Идегей

О трагедии эпоса и трагедиях людских

Эпос «Идегей» трагичен не только по содержанию, трагична и его судьба.

Он, по-народному просто и красочно изображая бескомпромиссный конфликт между сильными личностями, обуреваемыми страстями, одновременно эпически широко и художественно виртуозно повествует «попутно» о гибели целого государства. Дела и деяния героев эпоса, бессмысленные по большому счёту устремления, кончились их гибелью. Держава Джучидов — Джучиев Улус (известный позднее под названием Золотая Орда), — судьба которой была прежде всего в центре внимания Сказителя, также канула в Лету.

Недолго существовали Ногайская Орда, Большая Орда — территориальные наследницы Джучидов. Сами ногайцы, в среде которых первоначально сложился сюжет эпоса, так же распавшись, в значительной своей части растворились в составе других народов — татар, башкир, казахов, каракалпаков, крымских татар и т. д.

Дастан, т. е. эпос «Идегей», по этой причине ставший общим для ряда родственных тюркоязычных народов, несмотря на свои художественные достоинства и наличие многочисленных версий, каждая из которых могла бы войти в золотой фонд фольклора любого народа, до сих пор не стал достоянием как широких кругов читателей, так и пытливого ума научной общественности.

Мало того, более сорока лет он был объектом вульгарных обвинений во всех возможных и невозможных грехах. И перевод его, публикуемый ныне, дошёл до читателя лишь через пятьдесят лет. Поэтому необходимо рассказать о том, как сам эпос, сложившийся в XV—XVI столетиях, повествующий о трагических событиях конца XIV века, стал в середине и второй половине нашего XX столетия жертвой необоснованных гонений.

Собиранием и изучением сюжетов эпоса «Идегей» тюркологи и татарские учёные стали заниматься давно (самые ранние записи отдельных сюжетов памятника и использование материалов его в исторических сочинениях на татарском языке восходят к началу XVII в.). Первые попытки научного осмысления эпоса связаны с именами В. В. Радлова, П. М. Мелиоранского, А. Н. Самойловича. Интенсивное собирание его версий и составление сводного текста стало возможным лишь в 20—30-е гг. нашего века[113].

Первая попытка опубликовать более или менее полный текст одной версии эпоса кончилась неудачно, т. к. Нигмат Хаким и А. Н. Самойлович стали жертвой репрессий 30-х гг. И лишь в 1941 г., благодаря целеустремлённому труду выдающегося литератора Наки Исанбета, был опубликован наиболее полный по объёму и лучший по качеству сводный текст памятника («Совет эдэбияты», №№ 11—12).

Следует отметить, что Н. Исанбетом была выполнена поистине титаническая работа. Им были учтены и изучены известные отрывки произведения, собраны среди населения десятки новых версий и вариантов и был воссоздан реконструированный сводный текст эпоса.

Деятельность Н. Исанбета в изучении и публикации эпоса «Идегей» в какой-то степени похожа на подвиг Элиаса Леннрота, собирателя и составителя знаменитой «Калевалы». Однако, если судьба была благосклонна к Э. Леннроту и «Калевале», то она оказалась весьма суровой не только по отношению к эпосу «Идегей», его исследователям, но и к культуре татарского народа в целом. Из-за начала Отечественной войны было приостановлено издание отдельной книгой полного текста памятника. В рукописном виде остался и перевод его на русский язык, выполненный Семёном Липкиным. Однако беда заключалась не только в этом. Пока недавно опубликованный памятник осмысливался в научно-литературных кругах, пока назидательные мысли дастана способствовали воспитанию чувства необходимости единства страны в борьбе с иноземными захватчиками, пока татарский народ совместно со всеми братскими народами страны честно сражался за свободу и целостность державы, в верхах партии и правительства готовили ему иную участь. Буквально за несколько месяцев до Победы народ, бережно хранивший в своей памяти сюжеты и песни эпоса, был ошеломлён постановлением о том, что для него «вреден» не только этот «ханско-феодальный» эпос, но ему также следует забыть правду о его средневековой истории. Слова и текст постановления ЦК ВКП (б) от 9 августа 1944 г. «О состоянии и мерах улучшения массово-политической и идеологической работы в Татарской партийной организации» сформулированы, как видно из заглавия, вполне наукообразно и корректно.

Но результаты его оказались мертвящими и в духовном, и в научном аспектах. Ибо вслед за этим «монаршьим вердиктом» последовал «княжеский указ», то есть специальное постановление Татарского областного комитета партии от 6 октября того же 1944 г. под более конкретным названием: «Об ошибках и недостатках в работе Татарского научно-исследовательского института». В нём умножились ряды «недостатков и ошибок», определялись жертвы; затем последовали наказания и избиения «виновных».

Так началась очередная передача «эстафеты», т. е. тумаков по ступеням, которая превратилась, в конечном счёте, в новую «охоту ни ведьм»… татарского происхождения.

Почему «татарского»? Да по тому «признанию», что «эти ошибки выразились в приукрашивании Золотой Орды и популяризации ханско-феодального эпоса об Идегее», который организовывал грабительские походы на Русь[114].

У трезвого и честного читателя возникнут вопросы: Причём тут Русь, когда в памятнике речь идёт о борьбе Идегея с ханом Токтамышем, о распрях между отцом и сыном, затем о гибели их всех? Разве нет разницы между историческим Идегеем и его фольклорным образом, воплощением художественного вымысла?

Читателю, мало-мальски знающему отечественную историю, сегодня вполне ясно, что 1944 год, год рождения названного постановления, был одновременно также и годом избиения ряда народов — балкарцев, ингушей, калмыков, карачаевцев, крымских татар, турок-месхетинцев и др. На повестке дня у Сталина стоял вопрос и о казанских татарах, к которым у него было особое отношение. Как вспоминает поэт Семён Липкин, свидетель «неожиданного» рождения постановления 1944 г., антитатарское настроение у Иосифа Виссарионовича имело давнюю историю[115].

Особенность и целенаправленность сталинского подхода к «татарскому вопросу» нашли яркое отражение в его последовательной борьбе с так называемой «султангалеевщиной» и дальнейшим ограничением «суверенитета» татар в тесных рамках фиктивной автономии. Поэтому есть все основания полагать, что в 1944 г. у «отца народов» вполне могло появиться желание подыскать и для казанских татар новое «местожительство». Но как собрать разбредшееся по всему Союзу пятимиллионное население?!. Поэтому и пришлось «ограничиться» лишь постановлением, которое было призвано подвергнуть татарский народ духовному избиению.

Именно с этого времени почти во всей советской исторической литературе, включая школьные учебники и самые популярные литературоведческие публикации, начинается новая волна татарофобских инсинуаций, которая своей однобокостью «переплюнула» и ура-патриотическое направление дореволюционной русской историографии.

С этого периода и начинается возня по бесконечному пересмотру различных этапов истории татарского народа. Вместо подлинной гражданской, социально-экономической и объективной культурологической истории огромные материальные и интеллектуальные ресурсы тратятся на бесконечные этногенетические изыскания. Делается всё, чтобы доказать, что «татары — не татары», а «только лишь булгары», тем более они «не имеют никакого отношения» к… крымским татарам! Как будто этническая принадлежность далёких предков, а не современное состояние народа — его самоотверженный труд в тылу, героизм на фронте, подвиги (джалиловцев) во вражеских застенках — а только «кровь» определяет его качество и право на существование.

Этногенез татарского народа, как всякой крупной нации, имеющей богатую и сложную историю, решается, естественно, неоднозначно. Ибо в течение более десяти — двенадцати веков поволжский регион, где оформилось «национальное лицо» современных татар, был подлинным «котлом народов», где перемешались, «перекипели» многие этнические компоненты. Многоэтническим фактически было и булгарское общество, в недрах которого сложились истоки материального бытия, хозяйственной жизни современных казанских татар. Но покорённые монгольскими ханами в 1236 г. булгары более двухсот лет жили в составе Золотой Орды. Здесь преобладающим этническим компонентом были кыпчакоязычные тюркские племена, которые, будучи доминантами в политическом, в какой-то степени и в культурном отношении, «поглотили» булгар и отдельные части финно-угорского населения региона в языковом плане. Так сложились этнически современные казанские татары. Поэтому нет достаточного основания решать вопросы их этногенеза лишь по принципу «или-или…», здесь более уместен принцип «и-и…».

Следующим слабым моментом однобоких этногенетических увлечений, порождённых постановлением 1944 г., является то, что часто искажается или же недостаточно освещается ряд аспектов гражданской, военно-политической истории татар периода становления Казанского ханства.

Что касается утверждения постановления о воспевании якобы в эпосе «Идегей» идеи вражды татар с русскими, то это является другой разновидностью исторической инсинуации. Если не считать лишь мимоходного упоминания о грабительском похода «рыжебородого князя» на булгарские города, русские как таковые в эпосе не фигурируют вообще. Названный же случай, скорее всего, относится лишь к одному из многочисленных грабительских набегов новгородских ушкуйников[116], с которыми, кстати, упорную борьбу вели и сами русские князья.

Необходимо указать, что такие приёмы Сталина и его последователей искусственно противопоставлять одни народы другим, во всём нерусском выискивать лишь антирусское и, избивая народы, говорить и действовать прежде всего от имени русских, оказались в 20—40-е гг. теми семенами, всходы и плоды которых достались нам сегодня, в 80—90-е гг., в виде серии как межнациональных конфликтов, так и антирусских выступлений на местах.

Необходимо также отметить, что метод Сталина запугивать нерусские народы страны обвинениями в антирусских устремлениях срабатывал почти безотказно и основательно. Этим, видимо, объясняется тот факт, что и на пятом году перестройки руководители республики проявляют удивительную пассивность в деле официальной отмены несправедливого постановления 1944 г.

Если вспомнить факты почти поголовного уничтожения нескольких поколений национальной интеллигенции в результате «борьбы с султангалеевщиной» в 20-х, страшных репрессий 30-х гг., неоднократной смены письменности (сначала на латиницу, затем на кириллицу), чем осуществлялся отрыв народа от многовековой культуры, и присовокупить к ним результаты духовного избиения деятелей науки, культуры после постановления 1944 г., то становится вполне понятной природа вышеотмеченной пассивности…

Таким образом, эпос «Идегей» является, образно говоря, и горем, и гордостью татарской культуры в целом. Горем потому, что именно «через него» духовная культура подвергалась выхолащиванию, что способствовало появлению нескольких пластов национальных нигилистов — «родных» манкуртов. Печальным остаётся тот факт, что «успех» опыта с «Идегеем» давал возможность сталинско-ждановской инквизиции преследовать эпическое наследие и других братских народов — башкир, казахов, калмыков, киргизов, узбеков, туркменов и других…

Гордостью же он является потому, что вопреки попыткам унизить его, исказить содержание, дастан «Идегей» продолжает оставаться великим творением народной мудрости.

Так, о чём вдохновенно поёт и размеренно повествует Он, таинственный Сказитель «Идегея»?

Благодаря влиянию вышеназванного постановления, примитивности существовавших прежде в фольклористике приёмов толкования содержания и назначения эпических произведений, расхожими стали представления о том, что в данном дастане «идеализируются» история и ханы Золотой Орды, воспеваются достоинства и удаль «феодалов». На самом деле через весь эпос красной нитью проходит идея о пагубности междоусобицы — борьбы будь то на уровне столкновения государственных интересов сильных личностей, либо на основе разлада между людьми из-за корысти, пустой в конечном счёте амбиции. На этой, в сущности, почве сталкиваются хан с беком, сановники с придворными, отец с сыном. В представлении Сказителя всё это происходит из-за борьбы за власть. Социальную первопричину столкновения интересов людей он, естественно, не видит, или видит весьма туманно. Поэтому мотивы социального гнёта он затрагивает лишь мимоходом. Не будем винить его за то, что он не смог, в отличие от нас, определить подлинную первопричину феодальной междоусобицы, в которой борьба за власть составляет лишь верхнюю часть айсберга. На зато он, в отличие от нас, жизненно ярко и художественно красочно изображая людские страсти, без схематизма рисует картину распада государства, гибели целой страны — Золотой Орды.

Если причину гибели страны Сказитель ищет в междоусобной борьбе, то форму её выражения он видит в обезглавленности государства, ослаблении власти. Поэтому в эпосе особое символическое значение приобретает отрубленная голова хана: «Голова покатилась легко, Потекла не кровь, а молоко…»

Причину неожиданной метаморфоаы — превращения обычной крови в необычное, в данном случае, молоко — поясняют высокомерные, но достаточно многозначительные слова казнённого монарха: «Тело моё под твоей стопой, Но голова моя — над тобой».

Таким образом, государева голова в представлении Сказителя, сына своей эпохи и своего сословия, это не просто часть тела, а — символ, имеющий особое значение: «Если песчинки ты соберёшь,— Прочного камня не сотворишь» (Песнь XIII).

Вместе с тем, вкладывая такие многозначительные слова и мысли в уста хана Токтамыша, которому не отказывается и в патриотических, т. е. положительных чувствах (Песнь XII), Сказитель с нескрываемым пафосом говорит о падении власти чингизидов:

Это объясняется тем, что в эпосе, сложившемся в среде ногайских правителей XV—XVI вв. отразилась официальная интерпретация, согласно которой их знаменитый предок был якобы тираноборцем. С этим связаны мотивы о справедливости, которую будто бы установил Идегей после захвата Сарая.

Одновременно Сказитель, веривший этой официальной версии, сумел усмотреть в поступках Идегея нечто опасное, даже зловещное для судьбы страны, государства, например, высокомерность, спесь, непостоянность, склонность к предательству[117]. Поэтому не случайно, что после описания оказанных Тимуром Идегею почестей, Сказитель ставит такой многозначительный вопрос: «Но всё же: кто таков Идегей? — Этого Шах-Тимур не узнал!» (Песнь VII).

Для понимания своеобразия оценки Сказителем личности Идегея несомненный интерес представляют и такие строки:

То есть: «Сына поставив справа, сорок мужей поставив слева, он направился в сторону ночи» (Песнь IX подсточный перевод). Вообще через весь эпос проходит мотив наступления заката, темноты, тьмы…

Такая интерпретация образа Идегея, бека-тираноборца, сумевшего восстать против ханской власти, требует более осторожного подхода к позиции Сказителя в оценке роли Идегея. Сказать, что он идеализирует Идегея, это — почти ничего не сказать. Если быть внимательным, певец не отказывает в доблести, положительных качества и его основному противнику — Токтамышу (видеть в царях только отрицательных «типов», а в пастухах — только положительных героев, это изобретение нашего социалистического «реализма»…). Трагичная противоречивость тираноборца Идегея заключается в том, что он одновременно оказался и зловещим разрушителем, губителем государства, страны, в глазах Сказителя в этом он явно уступает Токтамышу. Данную мысль певец проводит весьма своеобразно: доблестный герой-тираноборец оказался двоюродным братом убитого им же великана Кара-Тиина, родившегося от пэри, т. е. нечистой силы. Следовательно, Идегей тоже родственник нечистой силы. Поэтому здесь многозначительно звучат слова-проклятия умирающего Кара-Тиина:

Следовательно, отсутствие милосердия и жестокость делают людей одинокими, враждебными, а людская вражда — источник междоусобиц, братоубийства.

А начало всему было положено убийством невинного грудного ребёнка по ханскому произволу Но убит был не приговорённый к смерти. Именно спасённый от смерти в детстве Идегей, не знавший материнской ласки («Если бы досыта ты всосал..!») и обезглавил хана. Ещё более символичен последний бой между Идегеем и Кадыр-берды; царевич погиб, Идегей — наполовину. Его добивает Барын-бий. Род последнего тоже не имел продолжения…

Так, одна жестокость вызвала другую, сумма жестокостей — общую трагедию — страдание всего общества, гибель всей страны. В этом, на мой взгляд, и заключается основная идея Сказителя.

Примечательно, что обо всём этом Сказитель рассказывает не только увлечённо, художественно ярко, но и вдумчиво размеренно, философски глубоко, через трагедию личностей изображая трагедию целой страны и населявших её народов. Этим объясняется, видимо, тот факт, что эпос «Идегей», созданный первоначально в ногайской среде, стал общим для ряда народов, входивших в ХIII—XV вв. в состав Джучиева Улуса — Золотой Орды. Именно поэтому в события, происходившие преимущественно на Нижней Волге, вкрапливались реалии булгаротатарской тематики. Именно по этой причине эпос сохранился как составная часть исторической памяти казанских татар.

Такова и весьма сложная, и очень простая история дастана «Идегей». Сам эпос так же прост, как просты конечные судьбы его героев. Одновременно он весьма сложен, как диалектически противоречива отображаемая им действительность. Поэтому не будем делать из одних персонажей его только героев, а из других — лишь политические жупелы. В этом отношении загадочный Сказитель, видимо, более справедлив, чем некоторые новейшие исследователи. Ибо он выше своих героев: в «положительном» видит отрицательное, а отрицательного не унижает дешёвыми эпитетами. В этом его величие как художника. А художник он очень своеобразный, многогранный. Он не только тонкий «психолог», умевший анализировать людские души, он одновременно и великий эпик, сумевший изобразить события 15—20-летней продолжительности на огромной территории — от Сарая на Волге до Самарканда в Средней Азии, от Северного Кавказа до Среднего Поволжья.

Наконец, не будем требовать от Сказителя седой старины «политической зрелости» наших дней. Поэтому давайте внимательно прочтём эту трагическую и поучительную «историю», в которой очень много знакомого и самого «обыденного». Ибо трагедии, похоже, вечны. Различия заключаются лишь в вариантах, оттенках и… жертвах.

М. УСМАНОВ, доктор исторических наук, профессор

1990 год.