще за столом гадал: кто этот шумный краснолицый человек, не своим казался, староват, дашь не меньше шестидесяти.

Ускользнув от краснолицего, Саша сидел в дальней комнатке, глядел на портрет молодой женщины. Цвет тонких реек багета, фон портрета, желтенький ситец платья, все это единство едва выделялось на желто-золотистых обоях.

— Подложные плечики, платочек в рукаве… первая красавица Уваровска, — заговорили за спиной. Краснолицый явился. Саша глядел на портрет. Маринист страшится за Веру Петровну как за девочку, его страх выдавал добровольное рабство.

— Разошлись вестари-то, — уныло сказал краснолицый. — Поехали, Саня, что ли…

Шел второй час ночи. Они побрели в кухню, налили чаю. Их не видели, Вера Петровна вспоминала, как встретила Васю на улице, он поглядел сквозь нее и пошел дальше. Теперь она понимает — не было ни заносчивости, ни эгоцентричной сосредоточенности на себе, была забота.

Вася кивал: было, было, глядел вдаль, как вагоновожатый, а теперь вот — как трамваем переехало… в полгода нажил привычку поводить головой да оглядываться, будто жду, что стукнут.

Чего они завелись, с досадой думал Саша, время переводят… бесполезные разговоры, было, сплыло, превратилось в труху.

Вася говорил о своих надеждах вернуться в партию и затем на большое дело. Оплакивал себя, из кризиса служебного попадающего в семейный кризис, а Вера Петровна стыдила его или, пристрастная к категорическим формулировкам и к цитатам, называла его пророком, который, предсказывая катастрофу, оказывается частью им расставляемой ловушки.

И вновь исповедь Веры Петровны, выговоренная со страстностью очистительного магического обряда. Вера Петровна каялась: не ценила, не верила, не знала Васю, предавалась самоуничижению, каялась в своей слепоте, предлагала власть над собой, стелилась перед Васей. Низкий протяжный голос обволакивал, завораживал, трогало даже ее выспренное «власть над собой».

Вышли, наконец, унося на щеках, на рубашках следы душистых прикосновений Веры Петровны. Шел третий час ночи. Запетляли по улочкам, вдруг краснолицый потребовал остановить, а когда Саша пренебрег его указанием, навалился сзади и вцепился в баранку. Вася помог Саше отпихнуть краснолицего и попросил остановить.

Саша сидел в темной машине, глядел. Они краем обошли пятно света, и тут же их черные головастые фигуры всплыли из-под стеклянной вахтерской будки. Она ярко светилась, как газовая лампа. Поднялся человек из глубины будки, подошел к двери. Медленно водил выставленными руками, впуская Васю и краснолицего. Затем вошедшие расположились в будке: краснолицый вытащил из-под стола табурет и сел в углу, Вася устроился за вахтерским столом. Вахтер отплыл к стене, там стал водить в воздухе руками. Распутывает шнур, догадался Саша, ставит чайник.

Он проснулся, когда флакон будки был пуст и светился слабее: светало. Саша вышел из машины, по краю жидкого светового пятна прошел к будке, заглянул в двери: на столе чайник, стаканы, разорванная пачка рафинада. Отошел, при свете будки рассмотрел на кирпичном воротном столбе медную доску с вычеканенными словами: «Специализированный комбинат холодильного оборудования». Услышал голоса, пошел вдоль рядка акации. Они сидели на перевернутом ящике, в сумраке слившись в нечто похожее на корявый пнище. Саша постоял, послушал, говорили о каком-то мастере, уплывает-де у них из рук золотой фонд.

Из-за их плеч Саша глядел на комбинат: производственный кирпичный корпус с высокими, под крышу окнами, чуть подсвеченными изнутри, из-за его угла выдвинулся белый административный корпус, охваченный черным мохнатым поясом цветников. Вон он кто, краснолицый, усмехнулся Саша, вон он кто… первый директор этого комбината Андрей Федорович Гуков, сын Федора Григорьевича. Вася Сизов второй по счету директор, а ныне прораб этого же комбината. Ночами наезжают, пьют чай с ветераном-сторожем, хмелеют от наркотической смеси воспоминаний, осуждения, «их» просчетов: «у них» сманили, «они» упустили, — и предположений о том, как могло быть, если бы один из них оставался директором.

— Прошлое не имеет значения, — сказал Саша, подойдя к машине. Просунул руку в салон, легонько нажал на клаксон.

Прошлое не имеет значения, только будущее, так дополнил Саша свои слова на шоссе, посылая «Жигуленка» вперед и с наслаждением переживая свое восхищение сильной уверенной машиной.

Спал Саша в саду на кровати с промятой сеткой. Разбудил Андрей Федорович, жар шел от него. Свекольное от воды лицо, голый, выпиравший живот, волосатые плечи осыпаны бусинами воды. Хозяин повел гостей осматривать участок.

— Тут клубника! Ландыши! — волосатой ручищей указывал под деревцо. — В лесу нарыл. Приезжайте весной понюхать.

В моем убежище такой запах ходит тучами, подумал Саша и понюхал рукав рубашки. Слава богу, ландышевый дух моего домохозяина не так въедлив, как «Шанель» Веры Петровны.

За жиденьким заборчиком шум машины, Андрей Федорович бросил гостей:

— Сын, сын, Илья приехал!

Красные «Жигули» подрулили к забору, вышел черноволосый ладный парень, за ним второй, тоже ладный, плечистый, оба в светлых брюках и легких курточках из плащевки, какие теперь носили в Москве. Саше хотелось иметь такую же, продавщицы, если он спрашивал в магазинах про курточки, глядели с любопытством или усмехались.

Андрей Федорович оттер бумагой огромную, артельную сковородку с деревянной ручкой, приготовил яичницу из двух, а то и трех десятков яиц. Сын не остался завтракать, снисходительно отвечал отцу, что они торопятся, и поглядывал на товарища, и видно было, что в отношениях они не равны, что Илья зависим от дружка, и не потому, что дружок привез его сюда на своей машине, — зависимость постоянная.

— Ну хоть с Сашей познакомься, — вдруг проявляя заполошность, Андрей Федорович забегал между Сашей и сыном, вообразив, что сыну и его дружку Саша подходит по годам и новое знакомство может удержать сына здесь.

— Илья — студент института культуры! — Андрей Федорович подталкивал Сашу к парням. — Они с Вадиком создали ансамбль «Последний шанс».

— Я вас по телевизору видел, — сказал Саша, подходя. Курточки были на зависть хороши, никаких заклепок, ни вшитых в рукава молний, опрятно, точно сшито.

— Других видели, они взяли название нашего ансамбля…

— Наш развалился, — сказал товарищ Ильи, протянул Саше руку: — Вадим.

— Почему последний шанс?

— Намек на стиль сегодняшней жизни. Каждое дело делать так, будто оно твой последний шанс, вырваться, заявить себя.

Саша покивал. Вадим ему нравился. Красный «Жигуленок» отъезжал, Андрей Федорович бежал, нагнувшись, говорил, говорил в окно, жалко, заискивающе, тряся своей большой головой.

Остывшие остатки яичницы доедал Леня Муругов, он явился голодным. Затем расстелили на траве ватное одеяло, состоящее из одних комков — под ним-то и спал Саша. Разложили документацию, чертежи.

Не всякая подробность была понятна Саше, но за разговором он следил без напряжения. Обсуждали монтаж экспериментальной теплицы для северных районов; договор с НИИ на изготовление теплицы подписал Андрей Федорович. В договор вписаны Вася и Леня — он будет приспосабливать и регулировать компьютер, следящий за температурой, влажностью и процентом углекислого газа в теплице. Было предложено Сашу также вставить в договор, дескать, в монтаже кондиционеров он маракует, сталкивался. Один Гриша знал о работе Саши в Кемерове на монтаже промышленных кондиционеров, стало быть, он-то и говорил с Васей.

— Имеется совпадение, невыгодное для меня, — продолжал Вася. — НИИ — заказчик нашего комбината. Ушац припишет мне использование служебного положения.

Ушац был преемник Васи, директор специализированного комбината холодильного оборудования. Он не хотел брать Васю на комбинат после Парижа, Вася добился через народный контроль.

— Чего робеть-то? — сказал Андрей Федорович. — Тебе деньги нужны. Две девки-невесты. Я на одного Илью работаю и загнался… Вон сейчас четыреста рублей отвалил. Он-то мне потрафил, скоро год, как живет при деде в Уваровске. Столицу бросил!

— Да, моим девкам только подавай, — безрадостно подтвердил Вася.

Замолчав, глядели на Леню. Он спал сидя, свесив кудрявую голову с зеркальцем лысинки. Он почуял тишину, очнулся и спросил:

— Какой первый инстинкт?

— Инстинкт голода, — сказал Вася.

— Продолжение рода, — сказал Андрей Федорович.

— Воли, — ответил Леня. — Воли, свободы… Бабулька, моя теща-сердечница, двадцать лет не выходит из квартиры… нынче ночью вызывали «скорую помощь»… А ведь свободна, как бог.

Отодвинувшись, Саша глядел. В глазах Васи уныние и растерянность. Годы смяли Андрея Федоровича: плечи согнуты, голова висит. Леня тоже далеко не убежит, на нем развалина-теща, бестолковая плаксивая жена, слабенькая дочь. Пока я молод — вперед, только вперед, думал Саша. У мамы сохнет рука, но ведь мама справляется.

Вернулась ночная мысль: прошлое не имеет значения, только будущее. Для успеха, думал он, для успеха нужно: напор, труд и зияющая пустота позади.

На другой день вечером Саша, сжегши немало бензина, нашел деревянный дом, куда они втащили с Васей моторы-тихоходы. Из телефона-автомата позвонил Грише, предложил себя на роль разменщика; верну наши моторы, если они еще здесь, добавил Саша, вспомнив комнатки — посылочные ящики. Гриша попросил его забыть о моторах и повесил трубку. В досаде Саша закусил губу. Опять налетел!

С хозяином кабинета, седым бровастым человеком, тогда, в пятьдесят четвертом, румяным парнем, Гриша жил в заводском общежитии. Тогда румяный парень требовал называть себя по имени-отчеству. Ныне отчество его все знали: он был заместителем министра.

— Съезд у тебя был вчера, — сказал хозяин кабинета.

На квартальные съезды, или на совет директоров, съезжались начальники депо из Закавказья, с Украины, с Урала.

— Только ни обсуждения не было, ни предложений. Живо свернул, в одно утро закончили. На прежних съездах стыдил деповчан, к совести взывал… Дескать, негодное делаете, ведь шлете локомотивы в оздоровительный ремонт, а какой ремонт тут, когда аппаратуру снимаете, подменяете безбожно, а ставите бросовое?.. Должны такое присылать, чтобы работало, вертелось… а шлют ошметки. Мало-мальски годное снимают, ставят на другие свои машины. И ведь правы, с запчастями плохо, откуда взять? У нас опять же своя правда: нам планируют только ремонт, а не восстановление… Материалы, фонд зарплаты, все планируется как ремонт. Поставил начальника бюро описи — давай картину безобразий, читай акты приемки, называй машину, какое депо прислало.

— Списочек депо у тебя в кармане. Для меня составлен, — сказал хозяин кабинета. — Не доставай, Григорий Иванович. Не нарушай свой кровоток и мою поджелудочную не волнуй. Сегодня замминистра вроде домового. Все о нем знают и никто не видал.

— Вот список. Не могу я больше брать машины этих дорог. В Главном управлении по ремонту и запчастям был, как ты знаешь.

— Куда им, управлению, слать локомотивы на ремонт? — сказал заместитель министра. — И не прибедняйся, не бесплатно делаешь. Дополнительные заказы за счет дороги.

— На что нам их деньги. У нас не хватает рабочих рук, запчастей нет, станки перегружены. А делаем за себя и за того парня из Грузии. Или с Украины.

Хозяин подразнил Гришу:

— Роблю, шишляюсь. Скоблюсь помаленьку. Нароблюсь, так четыре доски найдут. Небось обо мне заревете. — Замминистра сменил тон: — Ты еще в дверях был, я знал про список. А ты знал, что я знаю об Уваровске. Вроде как у тебя выбор появился?

— Ничего такого не знаю.

— Знают пять человек, включая тебя, что ты один из двух главных кандидатур на Уваровск. Локомотивный завод. СЭВ строит на кооперативных началах. Махина. Суперэкспрессы.

— Мировой класс, — подтянул Гриша. — Передовая технология. Роботы закуплены в Японии. А тут в халате, с переноской на боку. И все-то с бою, как на фронте. Монтаж красильной камеры приобретает масштаб Курской битвы. Деповчан со съезда вчера повел по своим кладовкам. Они-то думают: у меня набито и зашито. Глядели на меня, как родительские дети на подкидыша. А ведь ежедневно выпускаем электровоз и две электросекции, как никто в стране.

— Замучало попа моленье, — сказал хозяин кабинета. — А службу не бросишь. Сам знаешь, и в Уваровске не слаще будет. Строить будем мы, МПС, и Минтяжмаш, под ключ нам завод не сдадут.

— До Уваровска, как до неба, — сказал Гриша. — На небо надо лестницу. А каждая ступенька — день.

Из той части своей жизни, которая называлась «реконструкция завода» и которая с подготовкой заняла десять лет и должна была завершиться в будущем поточно-конвейерной технологией ремонта, Гриша вышел утомленным человеком, потускневшим и теряющим интерес ко всему, что выходило за пределы завода.

Гриша взял со стола список.

«Не домовой ты, а старая дева, никому не нужна», — подумал Гриша, прощаясь.

Спустившись к машине, Гриша постоял; разговор опустошил и не дал никакой надежды на начало нового.

С Садового кольца машина свернула в переулок, остановилась возле особняка с пышной лепниной на фасаде. Машина ускользнула в глубь улицы, отразившись в глади стекол. Гриша обогнул особняк. В углу двора за липами желтела коробка дома, спроектированного отцом Лохматого. Писатель жил здесь с отрочества; в его комнатку на четвертом этаже не однажды вселялись другие люди, Лохматый по возвращении от жен, из больниц, из отлучек выменивал свою комнатку — приплачивая, просьбами ли изводя новых жильцов.

Отказавшись от чая, Гриша сел на промятый кожаный диван.

— Сейчас Леня приедет, звонил недавно.

— Неужели опять на него нашло? — спросил Гриша. — Каждый день бывает?.. То-то придумывает себе командировки в подмосковное депо.

— Выходит, Леня перед каждым таким «нашло» начинает бегать ко мне?

— Он тут у вас толокся перед затеей с поиском клада Наполеона в Бобровском озере, — сказал Гриша.

— Да, помню, привез чирьи с луковицу… Гнать его, что ли?

— Уезжал уголь жечь для шашлычных, вас едва не сманил.

— Да, в углежоги… Помню, я к нему ездил за Дмитров, — изумился Лохматый. — Выходит, я его подбиваю, действую вроде катализатора? Но скорее он… я сейчас делаю работенку… свои уваровские рассказы перетряхиваю. Леня, глядишь, золотник в мой песок да подбросит.

Пришел с авоськами Леня, горячий, потный. Лохматый стал читать свой рассказ про уральского парнишку, обремененного даром находить драгоценные камни. Ягоды ему не попадаются. Из земляных комков на корнях вывороченной сосны выдергивает изумруд, трет о штаны и бросает в лукошко. Темно-зеленый кристалл, прорезанный трещинами. На старом отвале, садясь, рукой натыкается на кристалл золотистого берилла, бросает в свое лукошко и с завистью обделенного заглядывает в лукошки друзей, где ягоды покрывают дно. В темном ельнике парнишку хватают мужики-хитники, скручивают, затыкают рот, бросают на носилки. Уносят в леса. Парнишка должен учуять, указать преступникам месторождения граната-пиропа и хризолита. Эти красные и зеленые камни, великолепные, не уступающие знаменитым камням Богемии, в дореволюционное время привозил на торга в Екатеринбург диковатый мужик, видом углежог, — привозил из здешних мест.

Погоня давно отстала, мужики бегут безостановочно. Их трое, двое несут носилки, третий спит рядом с мальчиком. Так уходили золотоноши от приисковой охраны, так бегали с каторги. Понукаемый, плачущий парнишка ждет толчка в руку: он чувствует дорогой камень. Хитники загнанные, грязные, вонючие от пота. Они зависимы от ненавистного парнишки, кормят его как няньки, пресмыкаются — и готовятся задушить и схоронить в болоте, когда показалось, что погоня обнаружила их. Вновь они бегут, на носилках мальчик и сменщик, тяжелый, липкий, с клещами на шее, тугими, как брусничины. В шуме верхового ветра хитники слышат лай и горячее дыхание ищеек, от страха зеленеют их темные, изодранные сучьями лица. Мужикам хочется бросить парнишку, носилки, разбежаться, но страх перед пославшими их за камнями гонит, они кружат по кедровникам, по краям болот, по заросшим покосам. Найдена древняя шахта, где добывали зеленый камень, и снова вперед, за красным камнем. Между тем в городке обезумевшая от горя родня украденного мальчика вымолила у соседей их сына, способного неустанно бежать день и ночь, и посылает его в погоню. Парень догоняет хитников. Обнаруженные, они возвращаются к древней шахте, утаскивают парнишку с собой в сырую дырищу. От спички загорается газ, скопившийся в шахте, хитники и парнишка забились в штольню, завалили выход. Наверху собирается народ, из дыры с гулом вырывается пламя. Пленников спас старый кузнец по прозвищу Молчун, он сходит в огонь с асбестовым полотнищем под мышкой и нескоро возвращается с белым комом. Разворачивает и вытряхивает на траву парнишку с белыми пятнами на щеках, выеденными слезами.

— Про Колю-зимнего осталось, — сказал Леня. — Это вы образно, он на спор бегал в другой район. А мой случай чего выпал? Ты ведь помнишь, — повернулся Леня к Грише, — случай для рассказа первый сорт. На охоту ходили с отцовскими ружьями, зимой. В шестом классе, вспомнил? Лося искали на мясо. Ты же тогда и крикнул: «Лесник!» Да ты чо? Не помнишь?.. Я ахнул в дыру, успел ружье бросить поперек. Оно дулом зацепилось за один край ямы, прикладом за другой. Вот столечко — и соскользнет. Шевельнусь, из-под ствола камушек выкатится. Я жду, жду: бульк где-то в глубине, тянет снизу холодищем, волосы шевелятся. А вы не вставили!

— Пытался, Леня… Лишнее, — винился Лохматый.

— А ведь верно написали, — не слушал Леня, — та шахта первобытная… Не деды наши выкопали, не горщики, а чудь. Да ведь, холера, разве найдешь это место?.. Гриша, не помнишь места-то?

— Я ровно с вами тогда не ходил, — сказал Гриша, невесело глядя в лицо другу: опять он засобирался в бега?

— Вы расскажите Грише, — повернулся Леня к Лохматому, — как в Уваровске видели камней на миллион. Отграненных. Развернули наволочку, камни сыплются, гремят. Шает кострище, а руку не жгет.

Лохматый покивал: да, в году пятьдесят втором он пировал у каких-то кержаков по улице Цвиллинга по случаю возвращения их сына из армии, расспрашивал о горщиках, о гранильщиках, и вдруг хмельной солдат принес узелок, развернул. Особенно хороши были вишнево-розовые камни.

— Турмалины! — победно заявил Леня. — В наших местах находили голубые топазы весом килограммов в пять.

Гриша посматривал на друга, думал: когда это он успел выучить про камни?

Во дворе попикала машина, Гриша помахал с балкона шоферу, вернулся, говоря, что едет в лечебницу к Коле-зимнему: ему сегодня исполняется сорок шесть.

Леня с ним не поехал, остался разговаривать о камнях.

В который раз он навещал Колю и опять заплутал в мешанине коттеджей, заборов, частных гаражей, образующих тупички и стоявших вкось и вкривь. Помощь явилась в образе двух работяг — один, шофер, за рулем, трезвый, другой возбужденно шумен, этакий ухарь с заемной отвагой. Привели Гришу к калитке, врезанной в тесовый забор. Шофер потыкал в белый пенек кнопки. Хлопнула дверь во дворе, послышался хруст галечника под ногами. Повернули ключ в замке, появилась женщина в белом халате с конусовидным ключом, какими вооружены проводники на железной дороге.

Ухарь сунулся в проем калитки. Движением руки медсестра вытолкнула его и сказала, обернувшись к Грише, приняв его за провожатого:

— Завтра к девяти приходите. И чтоб трезвый был!

Калитка закрылась, и вновь ключ со стуком перебросил засов замка. Ухарь заговорил:

— Не узнаете?.. Я в марте выписался!.. Мы передачу принесли!

Медсестра сказала из-за двери:

— Ты что, два месяца здесь пробыл и не знаешь, что посещение по воскресеньям?

Подговорили проходившего парнишку за рубль слазить через забор и сообщить об их приходе. Грузовик сдали так, что бортом он коснулся полотна забора. Ухарь указывал с подножки:

— Видишь уборную с трубой? Позови в окошко кто там будет. Они сходят, сходят!.. А вашего как? Коля?.. Двенадцатая, понял?

— Я лучше в окно постучу, — сказал парнишка. — И вызову их.

— Дурак, да?.. Окна наглухо, двери перекрыты, понял? Две старухи со швабрами у дверей. Ему еще кордиамин колют, от сердца. На выдержке он, понял?

— Зачем — старухи? — спросил Гриша.

— На выдержке люди, понял? В себя приходят. За цехом лестница, — ухарь подталкивал парнишку.

— За каким еще цехом?

— Тару сколачивают, трудовое воспитание алкашей! Деревянный цех, слева от корпуса. Ну сарай!.. За ним лестница лежит, возьмешь, как обратно полезешь, понял?

Парнишка ловко перебросил тело через забор, повис на руках, спрыгнул.

Гриша глядел через забор из кузова грузовика.

Открыто было лишь ближнее к крыльцу окно. В глубине комнаты медсестра накручивала бигуди, толстый человек в халате, очевидно, дежурный врач, стоял к ней спиной, водил в аквариуме сачком. Тряс сачок над банкой.

За рядами окон замирала тесная и вялая жизнь. Люди неподвижно лежали и сидели на кроватях. Худой человек с лошадиной головой возле раскрытой тумбочки намазывал масло на хлеб.

Парнишка топтался возле деревянного выступа уборной. Как перископ, торчала деревянная вентиляционная труба. В уборную входили беспрестанно, мощная пружина швыряла дверь так, что пристройка тряслась.

Гриша опустился на землю. Увидев человека в рубахе, с открытой грудью, он не сразу узнал Колю.

— Тут мальчик был? — Коля не договорил: о забор с той стороны стукнула лестница, парнишка перевалил в кузов. Постоял, оглядываясь, увидел Гришу и Колю, спрыгнул на землю.

— Ты вызывал меня? — спросил Коля, пугая парнишку своим прерывистым дыханием, а сам все втискивал под брюки подол рубахи, трогал пуговицы. Он робел перед парнишкой, даже заискивал: парнишка повернулся к Грише и потребовал рубль.

— Думал, сын ко мне пришел, — сказал Коля севшим голосом.

Рубаха у него вновь расстегнулась, вылезла из брюк; теперь он не пытался ее заправлять. Падал свет из кабины. Голая грудь, голый живот.

Появилась медсестра с тем же ключом в руке.

— Ах, какие мы отчаянные, — заговорила она тоном, свойственным не слишком умным учительницам. — Сбежали! Немедленно вернитесь в палату.

— Не вернусь я к вам, сестра, — сказал Коля. — Уж извините…

— Не вернетесь? — медсестра говорила уважительнее. — Мы взялись вернуть вас обществу, а вы, в благодарность…

— Не вернусь, — сказал Коля. — Доброхот какой-то прибежал: к тебе сын. У меня сердце скачет еще, сырой сижу.

— Сын!.. — устало сказала медсестра. — Что вам сын, что жена. На уме одно: удрать отсюда и выпить.

— У вас дышать нельзя! — раздраженно выкрикнул ухарь. — Понял? Окна закрыты, двери закрыты! Няньки со швабрами командуют!..

— Я взял в ванной штаны и рубаху… кого-то с утра на выписку готовили, — сказал Коля. — Пусть он мой костюм возьмет.

— Господи, нашла же я себе место!.. — Медсестра повернулась, пошла вдоль забора. Ухарь догнал ее. Не разобрать слов, понятно только: оправдывался, задабривал.

Коля знал стекляшку в районе метро «Текстильщики». Друзья попросили два стакана сухого вина, сели в угол.

— Не бойся, не помру, — сказал Коля. — Я обдуривал антабусную сестру. Она мне ложку в рот, а я мигом таблетки под язык. Кадыком для виду дернул и предъявляю пустой рот. Вышел из кабинета, таблетки в урну, теперь смотри мне в глаза. — Коля отхлебнул. Выждали. — Краснеют? Нет? Вот и все лечение.

Гриша вынул из портфеля тяжелый сверток.

— Подарок? — Коля принял. Разворошил бумагу, вытянул инструмент, подержал перед лицом. Погонял губку по вороненой штанге с делениями, пальцем провел по плоской измерительной поверхности. Без шума положил инструмент на пластик стола, высвободил из бумаги второй инструмент. Спросил: — Этим — толщину бандажа?.. А тем — толщину гребня? Гляди-ко, помню, хотя с этими штуками я лазил под электровозы… Это сколько же лет прошло?

— Вот эти штуки тебе будут вместо антабуса.

Сузив глаза и глядя за Гришино плечо, Коля отхлебнул из стакана.

— Выходит, — сказал он затем, — выходит, напрасно я тридцать лет ноги бил?

— Ты заслуженный мастер спорта. Чемпион СССР, чемпион Европы. Все в прошлом. Сегодня ты старый парень. Пьяница. — Гриша сказал «старой», «пьяниса», так они говорили в детстве. — На работу не берут. Сорок шесть лет. Ни тпрутьки ни кутьки, летучий отряд с чемоданом. Всякий милиционер может прищемить тебе хвост. Нос воротишь от депо, я-де там начинал парнишкой — а захочешь взять там, где положил тридцать лет назад, — не дадут. — Гриша достал листок. — Вот выписал сегодня из инструкции… «Замеры проката толщины бандажей и их гребней… Замеры должны производиться лицом, назначенным начальником депо после предварительного испытания в знании настоящей инструкции. Притом начальники депо, их заместители, а также приемщики обязаны периодически лично производить контрольные обмеры колесных пар. Испытание лиц, назначенных для замеров колесных пар, необходимо производить комиссией в составе начальника депо и помощника ревизора отделения дороги по безопасности движения поездов по локомотивному хозяйству».

Коля завернул инструменты, пододвинул сверток Грише. Допил вино, поднялся. Идти ему, знал Гриша, некуда, его старый двухэтажный дом на Красной Пресне собрались ломать, жильцов выселили, один Коля не получил ордер по той причине, что не мог получить справки с места работы — полтора года назад его уволили с должности тренера в детской спортивной школе.

— Написал Лохматый рассказ, — сказал Гриша, медля уходить. — Там за хитниками гонится парень… бежит четыре дня и четыре ночи. С тебя списал, говорит.

— Муть разводит, — равнодушно отозвался Коля. — Вообще-то у тебя как?

— Что-то туго пошло, Коля… Стареем, что ли… Ну да, невзгодушки работника укрепляют. Буду сидеть, пока не сшибут.

Они вышли из стекляшки. Еще не поздно было, гудела Люблинская улица.

— Ты моего деда-то помнишь? На покос с ним ездили, ты еще бидон с квасом опрокинул? Дедко говорил: ребяты, хочите есть досыта, работайте до слез. В Москве этот же закон правит.

— В какой Москве? В этой? — Коля указал на ту сторону улицы, где лежал бетонный параллелепипед бассейна. — В этой? — Он махнул вослед потоку машин, в угарных ветрах утекающему в глубь улицы, где темнел купол Ждановского рынка.

— Ты вспомни, Коля. Приплыли мы сюда на «Весте» ребятишками, город открытый, а поди в него войди. Увидели проходную, рабочих, — о, годится, дорога нам известная… выросли-то между депо и заводом. Тут было замахнулись проходную перенести, спрямляли забор. Так я не дал.

Коля стал было совать сверток, Гриша увернулся, сел в машину. Отъехали. Гриша попросил попридержать машину. Видел — Коля впихнул сверток в урну и пошел к метро.

Гриша выждал, сходил за свертком и уложил его обратно в портфель.

На другой день Гриша, предупредив о себе звонком отдел надежности, спустился к ним на первый этаж. Пять столов, тумбочка с телефонами. Прошел в угол, по-хозяйски сел за Ленин стол. Леня перебрался к дверям.

— Все были на съезде в прошлый четверг? — спросил Гриша. — Не шибко-то я был гостеприимен… Ну, что делать-то? Стенограмма одного съезда повторяет стенограмму другого. Все тщатся, обещают… Как у нас в Уваровске старухи говорят: сулят-то по-годному, а исполнение дурацкое. Так вот, ездил вчера к начальству. Просил закрепить за нашим заводом депо или дороги. Закрепите и оставьте. Иначе мы горим по себестоимости… Допустим, киевляне или там тбилисцы… сделали на своей дороге капитальный ремонт электровозу, а после пригоняют к нам в средний ремонт, и все сыпется… Выполняем объем капитального, деньги получаем как за средний. Депо стараются после ремонта на своих дорогах присылать локомотивы нам. Потому что мы Москва, вот что ответили в главке. Потому что мы да Перовский завод делаем лучше всех в стране. Держаться в первых трудно. Каждая пара рук на счету. Составляются списки на покос.

— Уже составили, — сказала немолодая женщина с короткой стрижкой. — Нас посылают всем отделом.

— Была бы у вас на лицах написана вера в свой день, вас бы не записали в косцы. Вера, что станете предохранителем, что ли… Эту штучку вынешь — и стоп машина.

— Нас пятеро, Григорий Иванович, — сказала женщина с короткой стрижкой. Она сдернула со спинки стула кофточку, надела, захватила ворот в кулачок. — Задачи неохватные. Сбор, учет, анализ, информации об отказах и неисправностях, выявленных при всех видах внутризаводских испытаний и в период гарантийного пробега после ремонта. Разработка рекомендаций по устранению причин рекламаций. Мы должны собирать информацию об износе отдельных базовых узлов. Разрабатывать совместно с другими подразделениями мероприятия по совершенствованию методов ремонта и контроля по качеству.

— Даже если я все это запомню по пунктам и повторю парторгу, все одно из списка на сенокос вас не вычеркнут, — сказал Гриша. — Ваш день — придет?

— Был наш день, — сказал старичина, бывший начальник цеха, посидевший на пенсии лет пять и вернувшийся на завод. — До войны я сам видел, как трехвагонная секция СД наскочила на паровоз. Т-ту, сдала и уехала, а «овечка» расшиблена. У СД была мощная хребтовая балка. А после войны умные стали, модернизировали СД. Бронь сделали тоньше, хребтовые балки убрали. Нагрузка легла на коробку, получились Р-1. Была надежная секция эта СД, бегали с тридцатых годов, недавно сошла. Говорят, в Сибири где-то еще бегает. Делали бы прочнее, не нужны бы мы были со своими формами, отчетами в главк, в райком партии… методики, коэффициенты выполнения плана по представлению изделий к аттестации, на ВКК, по снижению выпуска продукции второй категории качества.

— Коэффициент снижения потерь от рекламаций, от заводского брака, — подсказала пожилая женщина. Она по-прежнему зябко втягивала голову в плечи.

— И чего же? — старик поднял свою большую руку. Загибал пальцы. — Бронь стали делать тоньше. Два миллиметра. Пренебрегали антикоррозийными покрытиями. Обвязочные треугольники проржавеют. Стойки кузовные, угольники, пол под тамбурами — все ржавеет. Мы меняем, за всем ли можем уследить? Кузова в большинстве случаев отслужили. Латаем без конца. Свариваем… листы привариваем. Нет, что говорить, ушло качество. Умели ведь. Получили английские секции «Метро-Виккерс» в тридцатых годах. Наши глядят — э-э! — англичане-то считались первейшими электротехниками.

— Что молодой инженер скажет? — Гриша спрашивал выпускника МИИТа, второй год сидевшего в отделе. Его товарищ, не получивший прибавки в окладе после рождения второго ребенка, перевелся мастером в тележечный цех.

— Вот рижский завод. Год от года меняют у своих секций узлы, конфигурации, Р-1, Р-2, Р-22, Р-2М… все это накапливается на дорогах, — парень говорил, волнуясь, — и все в ремонт. Мы не можем наладить конвейер, узлы не унифицированы. Поштучное производство в наше-то время. Латаем, склеиваем. — Он выдохнул и закончил: — Ремонт невыгоден. Надо собрать по дорогам весь набор и в переплавку. Ремонт невыгоден.

— Прав у нас нет, — дождался своей очереди худой человек. Стекла его очков зло блестели. Прежде, до Лени, он заведовал отделом надежности. — Без прав нам не стать предохранителем, этой штучкой, чтобы — стоп, машина!

— Права появятся, когда появятся мысли. Я вам обещаю. Мысли нужны. Грузопотоки растут, города растут. При конструировании тяговый редуктор на Р-2 удовлетворял нас. Теперь, при увеличении скоростей, пробегов, сокращении интервалов движения, редуктор оказывается плох. Деповские плачут. Вот тут с вас спрос. Надо переходить на новые дефектоскопы, нынешние не берут микротрещин. В результате — излом шейки вала малой шестерни. Я бы за вас подумал, да некогда.

— Выходит, мы все на сенокос?

— Ветеран не поедет, — сказал Гриша, уходя.

Поздно вечером ему позвонил Леня. Сообщил: умер маринист.

— Агриколы нет. Пусто на вершине, и ветер овевает макушку. Теперь я сам себе Агрикола. Отдаюсь на волю инстинктов. Какой первый инстинкт?

— Трудовой, — ответил Гриша.

— Воли! — зычно ответил Леня. — Первый наш инстинкт — воли, свободы!

— Даже бог несвободен, — сказал Гриша. — Боялся одиночества, создал людей. А где заботы, какая там свобода?

— Это я слышал. Повторяешься.

— Потому что ты повторяешься в своем вопросе.

— Хорошо, пусть так. Свободы у взрослого человека нет. Но есть процесс освобождения. А процесс этот есть движение.