Игры маньяков (СИ)

Глава 25

В комнате было темно, и человек лежал на боку в одних плавках, глядя сквозь раздвинутые занавески открытого окна. Свет уличного фонаря плыл над заросшим сорняками двором, где качели, карусель и горка выделялись на фоне зарева, как руины детства. Эта площадка могла быть где угодно. Брошенный. Брошенные вещи везде выглядели одинаково, а детство в некоторых местах было гротескно сокращено.

Мысль о детстве вызвала у него тошноту, он встал, пошел в ванную, и его вырвало. Он умылся, вернулся в комнату и упал на кровать. Он вздохнул и перевернулся на спину. Простыни были мягкими, почти липкими. Он вытащил из ноздрей комки туалетной бумаги. Он не знал, что хуже-неприятный запах или запах ткани. Он сразу почувствовал запах плесени и сырых стен.

Он встал с кровати и подошел к открытой двери. Может быть, было слишком жарко, чтобы спать, хотя он и не знал. Было так много других причин не спать. Он посмотрел на домик напротив, где спала пожилая пара. Он слышал, как гудит их кондиционер. Он пробовал свой, но воздух, который выходил из него, был отвратителен от гнили и застоявшегося дыхания предыдущих обитателей жилища.

Через сетчатую дверь до него доносился запах пыли, поднимавшейся от гравийной дорожки, когда машины въезжали на территорию хостела, и слабый запах горячего асфальта нагретых солнцем улиц. Он чувствовал запах сорняков. А еще он чуял первый чистый свет завтрашнего дня, хотя до него оставалось еще много часов. И сразу за этим… однажды ему показалось, что он чувствует квинтэссенцию вечности. Но оно мгновенно рассеялось, и он не был уверен.

Он протянул руку и осторожно, как паутину, приложил кончики пальцев к грязному покрытию двери. Она была покрыта частицами сигаретного дыма, наполненного дыханием незнакомцев. Он легонько провел пальцами по периметру и нащупал грязную проволоку пальцами.

Затем через окно он увидел лицо. Он похолодел, и пот мгновенно покрыл его. Прищурившись, он всмотрелся сквозь грязное стекло в мрачные тени. Там, где нижняя ветка дерева свисала с края номера пожилой пары, эта линия была дугой правой брови. Темные деревья позади были тенью щеки, а изгиб дороги был изгибом левой стороны челюсти.

Он сглотнул, моргнул и попытался сосредоточиться, чтобы рассеять иллюзию. Но это не было иллюзией, и оно наблюдало за ним все это время.

Он не мог вспомнить, когда впервые увидел это лицо-слишком много городов назад, слишком много улиц назад, слишком много смертей назад. Иногда это было скрыто в вещах, как сейчас, иногда это было на людях на тротуаре или в толпе. Он никогда не мог понять, мужчина это или женщина, сердит ли он, тоскует ли или угрожает. И теперь, когда он пытался различить нахмуренные брови, печальный изгиб бровей, напряжение в уголках рта, лицо начало медленно удаляться, так что дерево перестало быть дугой глаза, хостел стал просто домом, подъездная дорожка превратилась в пыльное пятно.

Он принял это. Странное уже давно перестало быть странным. Необычное и обыденное поселились вместе на одном и том же неразличимом плане переживаний, где видения стали реальностью, а реальность дематериализовалась. Иногда, физиологически, как сейчас, он реагировал. Пот. Учащенное сердцебиение. Мгновенное желание помочиться. Но эмоционально, он был спокоен. Стабилен. Непоколебим.

Что-то шевельнулось за ширмой-вздох, тихий выдох.

Он снял плавки и переступил через них. Он поднял руки, положил их по обе стороны дверного косяка, раздвинул ноги и встал в дверном проеме лицом наружу. Дуновение проникло сквозь экран и накрыло его тело. Оно двигалось вокруг него, как ослабевший дух, ища внутри покой. Она касалась каждой поры, обвивала его свисающие гениталии, заставляла вибрировать лобковые волосы.

Он стоял так, когда другая фигура материализовалась на краю темноты и остановилась. Они смотрели друг на друга через темную даль. Затем фигура двинулась к нему, приблизилась прямо к двери и встала рядом с ним, их лица разделяли считанные сантиметры. Они смотрели друг на друга через сетку, не двигаясь. Он увидел, как глаза собеседника тепло сощурились.

— Якут? — тихо спросил другой.

Его тело образовало крест на открытом пространстве двери, и он оставался безмолвным, неподвижным.

— А-а-а-а, — промурлыкал он в груди, когда из спутанных воспоминаний возникло узнавание. — Гений, Сергей. Якут.

Все еще голый, он сидел на одном из двух стульев в номере мотеля, а Сергей — на другом, между ними стояла смятая кровать, похожая на огромный кофейный столик. Слабого света снаружи было достаточно, чтобы двое мужчин видели призрачные блики друг друга. В комнате было душно.

— Я не знал, что это ты послал за мной, — сказал он Сергею, откидываясь на спинку стула.

Конечно, нет. Его последний адрес распространялся по глубокой тайне, как очень опасный запрещенный наркотик. Людям не терпелось избавиться от бумаги, на которой она была написана. Он никогда не знал, кто наймет его следующим, пока не появлялись люди, и большую часть времени имел дело только с посредниками. Иногда он не знал наверняка, кто платил ему за то, что он делал.

— Расскажи, что было дальше, — попросил он.

Слова его были достаточно любезны, но просто иметь дело с ним было по сути угрожающе. И все же Сергей не боялся его, хотя и понимал его неустойчивую психику. Никто на уровне Никольского не придет к нему сам. Сергей знал, что этот факт не ускользнул от внимания собеседника и выделил это в его глазах.

— Я сбросил с себя ошейник государства. Теперь свободен, — сказал Сергей.

— Я слышал. Краем уха кое-какие истории. Ты оставляешь истории позади, как помет. Где ты живешь?

На этот вопрос никто в здравом уме не ответил бы правдиво.

— Уже некоторое время в Челябинске. Порой бываю в Лиссабоне. Хошимине. Роттердаме.

— Ладно, ладно. — Мужчина покачал головой из стороны в сторону. — Ты когда-нибудь женишься?

— Возможно.

— Но ты все еще с ней.

— Конечно.

— Конечно. — Тело мужчины было бледным, омытым бледным светом, льющимся из окна рядом с ним. — Всегда на высоте не менее двух тысяч метров.

Никольский чувствовал себя неуютно, слушая, как он говорит о ней. Но он ждал, стараясь не показать своего смущения.

— Почему ты ушел из фирмы?

— Несущественно.

— Да, но почему?

— Я не хочу тебе говорить.

— Ладно, ладно.

В сырой комнатке пахло… чем-то… многим… потом, плесенью, затхлым запахом мочи… страхом… кошмарами. Это были запахи сломленных людей. Сергей вдыхал его и в женских комнатах, но в этих комнатах тоже пахло духами, и как бы дешево это ни было, как бы сладко ни было, это уменьшало одиночество. Но она также оставляла после себя невыносимую меланхолию.

— Я так и не поблагодарил тебя, — сказал мужчина.

— В этом не было необходимости.

— Очень немногие вещи действительно необходимы. Мне стыдно, что я не поблагодарил тебя. Не сказал тогда главного.

Никольский понял, но не ответил. Этот человек жил жизнью, в которой не было завтра. Насколько мог это делать человек, он жил настоящим, от мгновения к мгновению. Это была чистая жизнь, жизнь животного, которое ничего не знает о будущем. Это была ужасная жизнь.

— Я не знал, куда ты ушел, — сказал Сергей.

— Ты искали меня?

— До известной степени.

Он услышал, как человек задышал, и ему показалось, что он увидел, как его дыхание вырвалось длинным шлейфом цинизма в бледном свете, окружавшем его темный силуэт.

— В некотором роде, — ответил мужчина, снова услышав звук. — Очень похоже на Якута.

— Я думал, ты хочешь исчезнуть.

— Я так и сделал. — Он слегка кашлянул. — Ты поступил правильно.

Теперь, когда перед ним сидел действительно он, Сергею захотелось задать ему вопрос, который всегда интересовал его. Любопытство пересилило страх, который помешал бы спросить об этом любому другому.

— Как тебе удалось уйти от него?

Немедленного ответа не последовало. Может быть, ответа вообще не будет.

Но потом мужчина сказал:

— Это было легко. Как самоубийство. Нет ничего проще в мире, когда вы наконец решите это сделать.

Никольский ждал продолжения.

— Они меня окружили… я был в кольце. Я не видел выхода. Я оттолкнулся, набрал скорость и прыгнул в зеркало. Это произошло, как будто я разлетелся вдребезги. И я прыгнул в свое отражение и стал другим. Они преследовали меня несколько часов. К рассвету я ушел от них. И это было все, что было.

Сергей кивнул. Он понимал, что этот человек так говорит, что для него нет грани между нормальным и фантастическим.

— Там карусель, — сказал мужчина и повернулся лицом к окну. — И качели. И сорняки.

Занавески висели прямо у него за спиной-бледный силуэт на фоне бледного света.

— У меня есть для тебя имя, — сказал Никольский, — но я пока не хочу его тебе давать. — Он боялся, что человек начнет волноваться, что, узнав, кто это, он разволнуется до такой степени, что станет непредсказуемым. — Ты помнишь, что я часто веду себя по-другому.

— Мне говорили, неортодоксально.

— Нестандартно, — поправил его Никольский.

— Неортодоксально, да. Но для меня это больше не имеет значения. Я могу сам догадаться. Ничего страшного.

— Но ты понимаешь?

— Видишь ли, это не имеет никакого значения.

Так. Сергей видел границы трудностей. Но несмотря на психоз этого человека, его репутация была безупречна. Ему пришло в голову, что именно у него, Никольского, возникли проблемы с нестандартностью. Вот он, настаивает на логической системе от сумасшедшего. Что ж, это был урок, не так ли? Он не должен удивляться.

— Сегодня вечером? — спросил мужчина.

— Нет.

— Тогда я не хочу об этом говорить. Ты ходишь молиться?

— Да.

— Церкви? Мечети? Синагоги?

— Нет.

— Мой тотем был бы против.

— Почему?

— По тем же причинам.

— Теперь ты видишь все по-другому?

— Вещи? Да, я могу уходить туда и возвращаться оттуда, поэтому я смотрю на вещи по-другому. Но я не вижу себя по-другому. Так что я все равно пойду.

— Если все, что я слышал, правда, — сказал мужчина, — то я не понимаю, почему ты до сих пор не уходишь.

Никольский ничего не ответил.

Тишина.

— Но тогда, — сказал человек, — Какое это имеет значение, правда? Не думаю, что это имеет значение.

Они смотрели друг на друга через сумрак маленькой комнаты, силуэт против силуэта.

Никольский медленно встал, внезапно почувствовав, как ночь накрыла земной шар, как будто за то время, что он находился в этом убогой маленькой комнатке, все часовые пояса растворились во тьме, а утро стерлось из человеческого лексикона.

— Когда я вернусь, — сказал он, — я приду за тобой.