Идегей

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ

О том, как Идегей бился с войском хана Токтамыша.

Молвил — и вот что произошло.

Тучей небо заволокло,

Тьма от чёрной тучи взвилась,

С небесами земля слилась,

Небо разверзлось, земля затряслась.

Молния огненная зажглась,

Возглашая, что Тенгри-Бог

Это яркое пламя зажёг,

Ханы смотрели, окаменев,

Будто увидели божий гнев.

В ужасе прижались войска,

Им казалось: гибель близка.

Пыль взметнулась со всех сторон.

Поднялись пятьдесят знамён:

Так, пятьдесят тысяч бойцов

Возглавляя, пришёл Идегей,

А за ним — семнадцать мужей,

Сорок храбрых, готовых к войне.

На игривом гарцуя коне,

Двинулся Идегей вперёд.

Токтамыш, властелин господ,

Сытых, как спелой пшеницы зерно,—

Им тарханами[76] зваться дано,—

И султаны, чей предок Чингиз,

Сыновья отцов боевых,

Братья отважных братьев своих,—

Заворожённым взором впились

В Идегея, который, в броне,

Гарцевал на мощном коне.

Слился он с чубарым конём,

Шлем орлиный блещет на нём,

Шуба — золото и парча,

Широки два батырских плеча,

Побеждённых он слышит мольбы,

Крепкая грудь шире арбы,

Руки могучи, как лапы льва,—

Вот он, грозной рати глава!

Он послал привета слова

Бию Кыпчаку издали.

Испугал врага Идегей:

Дух его оказался сильней!

Бий Кыпчак сперва побелел,

А потом, ослабев, почернел,

В пятки ушла его душа.

«Видно, сегодня я заболел»,—

Он подумал, с трудом дыша,

Поле боя покинул он.

Идегей, богатырь-исполин,

На майдане остался один.

Саблю из ножен вынул он,

Размахнулся, сжав рукоять,

Криком битвы начал кричать.

Мнилось: разверзлись небеса.

Мнилось: ослепли у всех глаза,

Лик степи стал красней огня.

Идегей пришпорил коня,—

Выступил у Чубарого пот.

Перед Идегеем встаёт

Девяностоглавая рать.

Идегей, продолжая кричать,

Сделал один сабельный взмах.

Вражьи рати почуяли страх.

Врезался в их середину конь,

Извергая из пасти огонь,

Испугавшись, бросилась в степь

Девяностоглавая рать.

Начал Идегей воевать,—

Мир такой войны не знавал!

Так отважно не воевал

Искандер, что Румом владел[77],

Так отважно не воевал

Сам Рустам[78] — уж на что был смел!

Муж Чингиз, чей отец Юзекей[79],

Сказывают, был таков:

Пламень высекал из камней,

Воду высекал из песков,

Высекал он кровь из мужей.

Высекал он дух из врагов,

Но когда ударял Идегей,

Всех вместе взятых был он сильней!

Из огня была рождена

Сабля, в Дамаске закалена,

С молнией сходна круговой,

А на солнце сверкала она

Быстрой родниковой струёй,

И дышала она как дракон.

Идегей, войной распалён,

Раз взмахнул — убил одного,

Десять свалилось возле него,

Вихрь взметнулся, стало темно,

От удара упала в прах

Сотня с десятью заодно,

С сотней — тысяча заодно.

Не различая, где чернь, где знать,

Он с холодной водою котёл

Смертью не соизволил признать.

Был таков Идегея удар,

Что обволакивал шатры

Над котлами шипящими пар.

Радуясь своему торжеству,

Раздвигая, как волк, траву,

Заставляя падать людей,

Устремился вперёд Идегей.

Опрокинул, когда пришёл,

Он с холодной водою котёл,

Всех давя, валя, гоня,

Наземь свалил Чингиза стяг,

И копыта его коня

Раздавили Чингиза стяг.

В трепет муж Идегей привёл

Девяностоглавую рать,

Силы никто в себе не нашёл

Идегею противостоять.

Токтамыш и вся его знать

Бегством кончили этот бой,

Уповая на Божий суд,

В стольном Граде нашли приют,

Заперли врата за собой.

Сразу пришёл в себя Тимир-Шах.

Вспыхнула гордыня в очах.

Вслед Идегею, к битве готов,

Он направил своих слонов.

«Рати, потерпевшей разгром,

Баба покажется богатырём»,—

Так подумал Тимир-Хромец,

И во главе своих полков,

Словно испуганных овец,

Гнал, давил, истреблял врагов.

Саблю заставив пуститься в пляс,

Двигался Идегей вперёд,

Мёртвых не замечал его глаз,

И живых не брал он в расчёт.

Так вступил он в стольный град,

Так достиг он железных врат:

Были в двенадцать обхватов они,

Берегли супостатов они.

В те врата один только раз

Стукнул ладонями Идегей,—

В небо взлетели они тотчас,

Солнце затмилось, спустилась мгла.

Одиноко луна взошла,

В небе двенадцать звёзд зажглось.

С неба врата полетели вкось

И со звоном зарылись в прах.

Нурадын, светлолоб, светлолик,

Подоспел к вратам в этот миг.

Своего отца ученик,

Ратным овладев ремеслом,

На коне огнецветном верхом,

Сквозь врага скача напролом,

Грозно доспехами гремя,

Он упасть заставлял плашмя

Тех, кому умереть суждено.

Превращал в бессильных калек

Тех, кому в муках прожить дано.

Алман-бия, аланов главу,

Так избивал, что завыл Алман.

Байназара, дивана главу,

На него накинув аркан,

Так избивал, что поднял он вой.

Бия Дюрмена, что был главой

Секироносной орды боевой,

Он привязал к железным вратам,

Так его бил по мягким местам,

Что, крича, запрыгал Дюрмен

На глазах у своих бойцов.

Карим-бия, главу писцов,

Так порол он ремнём своим,

Что заикою стал Карим.

Умар-бия орать заставлял,

Чагмагыша, что управлял

Ратным хозяйством огневым,

На лопатки его положив,

Так порол он, что, еле жив,

Тяжело Чагмагыш застонал.

Тех, кого Токтамыш возвышал,—

Илтераса и Янгуру,—

Так избивал, что, забывши стыд,

Зарыдали оба навзрыд.

Сына отец не мог узнать,

Дочку не признавала мать,

Воины не могли понять,

Где своя, где чужая рать.

Глянул на небо Токтамыш,—

Пламень высокий увидел он.

Глянул на землю Токтамыш,—

Крови потоки увидел он.

И когда он панцирь надел,

Недоступный для тучи стрел,

Непробиваемый и копьём,

И когда, несравнимый ни с чем,

Девятиглазый надел он шлем

И конюшему повелел

Вороного коня привести,

И когда, готовясь к пути,

На коня густогривого сел,—

На поводьях, в страхе, в тоске

Ханша повисла Джанике:

«О мой хан, себя пожалей!

Бедную голову твою

Отсечёт в степи Идегей.

Не выезжай ты в степь, я молю:

Венчанную главу твою

Унесёт, отрубив, Идегей».

Ханше хитрый сказал Джанбай:

«Госпожа, не плачь, не рыдай,

Если приходится кочевать,

С тяжким вьюком идёт верблюд.

Если в город врывается рать,

Девушки в испуге бегут.

Если за ворот хватает боец,

Мухе-душе приходит конец.

Если голову сбережёшь,

То и муху-душу спасёшь.

Ханша, ни к чему твоя речь:

Голову должен хан уберечь».

Токтамыш, отстранив Джанике,

Крепко сжав поводья в руке,

К Белой Улице поскакал.

Улица эта, светла-бела,

Лишь для знатных открыта была.

С сотней воинов, на вороном,

Хан спасался во чреве степном.