Игры маньяков (СИ)

Глава 39

Никольский вспотел. Он был поражен. Мужчина сидел там же, где и накануне, но теперь он был одет. Почти. На нем были брюки от костюма. Без обуви. Без рубашки. Его кожа местами блестела от пота. Его волосы были зализаны назад водой.

Никольский видел, как он вошел в сырую ванную. Стоя рядом с пластиковой занавеской для душа, украшенной бирюзовыми рыбками, замерзшими среди поднимающихся голубых пузырьков, он сунул голову под кран и пустил на нее холодную воду. Затем он встал и, позволив воде стекать по шее и обнаженным плечам, зачесал назад редеющие волосы.

Затем он вернулся в комнату и сел в кресло у окна. Он положил лодыжку одной ноги на колено другой. Его брюки обмякли от жары, и Никольский представил, как под ними выступил пот.

Сергею нравилось с ним разговаривать.

— На каком ты сейчас этапе со своим списком? — спросил он.

— Четверо из пяти.

Никольский кивнул. Должен ли он был сказать, что это хорошо? Он промолчал.

При полуденной жаре в комнате ужасно пахло сыростью. Эта квартира была только на краю реальности. Реальностью этого человека было прошлое, а будущего вообще не было, или его было так мало, что его невозможно было измерить. Занавески на окнах были кремовыми от старости, белыми и такими же далекими и непоправимыми, как дети, игравшие на карусели.

— Ты можешь их назвать? — спросил Никольский.

— Только ты, Сергей, мог спросить об этом. — человек помолчал, а потом продолжил: — Саркисянц. Зейналов. Амбарцумов. Mусташев.

Он произносил их имена так, словно читал молитвы по четкам. Выдохнул слова. Каждый слог был произнесен с точностью, остро пахнущей воспоминаниями. Это была декламация, которая почти вытягивала из Сергея одинаковый ответ после каждого имени:

— Да. Да. Да. Да.

Цикады и кузнечики жужжали в высокой сухой траве, которая росла вокруг сломанных качелей.

— И кто остается? — произнес Николаев.

Мужчина посмотрел на него. Он стоял у окна, за которым июльское солнце просвечивало сквозь листья смородины. Свет за прогорклыми занавесками создавал прозрачную светящуюся завесу позади него. В этом освещении черты его лица иногда становились более глубокими, почти делая его силуэтом. Но белки его глаз оставались отчетливыми-яркие осколки в грязной тени.

— Еще один, — сказал мужчина, не называя имени.

— Ты боишься не закончить? — вкрадчиво спросил Никольский.

— Нет.

— Почему?

— Нет никакой спешки.

— Тогда зачем ты сразу приехал?

— Понятия не имею. Чтобы закончить все.

— И что потом?

— Понятия не имею.

— Странно слышать от профессионала.

— Просто чтобы сделать это.

— Завершение?

Это слово прозвучало странно в устах такого человека, как Сергей. Но оно всплыло, это слово в мозгу Сергея, и удачно.

— Наверное.

— Нет. Нет никакого завершения. Ты понимаешь.

Вот почему не было будущего. Она никуда не денется. И этот человек никуда не денется. Как и Стрела Зенона, он оказался там, где был, в одно мгновение. Его существование было внутри континуума, который не был ни прошлым, ни будущим, ни уходом, ни приходом. Все было целым. И все же, подобно стреле, он чудесным образом продвигался вперед между мгновениями, где не было ни времени, ни памяти, ни надежды, ни разочарования.

Этот человек не был обычным. Может, он и был таким до того, как это случилось, но не теперь. Некоторые мужчины возвышаются над обыденностью из-за того, кем были их отцы, или из-за количества денег, которые они заработали, или из-за чего-то, что они сделали, или из-за женщин, с которыми они спали, жили или были женаты. Но этот человек поднялся над обыденностью из-за того, что с ним случилось, из-за того, что он видел и с чем жил… и из-за того, чем он стал в результате.

Появилась муха и села на голое левое плечо мужчины. На солнце она отбрасывала на ключицу тень вдвое длиннее, чем обычно. Мужчина посмотрел на него, чтобы понять, что он почувствовал, затем проигнорировал. Муха думала, и ее хозяин тоже. Двигаясь рывками, муха опустилась в вогнутую впадину рядом с шеей человека, которая называлась «рельеф трапеции». Муха осталась там, вне поля зрения.

Никольский задумался.

Муха, должно быть, сидит в идеальном квадратном сантиметре достаточно глубоко, чтобы скрыть ее. Какова вероятность того, что муха, расположившись таким образом, потеряется в анатомии человека?

Мужчина поднял правую руку, лежавшую на подлокотнике кресла, и вытер пот, струившийся из-под другой руки. Никольский смотрел, как муха сейчас улетит куда-то в комнату. Но этого не произошло. Теперь обе руки мужчины снова лежали на подлокотниках кресла. Он негромко кашлянул и ничего не произошло. Как будто муха заползла в крошечное потайное отверстие и вошла в тело человека.

— Сегодня вечером, — сказал Сергей.

Мужчина не отреагировал. Никольскому стало жаль его. Это была не жизнь, по крайней мере, по меркам Сергея. Только несколько вещей поддерживали жизнь этого человека. И после того, как все пятеро закончат свой путь, он найдет утешение в самоубийстве. Это было предсказуемо, как ночь. Никольский слышал это в его голосе.

Но Сергей знал, что это несправедливо. Один человек, оценивающий жизнь другого, всегда несправедлив, или неуравновешен, или не понимает. На самом деле вы никогда не знали, что такое жизнь другого человека, и даже если бы вы думали, что знаете, вы бы все равно не поняли. Нужно было долго жить в своем воображении, чтобы подойти к жизни другого человека с сочувствием или искренним пониманием.

— Это Рубик Израильянц, — просто сказал Никольский. — Я нашел его.

Человек перестал дышать. Движение в грудине просто прекратилось. Он медленно превратился в воск, и его глаза стали стеклянными. Хотя он и раньше потел, теперь он начал сильно блестеть, как будто всепоглощающее чувство высосало его дыхание и сгустило его в маслянистый концентрат, который теперь сочился из каждой поры.

Потом что-то привлекло внимание Сергея. Муха на плече мужчины подползла к краю рельефа трапеции. Она остановилась, ее черная голова только что показалась на краю тела. И там ее ждали.