Игры маньяков (СИ)

Глава 12

Оставшись один в комнате, Борис снова посмотрел на картину. Довольно творческое предупреждение Никольского было ярким и ошеломило его своим почти жестоким оттенком. Это нервировало, как он и предполагал.

Он взял одну из книг, лежавших на библиотечном столе, и прочел название: «История, культура и обычаи эллинистической эпохи». Он пролистал его и увидел, что страницы исписаны коричневыми чернилами. Он взял другую брошюру: «Вестник ЛГУ: Этногеографическое исследование Анд и Кордильер». Опять же с большими комментариями. Он наклонился и посмотрел на раскрытую книгу с авторучкой как закладкой: «Сказка лжеца: история лжи». Еще заметки на полях коричневыми чернилами. Из соседней книги торчала дюжина маркеров: «Естественная история души в Древнем Египте».

Борис удивился. Он ожидал найти книги по разведывательным технологиям, криптографии, международной преступности, терроризму, торговле наркотиками… похищениям людей. Здесь ничего подобного. Но у Никольского явно были свои ресурсы. В комнате, где работали три помощника, должно быть, хранилось огромное количество информации, и он вспомнил, что в телефонном разговоре Никольский упоминал о своих архивах.

Тень в дверях заставила его поднять голову. Там стоял человек, которого он еще не видел у Сергея: бритый наголо молодой человек в поварском костюме сделал ему жест рукой. Он последовал за ним по балкону на другую сторону.

У него болела шея, и он почувствовал, как начинает болеть голова. Сняв галстук, он подумал о фотографии испанской вдовы и ее обезьяны и о том, как Никольский выбрал для нее место в своем кабинете, которое практически определяло характер этого места. Борис был уверен, что в этой картине есть нечто большее, чем кажется на первый взгляд или на что намекает Никольский. И он был уверен, что в Сергее Никольском есть нечто большее, чем то, что можно понять, зная его всю жизнь.

Он последовал за бритым парнем вниз, в столовую, одна стена которой выходила во двор. Сидя в одиночестве, некоторое время он наслаждался подготовленными молодым поваром холодными закусками и пивом. Эхо негромкой музыки, доносившееся откуда-то из колоннад и затихавшее в глубине фонтана, было почти усыпляющим, даже успокаивающим. Затем, неожиданно, этот мимолетный покой застрял у него в горле, как рыдание, и он оказался на грани слез. Черт, что с ним происходит? Он поставил пиво и попытался взять себя в руки, сбитый с толку внезапным взрывом сильных чувств. Смутившись, он сглотнул. И снова сглотнул.

Пытаясь успокоиться, он увидел, как Никольский вошел через коридор и вошел в лоджию через двор. К тому времени, когда он добрался до столовой, Борис уже обуздал свои эмоции.

Никольский сел рядом с ним, и повар принес ему тарелку с ломтиками мясной нарезки. Он взял один из ломтиков копченого мяса, лежавших на краю тарелки, и капнул лимонным соком на него. Он съел несколько кусочков и продолжил разговор, словно и не уходил.

— Я расскажу вам историю о Рубене Израильянце, — тихо сказал Никольский, жуя мясо. — лет десять назад он на короткое время прилетел в Россию, чтобы быстро сделать дело и не оставлять следов. Тогда я увидел интересный пример того, как он работает. Это был один из заказов армянской мафии в Америке, но специфика была в том, что это была чисто армянская разборка. Рубен, разумеется, принял меры предосторожности. Я был в Москве по другому делу, но к тому времени уже достаточно насмотрелся на работы Рубена, чтобы отличить их от всех остальных.

Смирин внимательно слушал Сергея.

— Знаете, в культурном отношении армяне очень преданы своей семье. Они любящие и преданные своим детям, тетям и дядям, преданные идее семьи. Это справедливо для всех слоев общества. Замечательная социальная характеристика, которой могла бы гордиться любая культура. Но Армения — это культура крайностей, и это безусловно достойное качество имеет извращенный недостаток в криминальном мире как Армении так и Кавказа в целом. Когда преступное предприятие требует насилия, все понимают, что причинить вред семье человека-значит причинить ему боль самым глубоким образом. Так это делается с отвратительной регулярностью и предсказуемостью.

Никольский съел еще немного копченого мяса, задумчиво глядя во двор и опираясь на руки. Он продолжал:

— Жена врага убита. Его сестры, братья, дети-идеальные мишени. Часто происходит ужасные издевательства, и иногда жертва вынуждена наблюдать за всем происходящим. Знаете, в советское время была негласная инструкция у милиции — если зафиксированы какие-то издевательства над трупом, над гениталиями — ищите армянский след. Не слышали? Ну вот. Это духовно порочная вещь, предназначенная уничтожить человека внутри человека, его сердце сердец. Недостаточно просто убить его тело. Нет, они хотят разорвать и его душу. И если они найдут способ наказать его после смерти, они пошлют кого-нибудь, как говорится, прямо в адский огонь, чтобы сделать работу.

Это интересно для меня, это использование семейной преданности. Одно дает силу другому, странным образом становится смыслом его существования. Вы просто удивляетесь, почему одно никогда не смягчает другое. Почему исполнители никогда не видят лиц своих жен, детей, братьев и сестер на лицах людей, которых они калечат? Почему это не останавливает их грубую руку или… — Он пожал плечами и отпил из бутылки. — Но ведь это действительно человеческая ирония, не так ли? Возможно, в этих случаях есть своеобразный армянский поворот, но они, конечно, не одиноки в своем отсутствии морального воображения. Рубен кавказец, и его тактика всегда была одинаковой.

Бритоголовый повар вплыл в комнату, чтобы проверить, не нужно ли им еще пива. Пустые бутылки был собраны, и появились новые, холодные, запотевшие, из которых торчал свежий ломтик лайма. Никольский продолжал:

— Так вот, именно в этой среде Рубен Израильянц достиг зрелости в искусстве похищения, а затем превзошел своих учителей и стал мастером своего рода в похищениях.

Он выжал лайм в пиво, почти не желая возвращаться к обещанной истории о Израильянце.

— У этого человека-его звали Александр Оганесян — было двое детей, — продолжал он, глядя вслед парню, которая вышел из комнаты, — оба моложе двенадцати лет, сын и дочь. Александр обожал их со всей нежностью. — Он покачал головой. — Так или иначе, как-то раз боевики Рубена похитили Александра на улице и отвезли в один из бункеров Израильянца. Там его привязали к креслу и заставили смотреть, как его жену и детей… расчленяют бензопилой… их части тела… перемешивают, собирают в дикие и сюрреалистические воссоздания, словно ужасный конструктор.

Он помолчал. — Я был там позже. Я видел это, — он указал двумя пальцами на свои глаза, — своими собственными глазами. Невероятно.

Снова возникла пауза.

— Ты никогда не видишь всего. Способность человеческого ума к скотству безгранична. Ты никогда не видишь всего. Всегда есть что-то еще более невообразимое, что ждет вас. Просто ждать.

В ту ночь Александр получил свободу, ему позволили жить, как он мог, с этими безумными образами. Это была типичная месть Рубена.

Они закончили есть и сидели, потягивая пиво. Никольский посмотрел в сторону кухни.

— Пошли, — сказал он, беря пиво. Борис поднялся с ним по каменной лестнице на балкон и прошел в кабинет. Они вернулись на прежнее место, и Никольский продолжил свой рассказ.

— Примерно через год этот человек покончил с собой. Я не знаю, как он продержался так долго.

Борис сидел молча, потрясенный. Он слышал музыку во дворе внизу, резкие и легкие волнв звука в воздухе, который плыл к ним.

— Что же он такого сделал? — наконец спросил Борис. Наказание, как называл его Никольский, должно было быть спровоцировано чем-то ужасным.

— Он был одним из моих агентов, — сказал Никольский. — Я готовил его некоторое время для внедрения в группировку Рубена. Он был простой человек, бывший офицер разведки. Необыкновенно одаренный человек. И это не противоречие. Обычные люди способны на невероятные подвиги. В этом есть что-то трансцендентное.

Никольский остановился. Он чуть было не пошел дальше в рассуждениях, но словно спохватился. Потом он сказал:

— А Израильянц даже не знал наверняка, что Александр работает на меня. Он только подозревал об этом. Александр никогда в этом не признавался.

— Даже ради спасения семьи?

— Чтобы спасти свою семью? Это было невозможно. Рубен так не работает. Попасть под его подозрение — значит быть признанным виновным. Александр знал это. Признание? Никаких признаний. Это не имело значения. Правда была единственной вещью, которую Александр не мог получить, и даже среди ужаса своего горя Александр цеплялся за этот клочок достоинства. Рубен не хотел этого.

Борис потерял дар речи. Чудовищность зверства Израильянца оживала с каждым образом, вызванным рассказом Никольского.

— Смысл в том, — сказал Никольский, поднимая один из женских портретов, — чтобы помочь вам понять, что с вами происходит.

Мгновение он смотрел на фотографию женщины, потом отложил ее и посмотрел на Бориса.

— Твое испытание началось. Сейчас не время колебаться. Сейчас не время обманывать себя в том, что вы можете избежать того, что с вами может случиться, ведя переговоры с этим человеком.

Желудок Бориса сжался. Никольский уже во второй раз употребил слово «испытание».

— Послушайте, — сказал Борис, чувствуя, как его страх и разочарование превращаются в смутное нетерпение, — я не хочу, чтобы кто-то умер, но… вы говорите, «не совершайте ошибку», думая, что я могу вести переговоры с этим человеком. Ладно, ну, это не оставляет мне выбора.

Никольский развалился в кресле, но по мере того, как Борис говорил, он постепенно выпрямлялся и подвигался вперед, и Смирин видел, как что-то произошло в его лице, что-то неуловимое, но безошибочно выдававшее его хладнокровие.

— Вопрос в том, — сказал Сергей, — стоит ли вам идти в ФСБ и рисковать тем, что Рубен узнает о вашем поступке. — Он помолчал. — Говорю вам, он узнает. Невозможно, чтобы он этого не узнал. Вы должны спросить себя: сколько людей я готов позволить ему убить, прежде чем принять это?

Он посмотрел на Бориса с выражением, лишенным вежливости. — Вот что ты должен знать, Борис…

То, что он назвал Бориса по имени перешел на «ты», произвело на Смирина неожиданный эффект. Это сразу же объединило их в союз, как если бы они были связаны сердцем, кровью и идеалами.

— Один или двое уже мертвы. Я не имею в виду буквально, но я имею в виду, что они все равно что мертвы. Ему придется это сделать, чтобы он знал, что ты осознаешь. Он понимает, что ты не сможешь понять его правильно, пока не узнаешь шок от этого.

— Это немыслимо, — сказал Борис, который тоже наклонился вперед на диване. — В этом нет никакого смысла.

Никольский посмотрел на него так, словно пытался разглядеть в Борисе что-то такое, что ему еще не было ясно. Как будто он пытался определить, можно ли доверять Борису.

— Было бы ошибкой, Борис, чтобы ты поверил, что это только о тебе и Израильянце. Сейчас объектив сфокусирован на тебе, но только потому, что Израильянц сфокусировался на тебе. В этой картине больше, чем ты можешь видеть со своего наблюдательного пункта. Ты всего лишь одна деталь среди многих, но сейчас ты стал очень важной деталью.

Никольский остановился и откинулся на спинку кресла. Но он не принял прежней томной позы.

— В ближайшие час-два нам придется многое решить, — сказал он. — Я верю, что ты хороший и честный человек, Борис. Я верю, что ты будешь честен со мной.

Никольский ждал, в его глазах снова появилась трезвость, углубляя морщины, которые собрались вокруг них.

— Для меня странно, почему он на тебя «наехал». Сейчас, с этими всеми санкциями, большие деньги крутятся только в Москве. А по словам Георгия, ты со своими людьми вел бизнес тихо, не слишком высовываясь, да и доходы твоей корпорации по сравнению со столичными компаниями не так, чтобы уж…

— Я должен рассказать тебе, — сказал он, — конец истории о семье Александра. Он замолчал, его взгляд был устремлен куда-то в другой конец комнаты. — я тогда опоздал, как и тогда в Мадриде. Мои возможности широки, но не безграничны. Но мы выполнили свои обязательства. Мы… — он снова перевел взгляд на Бориса, — забальзамировали их тела. Затем поместили их в склеп. Где он находится — тебе не надо знать. Я забочусь о тех, кто был мне верен.